RiginRatnikov

Вы просыпаетесь от вибрации телефона. Десяток уведомлений из чатов, лайки в соцсетях, сообщения от коллег. Вы постоянно на связи. Вы окружены людьми — виртуально и физически. Но вечером, закрывая последнюю вкладку и откладывая телефон, вас накрывает странное, глухое чувство. Пустота. Тишина. Одиночество.

Это экзистенциальная тоска поколения, которое, по всем объективным параметрам, должно чувствовать себя самым связанным с другими людьми в истории человечества. Мы живём в мире, где расстояние до любого человека — один клик. Почему же мы так невыносимо одиноки?

Давайте измельчим этот парадокс, самый тихий и разъедающий душевный недуг современности.

***

Акт I. Парадокс гиперсвязи: одиноки в толпе

Статистика твердит нам одно, а внутреннее ощущение — совершенно другое.

• Цифры. Исследование компании Cigna 2018 года, часто цитируемое в СМИ, показало, что 46% респондентов в США иногда или всегда чувствуют себя одинокими. Британское правительство в 2018 году ввело даже пост министра по вопросам одиночества, признав проблему на государственном уровне. Цифры говорят: проблема массовая.

• Опыт. Но дело не в цифрах. Дело в качестве этого одиночества. Это не то одиночество отшельника, ушедшего в горы. Это одиночество человека, стоящего в толпе на рок-фестивале или листающего ленту нельзяграмма на семейном ужине. Это одиночество в гиперсоциальной среде. Парадокс, от которого трещит сознание. Мы одиноки не от недостатка общения, а от его некачественности, превращения в ритуал и перформанс.

Мы заменили глубину на широту. Вместо двух друзей, готовых прийти в 3 ночи с бутылкой виски и готовностью выслушать, у нас есть 500 фолловеров, готовых поставить лайк на фото с той самой бутылкой виски. Лайк — это не эмпатия. Это символический жест, дешёвый заменитель реальной заботы.

***

Акт II. Историческая мифология: а раньше-то было лучше?

Первый порыв — ностальгия. Представить, что где-то в прошлом существовал золотой век тотальной общности.

• Деревня vs Мегаполис. Да, в традиционном аграрном обществе человек был жёстко встроен в социальную структуру: семья, община, церковный приход. Его идентичность была коллективной. Но эта общность была принудительной. За ней стоял жуткий социальный контроль, невозможность вырваться из предписанной роли, подавление любой индивидуальности. Одиночество в таком мире было роскошью, недоступной для большинства. Проблема не в том, что мы стали одиноки. Проблема в том, что мы получили выбор — быть одному или нет, — и этот выбор оказался невыносимо сложным.

• Кризис сообществ XX века. Крушение традиционных институтов — церкви, профсоюзов, локальных сообществ — началось не вчера. Американский социолог Роберт Патнэм в своей знаменитой книге «Боулинг в одиночку» (2000) анализировал этот распад ещё до наступления эпохи смартфонов. Люди перестали ходить на собрания, вступать в клубы, участвовать в коллективной деятельности. Гипериндивидуализм стал новой религией Запада.

Так что миллениалы и зумеры не изобрели одиночество. Они унаследовали обезображенное публичное пространство и получили в руки инструменты (соцсети), которые не столько решили проблему, сколько вывернили её наизнанку.

***

Акт III. Архитекторы одиночества: как технологии проектируют нашу изоляцию

Социальные сети — это катализатор и усилитель одиночества. Они создают идеальные условия для его процветания.

1. Экономика зависти (The Highlight Reel). Соцсети — это бесконечный парад чужих успехов: идеальные отпуска, блестящие карьеры, счастливые отношения. Наш же опыт состоит из пробок, скучных офисных будней и одиноких ужинов перед телевизором. Возникает когнитивный диссонанс. Мы чувствуем себя аутсайдерами на вечеринке, куда нас никто не звал. Одиночество усугубляется чувством собственной неадекватности: «Со всеми всё хорошо, а я один».

1. Взаимодействие как симулякр. Лайки, комменты, репосты — это иллюзия общения. Это социальное взаимодействие с низкими ставками. Оно не требует эмоциональных затрат, не связано с риском быть непонятым или отвергнутым. Но и удовлетворения от него — ноль. Это как есть пластиковую еду: вроде бы жуёшь, но питательных веществ не получаешь. Мы привыкаем к этому суррогату и разучиваемся вести глубокие, сложные, конфликтные разговоры в реальной жизни.

1. Исчезновение третьих мест (The Third Place). Американский социолог Рэй Ольденбург называл «третьими местами» бары, пабы, клубы по интересам, библиотеки — места, которые не дом и не работа, где люди могут непринуждённо общаться. Эти места вымирают под натиском экономики аренды и цифровизации. Их заменяют цифровые платформы, которые лишь симулируют публичное пространство, но на самом деле являются частными корпоративными продуктами, где общение опосредовано алгоритмом и монетизировано.

1. Культура отмены и страх уязвимости. В мире, где любое неосторожное слово может стоить карьеры и репутации, исчезает доверие. Как быть по-настоящему открытым, показать свои слабости, свои страхи, своё подлинное «я», если за это можно быть немедленно наказанным? Мы надеваем маски идеальных, успешных, несокрушимых людей. А под маской сидит одинокий, напуганный человек, который боится, что его разоблачат.

***

Акт IV. Последствия: тихая эпидемия

Одиночество — это не просто грустно. Это смертельно опасно.

• Психическое здоровье. Хроническое одиночество — прямой путь к депрессии, тревожным расстройствам, суицидальным мыслям. Это не диагноз, но это — социальная детерминанта психических проблем. Оно подрывает саму основу нашего благополучия.

• Физическое здоровье. Исследования показывают, что хроническое одиночество повышает риск развития деменции, сердечно-сосудистых заболеваний, ослабляет иммунную систему. Врачи начинают сравнивать его воздействие с выкуриванием 15 сигарет в день. Тело буквально съедает себя изнутри от тоски по настоящей связи.

• Социальная ткань. Одиночество — питательная среда для поляризации, радикализации и популизма. Одинокий, отчуждённый человек легко становится добычей для политических демагогов и радикальных сообществ, которые предлагают простое чёрно-белое видение мира и ложное чувство принадлежности к «избранным».

***

Эпилог: что делать с этой пустотой?

Ирония ситуации в её тотальной неразрешимости. Нельзя вернуться в прошлое. Нельзя выбросить смартфон. Нельзя заставить людей ходить в клубы по интересам.

Возможно, выход — не в том, чтобы искать снаружи то, что утрачено. А в том, чтобы пересмотреть само понятие одиночества.

Может быть, это одиночество — не проклятие, а вызов. Вызов научиться быть наедине с собой. Выстроить отношения с самим собой — самые главные отношения в жизни. Научиться не бежать от тишины, а прислушиваться к ней.

А потом, из этой тишины, начать выстраивать новые связи. Не широкие и поверхностные, а глубокие и уязвимые. Найти одного-двух человек, с которыми можно быть настоящим. Создать своё микро-сообщество. Свою «племенную» ячейку в этом атомизированном мире.

Мы самые одинокие поколения не потому, что мы хуже. А потому, что мы первые, кто столкнулся с миром, предлагающим бесконечные формы связи и ноль глубины. Наш подвиг в том, чтобы вопреки этому, эту глубину в себе найти и создать.

Наша грусть — это грусть пионеров, прокладывающих путь через цифровую пустыню к новому, ещё не написанному, определению того, что значит — быть вместе.

--

Канал в Телеграм - ИЗМЕЛЬЧИТЕЛЬ - https://t.me/izmelchitell

Страница на author.today -  https://author.today/u/savratnikov

На Бусти - https://boosty.to/riginn

Виктор Петрович закрыл глаза на секунду, вдохнул запах старого автомобиля: смесь пыли, бензина и чего-то еще, чего не могли вывести никакие химчистки - и снова открыл их. На заднем сидении сидел Андрей.

Тот самый Андрей, который три года назад решил, что успеет проскочить перед грузовиком. Не успел.

Виктор не вздрогнул. Он уже давно не вздрагивал. Он просто посмотрел на нового ученика, пятнадцатилетнюю Лену, которая с белым от напряжения лицом сжимала руль, и сказал своим обычным монотонным голосом:

«Сцепление плавнее. Не торопись».

Лена кивнула, не отрывая глаз от дороги. Она не видела полупрозрачную фигуру на заднем сидении. Никто никогда не видел.

«Он вернулся, — подумал Виктор Петрович. — Интересно, на этот раз он что-нибудь скажет?»

Но Андрей, как и всегда, просто сидел и смотрел в окно. Его спортивная кофта была чистой, без пятен крови, без разрывов. Призраки всегда приходили такими. Целыми, но неживыми. Молчаливыми напоминаниями.

Виктор Петрович не знал, почему он их видит. Возможно, это было проклятие. Или наказание. Или просто галлюцинации уставшего человека. В первые месяцы после смерти Андрея он пытался понять, что им нужно. Говорил с ними, спрашивал. Ответом была тишина. Они просто появлялись в моменты, когда нынешние ученики повторяли ошибки погибших. Как живые предупреждающие знаки, которые никто, кроме него, не мог прочитать.

«Лена, сбавь скорость, — сказал он, когда машина начала набирать ход на прямом участке. — Здесь часто выходят животные».

Он солгал. Животных здесь не было. Но именно на этом участке Светлана, чей призрак иногда пах духами и бензином, потеряла контроль на мокром асфальте.

Лена послушно перенесла ногу на тормоз. Виктор почувствовал, как в салоне повеяло холодком, и знал, Светлана здесь. Двое на заднем сидении. Полный комплект.

Это была рутина. Проклятая, бессмысленная рутина. Он как Сизиф, который снова и снова везет своих мертвых пассажиров по одним и тем же маршрутам, надеясь, что в этот раз камень не скатится вниз. Но он всегда скатывался.

«Поворот направо, потом налево, на развилке», — сказал он Лене.

Он вспомнил, как Максим, чья шея всегда была неестественно вывернута, на этом самом повороте не посмотрел в слепую зону. Теперь Максим иногда появлялся на пассажирском сидении, молча потирая шею.

Лена справилась с поворотом лучше, чем ожидал Виктор. Она была способной ученицей. Быстрой. Слишком быстрой.

«Не спеши, — сказал он. — У нас много времени».

«Все всегда спешат, — подумал он, глядя на призраков в зеркало заднего вида. — И у вас не осталось времени совсем».

Они выехали на загородную трассу. Широкая, ровная дорога, мало машин. Идеальное место для самых опасных ошибок.

«Давай потренируем обгон, — сказал Виктор. — Смотри внимательно».

Лена кивнула, её глаза загорелись азартом. Она разогналась, смотря на грузовик впереди.

«Подожди, — сказал Виктор. — Не сейчас».

Но она уже решила. Она посмотрела в зеркало, увидела, что сзади никого нет, и начала маневр.

В этот момент Виктор Петрович почувствовал знакомый холодок. На пассажирском сидении материализовался Андрей. Он не смотрел на Виктора, он смотрел на Лену. И в его глазах не было ни упрека, ни укора, лишь глубокая, бездонная печаль. Та самая, что Виктор видел в зеркале каждое утро.

Лена уже выехала на встречную полосу. И в этот момент из-за поворота появилась фура.

Все произошло за секунды. Лена замерла, её нога забыла про тормоз, про сцепление, про все на свете. Она смотрела на надвигающийся грузовик, и в её глазах читался тот же ужас, что Виктор видел у десятков своих учеников перед тем, как...

Но нет.

Вместо того чтобы дернуть ручник или схватить руль, Виктор Петрович повернулся к призраку на пассажирском сидении и крикнул — не Лене, а ему:

«Андрей, я знаю! Я вижу!»

Его голос, обычно такой монотонный, прозвучал как выстрел. Хриплый, полный отчаяния и боли, которые копились годами.

Лена резко нажала на тормоз, не от крика, а потому что инстинкт все же сработал. Машина дернулась, заблокированные колеса завыли, и они остановились в метре от обочины, все еще на своей полосе. Фура пронеслась мимо, сигналя.

В салоне повисла тишина. Пахло гарью от резины.

Виктор Петрович сидел, не двигаясь, глядя на пассажирское кресло. Андрей смотрел на него. И впервые за три года его лицо изменилось. Уголки губ дрогнули в чем-то, отдаленно напоминающем улыбку. А потом он начал таять, как туман под утренним солнцем, пока от него не осталась лишь легкая прохлада.

Лена смотрела на Виктора широко раскрытыми глазами.

«Виктор Петрович...— начала она дрожащим голосом. — Кто... кто такой Андрей?»

Он медленно перевел взгляд на нее, потом на пустое пассажирское сиденье. В воздухе еще витал едва уловимый запах сигарет и одеколона, тот самый, что всегда был с Андреем.

«Пассажир, — глухо сказал он. — Очень важный пассажир».

Он глубоко вдохнул, вытер ладонью лицо и посмотрел на дорогу впереди.

«Поехали, — сказал он. — Поехали дальше. На этот раз сцепление плавнее...»

Когда Лена снова тронулась, машина дергалась меньше. Девушка была еще бледной, но руки на руле лежали увереннее.

Виктор Петрович смотрел на дорогу и думал о том, что рутина не лишена смысла. Просто смысл нужно разгадывать каждый день заново. Он не может спасти тех, кто уже умер. Но он может быть мостом между их ошибками и чужими шансами.

Он ехал по улицам города, и знал, что тени вернутся. Они всегда возвращались. Но теперь, когда в салоне запахнет духами Светланы или Максим начнёт тереть шею, он не просто вздохнет. Он спросит их, без слов, одним лишь взглядом: «Чему вы должны научить меня на этот раз?»

И в этом вопросе, отчаянном и вечном, заключался единственный смысл, который ему был нужен.

Всё началось с того, что мой балкон стал напоминать филиал Вальхаллы для особо буйных викингов. Каждую ночь, ровно в два часа, начиналось представление: ветер выл так, будто у него забирали последнюю кость, молнии с шипением разрисовывали небо, а раскаты грома обладали странным свойством. Они идеально заглушали самый интересный момент аудиокниги, которую я привык слушать, борясь с бессонницей.

Моя соседка, баба Зина, столп нашего ТСЖ, уже трижды ловила меня в лифте с вопросом: «Сынок, это у тебя там такой тяжёлый рок? Или бракованный кондиционер?» Я лишь бессильно махал рукой. Как объяснить, что твоей жизнью заинтересовалось божество?

Впрочем, для меня это не было неожиданностью. В нашей семье кое-что знали о богах. Мой прапрадед, норвежец с упрямым взглядом и рыжей бородой, по слухам, был не просто ярым поклонником старой веры, а приходился тому самому Тору троюродным племянником, где-то в четырнадцатом колене. Через поколения эта связь истончилась до едва уловимой ниточки, лишившись какой-либо силы, но кое-что всё же осталось: странная способность видеть мир чуть шире, замечать то, что другие списывают на погоду или мигрень. Для меня гром был не просто звуком, а голосом. А ураган — дурным настроением некоего могущественного родственника.

Почему-то «родственник» выбрал мой район для своих ночных репетиций. И всё бы ничего. Моя герань, гордая аристократка по имени Матильда, при каждом светопреставлении стала сбрасывать лепестки с таким немым презрением, что мне стало стыдно. В одну из таких ночей, отложив телефон с недослушанным детективом, я принял решение. Если этот небесный менеджер по шуму и осадкам, пусть и дальний родич, игнорирует права соседа, с ним нужно говорить на языке, который он, возможно, уже начал забывать — на языке прямых претензий, на языке отзывов.

Я дождался очередного оглушительного «Ба-бах!», вышел на балкон с кружкой чая «Бергамот и спокойствие» и сказал в сырую, трепещущую мглу не как смертный к божеству, а скорее, как раздраженный квартирант к шумному сожителю:

– Эй, авиадиспетчер непогоды! Бог грома! Тор! Сын Одина и Фьоргин!! Убийца великанов! Убийца ;тунов! Донар! Рымр! Бь;рн! Рыжий! Родственник, пусть и дальний! Выходи на диалог. У меня к тебе серьёзные претензии по качеству оказываемых услуг с точки зрения потомка твоего же почитателя!

Туча передо мной сгустилась, приобрела очертания, и из неё возникла большая рыжая борода. За ней последовало лицо, украшенное стальным шлемом с нелепыми крылышками, и могучее тело, облачённое в намокшую кожу. Тор выглядел не столько гневным, сколько озадаченным. Видимо, его редко окликали, используя столь странную форму родства.

– Смертный... – начал он, но голос его потерял привычную громовую мощь. – Ты пахнешь... старыми алтарями. Прахом моих жертвенных костров. Кто ты?

– Я тот, чей предок таскал дрова для твоих костров, а теперь тот, чью герань ты пугаешь своим ливнем, – парировал я, делая глоток чая. – И как клиент и почти что член семьи, имею право на обратную связь. Вы, если не ошибаюсь, в том числе и за плодородием смотрите? Так вот, ваши методы его убивают. Наглядно. – Я указал на облезлую Матильду.
Тор нахмурился.

– Я вызываю бури, вершу судьбы народов! Мои удары молний…

– …Слепят и мешают чтению, – закончил я за него. – Я всё записал. Сейчас зачитаю.

Я достал из кармана халата сложенный листок и, откашлявшись, прочёл с деловым видом:
«Божество: Тор, Асгард.
Услуга: Атмосферные явления.
Оценка: 2 звезды из 5
Достоинства: Громкость на высоте. Визуальный ряд (молнии) впечатляет. Чувство масштаба присутствует.
Недостатки: Отсутствие точечного подхода и кастомизации. Постоянные переборы с осадками (залило балкон). Полное игнорирование потребностей конечного пользователя (гибель герани «Матильда» как доказательство).
Рекомендация к улучшению: Пройти курсы повышения квалификации у японских богов тишины и созерцания. Внедрить услугу «Тихий, уютный дождь для чтения» вместо устаревших перформансов для викингов, целевая аудитория которых, на минуточку, вымерла тысячу лет назад. Работать над клиентоориентированностью».

Я посмотрел на бога, представляя, как тот зов;т Мьёльнир и бь;т меня по башке. Вс;-таки я зажестил. Он молчал. Молчал так, что стало слышно, как с ближайшей сосны капает вода. Его борода, ещё секунду назад трепетавшая от гнева, обвисла. В синих глазах бушевала настоящая буря, но не ярости, а какого-то странного, неподдельного удивления, смешанного с обидой.

– «Вымерла»? – почти шёпотом переспросил он. – Ты сказал... «вымерла»? И «родственник»... Да, теперь я чую эту нить. Тонкую, как паутина... Но она есть.

– Ну, так исторически сложилось, – пожал я плечами. – Сейчас в тренде осознанность, медитация и тихие радости. Ваш продукт, увы,  морально устарел.

Тор медленно кивнул, в этот момент мне даже стало его жалко. Взгляд громоподобного скользнул по жалкой Матильде, по моей потрёпанной книге на столике, по кружке с чаем.

– Тихий дождь для чтения... – произнёс он задумчиво, как бы пробуя слова на вкус. – Для... родственника. Хм. Скучновато. Но... креативно.

Он просто растворился в воздухе, и вместе с ним растворилась буря. Наступила тишина, густая, бархатная, нарушаемая лишь редкими каплями, застучавшими по козырьку балкона – тихо, ритмично, убаюкивающе.

На следующее утро я вышел на балкон. Матильда стояла, гордо распустив ярко-алые соцветия. Воздух пах озоном и свежестью. А под горшком лежал маленький, не больше напёрстка, сверкающий молоточек. Он был тёплым и слегка потрескивал статическим электричеством.

Я поднял его, улыбнулся и положил в карман. Теперь он будет семейной реликвией. Отзыв, что и говорить, сработал. Правда, теперь баба Зина интересуется, откуда у меня такой необычный и стильный сувенир. Но это, как говорится, уже совсем другая история и, возможно, тема для нового отзыва.

Представьте, что это стендап. Парень выходит на сцену, поправляет микрофон, оглядывает зал с легкой ухмылкой.

(Задумчиво, в микрофон)
Вы знаете,я тут на днях читал один пост в интернете… девушка писала про своего «настоящего цельного мужика». И такой он у нее универсальный солдат: банки открывает, на руках носит, свет чинит… (пауза) А я сижу и думаю: «Блин, а я ведь тоже такой! Я ж, получается, ходячая ценность!»

(Переходит на доверительный тон)
А я могу похвастаться?У меня есть… женщина. Настоящая, мать ее, женщина. И она может, если захочет… о, она может много чего!

Она может, например, посмотреть на меня так, что у меня в голове сама собой включится лампочка, которую я полгода не мог вкрутить. И я сразу такой: «Так, щас все починю!» И бегу, бегу сломя голову, будто в меня батарейки поставили.

Она может заказать еду из приложения так, что это попадет точно в мою душу. Привезут тот самый ролл, который я вчера хотел, но постеснялся сказать. А она — раз! — и угадала. Это магия. Я потом сижу, ем и полчаса думаю: «Она ведь экстрасенс. Или я просто очень предсказуемый?» Ладно, неважно.

Она может психануть вечером, потому что я носки опять не туда бросил. А утром ходить с таким загадочным видом, будто это не она, а это носки сами виноваты. Но психует она как-то по-доброму, в итоге мы оба смеемся. А я потом эти носки… ну, почти всегда убираю.

А еще она может сказать фразу, от которой у меня, у мужика, который гвоздь может забить, сердце в тапочки падает. Скажет: «У меня голова болит». И всё. Тихо. А у меня в голове тревога: «Кто ее обидел? Что случилось? Это я виноват? Наверное, я!» И я уже бегу за таблеткой, водой, готовый на все, лишь бы этот ужасный «голова-болит» прекратился.

Но главная ее суперсила… (делает драматическую паузу)
Она может сделать так,что после моей двенадцатичасовой смены, когда я приползаю домой как зомби, уставший и немытый, она посмотрит на меня не с отвращением, а так… тепло. Скажет: «Хорошо пришел». Накормит вкуснейшей жареной картошкой, которую я, в теории, должен был сам приготовить. А потом просто ляжет рядом, обнимет, и у меня в голове наступает такой покой, ради которого, собственно, и стоит пахать как лошадь.

И знаете, я ей в ответ тоже танцы с бубном устраиваю! Если она приболела, я не просто чай приношу. Я приношу чай, градусник, три разных вида меда и смотрю на нее с таким трагизмом, будто она герой войны. Готов зацеловать вусмерть, лишь бы поправилась.

Вот так вот и складывается наше маленькое, простое счастье. Оно, говорят, любит тишину… но я вам рассказал. Вы только жене моей не проболтайтесь, а то она узнает, что я ее идеализирую, и зазнается! (Смеется).

Пусть у каждого будет такая же причина чинить свет и бегать за вкусняшками. Спасибо, вы лучшие!