Я работаю добровольцем в поисково‑спасательной группе на севере Монтаны. Чаще всего мы выдвигаемся к раненым, заблудившимся туристам — как обычно. Но на прошлой неделе мы наткнулись на босого, полузамёрзшего мужчину, весь в крови, который шатаясь вышел на тропу, заброшенную уже много десятилетий.
Мы решили, что это пропавший охотник. Он им не был.
Мы доставили его в лагерь. Он отказался назвать своё имя. Лишь твердил снова и снова, будто молитву: «Оно меня отпустило. Оно меня отпустило».
Он не ел несколько дней. Мы предложили ему еду. Он отказался. Когда мы настаивали, он закричал. Сказал, что оно узнает.
Позднее, когда остальные ушли на вызов, я остался с ним один.
Сказал, что был в составе трёх человек, охотившихся на лосей в самой глуши. Однажды ночью что‑то нашло их лагерь.
Что‑то высокое. Тонкое. Кости натянуты на кожу. Зубы, как иглы. Он не назвал его по имени, но я назвал.
— Нет, — прошептал он. — Тот самый Вендиго.
Он сказал, что существо не убило их сразу. Оно забирало их по одному. Всегда ночью. Всегда, когда человек оставался один. Сначала взяло Тома. Оставило только язык.
Потом утащило Кэйлеба. Он слышал, как Кэйлеб смеялся, когда его уносили, — но это был не его смех.
К третьей ночи он остался один.
Он бежал. Заблудился. Голодал. Слышал, как оно шепчет ему. Не слова — мысли. Обещания.
Он видел, как оно наблюдало за ним, пока он спал. Видел, как оно оставляло части его друзей в снегу, словно хлебные крошки.
А потом… оно отпустило его.
Он сказал, что на рассвете существо стояло над ним, с ртом, полным лица Кэйлеба, и прошептало у него в голове:
Я не знал, что сказать. Он смотрел на меня глазами, которые не моргали часами, и сказал:
— Ты не понял. Оно больше не там.
После этого разговора я больше не спал.
Он просто сидел на койке в медпалатке, глядя в стену. Не двигался. Не моргал. Словно мысль об отдыхе больше не относилась к тому, что от него осталось.
Следов взлома не было. Окна целы. Молния палатки застёгнута изнутри.
Но внутри койки было мокро. Не кровь. Не пот. Просто… влажно. Будто за ночь там растаяло что‑то холодное.
Мы шли по следам, пока могли, но свежий снег почти их скрыл. Лишь размазанные отпечатки ботинок, уходившие с тропы и исчезавшие в лесу.
В ту ночь я дежурил на южной окраине лагеря. Край леса. Тихо. Слишком тихо. Не покидало ощущение, что кто‑то стоит за деревьями. Смотрит. Не двигается. Ждёт, пока первым пошевелюсь я.
После полуночи я услышал шаги за столовой палаткой.
Пошёл проверить и обнаружил два факта.
Первый: из холодильника пропал кусок сырой оленины. Его не отрезали и не откусили — его выдрали. То ли когтями, то ли чем‑то тупым и шершавым.
Они уходили метров на двадцать в лес и обрывались. Будто тот, кто их оставил, либо взмыл в воздух, либо растворился между стволами.
Мы всё зафиксировали, поставили камеры движения, увеличили смены патрулей.
Но через две ночи пропал один из добровольцев.
То, что от него осталось, мы нашли разбросанным по дереву, словно кто‑то развесил одежду сушиться. Грудная клетка вскрыта и пуста. Язык цел. Глаз нет.
Камеры показывали только помехи с 1:13 до 1:21.
И где‑то в этой ряби, на одном замёрзшем кадре, мы увидели кое‑что.
Стоящего в паре шагов от границы инфракрасного света.
А в нескольких шагах перед ним?
Рот открыт шире, чем я считал возможным. Плечи сутулые, словно под кожей выросло нечто, что не помещалось.
На следующий день мы свернули лагерь.
Я остался собирать оборудование. Последний. Только я и деревья.
Не знаю, зачем я открыл мясной контейнер перед уходом.
Просто сидел на корточках в углу.
Голый. Ладони в сыром мясе. Кожа рваная на кончиках пальцев, будто когти пытались прорваться наружу.
Его рот шевелился. Он не говорил. Жевал.
Он поднял на меня взгляд. Всего на секунду.
И, клянусь, он что‑то сказал, но я не услышал это ушами.
Это прозвучало внутри костей.
«Тебе больше не нужно бежать».
Потом он исчез. Без звука. Просто пропал.
До сих пор не понимаю как.
Но каждую ночь с тех пор я слышу что‑то у своего окна.
Я ловлю себя на том, что дышу вместе с ним.
Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit
