Колодец за котельной⁠⁠

Снег лупил в стекло сторожки так, будто кто-то горстями швырял с улицы мелкую щебенку. В коморке было зябко, старый масляный обогреватель едва справлялся, лишь тихо потрескивал в углу. Уборщица, грузная баба Нюра, с грохотом опустила ведро с грязной водой и тяжело оперлась на швабру. От нее несло хлоркой.

— Не спится, Паша? — хрипло буркнула она, глядя в черную мглу за окном, где выла метель дальнего Урала. — Сигареты одну за одной цыбаришь. А зря не спишь. В такую погоду только черти свои свадьбы гуляют.

Павел, молодой парень, недавно устроившийся сюда ночным сторожем, затушил окурок в переполненной пепельнице и поежился.

— Баб Нюр, — усмехнулся он, хотя веселья в голосе не было. — Мужики в курилке трепались... Будто в старом колодце, том, что за котельной, живет кто-то. Напугать новичка хотели?

Нюра замерла. Ее тяжелое лицо, изрезанное морщинами, дернулось. Она медленно повернула голову, и в полумраке ее глаза блеснули недобрым, тяжелым огоньком.

— Брешут, — отрезала она, но потом подошла ближе, присела на край шаткого стула напротив. — А хотя... Тебе, как новому, знать полезно будет. Чтоб не лазил куда не просят во время обхода. Слушай сюда.

Она понизила голос до свистящего шепота.

— Дело было давно, сразу после войны. Этот санаторий тогда был побогаче. Частью старой барской усадьбы он был. Директором тут сидел один фронтовик, Степан Игнатьич. Человек лютый, с душой черной, как мазут. Любил порядок, чтоб все по струнке ходили. А на кухне работала девка молодая, Варя. Сиротка, тихая, с косой до пояса. Игнатьич на нее то глаз и положил. Только не по-доброму, а как волк на ягненка смотрит. Всё под юбку лез, а она ни в какую.

Нюра почесала нос и продолжила, смакуя слова:

— Был у Игнатьича пунктик — серебро барское он берег, что в подвале нашли. Двенадцать столовых ложек, тяжелых, с вензелями. Каждую ночь он их из сейфа доставал и пересчитывал. И вот однажды приходит он к Варе, рожу перекосило, орет: «Где двенадцатая?! Украла, сука!» А сам ложку ту в сапог спрятал. Повод искал.

Потащил он Варю в подвал, в «холодную». Привязал к стулу.

— Отдай, — говорит, — ложку. А не отдашь — буду пальцы ломать. По одному за каждый час молчания.

Варя плачет, божится, что не брала. А Игнатьич достал клещи, которыми гвозди дерут. Хруст стоял такой, что крысы по углам разбежались. Первый палец — хрусть. Второй — хрусть. Кровь на пол капает, густая, темная. Варя от боли уже и кричать не могла, только хрипела. А он ей в ухо шепчет: «Будешь моей — прощу. Скажу, что нашла». А она ему в лицо плюнула, кровью своей же.

Озверел тогда Игнатьич. Взял молоток и перебил ей ноги в коленях. А потом, когда она сознание потеряла, взвалил на горб и потащил на задний двор. Там, за котельной, септик старый был, яма выгребная. Глубокая. Скинул он ее туда, живую еще и крышку чугунную задвинул.

— И что? — Павел нахмурился, представляя себе эту картину. В горле пересохло.

— А то, — Нюра криво ухмыльнулась. — На следующую ночь проснулся Игнатьич от звука. Стук в окно. Дзынь... Дзынь... Выглянул — никого. А потом, из-под пола, раздался глухой, булькающий голос. Будто считает кто-то.

«Раз... Два... Три...»

Игнатьич за топор схватился, сидит, трясется. А счет все продолжается. Доходит до одиннадцати и тишина. А потом как завыл, что у того волосы на загривке дыбом встали: «Где двенадцатая?!»

Нюра замолчала, прислушиваясь к вою ветра за окном.

— В общем, с катушек быстро съехал Игнатьич. Стал сам с собой заговариваться. Все руки мыл, мыл, кожу до мяса стер, а ему всё казалось, что мертвечиной от них воняет. Через неделю пошел он к той яме. С ложкой той, двенадцатой. Думал, откупится. Открыл люк, наклонился...

— И она его утащила? — спросил Павел, нервно крутя в пальцах зажигалку.

— Хуже, — Нюра нахмурилась. — Нашли его утром. Лежал он возле люка. Мертвый. Лицо синее, язык мясистый набок вывалился, а на шее — следы. Будто клещами кто-то горло сжал и давил, пока хрящи не лопнули. А ложка та, двенадцатая, у него поперек глотки торчала...

Нюра резко встала, стул скрипнул под ней, как будто жалобно вскрикнул, — Дежурь давай, — сказала она. Подхватила ведро и вышла, шаркая ногами.

Перед тем, как тяжелая дверь хлопнула и лязгнул засов. Уборщица еще раз обернулась и окинув Павла мрачным взглядом, процедила:

— И запомни: к колодцу за котельной не ходи.