Словно крючок, взгляд зацепился за пустое место. Но таким оно было только на первый взгляд. В воспоминаниях старика здесь была открытая дверь, а в дверном проёме стояла его мать с протянутыми к нему руками.

Такую картину Ван видел, когда прибегал домой в слезах. Мать встречала его в дверях и крепко прижимала к себе, чтобы утешить. А когда слёзные реки высыхали, она угощала его драконьим фруктом. Пока Ван наслаждался сладостью белой мякоти, мать рассказывала невероятные и фантастические истории. Например, о том, что сын станет самым богатым человеком на острове, ведь так ей когда-то предсказала одна гадалка. Будучи мальчишкой, Ван слышал эту историю множество раз, как и многие жители острова, и она была его любимой.

Но вот мальчишке уже больше семидесяти лет, а из богатств у него удочка и пустое ведро. Из дома, чтобы обнять и утешить, никто не выйдет. Да и самого дома больше нет. Остались лишь воспоминания под слоем пепла.

Старик развернулся и поплёлся по тропинке подальше от пепелища. Глухой удар о землю заставил его остановиться, а затем что-то коснулось ноги. Ван опустил голову и увидел драконий фрукт. «Хоть какой-то улов», — подумал он и бросил розоватый плод в ведро.

Тут же раздался очередной удар о землю, и Ван увидел, как от почерневшего кактуса к нему катится ещё один плод. Старик схватил его и, словно рыбёшку, закинул к другому фрукту. А затем захромал к кактусу.

Растение сильно обгорело и не могло плодоносить. Но, к удивлению старика, на одном из стеблей висел драконий фрукт, покрытый толстым слоем чёрной, как мрак, золы.

— Наверное, дети подложили сюда фрукты, — пробормотал Ван и оглянулся по сторонам в надежде найти шутников. Но из кустов не раздалось ни единого смешка.

Старик сорвал плод и провёл по кожуре подушечкой большого пальца, а затем взглянул на неё. Она была абсолютно чиста. Тогда Ван стянул с себя майку, замотал в неё необычный фрукт и бережно положил его в ведро.

***

Вернувшись в деревню, первым делом Ван услышал крик:

— Авокадо вернулся!

Так его называла местная детвора. В одно мгновение старика окружила детская стая, и каждый пытался заглянуть в ведро, чтобы оценить улов. Ван не очень хотел раскрывать таившийся в майке секрет, поэтому вынул из ведра один из плодов и бросил его маленьким «акулам». Те весело схватили фрукт и убежали, оставив старика в покое.

Жил Ван в «доме», как он его называл. На самом деле это был небольшой сарай, в котором невозможно было встать в полный рост. Но лучше было спать здесь, чем на улице, к тому же приближался сезон дождей. Это новое жилище предоставил Вану его друг детства — Кьен.

На пороге старика встретила бродячая кошка: она тёрлась о его ноги в надежде, что сегодня не останется голодной. Однажды она залезла в сарай в поисках еды, но нашла больше — Вана, который поделился с ней свежей рыбой. С тех пор она каждое утро провожала его на рыбалку, а после ласково встречала мелодичным мяуканьем.

Ван открыл дверь, и солнечный свет проник в сарай. Лучики солнца заставили жирных тараканов разбежаться в разные стороны. Зря он оставил грязную посуду на столе.

Мысль о том, что прикосновения этих насекомых не раз разбудят его ночью, заставила Вана вздрогнуть. Он выставил посуду за дверь, а вчерашние крошки смахнул со стола рукой.

Посчитав, что для неё расчистили место, кошка запрыгнула на край и замерла в ожидании любимого блюда. Когда в центре стола появилось ведро, в него тут же погрузилась пушистая мордочка.

— Вряд ли ты любишь такую рыбу, — сказал старик, оттолкнув её.

Но кошка не унималась: уворачиваясь от рук Вана, она пыталась вновь заглянуть в ведро. Тогда старик достал плод и поднёс его к носу неугомонного животного. Кошка с опаской понюхала фрукт, а затем, широко раскрыв глаза, взглянула на рыбака — не такой улов она ожидала увидеть.

— Сегодня только такие клевали, — сказал Ван, затем достал нож и разрезал фрукт на две половины. Одну он протянул кошке, а другую оставил себе.

Животное фыркнуло, ударило по фрукту лапой, отбросив его в сторону.

— Недовольна? Увидела бы это моя мать, так сразу бы выставила тебя на улицу, — пробурчал старик, поедая фрукт.

Кошка поставила лапы на край ведра, опустила голову, а затем её хвост резко выпрямился вверх, спина изогнулась, и она зашипела.

Ван достал из ведра майку, развернул её и показал чёрный плод напуганной кошке. Та зашипела ещё громче, ударила когтями по руке старика и выбежала в открытую дверь.

Ван посмотрел ей вслед, а затем снова взглянул на фрукт. Ему показалось, что тот стал больше. Он попытался разрезать его ножом, но лезвие упёрлось во что-то твёрдое.

Сняв кожуру, он обнаружил яйцо, на боку которого красовалась небольшая трещина. Из-за двери послышалось кошачье шипение.

— Что за ерунда?.. — не успел договорить Ван, как скорлупа начала трескаться.

Он бросил яйцо в ведро и выбежал вслед за кошкой. Сидя на улице, он с опаской прислушивался к звукам, которые доносились из сарая, — внутри железных стенок ведра рождалось нечто.

Через несколько минут в сарае воцарилась тишина. Ван осторожно зашёл внутрь. Кошка следовала за ним. Он взял удочку, подкрался к столу и легонько удилищем толкнул ведро, в котором недавно носил свой улов. Раздался жалобный писк.

Ван осторожно зашёл внутрь и подкрался к столу. Кошка следовала за ним. Старик взял удочку и легонько толкнул то, в чем недавно носил свой улов. Раздался жалобный писк.

Тогда он толкнул ведро сильнее — оно свалилось и с громким звоном ударилось о пол. А кто-то или что-то закатилось под стол. Кошка выпустила когти, а старик крепче сжал удочку. С трудом опустившись на больное колено, он аккуратно заглянул под стол.

Странное существо грызло одну из ножек. Оно походило на ящерицу с длинными лапами и непонятными отростками за спиной.

— Дракон! — закричал Ван, но тут же зажал себе рот рукой, сдерживая радость. Он точно знал, что это за создание, ведь в детстве мать рассказывала о них. Она говорила, что драконы даруют человеку силу и богатство.

Зверёк громко запищал. Старик попытался встать, но ударился головой о край стола. Сорвавшееся с его губ бранное слово напугало кошку, и та вновь выбежала наружу. Ван пополз на четвереньках следом и прикрыл дверь. Никто не должен был увидеть его богатство.

Дракончик вновь запищал, и старик вздрогнул.

— Тише ты, — прошептал он и, превозмогая страх, зажал дракончику пасть двумя пальцами.

Существо взглянуло на старика, и ноздри задвигались вверх-вниз, пытаясь обнюхать человеческую руку. Ван убрал пальцы и раскрыл ладонь, давая зверьку запомнить свой запах. Влажный нос заскользил по коже, затем шершавый язык дважды её коснулся, и маленькие круглые зубки впились в руку, пробуя старика на вкус.

Вану стало щекотно, и он засмеялся, а дракончик продолжил жадно слюнявить руку.

— Так ты есть хочешь? — проговорил Ван, взяв нового питомца в руки и поставив его в центр стола.

В тонком луче солнечного света лежала половинка драконьего фрукта, которым не так давно старик угощал другое животное. Он протянул плод дракончику, и тот, уткнувшись в мякоть, стал громко жевать.

Ван ладонью провёл по драконьим крылышкам. Они были немного склизкие и покрыты чешуёй, словно у рыбы. Дракончик поднял голову и продолжил жевать, глядя на Вана. Старик почесал его за ушком.

В этот момент существо резко замерло — пасть открылась, и из неё вывалились остатки фрукта. Чешуйчатое тело задрожало, а глаза широко распахнулись. Раздался громкий хлопок, и сарай наполнился вонью. Дракончик оглянулся на свой хвост и, приподняв его, показал Вану небольшую кучку.

Запах был невыносимым.

Задержав дыхание, старик прижал металлическое ведро к краю стола и кожурой фрукта быстро смахнул в него драконью работу. Затем, прихрамывая, выбежал на улицу, желая унести вонь как можно дальше. Когда он перевернул ведро, вытряхивая содержимое, то обнаружил, что дно стало мягким и оплавленным.

На обратном пути к сараю Ван подумывал продать дракончика как можно скорее: тварь нужно кормить, а она только портит вещи и воздух. Вану это было не по карману.

Встав на пороге, он увидел дракончика, гоняющегося за жирными, но уворотливыми тараканами.

— Старайся, старайся, — пробурчал старик, — завтра у тебя будет новый хозяин.

Дракончик остановился и захрустел. Он повернулся к Вану, а между его зубов дёргались тоненькие лапки. Монстрик втянул их, словно лапшу, а спустя мгновение снова затрясся. Старик уже знал, что это значит: вновь раздался хлопок, а по запаху стало понятно, что ночевать придётся на улице.

Ван взял остатки кожуры со стола, чтобы опять прибрать за дракончиком. Он подошёл к существу, отодвинул его ногой и обомлел — на полу лежал металлический кубик. Старик ткнул его пальцем и обжёгся.

Дракончик подбежал к Вану и лизнул обожжённый палец. Боль сразу утихла. Старик взял существо на руки и посмотрел на него. Питомец крутился и, словно радующаяся хозяину собака, всё пытался лизнуть Вана в лицо.

— Спать тут вредно для лёгких, — сказал Ван, поставив существо обратно на пол, и вышел на улицу. Дракончик, виляя хвостом, поскакал следом.

Ночь они провели под звёздным небом. Из старой рыболовной сети Ван смастерил гамак, повесив его между деревьями вдали от сарая. Приземлившись в «рыбацкую кровать», старик положил дракончика себе на грудь.

Ветер трепал остатки волос на старой морщинистой голове, а дракончик хлопал крыльями и, вывалив язык, пытался лизнуть неуловимые потоки. Попытки были тщетны, и мокрый язык касался то щёк, то лба, то носа старика, вызывая у того смех.

В этот момент Ван и придумал своему питомцу имя — Фонг, что означало «ветер».

Глаза дракончика медленно слипались. Он немного помял грудь старика своими лапами, затем опустился на неё и глубоко засопел. А Ван ещё долго не мог уснуть: он смотрел на звёздное небо и, поглаживая Фонга по чешуйчатому телу, представлял, как будет продавать металлические крючки.

Следующая глава выйдет 08.04.2025 в 10:00

А если любопытство не даёт покоя — вся история в телеграмм-канале "Писать против ветра"

— Эх, сейчас бы в море…

— Да, — согласился Шкрумпель. — И чтобы папа с нами! И чтобы на бриге!

Шкрумпель с силой обнял мальчика одной рукой и почесал кулаком его повязанную банданой голову.

— Спасибо тебе, Шпундрик! — воскликнул он. — Спасибо, что нашел письмо!

— Да ладно, — смутился Шпундрик, пытаясь выбраться.

— Я уже замучился спрашивать маму об отце. Из нее слова рак клешнями не вырвет.

Наконец он отпустил Шпундрика.

— Ты ведь хотел этого, — сказал мальчик, поправляя бандану. — Я рад помочь тебе исполнить мечту.

— Вроде, старший брат из нас я, а помогаешь ты, — улыбнулся Шкрумпель. Он подтянул лямки рюкзака и зашагал дальше. — Странно.

Младший брат поспешил следом.

Дома осталась незаконченная модель брига. Одна из многих, собранных Шкрумпелем. Он собирал их с раннего детства и сколько себя помнил, хотел выйти в море. Жалко было бросать модель незаконченной, но уходили братья в спешке, взяв с собой только самое необходимое.

Задумавшись, он не заметил, как мимо пронесся грузовик. В лицо ударил сильный по-морскому ветер.

— Шляпа!

Шкрумпель схватился за голову, чтобы придержать треуголку, но ветер сорвал шляпу, бросил на обочину и потащил по песку. Шкрумпель рванул было следом, но не успел поймать ее, как новый порыв ветра затянул шляпу и выволок на дорогу. Тут же по ней проехал очередной автомобиль.

Шкрумпель остановился, наблюдая, как треуголку мотает по дороге от одной машины к другой.

— Какой теперь из меня пират, — шмыгнул от обиды Шкрумпель, — если нет ни шлюпа, ни треуголки…

Шпундрик сочувственно коснулся его плеча.

* * *

Какое-то время шли молча. Долго так шагать было невыносимо, и Шпундрик стал подбирать с обочины мелкие камни. Он перекатывал их туда-сюда в ладони, а потом бросал на дорогу.

— Что ты делаешь? — спросил Шкрумпель.

— Я оплакиваю твою шляпу, — объяснил брат. — Каждый камешек символизирует мою боль. Чем больше машин их раздавит, тем скорее мы отомстим за потерю треуголки.

Шкрумпель кивнул.

Луна с каждым шагом забирала у солнца все больше сил, приближая наступление ночи. Вскоре понять, что движется впереди, можно было только по сиянию фар. Когда вдалеке загорелись габаритные огни чего-то большого, Шпундрик выбрал камешек покрупнее.

— Гигантский кракен, — прошептал он. — Этот считается за десятерых!

Шкрумпель не ответил, только с тревогой посмотрел на темнеющее небо.

Автобус приблизился, огромная решетка радиатора глянула на мальчишек голодным ртом, и Шпундрик поспешил накормить металлического кракена. Тут же завизжали тормоза, и гневно полыхнули красные стоп-огни.

Из автобуса выскочило двое взрослых.

— Эй, а ну стоять! — рыкнул один.

— Бежим! — скомандовал Шкрумпель.

Сорвались с места. Рюкзаки стучали по спинам, замедляли, тянули к земле, и Шкрумпель понял, что взрослые догоняют.

— Прячься!

В полумраке нырнули в придорожные заросли, и там братья, казалось, ушли от погони.

— Это не кракен, а какая-то фигня, — заявил Шпундрик, переводя дыхание.

— Чего? — не понял брат, вглядываясь в темноту.

— Я думал, он проглотит камень и дальше поедет! А не стал жрать, понимаешь?

— Зараза! — выругался Шкрумпель. — Ты совсем умом тронулся? Нас едва не поймали из-за твоих фантазий.

— Ну прости.

Помолчали. Отдышались.

— Мы в безопасности? — спросил Шпундрик.

— Не знаю. Если нас поймают, миссии конец. Нас будут пытать, заставят позвонить родителям. Второй раз улизнуть из дома уже не получится!

— Я понял! — воскликнул Шпундрик, словно не слыша недовольства брата. — Мы пираты, а они — королевские гвардейцы. И теперь они хотят запереть нас в тюрьме!

Послышались шаги.

— Уходим, — прошептал Шкрумпель.

Братья углубились в заросли и заскользили по откосу мимо густых кустов. Внизу, выхватывая редкие всполохи автомобильных фар и качая на поверхности ярко-желтую луну, пиратов ждала спасительная река.

— Смотри, там причален шлюп! — крикнул Шпундрик, обгоняя брата.

— Стоять, мелюзга! — раздалось сзади.

— Осторожно, ветки! — предупредил Шпундрик.

Шкрумпель отвлекся на голос, а когда повернулся обратно, лицо прорезала острая боль.

Отпущенная братом ветка угодила прямо в глаз. Только спустившись с откоса, он сквозь слезы действительно увидел прибитую к берегу пластиковую ванночку, в каких матери купают своих годовалых малышей.

Шпундрик уже забрался на борт и протягивал брату ладонь.

— Придется тесновато, — заметил Шкрумпель.

Гвардейцы тоже вышли к реке.

— Вам не поймать истинных мореходов, сухопутные крысы! — победоносно выкрикнул Шпундрик, отталкиваясь от берега схваченной где-то длинной палкой. — Передавайте королю привет! Это вам за треуголку моего брата!

Шкрумпель прошипел от боли.

— Ой, а что с глазом?

— Ничего, — огрызнулся Шкрумпель, — греби давай. По реке до папы даже быстрее.

* * *

Желтая луна смотрела сверху волчьим глазом. Не мигая, следила, как младший брат, извиняясь и смеясь одновременно, накладывает старшему повязку поперек лица. Как речные волны украдкой пытаются стянуть детскую ванночку обратно в воду. Как горит наскоро сложенный костер, как прилегли рюкзаки возле палатки.

— Болит? — спросил Шпундрик.

— Немного.

— Зато теперь ты самый настоящий пират!

— Все равно треуголку жалко, — недовольно проговорил Шкрумпель, поправляя повязку. — Мне эту шляпу мама сшила. Ты не помнишь, ты еще мелкий был. Я тогда еще твоего папу считал своим.

— Он и твой папа тоже! Ну… как бы.

— А я не хочу как бы. Я хочу по-настоящему.

Оставив брата возле костра, Шкрумпель подошел к реке и потянул за веревку.

— Ого, их тут целых три! — прокричал он, доставая из воды большую бутылку с широко обрезанным горлышком.

Он поспешил к костру и показал брату, как внутри бутылки, щелкая клешнями, копошатся раки.

— Скорее бросай в котелок! — закричал Шпундрик. — Папа говорил, их надо варить живьем.

Шкрумпель вывалил раков из ловушки прямо в кипящую воду.

— Ужасно, — скривился он. — Почему нельзя их сначала убить, чтобы не мучались?

— У них же нет мозга, — отрезал брат, — а значит, они не чувствуют боли. А если они не чувствую боли, значит, не мучаются.

— Это папа тебя научил?

— Ну да, — кивнул Шпундрик, наблюдая за раками в кипящей воде.

Стало тихо, только потрескивал костер и время от времени плескалась рыба где-то в реке. Братья сидели у костра и молчали.

Младший посмотрел на небо.

— А ты знал, что при такой луне просыпаются оборотни?

Шкрумпель внимательно вгляделся в края облаков, окруживших лунный диск. Вырванные из темноты, оттого более выпуклые, чем днем, и насыщенные желтым светом они казались более реальными, чем остальная часть неба. Так же ярко он ощущал побег из дома. Найденное письмо. Походные рюкзаки, наскоро набитые тем, что успели похватать с кухонных полок, казались более настоящими, чем все, что осталось дома. Они по-настоящему искали его отца.

— Оборотней не существует, — ответил Шкрумпель.

— Еще как существует! — не согласился брат.

В кустах неподалеку послышался шум, треснула ветка. Ребята повернули головы. В свете костра отразилась пара миниатюрных лун, затем из темноты вышел слишком крупный для собаки зверь.

— Я же говорил, — улыбнулся Шпундрик. — Это один из них. Ты пришел нас сожрать?!

Зверь не ответил. Только облизнул нос, оскалился и подошел ближе. Свет костра выделил самое важное, отчего и это создание показалось Шкрумпелю более настоящим.

— А ну отвали!

Шкрумпель вскочил и замахнулся на зверя ловушкой для раков. Зверь отступил, но остался рядом. Сзади звякнул металл, плеснула вода и прошипел младший брат.

— На, жри! — и Шпундрик бросил в волка тройкой недоваренных раков.

Зверь схватил добычу и скрылся в кустах.

Вскоре Шкрумпель нашел какую-то мазь, закинутую в рюкзак вместе с бинтами, и  помазал младшему брату обожженные в кипятке пальцы. Затем они поймали и сварили новую порцию раков, а ближе к рассвету собрались спать.

* * *

Поздним утром проснулись. Доели раков, взошли на борт, и тесный шлюп погрузился выше ватерлинии. Вода едва не захлестывала палубу.

Когда они отчалили, к лагерю вышел взлохмаченный человек. Борода его напоминала шкуру приходившего ночью зверя. Он посмотрел по сторонам, заглянул в оставленную там же, где и нашли ее, ловушку для раков и повернулся к мальчикам.

— Ребят, вы тут собаку не видели? — пошевелил он небритой челюстью.

— Не, только оборотня, — ответил Шкрумпель.

Мужчина кивнул и нырнул обратно в лес. Братья, наконец, вышли на середину реки.

Где-то впереди их ждал дальний район похожего на рака города, но леса становились все гуще, а река ползла по своим речным делам, словно не было впереди никакой цивилизации.

Вскоре мальчики заметили остров. Приблизились. На берегу стояла вбитая в землю табличка с названием улицы.

— Ворошилова, десять, — прочел Шпундрик. — В письме был такой же адрес!

— Значит, добрались, — кивнул Шкрумпель.

Причалили. Сошли на берег. Затянули шлюп на песок и крепко пришвартовали к табличке. Под ногами что-то хрустнуло.

— О, я рака раздавил!

Шкрумпель опустил голову и обомлел. Раков было слишком много. Нереально много раков на одном острове! Двигаясь аккуратно, чтобы никого не раздавить, они углубились в остров и заметили впереди мужчину. Согнувшись, он сидел на сундуке, подбирал с земли раков и бросал в котелок.

— Привет!

Подошли поближе.

— Меня зовут Шпундрик, потому что я мелкий, как мамина шпулька. А это Шкрумпель. Он старший и направляет меня, как корабельный руль.

Мужчина поднял глаза. Лицо его до боли напомнило Шкрумпелю одну из фотографий в альбоме матери. Она прятала их от него целых десять лет, пока не решилась рассказать правду.

— Что за странные имена? — удивился он хриплым голосом.

— Они пиратские, потому что мы заправские корсары. И у тебя тоже должно быть морское имя. Это ведь твой остров?

— Ага… Мы делим его с этими малышами, — указал он на раков под ногами.

Затем посмотрел на братьев более внимательно и улыбнулся.

— Зовите меня Дрянная Клешня! — и закашлялся.

Он кашлял с хрипом, присвистами, жадно глотая воздух между приступами удушья. Потом схаркнул на песок густую мокроту и глотнул из жестяной кружки. На мокроту тут же накинулись раки.

— Что ты пьешь? — спросил Шкрумпель.

Он спросил, чтобы сказать хоть что-то. Чтобы проверить, насколько он сам настоящий. Не мираж ли все это, не сон ли?

— Гхм, — прочистил горло мужчина, — бульон из раков. Хочешь попробовать?

Шкрумпель покачал головой.

— И кто же вы, заправские разбойники? — спросил мужчина, снова наклоняясь, чтобы схватить с песка очередного рака.

— Мы братья, только у нас разные отцы, — ответил Шпундрик. — С моим ты вряд ли знаком, потому что он сухопутная крыса. Зато я уверен, что ты знаешь нашу маму, Марину.

Шкрумпель во все глаза изучал лицо с фотографии. В реальности оно оказалось гораздо потрепанней и старше.

— Ага, — кивнул мужчина. — Знал я одну Марину.

И бросил рака в кипяток.

— Я твой сын, — выпалил Шкрумпель, словно отпуская якорный стопор. И словно цепь с грохотом провалилась в якорный клюз, признание навсегда привязало  Шкрумпеля к этому человеку.

Вдалеке прокричала чайка.

— Вот так новость, — крякнул мужчина.

Он достал из кармана мешочек, выудил из мешочка щепотку сухого порошка и стал набивать трубку. Закончив, он зажал трубку зубами, схватил поварешку и принялся намешивать раковый бульон.

Все это время Шкрумпель ожидал хоть какой-то реакции, но отец казался безучастным.

"Пожалуйста, не отказывайся от меня во второй раз", — хотелось сказать ему, но Шкрумпель промолчал. Страшно было спугнуть столь тонкую, повисшую на рыболовной леске реальность.

Дрянная Клешня закончил намешивать бульон и снял котелок с огня. Зачерпнул поварешкой. Плеснул в жестяную кружку. Потом подумал, встал и достал из сундука еще пару кружек. Плеснул мальчишкам.

— Угощайтесь, — сказал он.

Мальчики подошли ближе и, сев у костра, взяли по кружке. От напитка шел густой, травянистый аромат. Шкрумпель немного расслабился.

Подождав секунду, Клешня раскурил трубку, и тяжелый, пахнущий вареными раками, дым окутал его лицо. Затянувшись, он протянул трубку сыну.

— Не куришь? — спросил он.

— Нет, — покачал головой Шкрумпель.

— Это правильно.

Какое-то время они сидели в тишине и только тихо посвистывала трубка в зубах отца. Запах стоял настолько плотный, что Шкрумпель окончательно убедился, что отец настоящий.

Чего он не мог понять, так это почему отец не выглядел счастливым. Почему не радовался встрече? Почему не обнял? Почему не спросил, где он пропадал столько времени.

— Значит, пираты, да? — задумчиво протянул Клешня.

— Ага, всамделишные, — ворвался в диалог Шпундрик. — У нас вон и шлюп есть, видишь? Мы, кстати, тоже раков поели. Наловили ночью, когда остановились на Оборотном острове.

— Оборотном?

— Ну да, там оборотень живет. Он хотел нас сожрать, но мы скормили ему раков, и он убежал. А с утра он обратно превратился в человека. Только мы уже отчалили и не стали знакомиться заново.

Дрянная Клешня понимающе кивнул, продолжая дымить трубкой.

— Паршивый шлюп, — кивнул он в сторону корабля мальчишек. — Вам бы нормальную посудину построить. Бриг, например.

Шкрумпель поднял глаза от земли, где уже с минуту разглядывал оторванный и частично присыпанный песком раковый хвост. Сердце забилось чаще.

— Бриг? — спросил он.

— Ну да, бриг, — Клешня выбил трубку о сундук и отложил ее в сторону. — Хороший корабль. Две мачты, надежный гафель, что еще нужно пирату?

— Почему ты говоришь именно о бриге? — Шкрумпель весь подобрался, словно готовясь к прыжку. — Как ты узнал?

— Гхм, — прочистил горло Клешня. — Узнал что?

Шкрумпель вскочил на ноги:

— Узнал, что я мечтаю построить бриг! Как ты догадался? Скажи! Ты знал обо мне? Тогда почему не писал, почему не приходил ко мне?! Ты разговаривал с мамой, да? Так ты узнал о бриге?

— Если бы, — вздохнул Дрянная Клешня.

Он снова закашлялся, согнувшись в припадке и только полминуты спустя, отхаркнув желтую слизь, продолжил:

— Поверь, я ничего не знал ни о тебе самом, ни о твоих желаниях, ни о том, что твоя мама вообще была беременна, когда мы разошлись. Мне просто нравятся бриги. Всегда хотел построить один.

Шкрумпель разжал кулаки. Сердце все еще стучало, но шум в ушах начал отступать, освобождая место для тихого шороха прибрежных волн. Братья перекопали все мамины письма, чтобы найти адрес отца, и нигде, кроме последнего, отец никак не упоминался. Быть может, он действительно говорил правду?

— В конце концов, я же твой папа, — улыбнулся Клешня. — Жалко только, что мы раньше не встретились.

— Да, жаль, — согласился Шкрумпель.

Очень не хотелось снова злиться, глотать обиду и бояться спугнуть реальность. Не за этим он сюда шел. Да, встреча получилась неловкой, но и свою первую модель корабля он собрал ужасно криво.

— Ну так что? — Дрянная Клешня закатал рукава. — Построим бриг?

— Построим, — улыбнулся Шкрумпель и пожал отцовскую ладонь.

* * *

— А почему вы разошлись? — спросил Шпундрик.

Он вообще чувствовал себя гораздо свободнее рядом с Клешней. Может быть, потому что их ничего не связывало, и Клешня был для него просто очередным собеседником.

Шкрумпель работал молча, радуясь, что они наконец-то вместе. Папа и сын. Не в мечтах, не в мучительных фантазиях по вечерам, когда он подолгу не мог уснуть и, включив фонарик, чтобы не разбудить брата, собирал очередную модель брига, но прямо сейчас — по-настоящему.

Он заколотил гвоздь в доску и повернулся к отцу.

— Да, почему?

— Э! — Дрянная Клешня отмахнулся. Потом подумал и, не отрываясь от работы, все-таки ответил: — Да просто твоя мама ненавидела раков.

— Что?! — рассмеялся младший брат.

— Неправда, — улыбнулся Шкрумпель. — Не может быть, чтобы раки рассорили влюбленных.

— Ха, влюбленных, — крякнул Клешня и тоже отложил молоток. — Хотя я любил ее, да.

Он достал трубку, выудил мешочек, привычно забил, чиркнул спичкой и закурил.

— Я тогда только учился их курить, — заговорил он сквозь дым. — Едва понимал, как правильно сушить их панцирь, чтобы толочь мелко-мелко. Он тогда отлично дымит и дает неповторимый аромат. Хотел вместе с твоей мамой пойти в море и делить одну трубку на двоих, но Марине уже тогда казалось, что я люблю раков больше, чем ее.

Братья тоже отложили молотки. Шпундрик сбегал к костру и налил из котелка в две кружки. Принес себе и Шкрумпелю. Они сделали по глотку, и горячий напиток приятно провалился в детские желудки.

— Впрочем, со временем, я согласился с этой мыслью. И когда твоя мама, — он повернулся к Шкрумпелю, — предложила мне выбор, я выбрал раков. А женщины, ну… Они преходящи.

Он пожал плечами.

— И ты не хотел вернуться к ней? — спросил Шкрумпель.

— Иногда я думал об этом, пробовал звонить или писать письма, но так ни одного и не отправил. Обижен был, не решался. Вон, до сих пор валяются в сундуке.

Он махнул в сторону костра.

— Не поверишь, мама тоже написала тебе письмо! — встрял в разговор Шпундрик. — Правда, почему-то не отправила. Мы нашли его и так узнали, где ты живешь.

Шпундрик сбегал к рюкзакам, перепрыгивая через раков на песке, и вернулся с письмом.

— Она просила вернуть ей бабушкину шкатулку со шпульками и лекалами, — сказал Шпундрик.

— Она до сих пор шьет? — спросил с надеждой Дрянная Клешня.

— Да, постоянно. Мне вот бандану сшила, — указал на голову Шпундрик.

— А мне треуголку, — добавил Шкрумпель и погрустнел. — Жаль, что шляпу сожрал гигантский кракен.

— Кракен, говоришь, — задумчиво пробормотал отец. — Я мигом!

Он сорвался с места и, хрустя раками под ногами, поспешил к сундуку. Какое-то время рылся там, потом вернулся с потертой и местами дырявой, но все еще держащей форму, треуголкой.

— Дарю, — протянул сыну шляпу и закашлял.

Закончив кашлять и скормив ракам новую порцию мокроты, он добавил:

— Не поверишь, это тоже ее творение.

Шкрумпель посмотрел на него с обожанием.

— Ты самый лучший отец в мире, — проговорил он, больше не стесняясь своих чувств.

* * *

— Ай да мы! Какой корабль отгрохали, — потер ладонями Дрянная Клешня. — Иди сюда, пиратская морда!

Он притянул к себе Шкрумпеля и, крепко прижимая к груди, взъерошил сыну волосы.

Великолепный бриг, блистая двумя отменными мачтами и призывно качая белоснежными парусами, стоял на воде. Теперь уже не воображаемый, но самый настоящий якорь крепко держал его возле берега, ожидая, когда же отец и сын вместе взойдут на борт, чтобы отправиться в дальнее плавание.

— Ну пусти, пап! — рассмеялся Шкрумпель.

Он поднял на отца влюбленный взгляд. Его желание сбылось — они встретились, и папа оказался даже лучше, чем он мог мечтать!

Отец рассмеялся, и его довольный, такой уютный смех снова перешел в хриплый кашель.

— Что с тобой? — встревожился Шкрумпель. — Ты постоянно кашляешь.

— Кха-кха! Ерунда…

— Э-э, Дрянная Клешня, — подал голос Шпундрик, — а что у тебя с рукой?

Дрянная Клешня отпустил сына и посмотрел на свои ладони.

— Гагару мне в шпигат… — прокряхтел он и крикнул куда-то в сторону: — Нельзя было подольше подождать?! Я ведь только узнал, что у меня есть сын!

— С кем ты говоришь? — спросил Шкрумпель.

Дрянная Клешня опустился на песок и виновато покачал головой.

— Прости меня, сын, — заговорил он. — Прости, что не писал твоей маме, что не знал о тебе, что не ценил свою жизнь и жрал раков… Если бы я только знал о тебе, непременно отказался бы от привычки!

— Твои руки, — напомнил Шкрумпель.

Отцовские пальцы срослись, и ладонь разделилась на две равные половины. Обе части менялись на глазах, становясь все грубее, тверже, напоминая сначала рога, а затем окончательно превратившись в раковые клешни.

— Я привыкал постепенно, — начал отец. — Сперва ловил их раз в месяц, потом стал покупать, запасаясь на будущее, и жевал по пятницам. Когда я привык настолько, что начал жрать их каждый день, твоя мама заволновалась. Ей и без того-то не нравилось, что я варю их живьем, но чтобы дома да каждый вечер! Иногда я так объедался, что целый день не вставал с дивана… Когда я догадался курить толченые панцири, терпение Марины кончилось.

Он посмотрел на руки. Кожа над клешнями тоже ороговела, сменяясь твердой броней.

Сын отшатнулся.

— А как их не есть, когда они сами в рот просятся! — воскликнул отец.

Он наклонился, схватил жирного рака под ногами и тут же отправил в рот. Панцирь животного захрустел на зубах.

— Даже варить не стал, — выдохнул ошеломленный Шпундрик.

Закончив есть, Клешня продолжил:

— Врачи предупреждали, что я сам обернусь раком, если не брошу, но я не слушал. Я просто хотел еще и еще! Раки разрушили мою любовь, но зато у меня завелся друг…

Он попытался расстегнуть рубашку, но только нелепо щелкал клешнями возле пуговиц.

— Помоги, сынок, — пробормотал он сдавленно.

Шкрумпель смотрел на него и не верил своим глазам. Только что отец, построивший целый бриг, казался таким всесильным, таким настоящим, и вот перед ним нелепое, уродливое существо. Сглотнув, он снова приблизился и трясущимися руками расстегнул отцовскую рубашку.

В груди зияла дыра. Грудь, словно канареечная клетка, распахнутая от удара о палубу во время шторма, была открыта. И там, в окружении торчащих обломков ребер, в красноватой пещерке, заботливо обитой изнутри лоснящейся пленкой, сидел упитанный рак.

Перебирая клешнями, он отрывал от стенок своей пещеры один розовый кусочек за другим и долго перетирал их крохотными, суетливыми мандибулами.

— Видишь, как много выел, — сказал Клешня. — Это он меня готовил, кха-кха! А теперь пришло вре… Вр… Кгх…

Шкрумпель попятился.

Губы отца нелепо вытянулись, затвердевая, а щеки затянуло жестким хитином. Глаза выползли из орбит и, болтаясь на тонких ниточках, поползли вверх, к затылку.

Дрянная Клешня упал на четвереньки и захрустел коленями. Ноги изогнулись. Из боков, разрывая одежду, стали одна за другой вырастать изогнутые лапки.

Когда позади брюшка Дрянной Клешни вырос, распахнувшись веером, хвостовой плавник, гигантский рак зашевелил конечностями и отправился к воде. Кишащие на острове сородичи, словно родные дети, тут же заторопились за ним.

На острове не осталось никого, кроме братьев.

* * *

— Я не вернусь домой, — сказал Шкрумпель.

Они бросили якорь возле моста, где совсем недавно спасались от разъяренных гвардейцев, и бриг, стоя на середине реки, нетерпеливо подрагивал стаксель-шкотами.

— Почему? — удивился Шпундрик.

— Там все нереальное, — пожал плечами старший брат. — Мама со своими секретами. Ненастоящий папа. Учителя, говорящие, что человек произошел от обезьяны, но забывающие сказать, что потом он может превратиться в рака.

Если бы мама сказала правду раньше, если бы он успел к отцу до того, как в груди у него завелся рак, сумел бы отец бросить привычку? Отказался бы от раков? Эти мысли бились в голове Шкрумпеля всю дорогу назад. Как бьются волны о берега далеких, неизведанных островов, куда так и не доплыли отец с сыном.

— А как же я? — чуть не заплакал Шпундрик. — Я ведь настоящий.

Шкрумпель не ответил.

Они спустили лодку и подгребли к берегу. В стороне шумела автострада, проглатывая людские жизни в суете и спешке. Возле зарослей, где недавно Шкрумпелю угодили веткой в глаз, валялись бутылки и прочий мусор.

Не в такую реальность ему хотелось возвращаться.

— Я обещал маме заботиться о тебе, — Шкрумпель положил брату руку на плечо. — Поэтому возвращайся домой и наслаждайся общением со своим отцом. А мне там делать нечего. Все, что у меня есть — это вот этот бриг. Он настоящий. Настоящими были эти несколько дней с отцом, наш Оборотный остров и круглая желтая луна.

Он порылся в карманах.

— Вот, тут немного денег и возьми мой телефон. Я его выключил, чтобы мама не звонила, но ты знаешь пароль. Одному ходить опасно, так что вызови такси, ладно? Родители наверняка волнуются.

— А как же ты? Что ты будешь есть или пить без денег? — встревожился Шпундрик. — Раков наловишь?

Шкрумпель скривился.

— Нет, больше никаких раков. Маме привет.

Он обнял младшего брата и вернулся в лодку. Доплыл до брига. Поднялся на борт по веревочному трапу и бросил, выбирая цепь:

— Ограблю кого-нибудь! Я ведь пират!

________________________________

Автор: Алексей Нагацкий
Другие работы автора ВК

Таким образом, с самого рождения Даны фанатик-отец вкладывал в нее тягу к науке. С ее мнением он не считался. В понимании Адама его дочь — его копия, и любил ее он по-своему, нагружая знаниями и награждая запретами. Адам растил Дану не столько женщиной, сколько инструментом, воплощающим его замыслы. В становлении сильной личности он опирался на труды Шопенгауэра: мировоззрение Адама и мизантропа-мыслителя оказались схожи, хотя в некоторых вопросах он и считал взгляды философа слишком мягкими, а то и недостаточно смелыми.

Ярким примером нездорового отношения к дочери является инцидент, случившийся с Даной в возрасте одиннадцати лет. В слезах она прибежала из школы и, не застав дома матери, вошла в кабинет отца.

— Почему без стука, Дана? — Адам сидел за столом, глядя на нее исподлобья.

— Простите, папа. — Обращение только на «вы».

— Занятия заканчиваются в семь. — Не поворачивая головы, он перевел глаза на настенные часы: — Сейчас пять. Так почему ты здесь?

— Вот, — она показала ему ладонь, что была в крови.

— Кто посмел?

— Никто. Кровь пошла сама.

— Откуда? — спросил он.

— Из живота, — сказала она.

— Из живота? — холодно повторил он.

Она молчала. Она опустила глаза.

— Это взросление, дочь. Об этом тебе расскажет мать. Но я тебе скажу, что когда мужчина войдет туда, откуда у тебя идет кровь, ты станешь женщиной. Я хочу, чтобы твое естественное желание не влияло на дело нашей жизни. Не позорь меня. Не позволяй своей kundu управлять тобой.

Она не понимала, и она заплакала.

— Подмой ее и иди на занятия, — сказал он.

То был день, когда детский мир Даны пал, а она поклялась перечить этому извергу во всем.

***

Мать Даны являлась противоположностью Адама. Клара Гласс, в девичестве Дубек, была женщиной мягкой, доброй по натуре, но в то же время имела несгибаемую волю и железные принципы в вопросах воспитания детей. Она не возражала против разносторонней развитости ребенка, но ей претила мысль, что отец делает из девочки бездушного ученого. Идя против воли мужа, Клара развивала в дочери женственность, закладывая в нее все девичьи атрибуты, начиная от игры в куклы и заканчивая искусством макияжа.

Клара обожала рисовать, отчего вечно таскалась с блокнотом и карандашом, делая зарисовки всего вокруг. И какое же она испытала счастье, когда талант художника проснулся и в Дане. Заметив способности ребенка, Клара, несмотря на добрый нрав, проявила таранную настойчивость, отчего вскоре девочка поступила на вечерние курсы в художественную школу.

— У нее предрасположенность к рисованию, — говорили учителя школы. — После курсов рекомендуем подать документы в высшее профучилище.

— Если б все было так просто, — лишь вздыхала Клара. — Адам не позволит этому случиться, но пусть у нее будет хоть какая-то отдушина в жизни.

— Особенно точно у нее получаются портреты, — не унимались учителя. — Художник-портретист — ее призвание.

Искусство — не ее призвание, при каждом удобном случае и как бы невзначай бросал Адам. За это она ненавидела отца по-особому: в детском мозгу она возвела его в ранг исполинского монстра, ломающего заветные мечты. В попытке насолить Адаму она все чаще убегала с занятий средней школы. Убегала с такими же, как она, мальчишками и девчонками, не желавшими нагружать ум скукотищей. Им нравилось, смеясь и дурачась, слоняться без дела по улицам Праги.

В один из дней прогулов компания Даны наткнулась на мальчика лет семи, что, опустив голову, медленно брел к дорожному повороту, ведущему на территорию автобазы. Надпись на табличке перед поворотом гласила: «Осторожно! Выезд спецтехники». За углом рычал мотор, но мальчик не реагировал, послушно, словно ослик, он шел навстречу опасности. Бойкая Дана вмиг пересекла узкую улочку и, схватив паренька за шиворот, в последний момент выдернула его из-под колес.

— Ты чего?! — закричала она, вытаращив глаза на бедно одетого мальчишку. — Жить надоело?

— Тебе-то что? — обидчиво ответил он, не поднимая головы и утерев нос рукавом. — Отстань, дылда!

— Ты плачешь? Расскажи, что случилось. Не бойся. Сколько тебе лет?

— Семь.

— Мне двенадцать.

Дана выяснила, что мальчишка жил в бедном районе Смихов, в семье, где его и трех братьев воспитывала одна мать, семья жила небогато, потому Вацлав (так звали мальчика), вынужденный донашивать вещи за старшими братьями, выглядел как беспризорник. Недавно он пошел в школу, но ему не давалась математика, отчего учитель высмеивал его перед одноклассниками, а те избрали Вацлава объектом насмешек, дразня за неуспеваемость и старую одежду. Несмотря на нравоучения отца и запрет помогать людям, не имея с этого выгоды, Дана решила обучить мальчугана математике, научить драться, а вдобавок добыть ему более-менее приличную одежду.

Проявляя находчивость, Дана в моменты отсутствия родителей приглашала Вацлава в гости и, хорошенько накормив (мальчуган был очень худ), подтягивала его по математике. Обучение в том, как «надавать тумаков», она поручила однокласснику, занимающемуся боксом, он же подарил Вацлаву свою старую, но малоношеную одежду, что пришлась впору.

И вскоре Вацлав изменился: по математике он стал лучшим, разбил нос главного задиры класса, а в новой одежде превратился в красавца. Мальчуган стал дорог ей как братик; помогая ему, она проецировала в мир нечто доброе, что утекало из нее под напором отцовских желаний. Адам же методично размазывал личность дочери по холсту амбиций: перед ней он набрасывал кляксами будущее портретиста, а в противовес иллюстрировал живыми красками путь ученого. Его тезисы оказались более оформлены и лаконичны, более понятны и обоснованы, нежели эфемерные увещевания Клары о зове сердца да ее расплывчатые объяснения о заработке на искусстве, которое морально устарело.

Полгода девочка успешно обучала Вацлава. Однако их детское счастье развеяла банальная вещь — семья мальчика переехала в другой город. Дана потеряла с ним связь и растерялась. Вот еще вчера она умилялась его уверенности, что на Луне живут люди, а сегодня его уже нет рядом и не о ком заботиться. Свет от воспитания мальчугана угасал в ее душе: незаметно для себя и не без помощи отца она оставила рисование, уделяя больше внимания точным наукам. Вацлав как-то забылся, а Адам умело подобрался к уму дочери, когда она оказалась особенна уязвима.

И Адам победил. Мать в силу тяжелой болезни подняла белый флаг.

***

К сорока двум годам Дана превратилась в мечту родителя. Она была высока, имела стройную фигуру, овальное лицо с тонкими чертами обрамляла копна длинных волос окраса выцветшей соломы. Особенно на фоне лица выделялся изящный лоб над зелеными глубоко посаженными глазами. От матери Дана унаследовала пухлые губы, что, по мнению отца, являлось признаком излишней чувствительности, и, дабы не огорчать Адама, она взяла за привычку поджимать их так, словно готовилась сказать нечто резкое. Пронзительный взгляд с нервно скованным ртом выдавал в ее внешности змеиную язвительность, отчего среди персонала она получила прозвище Эфа. Тем не менее мужчины любили ее за умение очаровывать и быть притягательной, когда ей было нужно, это умение было еще одним подарком матери.

Пройдя нелегкий карьерный путь, Дана заняла пост главного врача психиатрической клиники в Пардубице, здесь она надеялась отдохнуть от Праги с ее неровным ритмом. На эту работу она перешла с увесистым жизненным багажом: Дана Гласс перенесла два неудачных брака, один пожар в собственной квартире, три автомобильных аварии, перелом шейки бедра (в двадцать семь лет), страдала от хронического цистита, была ненавидима собственной дочерью (в силу нежелания идти на уступки), защитила диссертацию (в тридцать три года) и как следствие воспитания получила жесткий и властный характер. Но главное, через всю жизнь она несла в себе Гипотезу Адама, и нет-нет, но возвращалась к обрывистым наброскам идеи, на которую просвещенный мир давно наложил табу. Она ненавидела отца, но своего он добился, передав Дане эстафету поиска.

***

Семнадцатого июля, утром, за день до сорок третьего дня рождения Дана Гласс вызвала старшего медбрата Петра Кнедлика. Двухметровый великан предстал перед Эфой в позе просителя: сгорбленный, с замешательством мнущий санитарскую шапочку в огромных руках. Глаза его были виновато опущены, и то не являлось притворством. Мысль, что широкоплечий Петр может легко сломать ей шею, но подавленный ее властью не смеет и помышлять о таком, тешила Дану, подпитывая ее тщеславие.

— Пан Петр, — произнесла она.

— Пани доктор.

Для «разноса» она приняла любимую позу: сомкнула ладони за спиной, немного подалась вперед и, многозначительно нахмурившись, принялась расхаживать из угла в угол.

— Почему-то очень часто, — начала она, — руководитель узнает о причинах всего досадного, что творится у него под носом, в последнюю очередь.

Петр промолчал, а она остановилась и ударила его взглядом.

— В жизни я перенесла многое. И не секрет, что многих я не устраиваю. Меня часто подсиживали, но вы меня знаете. Вы же меня знаете? — сказала она.

— Пани доктор? К чему? — спросил он.

— Да к тому, дорогой вы мой, что у нас с вами договоренности: вы — мои глаза и уши, а я взяла вас на работу, невзирая на ваше прошлое, — сказала она.

— Ну…

— Ну-у-у-у, — протянула Эфа. — Ну вы хотели поблагодарить меня за премию?

Санитар тяжело вздохнул.

— Пан Петр, за последние два месяца уволилась половина персонала. Вчера меня вызвали на ковер. И кто вызвал? Этот выскочка! Кноблох! Этот сопляк, которого я чуть не уволила еще в Праге!

— Я скажу… — начал было санитар.

— Нет уж! Я скажу. Все, от прачки до завотделений, шепчутся за спиной. Крах моей карьеры — вопрос времени. И похоже, увольнения назревали давно, но мы с вами, господин Кнедлик, все прошляпили. Вы наверняка знаете, чьих рук это дело. Просто кивните, услышав фамилию: Хаковец, Дышков, Тирана, Пик…

— Все не так, пани доктор. Все не так, — сказал он. — Это пациент. Припомните, месяца три назад доставили.

— Фамилия?

— Он с потерей памяти. Не помнил ничего и до сих пор не помнит ничего, — сказал он.

— Да, да, — она защелкала пальцами. — Как его… Больной Рудаев. Мы записали его условно Рудаев. Он?

— Да, пани доктор.

— Так, а почему Рудаев? — спросила она.

— Это фамилия прохожего, вызвавшего полицию, — сказал он.

— Ясно. Так что с ним, Петр?

— Я присяду?

— Пожалуйста.

— Мы не уделяли ему должного внимания, пани. Были подозрения на действие наркотиков, но он оказался чист. И первые пару недель жил спокойно. Жил себе и жил. Он знал все о быте, о простых вещах, но не знал о себе. Хлопот не доставлял. Тихий такой. Спокойный. Ну как обычно, пани.

— Ближе к делу, — сказала она.

— А вот потом… Подозвал он, значит, на обеде уборщицу нашу и говорит: «Пока есть время, отправляйся по такому-то адресу, к такому-то человеку. Представься и разузнай, кто он сам такой». Она спрашивает: «Зачем?» Он говорит: «Брат это твой».

— Что это значит? — спросила она.

— Уборщица наша из приюта. И брата с рождения не видела, но знала о нем. Пришла она по адресу, ну, в общем, так и оказалось. Выяснилось, что прав наш пациент. А затем Рудаев объявил, что один человек может задать один вопрос. Любой вопрос, и Рудаев даст ответ.

— Святая Мария, — закатила глаза Эфа. — Вы как дети! Вас обвели вокруг пальца, дорогие мои. И чем думала наша уборщица? А если б…

— Простите, пани. Но это так. Потому и увольняются все. Вопрос задать можно только один, но он у всех одинаков: как разбогатеть. И исходя из каких-то особенностей человека, Рудаев дает ответ.

Эфа сложила руки на груди и недовольно хмыкнула.

— Ну вспомните братьев Леош: открыли пекарню, и сразу пошло у них дело. А Грушинский в лотерею выиграл состояние. Чепеку так вообще монета редкая попалась, на аукцион ее снес, получил столько, что нам с вами в жизнь не заработать. А моя помощница, Кашка, на велосипеде «случайно» сбила парня, а он-то и влюбился в нее, да парень не простой — из богатеев. Продолжать, пани?

— Да нет-нет, — сказала она. — Но теперь мне ясно, почему вы убрали Рудаева в одиночку. И похоже, ходите к нему с прошениями.

— А как быть? Этак и сумасшедшие начнут ему вопросы задавать, — сказал он.

— Значит, любой вопрос, — задумалась она.

— Любой, — ответил он.

— А вы, пан Петр? Чего же вы ждете?

— Ох… — заерзал на стуле он. — Я уже спросил.

— А отчего вы еще здесь? А не купаетесь в золоте?

— Кхе, кхе… — прокашлялся он. — Не нужны мне деньги. Исправить хочу, что совершил когда-то.

— Сделанного не исправить, пан Петр, — сказала она.

— Но грех мой искупить можно. И легче жить мне будет, пани доктор, — просветлел Кнедлик. — Это я и спросил у Рудаева.

— Что он сказал?

— То слишком личное, пани.

— Значит, вы, Петр, остаетесь со мной?

— Я помню доброту, пани доктор, и да — я с вами, — сказал он. — Пока вы тут.

— Спасибо. Более вас не задерживаю, — сказала она.

***

В ночь накануне дня рождения Дану Гласс мучала бессонница. Постель привычно пуста, обниматься и нежничать было не с кем, а этих ощущений ей не хватало. Ей не хватало кого-то близкого рядом, на кого можно положить руку. Адам облачил дочь в панцирь надменности, выкованный его «благим» усердием, об эту циничную защиту разбивались все настоящие чувства, что люди опрометчиво дарили ей. Можно только гадать, какое ураганное смятение швыряло внутри этой женщины настоящую Дану, являющейся в своем естестве человеком добрым и отзывчивым. Мировоззрение отца, вплавленное в мозг дочери не без помощи психологических уловок день за днем, проходилось по ее личности бравой кавалькадой. В ее голове, где-то в подсознании, Адам торжественно восседал на троне и покровительственным гласом божества твердил святые постулаты: «Мое дело — твоя жизнь», «Не считайся ни с кем», «Я тебя создал», «Ты обязана», «Ты не можешь быть собой», «Ты есть функция», «Ты докажешь мою Гипотезу». При жизни всеми силами Адам навязывал ей личину другого человека, некоего сверхученого, коим он сам стремился стать. Но ему бы не хватило времени для воплощения идей, а посему он выскабливал успевшую прорости доброту Клары, засевая себя в неокрепший ум дочери. И она стала его отражением, страх перед всесильным родителем, желавшим только хорошего любимому чаду, окреп в ней, усыпив эмоции и, пожалуй, совесть.

Хотя иногда природа и брала свое: рассеивая тучи равнодушия, ярой вспышкой проносилась страсть, и женщина оживала в Дане. Используя непостижимые секреты соблазна, она или отдавалась мужчине, или завладевала им, но, как правило, эти проблески чувств в скорости гасли под могуществом заложенных в подсознании правил жизни. Отец не отпускал дочь и после своей смерти, ее глазами он видел в первом муже Даны слабака, не способного обуздать ее стихийной энергии, во втором муже отец заподозрил прохиндея, что льнет к ней ради продвижения собственной карьеры. И руками же Даны Адам с того света попытался направить внучку на путь психиатрии, но та оказалась чересчур своенравной и отвергла эту стезю — вот тебе и отпрыск слабака мужа. Однако усердием Адама дочь всегда оставалась одна. Адам был мертв, но он не был мертв.

Как же она ненавидела его, но тем сильнее была привязана. Да он был жёсток и жесток, но кому же она обязана небедной жизнью, всеобщим уважением, занятием серьезным делом? Кем бы она была без него? Топталась ли на месте или нашла что-то по душе? Она не знала ответов, она не помнила себя до окончательного формирования под отцовским присмотром. И посему прилюдно она хвалила его, он был самый лучший, самый проницательный, самый любящий, самый заботливый, самый идеальный папа в мире.

Борьба с бессонницей очевидно проиграна. Дана, сев на кровати, отгоняя претензионные мысли, задумалась о разговоре с Петром. Отрицать очевидное невозможно, как и факт присутствия сверхъестественного в нашей жизни. Подобно уступчивому дельцу, она отбросила рационализм, решив, раз уж ее карьера катится по наклонной, почему бы не попытать счастья и не задать вопрос этому подозрительному Рудаеву. Но что, собственно, спросить? Адам оживился и коротко рявкнул на дочь: «Моя теория». Женщина, заговорившая в Дане, хотела было возмутиться, но Адам остановил ее: «Будь мне послушна, Дана. Прошу. В последний раз исполни нашу волю. И можешь отпустить меня». «Могу отпустить тебя?» — переспросила она. «В этом человеке нет подвоха, он ответит на вопрос об источнике болезней душ. Спроси его Дана, откуда они берутся. И не важно, верна ли моя теория или не верна, но мы узнаем истину, и ты сможешь жить дальше без меня, дочь», — сказал он. «Но я хотела узнать, как стать по-настоящему счастливой, папа», — сказала она. «А ты и будешь счастливой. То, что нам выпало такое счастье, как истинный ответ на наши молитвы, это ли не чудо, это ли не счастье?» — сказал он. «Несчастье», — по-своему повторила она.

***

Дана навестила его вечером своего сорок третьего дня рождения. Рудаев умиротворенно сидел на кровати, а врач расположилась напротив, заняв жесткий табурет. Из единственного окна тускло проливался свет ночного фонаря, освещая его больничную пижаму, тогда как лицо пациента пряталось в тени. Дану не покидало впечатление инсценировки, будто вот-вот в палату ворвутся ее недруги и, подшучивая над ней, по-дружески начнут хлопать по плечу, как глупую старушку, что обмочилась в больничной очереди. От действительности можно ожидать всего. Но эта комната, эта простая обстановка, эта кровать, этот свет — все это отчего-то представлялось ей волшебным интерьером, вписанным в давно подготовленный, сданный в работу сценарий ее жизни. Не показывая изумления, беседу начала Дана:

— Вследствие ваших действий я лишусь работы. Из-за вас персонал убегает от меня как от катастрофы. Я положила жизнь на исследование болезней, а теперь появляетесь вы, этакий спаситель, и, наставляя моих работников на путь истинный, меня выставляете никчемным руководителем, растерявшим ценные кадры.

— Как вышло, так и вышло, — голос его был уставшим, растянутым, как голос человека, страдающего от жажды. — Я никого не заставлял, они пришли ко мне и получили то, за чем пришли.

— Вы одурачили их? — соблюдая проформу, спросила она.

— Вы же знаете, что нет, — ответил он.

— Допустим. Но этот дар… откуда? — спросила она.

— Я не помню, я не знаю, — мотнул головой он.

— Ну хорошо, — сказала она. — Допустим, допустим.

— Итак, пани врач, — сказал он. — Вы явились с вопросом. Так спрашивайте, не будем ходить вокруг да около.

— Ну хорошо. — Она с силой уперлась ладонями в колени и, нахмурившись, проговорила: — Пан Рудаев, ответьте, есть ли первопричина всех психических заболеваний, и если да, то как устранить ее.

Он молчал десять, двадцать, тридцать секунд.

— Вам понятен вопрос, пан Рудаев? — спросила она.

— Абсолютно понятен и ответ есть. Это бактерия, еще не открытая наукой, в будущем ее назовут bacteria furorem, при попадании в организм человека она вырабатывает особый фермент, который встраивается в ДНК и запускает процесс, что назовут поляризацией. Организм, имеющий предрасположенность к поляризации, заболевает, а если предрасположенности нет, то тут человека может свести с ума разве что физическая травма, тогда поляризации проще синхронизироваться с ДНК. И кстати, этой бактерией заражено все население планеты.

— И это все? — спросила она.

— Лечение? — сказал он. — Лечатся недуги тоже просто, у восточного побережья Мадагаскара обитает малочисленный вид морских черепах — Testumaris. Некоторые особи страдают панцирным грибком. Пораженные участки панциря, который содержит в себе уникальные микроорганизмы, пройдя через фильтрацию грибка, оставляют вещество, экстракт из него уничтожает бактерию безумия. Все эти открытия будут сделаны не ранее чем через двести лет. Обнаружить бактерию может специальное оборудование, но еще не родился даже дедушка изобретателя.

— Значит, моя работа несостоятельна, раз уж все это вскроется через двести лет? — спросила она.

— Вы можете сейчас внедрять эту теории в свет, — сказал он.

— И что же я скажу? Как объясню свои познания? — спросила она.

— Скажете правду, что вам все открыл сумасшедший, — слова его не звучали как издевка, то был испепеляющий факт.

Отец ее молчал. Молчал и его кумир философ. Соучастница Рудаева, тишина, затаив дыхание, с любопытством наблюдала за Данай-скептиком, за холодной Эфой, за надломленной дочерью, за неполноценной матерью, за увядающей женщиной. Эфа ждала подсказки от наставников, а они будто смутились и, услышав ясный ответ на ясный вопрос, оставили ее в одиночестве, трусливо спрятавшись за партой да испуганно подсматривая за растерянной воспитанницей. Почему же они молчат? Почему не вскипит Адам, водружая на голову Рудаева ярмо лжепророка? Где Шопенгауэр, ведущий за плечо волю ее отца сквозь личность дочери? Она ждала чего-то, но ровным счетом ничего не происходило. Мудрые учителя бросили ее расхлебывать тезисы новой теории, вероятно ожидая, как она вцепится в это знание онемевшими пальцами и утопит вторую половину жизни, доказывая открывшуюся ей правоту. Из их молчания следовало, что они смирились, а посему Гипотеза Адама была лишь метафорой, выпеченной из глины, а глиняные поделки легко разбиваются о твердость обстоятельств.

И Дана поняла, как устала. Устала от этого окружения: больница, персонал, карьера — все это не более чем бездушные параграфы, выписываемые рукой отца, выписываемые каракулями год за годом, строка за строкой, а когда же почерк станет красивым, изящным, читаемым? Когда ее история обретет смысл и заговорит не скудной прозой, а плавной строфой? Ведь дни уходят: вчера крестины, сегодня — похороны, но это все у кого-то, у кого-то за пределами ее тюрьмы, за этими пределами все идет своим чередом, по своим законам обычных дней, обычных людей.

Она почувствовала упадок сил. От внезапного удушья закружилась голова. Чтобы не терять самообладания, Дана беззвучно сделала глубокий вдох и обратилась к Рудаеву:

— Как-то все это… — в смущении она защелкала пальцами, подбирая слово, — непонятно.

— Принять или не принять услышанное…

— Да-да, решать мне, я знаю, — сказала она. — Но вот как выходит, сколько себя помню, хотела стать врачом в психиатрии. Училась, ошибалась, падала и поднималась, интриговала, где-то унижалась, и все, чтобы добиться высот, взлететь в глазах близкого мне человека, я хотела, чтобы его труды, вложенные в меня, оправдались, — по ее щекам побежали слезы. — Но вы сидите передо мной и поворачиваете реку в другое русло, обесцениваете работу, которой... которой я живу и без которой меня нет. И самое ужасное: я верю вам, а стало быть, все проделанное мной — тщетно и бессмысленно. Я не могу открыть секрет миру.

— Простите, пани врач, мне нечего вам сказать. Вы пришли с просьбой, и она исполнена. Прошу вас покинуть меня, эти откровения отбирают столько сил.

— Конечно, но послушайте, — сказала она, утирая слезы. — А вы не пробовали самому себе задать вопрос о том, кто вы?

Пациент оживился. Он встал в полный рост и с изумлением сказал:

— Боже! Почему мне и в голову не приходило?

Она добавила:

— Заодно можете спросить, кто дал вам дар, я так пониманию, два вопроса допустимы.

— Я спрошу про себя, — сказал он.

— Как вам угодно, — сказала она.

Вновь воцарилась тишина. Теперь, когда он стоял перед ней, она могла различить его лицо. Лицо обычное, лицо прохожего, продавца, шофера, лицо мужчины лет сорока с неизбежными морщинами, с налетом угрюмости, но простым и открытым взглядом.

— Вспомнили что-то? — спросила она.

Он присел и уставился в пустоту.

— Память возвращается постепенно, — сказал он. — Детский сад, школа, работа, одиночество. Наверное, ничего особенного… Я, кажется, понимаю. Я, пани врач, типичен. Таких называют обыватели. — Он призадумался. Она молчала. — Помню детство. Помню, как дружить со мной никто не хотел, а еще помню девочку, что выдернула меня из-под колес машины. Было мне лет семь, она постарше. Помню, учился я плохо и обижали в школе, так эта девочка занималась со мной, и приятель ее учил меня драться.

Смутно в голове Даны всплыла эта история, будто бы она слышала ее раньше, очень давно, то ли рассказал кто-то, то ли читала книгу с таким сюжетом, или то был фильм — в общем, отголосок популярной культуры прошлого.

— Но затем он переехал с семьей в другой город, — припомнила она. — Это из какого-то фильма?

— Я так не думаю, — сказал он и посмотрел в ее глаза.

Да, она вспомнила, она узнала его. Вацлав! Как же ты изменился, мальчик! Это тот самый ребенок, которого она спасла от неминуемой гибели. Сколько глупых вопросов он задавал ей когда-то! И как она умилялась тем вопросам. Пока они дружили, она помогала ему словно братику, ведь у самой ни братьев, ни сестер. В нем жил детский чистый свет, греющий ее сердце и оберегающий от холодного заточения, уготованного Адамом. С Вацлавом она оставалась собой: мечтательной девочкой, желающей рисовать и рисовать, рисовать всей душой. Заточенные чувства наконец-то покинули клетку, жмурясь от солнца; из темноты, навстречу летнему дню вышла девочка по имени Дана. Радостная, в надежде на объятия она побежала к нему.

— Дана? — Он сорвался с места и крепко обнял ее. — Моя Дана.

— Вацлав, — сказала она. — Сколько мне нужно рассказать тебе, сколько нужно узнать о тебе.

— У нас будет время, Дана, — сказал он. — То, что все случилось так, не просто шутка жизни. Я ведь искал тебя, Дана.

И они болтали всю ночь. О том о сем и обо всем. Под утро Дана оставила его, оставила, чтобы вскоре вернуться и никогда не отпускать его. Он здоров и готов к выписке. Но было у нее срочное дело. Приехав в отчий дом, стоявший забытым на окраине города, она зашла в него, открыла дверь в свою комнату, где прошло ее детство, заглянула под кровать и вытащила на свет старый холст. Краски и кисти уже были при ней. Мольберт стоял у окна. Стряхнув с него пыль и паутину, она закрепила холст и принялась рисовать. И в этот момент она была счастлива по-настоящему. И рисовала она лицо своего отца Адама. Теперь она поняла, что все эти годы сама удерживала его в своем сердце, в заточении, облаченного в колючие доспехи. Но настала пора отпустить его, оставить ту ненависть к нему и его делу, пускай он покоится с миром.

Портрет был закончен. При жизни она не видела, чтобы радость касалась его лица, но сейчас с поверхности холста на нее смотрел добрый мужчина, умиротворенный и нашедший покой. Дана простила его и приняла решение после выписки Вацлава быть с ним и заняться делом по душе. Оставив последний мазок на холсте, она поклялась, что больше не вспомнит о своем прошлом и больше никогда не будет терзать себя чужими мечтами. И желала она теперь начать все заново. Начать все так, как ей хотелось, ведь это была ее жизнь, и теперь она не разрушала, а строила ее.

_____________________________________

Между центром и краем города стояла любимая кофейня. Я не привык сидеть там один, но сейчас хотел только так — и пошел туда, вжимаясь в стены домов, избегая взглядов, не желая встретить кого-нибудь из знакомых.

Взял с собой скетчбук — любимое средство, чтобы избавиться от страха. Гнева. Путаности в мыслях. Так и не достал его из рюкзака.

Заказал эспрессо, сел в углу. Кофейня — небольшой одноэтажный домик, а я всегда любил первые этажи…

Стоп. Да. Все взрослые годы я жил только на первых этажах. Отказывался останавливаться в высотных отелях. Даже в гости старался ходить к тем, у кого хотя бы не было балконов… Потому что в детских кошмарах всегда снились они.

Я забыл те кошмары. Детский психиатр помог. Теперь и взрослый иногда выписывал таблетки. И с ними не снилось ничего, никаких сновидений.

Мысли заколыхались между порядком и беспорядком. Что-то начало проясняться. «Помнишь жену?, — спрашивал я себя. — Ты оставил ее после того, как она устроила небольшой пожар на кухне. Мелочь. Но всё пошло наперекосяк».

Да, я даже не думал, как сильно боюсь огня. Но в тех детских кошмарах то и дело полыхал он, свирепый и стремительный, отрезал пути к выходу, затыкал легкие густым вонючим дымом…

Я допил эспрессо. Внутри всё заволокло.

За соседним столиком сидел мужчина — я как будто только что его заметил. Он читал книгу. На обложке не было ни имени автора, ни названия, только изображение спирали.

Когда он собрался и направился к выходу, то помедлил у моего столика и положил бумажку. Желтую, потрепанную. И заспешил дальше.

— Что это? Вы кто?

Он обернулся.

— А вы кто? — ответил и пожал плечами. — Какая разница? Внутри всего — тайна.

Это был билет на вечерний сеанс в кино — без названия фильма, только дата, время и место. И ручкой нарисована спираль. Я вспомнил: на логотипе того сайта о Лексагоне тоже была спираль.

В кинотеатре пахло пылью и озоном. В фойе никого, только вахтерша дремала в будке.

В зале было тоже безлюдно. И уже темно — на экране крутилось домашнее видео.

Я, тринадцатилетний, сижу на кровати и что-то рассказываю в камеру. По краям экрана клубится тьма, в ней движутся тени — то ли ветви, то ли руки… Да. Тринадцатилетний я рассказывал о своих кошмарах. И они оживали вокруг: это были не ветви и не руки, а языки огня.

Захотелось уйти, но я не мог. Застыл между движением и покоем.

Что-то тянуло вперед, в зал, заставляло всматриваться в темноту между сидений. Тени с экрана выплескивались наружу.

И вот я иду, протискиваюсь в своем ряду... И нахожу свое место.