formakrika

Галина о себе говорит мало.

Рассказывает, что на финском её имя звучит, как Гандина. Рассказывает, что подрабатывает в католической церкви. Остальное время нашего диалога всё больше о других говорит.

Говорит о девяностолетней бабушке, которая не может ходить и на старости лет осталась совсем одна – все родственники уехали в другую страну. Чтобы уехать, продали обе квартиры: и свою, и бабушкину. Купили ей комнатку в коммуналке, свезли её туда и уехали.

Гандина покачивает головой, шепчет:

— Моя дочь тоже вот, уехала. Но хотя бы звонит, редко, но звонит.

К Ночному автобусу Ночлежки Гандина приходит за едой для себя и той самой лежачей бабушки. Внимательно следит, чтобы хлеб положили не горбушку, а мяконький – у бабушки зубов почти нет. Протягивает контейнер с крышечкой — для супчика горячего. Следит, чтобы блины масленичные сгущенкой полили – бабушка скучает по сладкому.

— Знаете, она порой, как в забытье впадёт, доченькой меня называет. Я уж молчу, не напоминаю ей лишний раз, что не доченька я ей на самом деле. Забочусь вот, как могу. Денег у меня почти никогда нет, в храме чаще продукты дают. Ну, и вот здесь из автобуса кормят, спасибо вам. Так и справляемся, живём. Я вот думаю, слава Богу, что я ходить могу. А если б лежала, страшно подумать, что было бы.

Прощаемся.

— Вы уж, деточка, простите меня, пойду, озябла вся. Блинки понесу своей бабуле, пока не простыли. Чая-то у нас нет, но с водичкой кипячёной тоже вкусно, порадуемся.

Уходит-ушаркивает куда-то сквозь промзону и лужи Лигово.

Сложила тут в слова, наконец-то, чем же мне так нравится социальная фотожурналистика, чем так притягивает и не отпускает.

А вот чем. Тем, что это история всякий раз о взаимном обмене получается.

Я фотографирую людей. Я вопросы им задаю, разные: и простые, и сложные, и неловкие временами. Они отвечают, тоже разно: то чуть более развёрнуто, то утаивают частичку.

И вот тут, кажется, идти бы мне – материал же получён, всё. Но нет. Тут они меня тоже спрашивают, тоже разное:

— Как вы себя тут чувствуете?

— Как справляетесь с нами, оболтусами?

— Как с мужем вам живётся?

— Может, чайку или конфетку?

— Вы-то сами как, с родственниками общаетесь?

Спрашивают порой о том, о чём сама себя не спрашивала. Спрашивают о том, о чём никто не спрашивал. Спрашивают о том, о чём порой жутковато себя спрашивать.

Отвечаю. Задумываюсь. Снова отвечаю.

Они со мной поделились, вот и я делюсь. Вот здесь он и есть, обмен этот самый. Когда не только забираешь и уносишь, но и отдаёшь, оставляешь кусочки другим. Вчера вот снова менялись кусочками с людьми, живущими на улице. Ветрено было, зябко, а ощущалось тепло.

P. S. На следующей неделе в Томске буду со студентами про фотожурналистику говорить. Раздумываю над тем, что скажу. Вот про обмен непременно поговорю, больно важный он, так мне чуется.

Снимки сделаны для проекта Благотворительной больницы.

Виктору шестьдесят семь лет.

Сейчас он живёт в петербургском палаточном приюте Мальтийской службы помощи. Но родился он не здесь, ну, то есть не в Петербурге. Родился он в селе Алакуртти на юго-западе Мурманской области. Алакуртти в переводе с финского означает – шероховатая низина. Виктор сообщает мне об этом и хохочет, что оттого-то и вся жизнь его не гладкая, с шероховатостями.

Спрашиваю, с чего всё началось, что помнит самое яркое из своей шероховатой низины.

— Сильней всего одно помню. Мне тогда лет семь или восемь было. Поднимаемся мы с моей сестрой- близняшкой по лестнице, а на встречу бабуля какая-то спускается медленно. Глядит на нас: сестра длиннющая такая, высокая, а я ей до подмышки едва, хоть и в один день рождённые.

Бабка эта глядит и спрашивает Зойку-то, сестру: «Это что ж, сосед ваш что ли?». А Зойка такая серьёзное лицо сделала и отвечает: «Никакой не сосед, брат это мой родной, мы близнецы». Мы дальше пошагали, а бабка вслед нам кричит: «Да как же, быть такого не может, ты посмотри на себя и на него-то». Ну, я задумался тоже, спрашиваю сестру: «Зой, а про что это она, я что, правда, соседский?». И она мне тихонько так: «Ты не соседский, ты наш. Но мама говорила не рассказывать тебе кое-что…».

Я к матери, значится, пристал и не отлипал. Она отнекивалась поначалу, потом не выдержала. Оказывается, в роддоме от меня отказались, бросили. А мамка моя тогда в том роддоме Зойку рожала. Узнала, что мальчика оставили и забрала. Пришла домой с сыном и дочкой, близнецы мы, значит. Батя рад был, очень мной гордился он, конечно, особенно, как я с флота в форме домой вернулся, радовался за меня сильно.

— А сейчас ваши родители как, живы?

— Да нет уж никого, давно нет. Но как же хорошо, что были они у меня.

Настоящие шероховатости в жизни Виктора появились позже. И тяжёлый развод с женой, и смерть юной дочери, и смерть новой невесты, и переезды, и двухдневная работа за блок сигарет или порцию хлеба, и этот приют-палатка…

Но он всё равно хохочет:

— Эх, развалина я старая, всё не развалюсь никак, топчу землю.

— Ну, какая ж вы развалина, моя бабушка вон – чутка старше вас будет, а никакая она не развалина, вам-то и вовсе ещё жить да жить.

— О, зови бабушку сюда, женюсь, вдвоём жить будем!

Хохочем вместе.

Догоняет меня на дворе, шепчет:

— Всё же, знай, очень я рад, что приняли меня мои родители. Не такой уж непутёвый человек из меня вышел, жить можно.

Киваю. Жить можно, точно.

Снято для проекта Благотворительной больницы.

Почему я решила в данный период жизни сфокусироваться на съёмке пожилых людей?

Во-первых, потому что я больше не хочу их упускать. Я мало снимала своего дедушку в последние годы его жизни. У меня почти не было снимков своей бабушки до прошлого года. Я наблюдала, как приближаются к концу своей жизни и затем уходят ещё несколько хороших бабушек и дедушек. Стеснялась предложить их родным съёмку, а когда всё заканчивалось – узнавала, что они очень этого хотели, но не знали, кого позвать, чтобы всё прошло чутко и аккуратно. Впрочем, кажется про всё это я вам уже рассказывала, не стану растягивать.

Во-вторых, в последнее время я как-то не нахожу в себе сил работать с более молодыми людьми. Снимая их, приходится много бороться. Бороться с «эта сторона у меня не рабочая». Бороться с «у меня сегодня плохо легли волосы, снимай, чтобы их в кадре не было видно». Бороться с «ой, я какая-то страшная, надо переснять». И так далее, и так далее.

Нет, не стану утверждать, что это плохо. Не стану говорить, что все молодые люди именно так ведут себя на съёмках. Всё в порядке, я с таким тоже умею работать и до сих пор, иногда, снимаю молодёжь. Но очень-очень редко. Сил у меня сейчас мало на борьбу, чудовищно мало.

Так что, да. Сейчас я выбираю снимать бабушек и дедушек. Потому что у них как-то побольше смелости смотреть на себя настоящих. И мне это невероятно нравится. Нравится оказываться рядом со смелыми людьми.

Мириам уехала обратно в Португалию, её контракт закончился. Врач Лена тоже уехала, её ждёт московская реанимация, уже три месяца очень ждёт. Мы остались втроём с Лизой и В. Лиза и В. между собой ладят не особенно хорошо. Наверное, из-за того, что В. часто задаёт  разные медицинские вопросы, перекладывая конечное решение на Лизу. Хотя, нет, скорее дело в том, как именно он задаёт эти самые вопросы. Большинство из них звучат так:

— Лиза, у меня там пациент с дерматитом…

— И?

— Ну, по такому виду дерматита у нас нет предписаний…

— И?

— Так что мне ему назначить?

— Надо смотреть в справочниках, подобрать что-то по их рекомендациям, ты же знаешь!

— Ну, ты это, помоги…

Лиза гневно вспыхивает, с алыми щеками идёт в аптеку, читает медицинские справочники, подбирает максимально подходящие препараты. Когда пациенты уходят, выговаривает В.:

— Ты можешь более точно формулировать вопросы, пожалуйста?

— Так я и так точно…

— Нет, точно – это так: «Лиза, у меня пациент с нетипичным дерматитом, пожалуйста, помоги мне подобрать препараты». Всё, я сразу пойму, без этих твоих ступенек.

— Ладно…

В. уходит шинковать овощи, сегодня его очередь готовить. Готовит он категорически невкусно. Начиная с того, что он совершенно не чувствует текстуру продуктов, кладёт все овощи в кастрюлю одновременно, из-за чего хлопья лука превращаются в пушистые облачка, картофель рассыпается в пюреобразную массу, а морковь остаётся с хрустящей серединкой. Заканчивая тем, что он совершенно не пытается регулировать солёность блюда и обычно всё, что он готовит – смертельно пресное. Мы пытались что-то с этим сделать, но В. всякий раз отвечает одинаково:

— Так у меня не было раньше в жизни необходимости готовить, вот я и не умею!

А на следующий приёмный день всё снова повторяется. Он всё также формулирует свои вопросы и стоит в дверях Лизиной приёмной, ждёт, когда она встанет и пойдёт разбираться.

Почему-то я, наблюдая за такими эпизодами, злюсь. Наверное оттого, что у меня были иллюзии, что на В. рассчитывать можно как раз таки больше, чем на кого бы то ни было здесь, ведь он бывший военный врач. Военный, пусть и с приставкой бывший, в моей голове почему-то всегда был гарантом точности, умения принимать быстрые и нестандартные решения в любых ситуациях. Каюсь, стереотип. В. его здорово разрушил в моей голове. Ему, бывшему военному врачу, я доверяю здесь сильно меньше, чем остальным.

Снова снимаю бездомных – для одного проекта Благотворительной Больницы.

Работаем в обуховской промзоне, в паре с Алёной. Она расспрашивает людей о их детстве, я снимаю и подслушиваю её разговоры. Ей рассказывают про ленинградских мальчишек и футбол во дворах до ночи, про сказки татарской бабушки, про рыбалки и сенокосы, про лондонскую школу, про «неуды» за поведение, про спортивную гимнастику и медали, про охоту на медведя…

В перерывах между кадрами я тоже пробую расспрашивать. Правда, прицельно говорить про детство у меня как-то не клеится, получается больше про сейчас.

Незрячий Владислав согласно кивает:

— Что детство, было и прошло, а сейчас я вот здесь и не придумал пока, что с этим делать.

Почти у каждого спрашиваю:

— Как давно вы здесь?

Все отвечают в зимах:

— Третью зиму… Вторую зиму… Первую зиму…

Зимами меряют оттого, что зимой легче всего погибнуть – морозно. Если пережил зиму, значит есть шанс на ещё почти год жизни, до следующей зимы.

И вот это ещё спрашиваю:

— Почему вы ночуете здесь?

Тут все отвечают разное. Кто-то вспоминает украденные документы, кто-то незарегистрированный брак, кто-то неначисленную пенсию из-за работы без трудовой, кто-то ждёт суда по вступлению в наследство, кто-то рассказывает о диагнозах и инвалидности, кто-то признаётся в побеге из рабства и отказывается фотографироваться – боится, что найдут.

Видят, что я подмёрзла, больше двух часов работаю на улице. Учат правильно дышать, чтоб теплее было. Предлагают сигарету, которую уже раскуривают на троих. Предлагают вынести из приюта кипяток и варежки – погреться. Отказываюсь, не так уж смертельно замёрзла, но от такой внезапной заботы теплеет точно.

Рада, что согласилась работать над этим проектом. Потому что через него будет чётко видно – ничто не защищает от несчастья. Ни самое благополучное детство, ни высшее образование… Всё это может сломаться, по разным причинам. Но и после поломки можно выжить и выбраться, главное, чтобы кто-то поддержал. Вот, медики из Благотворительной Больницы поддерживают, точно. Ну, сегодня не про них, про них можно вот тут побольше узнать: https://charityhospital.ru/