И вдруг вижу: тоже носом к стеклу с другой стороны лицо деда. От касания нас разделяла только толщина стекла. Я сильно испугался. Дед проверял, чем мы занимаемся. Не балуемся ли? Перед окном стоял столик. На нём делал уроки, как обычно вечерами. До девятого класса моё пространство освещала десятилинейная керосиновая лампа со стеклом. Для того, чтобы свет ярче освещал моё рабочее место, я в чистом тетрадном листке вырывал дырочку и надевал лист на стекло. Рядом с тетрадями лежал альбом. Начинал учить уроки с рисования в альбоме.
Деду, как железнодорожнику, выделяли один пролёт для покоса травы вдоль железной дороги. От сильной жары трава выгорала и много сена не получалось.
Для коровы этого было мало. Мы с дедом заготовляли сено в лесу, в кустах, он всегда работал серпом, а я рвал руками.
Повзрослев, меня научили косить. Собирали траву в вязанки, приносили домой, возле огорода на свободном месте расстилали и сушили. Недалеко от нас жил лесник. Бывало, подходил к расстеленной траве и долго смотрел на нее, потом обращался к деду: «Дед, ты видишь у тебя скошено дерево. Нужно на тебя составить акт. Из этой веточки могло вырасти дере-во. А ты его срезал». Выходит бабушка, называет по имени-отчеству и предлагает зайти в избу. Там уже ждал дежурный стакан самогонки, купленной в деревне, и яичница. Высушенное сено складывалось в копну у дома. Мне нравилось, когда дед предлагал ночевать на сене, побыть для копны прессом. Душистый запах сена в сочетании со звёздным небом не забыть никогда.
Ночную тишину посёлка нарушали временами проходящие поезда и лай собак.
Ночная жизнь посёлка особая. С началом темноты она оживлялась. Кто-то что-то тащил, скрипели тачки. Что нельзя взять днём, уносили ночью. От соседей узнал, что в поле недалеко от Возов запахивают клевер. С косой и тачкой помчался на то поле: Действительно, под светом фар пахал трактор и рядом в полной темноте с косами суетились люди. Скошенный клевер быстро вытаскивали на ближайшую опушку балки.
Подростки вечерами собирались на вокзале и решали: идти в кино в своём поселке или в деревню за три-четыре километра. Если поступало предложение «очистить» сад, лезли в сады. (Я точно могу сказать; что в детстве ни разу в чужой сад не лазил. Всегда был под наблюдением взрослых. Мама всегда знала, где я нахожусь.) На жалобы родителям этих детей, почему бы не посадить вам свой сад, те отвечали, что долго ждать урожая.
Из нашей избы был вход в погреб.
За овощами бабушка по деревянной лестнице спускалась в низ. С пучком лучин за ней спускался я. Тусклый свет от лучин освещал небольшой погреб. Приятным был запах горящей лучины.
Шло время. Люди вылезали из зем-лянок. Кто хотел и мог построиться, по-ставили простенькие избушки. Недалеко от нас несколько лет семья Моргозовых жила в сырой, холодной землянке. Ста-рушка иногда обращалась ко мне с просьбой прочитать письмо. От кого-то услышал или сам придумал, как мне тогда казалось, забавной фразу: «станция Возы, где живут Моргозы».
Помню послевоенные вагоны со множеством труб, надстроек на крыше. На этих крышах с узелками сидели люди. Потом их стали сгонять. На ходу поезда от охранников люди убегали. В памяти осталось, как спускающегося с крыши человека охранник ногой бил по голове. Один раз, не имея денег на билет, я вынужден был так же возвращаться с Понырей на крыше. Как тронулся поезд, вскочил на лестницу между вагонами, поднялся на крышу. Сидя на ней, добрался до своей станции. Вперёд смотреть было нельзя. Из трубы паровоза вместе с густым дымом летели мелкие частицы угля. Поездка была удачной.
Часто без остановки на станции в сторону Москвы шли грузовые поезда с заключёнными. Через маленькие решётчатые окна частично видны были лица людей. В каждом вагоне, на переходных площадках, стояли с винтовками конвоиры. На площадке последнего вагона часовой с пулемётом.
Заключённых везли и в пассажирском поезде Курск-Москва. Для них специально был выделен вагон с маленькими решётчатыми окнами, который находился между локомотивом и багажным вагоном.
На нашей маленькой станции отражалась жизнь страны. Помню, как в 1953 году, в день похорон Сталина, пять минут на Возах стояли два поезда и в течение трёх минут гудели паровозы. Мы с дядей Сергеем находились у своей избы, слушали и смотрели на поезда. Приходил в школу, там учителя плакали. Ощущалась потеря близкого всем человека.
в товарняках везли не только заключённых, но и новобранцев в Армию. На нашей станции поезд с новобранцами останавливался, видимо из-за отсутствия туалетов в поезде. Остановка таких поездов жителей посёлка приводила в ужас.
Обезумевшие новобранцы, как саранча, разбегались по огородам, рвали всё, что попадалось. Люди забегали в свои дома и закрывались. Сопровождающие сержанты с необузданной массой новобранцев сделать ничего не могли.
Цыгане. Однажды в обычной тишине посёлка услышал далёкие ритмичные звуки, похожие на бой барабана. Звуки усиливались. И вдруг на большаке показались два всадника. Проскакали мимо посёлка, с галопа перешли на шаг, остановились на большой площадке, окруженной лесом, и поскакали обратно, оставляя после себя полоску поднятой на дороге пыли. Вскоре появилась нескончаемая вереница подвод, кибиток и направилась на выбран-ное всадниками место. Одновременно женщины пошли по избам. За обман, воровство дед не любил цыган, да и за то, что они не работали, как все люди. А тут, незаметно пройдя коридор, сени, на пороге комнаты появилась цыганка. Дед мгновенно вскипел и с криком накинулся на неё. Она бежать. Вдруг из-под широкого, многослойного платья с шумом вылетает курица. По пути в избу в коридоре, где был насест, цыганка ловко и тихо её прихватила. Цыганский табор занял всю выбранную территорию и начал «выкачивать» из населения всё, что мог. На видном месте поста-вили горн. Виден был извилистый дымок, на весь поселок слышны удары кувалды по металлу. Мужчины лудили старые вёдра, корыта, для колхозных лошадей изготовляли подковы. Женщины ловко «прилипали» к жителям, гадали, с детьми на руках. Мне казалось, что дети у них общие. Кто хотел, тот их и брал на дело. Прошли дни, и табор продолжил покорять просторы стра-ны. Жизнь посёлка восстановилась. Двери в избах перестали запираться. Даже солнце казалось ярче
На картине дед сидит босой и в соло-менной шляпе. Летом в основном ходили босыми. Подошвы на ногах у нас были такие крепкие, как на обуви. В окрестностях поселка среди травы много было колючек и, как наступал вечер, мама с помощью иголки доставала занозы из моих ступней. Этот эпизод художники прошлого изображали в своих произведениях. Спустя десятилетия, посещая Эрмитаж, у единственной в нашей стране скульптуры Микеланджело «Скорчившийся мальчик» вспоминаю и своё босоногое детство. Что касается шляпы, то дед плёл сам. С лета заготовлял солому, тщательно отбирая, связывал в пучки и подвешивал у печки. Зимой соломку распаривал, уплощал, разглаживал и плёл. Он не только шляпу носил, но и ею прикрывал лицо, когда во время обеденного часового отдыха лежал в тени на сене. В семье каждый знал свое занятие.
В церковные праздники не работали.
Это мне нравилось. А поход в церковь, что находилась в семи километрах в деревне Верхняя Смородина, был для меня пыткой. Поднимали очень рано, чтобы прийти в церковь до начала службы. Голодный, уставший, да ещё полдня приходилось стоять. В определённое время службы все прихожане дружно становились на колени. У меня возникал вопрос: «За что?» Бабушка дёргает меня за штанину: «Вставай».
Думаю - ни за что не встану. Рассматриваю иконы, сверкающий позолотой иконостас, ловлю взгляд на меня священ-ника. Очень хочется сесть. Долгожданный час настаёт. До причастия выхожу на улицу, сажусь на белёсые деревянные скамейки и, наблюдая за взбудораженными от колокольного звона грачами, жду дальнейших указаний бабушки.
Особенно неприятный момент был, когда священник протягивал для поцелуя свою старческую пятнистую, с выпуклыми венами, красно-фиолетовую руку.
Священника не помню, а она до сих пор перед глазами. После небольшого перекуса снова километры пути. Осталось в памяти, как дед на крещение приходил из церкви. Весь в снегу. Вместо бороды сплошная ледяшка. жутко было на него смотреть. С бабушкой дед пел песни, как бы повторяя церковное богослужение.
Копотью от свечки рисовал кресты на дверных проёмах и на окнах. В праздники через круглое с ручкой увеличительное стекло дед читал Библию, Евангелие (Ветхий и Новый заветы). Часто просил меня почитать, чтобы у него отдохнули глаза. Я читал на русском и древнеславянском языке с сокращениями в словах.
Дед, бабушка да и мама молились много: утром, поднимаясь, - молились, перед едой, настраивая себя, - молились, после еды благодарили - молились, и перед сном тоже молились. Я видел в их действии несоответствие со святым писанием. Деду вопросы не задавал. Он мог отстегать меня верёвкой. «Кто не бьёт детей, тот их не любит», - не раз повторял дед. Иногда меня он очень «любил». Вопросы я задавал бабушке. «Каждое дыхание да хвалит Господа», а вы эти дыхания режете, едите. В заповеди «Не убий» - вы убиваете животных, птицу. Как это понять? А святой взял в руки меч. Не играть же с ним? Если он на самом деле святой, то у него должна быть сила мысли, и ею он должен воздействовать на людей.
Бабушка не долго думала и отправляла меня к деду.
Вспомнился случай, когда группа возовских ребят с вечера носила в церковь святить крашенные яйца и куличи (дома называли пасками, возможно по-украински). Для детей предстояла дорога длинная. Хотелось поиграть и поесть. До церкви терпели, не ели. Под утро, возвращаясь обратно, кто-то сказал, что у него курица несёт самые крепкие яйца. Решили проверить. Разбили по одному. Съели. За семь километров пути несколько раз проверяли, пока они не кончились. Домой принесли одни куличи.
На старый Новый год мама готовила меня колядовать. Давала несколько горстей зерна, и я шёл к дедушке с бабушкой и, рассыпая по избе зерно, уверенно, громко говорил: «На счастье, на здоровье, на новый год, на ново лито (лето) роды боже жито, пшеницу и всякую пашницу. С праздником, с Новым годом!» После я получал подарок в виде чего-то испечённого вкусного или конфет, что было в семье редкостью.
На какой-то весенний праздник мама пекла жаворонков из теста. Мне не нравилось, что во время еды нужно было откусывать то голову, то другие части птицы. В прощёные воскресенья дед, всегда строго относящийся ко мне, вдруг перевоплощался и просил у меня прощения. Такая сцена мне казалась неестественной, каким-то притворством. Но я отвечал, как учила мама: «Бог простит и я прощаю». Через два дома от нас жила Полина.
У неё муж Григорий - инвалид. Работал бухгалтером в «Заготзерно». За то, что я пас их козу, он мне давал свой большой, единственный в посёлке велосипед, покататься. Так как я был мал и никогда на велосипед не садился, меня катали на раме старшие ребята. А ещё у них был красный петух. Для проверки своих бойцовских возможностей петух искал жертву, чтобы, разбежавшись, на неё наброситься и по-бить. Почему-то для этого он выбрал меня.
Может быть, потому, что больше никого не было, а может, по весовой категории я был ближе к нему, чем взрослые. Не забыть, как по пыльной дороге, слегка расставив кры-лья, изо всех сил ко мне мчался петух. Рас-стояние было очень большое, и оно меня спасало. Так как с петухом состязаться у меня никакого желания не было, я успевал прибежать к своей избе.
Однажды у Полины «обновилась» икона: Слух пошёл далеко за пределы Возов. Шли женщины из сёл. Толпились у дома. Желающие помолиться перед иконой в избе не вмещались. Приезжающие на поезде люди меня спрашивали: «Где обновилась икона?» Я показывал на дом Полины. Возможно, надоело принимать «гостей», постепенно всё стихло, забылось. Моя версия: видимо, Полина протер-ла растительным маслом старую икону, жухлость исчезла, краски стали ярче, и она увидела совершенно другую икону. Так и художники свои старые картины покрывают лаком, защищая их от пыли и влажного воздуха. Картины становятся звонче. Возвращается начальное состояние.
Когда я был в старших классах, мне мама из церкви принесла несколько тём-ных, покрытых копотью икон на реставрацию. Не имея никакого представления о технологии иконописи, да и о живописи, я взялся за дело. Трудно сказать, что я наделал. Увидев мою грубую работу над древними иконами, священник маме сказал, что ему (это мне надо учиться.
Соседи. С одной стороны от нас жил поляк Мироныч, человек вежливый. Проходя далеко от маленького меня, он первым со мной здоровался, кланялся и шёл дальше, Он был состоятельней нас. Внешне его дом в посёлке заметно выделялся своей опрятностью, строгостью, благодаря дощатой обшивке. Коридор выкрашен ярко-синей краской. На станке, привезённом из Польши, сосед делал двухсторонние гребешки из коровьих рогов и про-давал. На крыше его дома возвышалась радиоантенна, единственная в посёлке.
Иногда приглашал нас послушать радио.
Помню, как я слушал по голосу Америки дочь Льва Толстого. - Здравствуйте мои земляки, - начинала она. Однажды к его дому подъехала большая крытая машина - «Чёрный ворон» и увезла Мироныча. Долго его мы не видели, долго ждала его жена Анна. Потом он появился. Сын их стал офицером, а дочь учителем математики. Дочь вышла замуж за начальника станции, того Ивана Васильевича, который присутствовал в четвертом классе у нас на экзаменах. Бывало, что я обращался к ним за помощью по математике.
С другой стороны от нас жил белорус с семьёй. Отношения с ним были тоже хо-рошие. Белорус приходил к деду, брал для чтения тоненькие книжечки с маленькими поучительными рассказами Льва Толсто-го, предназначенные для простого люда и изданные в 1903 году с портретами Толстого на обложках. К примеру «Много ли человеку земли надо?» Эту статью иногда вспоминаю, когда иду на свою дачу мимо большого, добротно выложенного белым кирпичом, заброшенного дачного дома, так похожего на своего хозяина. Хозяина уже нет давно. Несколько лет назад видел его с палочкой, а до этого состоялись баталии за землю. Доходило до суда с Администрацией района. Суд он выиграл и построил дом на берегу Луги. Сейчас эта земля и Администрации не нужна, и дом с землёй стоит пустой.
Между домами поляка и белоруса был наш - украинцев. Остальные в поселке жили русские. Жили дружно
На нашу станцию в пригородном (рабочем) поезде привозили три больших ящика с хлебом. Продавали его в буфете на вокзале. К прибытию поезда за хлебом приходили жители всего посёлка и из бли-жайших деревень. В первую очередь хлеб давали железнодорожникам. Если железнодорожник стоит далеко и не может подойти, он кричит: - Маш, дай мне буханку! Передаёт деньги, и буханка хлеба по рукам доходит до него. Хлеба на всех не хватало, и многие уходили ни с чем.
Хлеб - проблема взрослых, а детей
больше волновали коньки, лыжи.
Популярны были коньки, с помощью верёвки палкой прикрученные к валенкам.
Коньки двух разновидностей: «снегурки» с закрученными носами и «дутыши» - трубчатые, с острыми носами. Катались часто на ледяной дороге, раскатанной грузовыми машинами. В гору они поднимались медленно, и мы цеплялись за них и на подъёме ехали, пока машина не увеличивала скорость. Выехав на бугор, мы отцеплялись и долго продолжали путь. На коньках съезжали с горок в балку со льдом и с огромной скоростью мчались по ней.
Мы с мамой сами делали лыжи. Для задержания снега вдоль железной дороги ставились щиты из нестроганных досок.
Из этих щитов брали две доски, в выварке на плите распаривали, сгибая один конец, привязывали к табуретке и высушивали.
Рубанком строгали скользящую сторону.
Прибивался ремешок для ноги, и лыжи были готовы.
Играя зимой на улице, приходил домой в снегу, в сосульках. Часто простывал.
При высокой температуре дед лечил меня своими методами, взятыми из книги немецкого доктора Кнейппа «Водолечение».
Он рукой проверял ноги и голову. Делал компрессы. Если все тело горячее, он ставил меня у кровати полностью раздетого, в холодной воде мочил грубую, самотканую простынь-рядно (мне кажется, слово «рядно» более созвучно с материалом) и обвёртывал меня. Было очень холодно. Я ложился. Меня укрывали шерстяным одеялом, сверху накидывали ещё что-то. Эта процедура оказывала исцеляющее дей-ствие. И все-таки мама решила совершенно здорового положить меня в ближайшую больницу в Брусовое. На всю деревню единственный дом из красного кирпича.
Как бы на лекарство, мама дала главному врачу двадцать пять рублей. В огромном холодном зале нужно было вымыться и надеть больничный халат. С потолка на тело падали холодные капли. Я замерзал, начинал кашлять и в палату шёл готовенький к лечению. Поместили в женскую палату.
Палата была большая, со стоящими по краям койками. Они были все заняты.
После меня в палату принесли мужчину. Он не двигался. Положили на пол и под пристальным наблюдением раздели догола, и два человека в белых халатах начали над ним «мудрить». Помню, как один мужчина просил врача что-то сделать, чтобы его шестидесятилетняя мама поправилась. «Что ты хочешь, чтобы она сто лет жила?» - ответила врач. Если говорить о врачах, спустя многое время приглашал врача к больному своему деду. Нужно было пройти метров двести, но одна врач раз сказала, что это не ее участок, вторая, что от старости нет лекарства, и не пришла.
До появления клуба вокзал был культурным местом в поселке. Здесь люди встречали знакомых, приходили к пригородным поездам просто посмотреть на людей, уезжающих или приезжающих.
Может, кто-то появится из знакомых со свежими новостями. Ходили с песнями девушки по перрону. Не только девушки пели, как мне казалось, все жители посёлка пели. Сейчас я не слышу, чтоб люди сами пели. Иногда слышен был звук маг-нитофона. А сейчас и этого не слышно.
Весь мир человека помещается в смарт-фоне и наушниках. «Живая» песня доно-силась из изб на различных вечеринках, в гостях, в одиночку. Не раз видел, как женщины в светлых косынках шли с косами или граблями в поле и пели. Мама любила петь. Когда собирались у неё подруги, то разговоры заканчивались пением. Пели больше старинные, очень мелодичные украинские песни.
Для подруг и знакомых мама была до-вольно интересным человеком. К ней тянулись за советом. Она многое умела де-лать. Хорошо шила, вязала на спицах или крючком, вышивала гладью. Помню, как один знакомый мужчина упрашивал маму помирить его с супругой, работавшей с мамой. Был период, когда мама увлеклась гаданием на картах. Делала предсказания подругам, но узнав от священника, что это плохо, выкинула карты и больше о них не вспоминала.
Вечерами в вокзале показывали фильмы. Как «затарахтит» на перроне движок, люди со своими табуретками направлялись к вокзалу. В нем посреди зала с одним окном на столе стоял киноаппарат и показывал чёрно-белые фильмы. «Трансвааль в огне», «Неуловимый монитор», две серии « Тарзан», «Великий воин Албании...», позже
«Дело было в Пенькове» и т.д. Люди пели понравившиеся новые песни после просмотра кинофильма. Мы - школьники, чтобы не платить десять копеек на билет, подходили к высокому окну, под ноги подкладывали валяющиеся куски кирпича и смотрели фильм. На самом интересном месте фильм обрывался. В зале раздавался свист, выкрики: «Киномеханика на мыло!».
Киномеханик снимал большой диск с лентой и на его место вставлял другой. Фильм продолжался. Шум утихал.
На несколько дней к нам приезжал вагон-клуб. Внутри чистенький, с ковровыми дорожками, с лекционным залом.
С осторожностью и особым волнением мы шли по этим дорожкам. Днем можно было играть в шахматы, шашки, читать газеты, журналы. А вечером, когда люди после работы приходили в вагон-клуб, по-казывали кинофильм и читали лекции, которые сводились к тому, что мы (страна) самые умные, самые сильные.
На мой взгляд, интересным был призыв ребят в Армию. Из деревень шла толпа людей к вокзалу. Далеко, еще никого не было видно, только чуть слышались частушки под однообразную мелодию гармошки. Постепенно звук нарастал, показывалась длинная вереница людей.
Люди, поднимая пыль, плясали, шумели.
Ощущение было такое, будто вся деревня провожает. У матерей слёзы. Пляски с «острыми» частушками продолжались до прихода пригородного поезда. Называли его «рабочим».
После начальной школы пошёл в пятый класс Нижнесмородинской средней школы, в трёх километрах от станции Возы.
А в ней уже другие требования. Было не-привычно, что там были учителя предмет-ники. Половина учеников с Возов была второгодниками, но они и здесь не хотели учиться, порой до школы не доходили.
Их привлекал большой полуразваленный скирд соломы по среди поля. Там они находили развлечения до нашего возвращения из школы.
Между тем в школе была своя радио-газета. Мы сидели в классе, в определённое время слушали о школьной жизни, успеваемости, спорте. Назывались знакомые фамилии. Вся школа знала отличников, спортивные успехи и внешкольные мероприятия. Подводились итоги работы школы. Ученики старших классов шефствовали над младшими. Шефы, насколько я помню, были девочки. Мне казались они серьёзными, вежливыми. Учились отлично. Вот почему мы относились к ним так же, как и к учителям.
Особенно помню наши школьные ве-чера. Чудный был отдых: каждый учитель со своими учениками всегда что-то готовил для вечера. Обычно вечера начина-лись с доклада директора школы, Александра Сергеевича Ковалёва, яркого по своим делам человека. Не забыть, как он спокойным уверенным шагом поднимался на возвышающую у сцены на краю актового зала кафедру и перед полностью заполненном зале начинал говорить о текущем международном положении. На вечере с гордостью читал письма выпускников, уехавших на целину в Казахстан или на «стройки коммунизма» в Сибирь. Подчёркивал, что они там становились сильными. чувствовали себя героями своего времени. Долго ходил он по школе в красивых белых фетровых сапогах и в военной форме, только без погон. На груди красовался орден Красной Звезды. Он много рассказывал о недавно прошедшей войне. Был он на фронте артиллеристом. Мы внимательно слушали его. Представляли, как он с солдатами тянул старую пушку на деревянном лафете, вязнущую в болоте.
Классом ставили спектакли. Школьный опыт пригодился, когда, уже будучи директором детской художественной школы, я играл в спектаклях в Кингисеппском театре. На гастроли выезжал в Калининград. Мне приходилось играть роль ка-зачьего офицера, митрополита в исто-рических событиях времен Александра Невского. И всё это было во мне заложено нашими школьными спектаклями.
Уникальность директора-историка, Александра Сергеевича, была в том, что он создал два хора - один ученический, другой - учительский. Сам же он и руководил ими, дирижировал, одновременно играя на скрипке, помогая вытягивать высокие голоса. Кроме скрипки мог играть на пианино, баяне. В хор ходил мой школьный друг, Чевычелов Валентин, просто Валик. Чтобы одному не идти домой, я ожидал его в коридоре. Идёт мимо меня директор.
Жду Валентина, - отвечаю.
Пойдем, будешь петь, - сказал он мне.
Так у меня нет голоса, - отвечаю я ему.
Так я стал участником школьного хора.
Не забыть репетиции, да и выступления хора. Особенно любил песню «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат» за её мелодичность и за соответствие слов и музыки.
Вспоминается, как мы с Валентином выступали даже в учительском хоре в Доме культуры в посёлке Золотухино. Нас на вокзале встретил А.С. Ковалёв и предложил поехать в составе учительского хора.
В нём не хватало голосов, так как некоторые учителя из-за весеннего разлива реки не смогли перейти через затопленный мост. И тут я увидел учителей на сцене как говорится, с «изнанки». Всегда серьёз-ные, иногда строгие, они вдруг оказались такими же, как и мы, - детьми: никто из них не хотел стоять впереди, и потому они начали выталкивать друг друга вперёд. Ви-димо, стеснялись или плохо знали текст песен. Каждый хотел встать во второй ряд, т.к. там можно было прикрепить тексты песен на спины впереди стоящих.
А.С. Ковалёв, обращаясь к ученикам, советовал нам оставаться людьми скромными, без вредных привычек, быть Человеком с большой буквы, всегда нужным другим. Он боролся с курением в школе, объясняя мальчишкам о вреде курения.
В одежде девочек особой требовательности не было, т.к. одевались тогда очень скромно. Поэтому помню его слова: «Я не против залатанной одежды, но она должна быть чистой и без дыр». Интересно, что бы он сказал, увидев современную молодёжь с разорванными коленями и светящимися бёдрами?
Александр Сергеевич учился в аспи-рантуре в Москве. Нам он советовал учиться, пока мы молоды, ибо в его возрасте запоминать материал очень не про-сто. Однажды он вернулся из Москвы не один. С ним была женщина симпатичная, полная и мальчик лет десяти. Часто мальчика я видел за пианино. Видимо, женщина не выдержала условий сельской жизни и вскоре уехала. А потом директор нам дал совет: «Ребята, не женитесь на полных девчатах. Они ленивые»
Наконец, жену выбрал в своём коллективе, стройную, круглолицую учительницу немецкого языка.
Последняя моя с ним встреча была в пригородном поезде. Мы ехали из Понырей на Возы. Узнав о моей учёбе в механическом техникуме в Ленинграде, Александр Сергеевич спросил меня: «Что такое рас-стояние между передней и задней бабками у токарного станка?» (Он как раз приобрёл для школы токарный станок и изучал его.
В руках у него был технический паспорт станка.) Я ответил, что это расстояние, определяющее размер заготовки, а в дальнейшем размер выточенного изделия.
Он сообщил мне о трагической гибели моей одноклассницы, Светланы Тарабриной, после окончания школы уехавшей на «комсомольскую стройку» в Казахстан, г. Темиртау. Она училась лучше всех в классе, на всех вечерах пела. Наша с Валентином подруга. Мы собирались у меня дома или у Валика. Допоздна пели песни под гитару. Потом четыре километра провожали её домой в Брусовое или на квартиру в Нижнюю Смородину, где она жила в учебный период.
Вспоминается один случай. Зима.
Сильный мороз. Тёмные тени от яркой луны. Под ногами скрипит снег. Провожаем на квартиру Светлану. Это не менее трёх километров. Прошли огромное поле, осталось метров триста до её дома.
Впереди что-то среднее между речкой и ручьём, затянутое льдом и присыпанное снегом. Я пошёл вперёд, твёрдо ступая на лёд, показывая, что лёд крепкий. Где-то на середине лёд затрещал, и моя нога погрузилась в воду. Опираюсь на вторую ногу, и та, ломая лёд, пошла за первой.
По грудь оказался в воде. Мои попутчики каким-то чудом перешли ручей и помогли мне выбраться на берег. От мороза одежда превратилась в непродуваемый панцирь. От внезапности холода не чувствовал. Наоборот было тепло.
В просторной деревенской избе меня раздели и поместили на теплую русскую печку. По всей комнате развесили одежду.
К утру она высохла, и мы пошли в школу. Наши матери успокоились, когда мама Ва-лика пришла в школу, увидела нас. Второй случай был летом. Тихая тёмная ночь. Иногда слышен нарастающий шум проходящего скорого поезда и постепенно исчезающего вдали. Провожаем Светлану в Брусовое. Дорога вела через балку, называемую Большим Верхом. Перед балкой у дороги заросли тёрна. По слухам в кустах пряталось жульё (раньше называли разбойниками). Они грабили проходивших с поезда людей.
Вдруг на той стороне балки, слегка качаясь в такт шагам, показался огонёк фонаря. Глубокой ночью с фонарём мог идти только железнодорожник на дежурство.
Свету осенила странная мысль, а если напугать? Предложила громко кричать. И в ночной тишине раздались душераздирающие крики. Огонёк исчез. Потом поя-вился очень далеко. Чувствовалось, что он удаляется. Мы пошли за ним. Подходя к деревне, увидели как в первом доме зажёгся свет. Прошли мимо. Вскоре был дом Светланы. Светало. После песни «А рассвет уже всё заметнее..» мы с Валиком возвращались домой.
Как-то моя мама спросила: «Светлана, мальчики тебя не обижают?»
«Да я сама кого угодно обижу», - ответила она. Всё-таки один раз обиделась на нас. Причину не помню. Вместе мы шли под проливным дождём со школы. Тогда ни зонтов, ни плащей не было. Одежда прилипла к телу, стекала вода, к ногам налипали громадные куски чернозёма. Мы делали резкие движения ногой, и куски грязи отлетали далеко. Так прошли три километра до Возов. Светлане предстояло пройти ещё четыре. Как мы ни уговаривали остаться на Возах, обсохнуть, а на следующий день пойти домой, а там и дождь перестал бы, - она не согласилась. Большими шагами, мокрая пошла в Брусовое.
Люди, приезжающие на поезде поздно вечером на Возы, боялись идти домой в деревню мимо страшных, непредсказуемых кустов тёрна, ночевали у знакомых Приходили и к нам. Делились новостями.
При свете керосиновой лампы рассматривали фотографии на стенах. В то время принято было не в альбомах держать фото, а на стенах в деревянных рамках чтобы все видели. История семьи. Вокруг фотографий шёл разговор. В один из приездов к маме я написал большой натюрморт, на котором показал часть стены между окнами с висящими в рамках фотографиями. Внизу, как пьедестал, стоят в банках цветы. Мне не хотелось ничего менять. Всё как было. Назвал натюрморт «Память». В 1978 году на первой областной выставке в залах Союза художников его показал зрителям.
оцифровка журнала "Невский Альманах"
