Ужин после смерти
Эта история произошла в Санкт-Петербурге, но не в том, который печатают на открытках с разводными мостами и Эрмитажем. Это случилось там, где город теряет свой лоск, превращаясь в серую массу бесконечных панелек — в районе Купчино.
Местные знают: здесь свои законы, своя тьма и свои призраки.
Кирилл ненавидел этот район, хотя прожил здесь все свои тридцать пять лет. Он ненавидел обшарпанные парадные, вечно ломающийся лифт в доме и запах жареной мойвы, разъевший стены подъезда. Но больше всего он боялся, что никогда отсюда не выберется. Его девушка, Света, была из другого мира. Ее родители жили в элитном комплексе на Крестовском острове, ездили на машинах, стоимость которых превышала совокупный годовой доход всех жильцов подъезда Кирилла. Света была студенткой престижного вуза, носила пальто цвета кэмел и пахла дорогим парфюмом, который казался чуждым в салоне старенькой «Тойоты» Кирилла.
Их отношения напоминали попытку смешать масло с водой. Кирилл лез из кожи вон, брался за любые шабашки, таксовал ночами, пытался мутить какие-то серые схемы с перепродажей запчастей, лишь бы соответствовать ей. Он знал: стоит ему оступиться, и родители Светы, эти вежливые, но холодные люди с рыбьими глазами, сделают все, чтобы их дочь забыла «этого гопника».
В тот злополучный ноябрьский вечер, когда небо над Питером напоминало грязную половую тряпку, они впервые встретились не в ресторане. Денег у Кирилла не было — очередная схема с поставкой резины прогорела, оставив его с крупными долгами. Они сидели в квартире его друга, Лехи, который уехал на вахту на севера и оставил ключи, чтобы Кирилл следил за порядком. Квартира находилась на первом этаже старой «хрущевки», окна которой выходили прямо на глухую стену гаражного кооператива «Волна».
Разговор не клеился с самого начала.
— Ты опять забыл? — голос Светы дрожал от обиды. — Сегодня наша годовщина, Кирилл. Два года! Я забронировала столик, я ждала... А ты притащил меня в эту... в этот клоповник?
— Света, послушай, — Кирилл нервно крутил в руках зажигалку. — У меня форс-мажор. Парни подвели с деньгами. Через неделю все разрулю, свожу тебя хоть в «Асторию», клянусь. Просто сейчас... ну, голяк.
— У тебя всегда «голяк»! — она вскочила с продавленного дивана. — Ты постоянно кормишь меня завтраками. «Вот поднимусь», «вот тема выгорит». Кирилл, ты не бизнесмен. Ты просто топчешься на месте в этой грязи и тянешь меня за собой!
Слово за слово, обида за обидой — и вот уже воздух в тесной комнате наэлектризовался так, что стало трудно дышать. Кирилл, уязвленный в самое больное место — в свое мужское самолюбие, сорвался. Наговорил лишнего. О том, что ей, «принцессе на всем готовом», не понять, как достаются деньги. О том, что она смотрит на него как на грязь под ногтями.
Света не стала кричать. Она просто молча надела свое бежевое пальто, взяла сумочку и направилась к двери.
— Стой, ты куда? Ночь на дворе, тут район неспокойный! — крикнул ей вслед Кирилл, но злость все еще кипела в нем, мешая встать и остановить ее силой.
— Я знаю короткую дорогу. Через гаражи к проспекту, там такси вызову, — бросила она, не оборачиваясь. Дверь захлопнулась за ней.
Кирилл остался один. Он слышал, как удаляются ее шаги по лестнице. «Попсихует и вернется», — подумал он, закуривая сигарету. Гаражи? Ночью? Да она блефовала. Там даже местные старались не ходить после полуночи. Этот массив гаражей тянулся на километры, ржавое море железа, между которыми вились узкие, заваленные мусором тропинки. Дурное место. Год назад там нашли двух гастарбайтеров с перерезанными глотками. А еще раньше ходили слухи о маньяке, который затаскивал туда одиноких прохожих. Но это же Света. Она разумная.
Она пойдет к освещенной улице и уедет.
Прошло десять минут. Двадцать. Кирилл выкурил три сигареты подряд. Злость начала уступать место беспокойству. Почему она не пишет? Обычно, когда она злилась, то сразу строчила гневные сообщения. А тут — телефон молчит.
Он набрал ее номер. Гудки шли, длинные, тягучие, но трубку никто не брал. На пятый раз вызов сбросили.
— Черт, — выругался Кирилл, натягивая куртку.
Он выбежал на улицу. Холодный ноябрьский ветер ударил в лицо мокрой крупой. Фонарь у подъезда мигал, отбрасывая дерганые тени. Гаражный кооператив начинался сразу за детской площадкой — черная дыра в городском пейзаже. Кирилл включил фонарик на телефоне и шагнул в темноту.
— Света! — крикнул он. Голос утонул в гуле ветра и отдаленном шуме проспекта.
Под ногами хлюпала грязь вперемешку с машинным маслом. Ржавые ворота гаражей, казалось, скалились в луче фонаря. Здесь было неестественно тихо. Городской шум сюда почти не проникал, словно гаражи существовали в отдельном вакууме. Кирилл шел по «короткой дороге» — узкой тропе между двумя рядами боксов. Сердце колотилось где-то в горле.
Внезапно луч света выхватил на земле что-то светлое. Это была сумочка. Дорогая, кожаная сумочка Светы, валяющаяся в луже мазута.
— Света! — заорал Кирилл уже не стесняясь.
Он пробежал еще метров тридцать и увидел её. Она лежала ничком возле полуразрушенного кирпичного гаража без ворот. Ее пальто было распахнуто, волосы разметались по грязному снегу.
Кирилл подлетел к ней, упал на колени, не обращая внимания на ледяную жижу. Перевернул. Ее лицо было белым, как мел. Глаза закрыты.
— Светка, ты чего? Света, очнись! — он хлопал ее по щекам, тряс за плечи.
Она была ледяной. Какой-то мертвенно-холодной, словно пролежала здесь несколько часов, хотя прошло не больше сорока минут. Он приложил ухо к ее груди. Сердце билось, но странно — медленно, с тяжелыми, глухими ударами, будто ворочался огромный камень.
Вдруг ее тело выгнулось дугой. Кирилл отпрянул. Света открыла глаза.
В тот момент Кирилл пожалел, что не ослеп. Ее зрачки расширились настолько, что радужки почти не было видно, превратив глаза в два черных озера. Она смотрела не на него, а куда-то сквозь, в пустоту над его плечом. Ее губы задрожали, обнажая зубы в зверином оскале, и из горла вырвался звук — какое-то утробное рычание.
— Жрать... — прохрипела она. Голос был низким, грубым, срывающимся на визг. — Хочу... жрать...
Кирилл, трясущимися руками, попытался поднять ее. Она весила столько же, сколько и всегда, но ощущалась неподъемной, словно ее тело налилось свинцом. Она вцепилась ему в куртку с такой силой, что он услышал треск ткани.
— Света, тихо, я сейчас скорую... или сам... давай в машину, — бормотал он, пытаясь не поддаваться панике, которая накатывала ледяными волнами.
Он практически доволок ее до машины, забросил на заднее сиденье. Всю дорогу до ближайшей больницы она билась в конвульсиях и выла. Это был вой раненого волка, от которого у Кирилла волосы на затылке вставали дыбом. Она грызла обивку сиденья, царапала стекло ногтями, оставляя кровавые полосы.
В приемном покое дежурной больницы творился обычный ночной хаос, но появление Светы заставило всех резко замолчать. Кирилл внес ее на руках. Она извивалась и щелкала зубами, пытаясь укусить его за плечо.
— Что с ней? Наркотики? Соли? — усталый врач с мешками под глазами подошел к ним, светя фонариком в глаза девушке.
— Она не употребляла! Никогда! Мы шли... она упала, ударилась головой, наверное, — врал Кирилл, сам не понимая, зачем. Он чувствовал: то, что происходит, медицина не объяснит.
Свету привязали к каталке ремнями. Она орала так, что лопались капилляры в глазах.
— Мяса! Дайте мяса! Сырого! С кровью! Я выгрызу тебе печень, сука! — вопила интеллигентная девочка-студентка, используя такие матюги, которых Кирилл не слышал даже от портовых грузчиков.
Врач вколол ей ударную дозу транквилизатора. Это должно было вырубить слона. Света затихла лишь на минуту, а потом ее голова резко повернулась к врачу, шея хрустнула.
— Ты, лепила, — прошипела она, глядя с ненавистью на доктора. — Я знаю, что ты делаешь с медсестрами в ординаторской. Твоя жена узнает. Я ей во сне нашепчу.
Врач побледнел и отшатнулся, выронив шприц.
— Везите ее в токсикологию, срочно, — прошептал он. — Это психоз.
Но Кирилл понимал — в токсикологии ее добьют лекарствами, а потом навсегда упекут в дурку. А родители Светы... Если они узнают, что их дочь в районной больнице ведет себя как бесноватая, Кирилла сотрут в порошок.
— Я забираю ее, — твердо сказал Кирилл. — Это просто шок. Я отвезу ее домой.
Под расписку, со скандалом, но он вытащил ее оттуда. Как только они оказались на улице, Света немного успокоилась, но ее трясло мелкой дрожью.
— Кирилл... — голос теперь был похож на ее прежний, но налитый слабостью. — Я так голодна. У меня внутри... пустота. Она разъедает меня. Пожалуйста... покорми меня.
— Сейчас, малыш, сейчас купим что-нибудь. Шаверму? Бургер?
— Нет... — она облизнула пересохшие губы. — Мясо. Просто мясо.
Они остановились у круглосуточного супермаркета. Кирилл вбежал внутрь, схватил с полки вакуумную упаковку говяжьего фарша, палку колбасы, еще что-то. Вернувшись в машину, он протянул ей пакет.
Света без раздумий схватила его, разорвала зубами плотный пластик упаковки с фаршем. Она не ела — она жрала как голодное животное. Запихивала в рот куски сырого, холодного мяса, давилась, глотала, не жуя. Кровь и мясной сок текли по ее подбородку, капали на дорогое пальто. В салоне запахло, как на бойне. Кирилл сидел, вцепившись в руль, и чувствовал, как к горлу подступает тошнота. Она уничтожила килограмм сырого фарша за две минуты. Потом принялась за колбасу, откусывая ее вместе с оболочкой.
— Еще, — прорычала она, глядя на него безумными, блестящими глазами. — Мало. Вези меня к ним!
— К кому?
— Домой. Там полный холодильник. Там много еды.
Кириллу ничего не оставалось, кроме как везти ее на Крестовский. Всю дорогу она раскачивалась и бормотала что-то бессвязное, иногда срываясь на хихиканье, от которого у Кирилла стыла кровь.
Когда они поднялись в роскошную квартиру ее родителей, было уже три часа ночи. Дверь открыла мать Светы, ухоженная женщина в шелковом халате.
— Светочка? Господи, что с тобой? Почему ты вся в... это кровь?! — она в ужасе уставилась на перепачканное лицо дочери.
Света с силой оттолкнула мать. Та отлетела к стене и сползла по ней, хватая ртом воздух.
— Жрать хочу! — рявкнула Света и, не разуваясь, в грязных сапогах, оставляя следы мазута на итальянском паркете, рванула на кухню.
Отец Светы, грузный мужчина с командным голосом, выбежал из спальни с битой в руках.
— Что здесь происходит?! Что ты сделал с моей дочерью?
В этот момент из кухни раздался грохот. Они вбежали туда и замерли. Света стояла у распахнутого огромного холодильника. Она вырывала куски буженины, сырые стейки, приготовленные для барбекю, яйца — и запихивала все это в рот. Скорлупа хрустела на зубах, смешиваясь с кровью из порезанных десен.
— Света! — отец попытался схватить ее за руку.
Она развернулась, и в ее взгляде было столько животной ярости, что мужчина, прошедший девяностые, робко попятился.
— Не трожь, барыга! — голос Светы приобрел мужской тембр. Хриплый, прокуренный, с ярко выраженным тюремным жаргоном. — Руки пообломаю! Я свое беру! Я там голодал, пока вы тут икру жрали!
Мать Светы зарыдала, закрыв лицо руками. Кирилл стоял в дверном проеме, и внезапно страшная догадка пронзила его мозг. Этот голос. Эти интонации. Слово "барыга", произнесенное с характерным присвистом.
— Борька? — тихо спросил Кирилл.
Света замерла. Медленно она повернула голову к Кириллу. По лицу, перемазанному желтком и кровью, расползлась кривая ухмылка.
— Узнал, братан? — прохрипела она голосом его давно мертвого друга. — Долго же ты соображал. А я все смотрю — узнает Кирюха кента своего или загордился совсем, с мажорами спутался?
Борис, или Борька-Штопор, был другом детства Кирилла. Они выросли в одном дворе. Полгода назад Борька пропал. Все думали — скрывается от долгов. А месяц назад его нашли в тех самых гаражах. Вернее то, что от него осталось. Его до полусмерти забили арматурой в какой-то пьяной разборке и бросили в смотровую яму заброшенного гаража. Он умирал несколько дней. Несколько дней в темноте, холоде, весь переломанный, не в силах выбраться.
— Ты же умер!, — прошептал Кирилл, чувствуя, как ноги подкашиваются. — Мы тебя похоронили.
— Похоронили... — «Света» сплюнула кусок мяса на пол. — В ящик закрытый положили. А я, сука, жрать хотел! Знаешь, как это, Кирюха? Когда кишки сами себя переваривают? Когда ты в яме лежишь, крысы приходят и начинают грызть твои пальцы, а ты даже пнуть их не можешь? Я там орал! Я звал! А вы... вы потом водку пили на поминках!
Родители Светы жались друг к другу в углу, глядя на этот кошмар. Они ничего не понимали про Борьку, про гаражи. Они видели только, как их дочь превратилась в монстра.
— Эта фифа... — Борька внутри Светы ткнуло пальцем в ее грудь. — Она, дура, сама пришла. Прямо ко мне. Прямо к той яме, где я сдох. Споткнулась, упала. А я... я так давно хотел тепла. Хотел почувствовать вкус еды. У нее тело мягкое, сытое. Вкусно в нем.
— Вылезай из нее, Боря, — твердо сказал Кирилл, делая шаг вперед. — Это не твое тело. Ты мертв. Отпусти ее.
— А то что? — «Света» взяла со стола кухонный нож. Движения были резкими, профессиональными — хватом снизу. — Завалишь меня? Так я уже мертвый. А вот девку эту я с собой заберу. Изнутри ее сожру. Всю, до косточки.
Ситуация была патовой. Кирилл видел безумие в этих глазах. Он понимал: Борис не шутит. Злость и голод, с которыми он умирал, превратили его душу в черную, ненасытную субстанцию.
— Боря, послушай, — Кирилл лихорадочно искал выход. — Помнишь тетю Валю? Мать твою?
Лицо «Светы» дрогнуло. Нож чуть опустился.
— Мать не трожь, — прорычал голос Бориса.
— Она одна сейчас. Совсем плохая стала после похорон твоих. Не ест, не спит. Сидит в твоей комнате, на фотографию твою смотрит. Если ты сейчас Свету убьешь, мать этого не переживет. Она же чувствует все.
— Врешь... — неуверенно протянул голос Бориса.
— Поехали к ней. Прямо сейчас. Посмотришь на нее. Попрощаешься по-человечески. А потом... потом делай что хочешь. Но сначала к матери.
Существо молчало минуту, тяжело дыша. Потом Света швырнула нож в раковину.
— Вези. Но если обманул — я тебе глотку перегрызу прямо там.
Родители Светы пытались протестовать, но Кирилл рявкнул на них так, что они замолчали. Он снова запихнул Свету в машину. Всю дорогу до Купчино она молчала, только иногда тихо скулила и хваталась за живот.
Подъезд, где жила мать Бориса, был одним из тех мест, где все пропиталось серым отчаянием. Кирилл позвонил в обшарпанную дверь. Долго никто не открывал. Потом послышалось шарканье, и дверь приоткрылась на цепочку. В щели показалось сухое, морщинистое лицо матери Бориса.
— Кто там? Кирюша? — голос ее был совсем слабым.
Кирилл подтолкнул Свету вперед.
— Тетя Валя, это... тут к вам пришли.
Света стояла, опустив голову. Потом она медленно подняла глаза на старушку. И в этих глазах что-то изменилось. Звериная ярость исчезла, уступив место бесконечной, тоскливой боли.
— Мама... — сказала Света голосом, который теперь был странной смесью женского тембра и интонаций Бориса. — Мам, прости меня. Я дурак был. Влез не туда.
Старушка ахнула, прижала руки к груди. Она не смотрела на внешность богатой девушки. Материнское сердце видит куда глубже.
— Боренька? — прошептала она, распахивая дверь. — Сынок? Как же так? Ты же...
Света упала перед ней на колени прямо на грязный бетон лестничной площадки. Она обняла худые ноги старушки и зарыдала. Страшный плач — грубый, мужской, рвущийся из тонкого девичьего горла.
— Я голодный был, мам. Такой голодный... И холодно мне было. Но сейчас... сейчас я тебя вижу, и мне теплее. Ты прости меня, что оставил тебя одну. Ты кушай, мам. Не голодай. Я не могу смотреть, как ты голодаешь.
Старушка гладила Свету по слипшимся от крови волосам и шептала молитву. Кирилл стоял в стороне, чувствуя, как по щекам текут слезы.
Вдруг Света конвульсивно дернулась, выгнулась, издав звук, похожий предсмертный вздох. Черная тень, едва заметная глазу, словно дым, вырвалась из ее рта и растворилась в тусклом свете лампочки над дверью.
Девушка обмякла и рухнула на пол, потеряв сознание.
***
Прошло два месяца.
Кирилл больше не был «тем гопником» для родителей Светы. Они, конечно, не полюбили его, но в их глазах появилось уважение к нему. Они впервые в жизни видели то, что не поддается логике, и знали, что только Кирилл смог это остановить. Отец Светы даже помог ему устроиться на приличную работу, подальше от криминальных схем.
Света ничего не помнила о тех событиях. Для нее тот вечер закончился ссорой, а начался снова уже в палате частной клиники. Но теперь она стала спокойнее.
Они с Кириллом поженились тихо, без пышных торжеств.
