formakrika

Это Рита. Рита Полонская.

С ней мы не живём, с ней мы тут в Переделкино за завтраками разговариваем. Точнее, она говорит, а я её слушаю, потому что интересно.

Слушаю, как студенты фонда «Антон тут рядом» собрали настоящий оркестр: с барабанами, с гуслями, с клавишными, с флейтами.
Слушаю, как Рита делает так, чтобы этот оркестр звучал не только внутри фонда сам с собой, а ещё и в Александринском театре, а ещё… Там длинный список.

Рита вытирает губу от вишнёвого варенья, кутается по самые ресницы в шарф и шуршит рядом со мной по скользкой дорожке до гостиницы. Выдыхает пушистый пар.
Почему-то знаю, что у Риты получится вообще всё. Оркестр же натренировался звучать. Так что у Риты получится. Ведь она каждый день тренируется как-то улучшать мир.

Муж притащил домой керамическую кружку.
Синюю, маленькую такую, с ладонь. Выцарапанный на ней спящий дракон больше напоминает кошачий клубочек, до того он шарик.
Определённо надо что-то делать с тем, что после каждой притащенной мужем вещи что-то начинается. То газету принесёт – и вот я полгода по Латинской Америке шатаюсь с камерой в руках. То вот кружку приволок – и я лежу в глиняной пыли где-то на Фарфоровской улице, снимаю.

Семейную керамическую мастерскую открыли ребята – Георгия и Максим.
Я давно знала, что они делают этническую посуду: кубки, блюда. Что-то грандиозное, фестивальное, песенное.
Но, оказалось, не только это.

Оказалось, что из их мастерской выскальзывают хрупкие пиалы, лаконичные тарелочки, уютные чашки – всё, что можно поселить на обычной, человеческой, не драконьей кухне.
Ещё оказалось, что они не просто делают посуду и арт-объекты. Они ещё и помогают другим сделать что-то керамическое своими руками, учат на мастер-классах.
А ещё я нашла на стене панно из цветных плиточек. Восхитительное панно. Отсняла каждую его часть, до того понравилось. Георгия не выдержала:

— Да это так, пробники, разную глазурь тестировали!
— Ну, а ванную или кухню обшить такими плитками можно?
— Легко! Только надо изменить обжиг для водостойкости, иначе сделать покрытие, ещё там некоторые нюансы учесть… Легко.

Что ж, если когда-то мне случится заниматься чем-то, вроде обустройства дома – я знаю, откуда будут плиточки в ванной. Из мастерской ILO.
А пока буду пить кофе с драконом на чашке и надеяться, что муж ничего нового в ближайшее время не притащит больше. Хотя, чего это я. Пусть тащит. Мне, в целом, даже нравится.

Это Таня. Таня Коврижка.
Мы с ней в одной комнате живём тут, в Переделкино. Я пишу рассказ про бездомного. Она тоже пишет рассказ, не знаю про что.

Зато знаю кое-что про неё саму.

Знаю, на ночь она плотно задёргивает шторы, так ей спится лучше.
Знаю, что у неё есть две перламутровых серёжки сердечками, а ещё есть две дочки. Таня – мама девочки с аутизмом и девочки без него.
Знаю, что пока она тут, её девочки вечерами записывают ей говорящие сообщения-кружочки.

— Мама, я сегодня решила стать чудовищем, поэтому весь день баловалась и сейчас балуюсь!
— Алисочка, ну, если ты весь день баловалась и была чудовищем, значит это верный признак, что пора поспать и дать папе отдохнуть. Целую тебя!

Ещё знаю, что Таня пишет о том, о чём я совсем не пишу и в чём не разбираюсь – об особенном материнстве. И об обычном тоже. Если вам про такое захочется прочесть, вот тут читайте: https://t.me/imomifeel

P. S. Не подумайте – это никакой не новый проект. Это просто крошечные переделкинские этюды, про то, какими разными бывают люди. Чтобы помнить.

Сфотографировала меня Полина Сойреф, на плёнку. Перед её камерой можно и усталой быть, спасибо, что так можно. 🖤

За те годы, что занимаюсь фотографией – привыкла к страхам со стороны героя съёмки.
Не обязательно говорю сейчас прямо про жуткий, парализующий страх (хотя и с ним приходилось встречаться, особенно в социальной фотожурналистике, когда почти час сидишь рядом с человеком и успокаиваешь, объясняешь, уговариваешь…). Я скорее вот про этот, простой и частый страх – а как я получусь в кадре? Что я только не переслушала: про «нерабочие стороны», про «нефотогеничность», про «волосы не так легли и поворот головы не идеальный» и тому подобное.

А в Гватемале впервые столкнулась не просто с отсутствием страха. Я встретилась с искренним интересом. Там всё тот же вопрос «а как я получился?» звучал не дрожащим голосом, а интересующимся. Каждый спокойно смотрел в объектив, не сжимая руки в кулаки и не вытягивая шею. Практически каждый просил показать ему фотографию. Практически каждый просил сделать ещё одну и ещё – не потому, что первая не понравилась, а потому что «а как будет, если я встану?», «а как будет, если я кофту сниму?».
И да, я сейчас не про детей. Детям свойственен повышенный интерес ко всему новому – это не удивительно, знаю. Я сейчас про взрослых.

Им было интересно, как будет. Им было интересно взглянуть на себя с разных сторон. Увидеть себя такими, какими, возможно, вообще никогда не видели. Учитывая редкость зеркал и чистой воды в деревенских домах – часто на моих кадрах они с удивлением узнавали свой цвет глаз.

Поначалу, я даже отнеслась с недоверием к этому интересу. Подумалось, что это притворство какое-то перед чужестранкой с камерой, желание угодить быть может. Но нет.
Раз за разом убеждалась, что искреннее это, что на самом деле интересно. Не верю, что из притворства будут просить снять, даже когда я сама не снимаю, просто сижу рядом с камерой. Не верю, что из притворства можно звать всю семью и просить показать им снимок.

В Никарагуа, кстати, такого интереса и доверия ко мне и моей камере было меньше. Приходилось заслужить его. Но было, всё же было. Были эти мягкие руки на коленях, были эти спокойные прямые взгляды. Была эта готовность посмотреть на себя, увидеть такими, как есть.

И это удивляло. И приводило в восторг.
Ещё один повод, почему хочу вернуться в клинику Health & Help – с таким подходом радостно работать, хочется снимать и снимать.

Та самая клиника: https://ru.he-he.org/

Сидели с врачом Марией на берегу залива Фонсека.
Мне вспоминалось пастернаковское «шестое августа по-старому, Преображение Господне», потому что оно и было. Девятнадцатое августа, Преображение, мой четвёртый день в этой никарагуанской рыбацкой деревне.

Сидели, смотрели на отползающий от берега сливовый океан – к ночи. Всматривались в ребристые, поросшие зелёным лесом бока сальвадорского вулкана Кончагуа – прямо напротив нас, на другой стороне залива примостился. Рассматривали микроскопических океанских улиток, облепивших теневую сторону огромного камня прямо перед нами – такие хитрюги, знают, где от жары прятаться.

Сидели, не знаю точно сколько. Без часов и без телефонов пришли. Помню только, что за это время океанские волны из розоватых медленно стали сливовыми, а потом густо черничными.
Молчание нарушила Мария, поставив меня в тупик вопросом:
— Estas llena?

Я зависла. Привыкла слышать такой вопрос только за столом под конец обеда, ну, или после него. Когда кто-то внезапно умудрился очень уж налопаться фасолью с рисом. Что-то вроде русского «наелся».
Переспросила:

— Что?
— Ну, тебе достаточно? Пойдём в клинику или ещё надо наполнить?

И тут я поняла. Точнее, вспомнила. Вспомнила дословное значение слова lleno – полный. Вот что она хотела узнать – наполнилась ли я. И не в смысле еды, мы ж не ели там, ну. В каком-то вот этом, поэтическом смысле, как в тропаре преображенском поётся: « и якоже вмещаху ученицы Твои, славу Твою, Христе Боже, видеша». Разная у всех нас, человеков, ёмкость. Прислушалась к своей, впервые, кажется.

— Да, я наполнилась. Пойдём.

Шли в клинику, оставляя глубокие следы на мокром чёрном вулканическом песке. Океану не нравилось, пытался дотянуться и слизнуть, но сил хватало только шёпотом шипеть нам вслед.
По пути обещала себе забрать отсюда столько, сколько внутри ёмкости хватит. Якоже вмещаху. Хорошее такое, листвой шуршит августовской. Тут нечем особо шуршать, разве только с океаном. Ну, в другой раз, сегодня уже не влезет.

Наш администратор, кубинец Орландо каждый день после завтрака разговаривает по телефону с какой-то женщиной. Разговаривает громко, чётко, слышно по всей клинике:

— Как тебе спалось сегодня, любимая? Что у тебя было на завтрак? Чем планируешь заниматься, родная? Ты мне снишься, я скучаю по тебе, я очень люблю тебя…

Обычно мы с Марией стараемся во время этих его разговоров не заходить в кухню, слишком уж нежно и интимно звучат его слова. Не хочется мешать и быть третьими. Но слышать — слышим всё, громкость у Орландо не отключить, сложно не быть в курсе нежностей.

Точно также, как сложно не заметить большую татуировку на его ребре. Он часто (читайте — всегда, за исключением торжественных моментов) ходит без футболки. Поэтому, даже не разглядывая его тело специально, всё равно невольно замечаешь эту каллиграфически вытатуированную надпись во всё левое ребро:

«Каролина, ты мой самый большой подарок».

Как-то вечером я насмелилась и спросила Орландо:

— Эта твоя Каролина, она какая? Красивая?

Молча достал телефон, включил, показал фотографию на заставке. Улыбающаяся девчушка, с огромными янтарными глазками, золотистыми длинными локонами и двумя белоснежными бантиками-заколками на макушке.

— Это моя дочка! Красивая получилась, правда? Не в меня потому что, в маму свою.

— А где она сейчас?

— Она с мамой живёт, на Кубе. Ей восемь, в прошлом году в школу пошла. Мы с её мамой развелись, но всё равно разговариваем, для дочки это важно. Она скучает по мне…

И, помолчав, добавляет:

— Я только из-за неё хочу снова побывать на Кубе. Возвращаться жить не хочу, там совсем нет хорошей работы. Но дочку очень хочу обнять. Она — лучшее, что со мной случалось.

Ушёл грустно смотреть в дождь и молчать. Скучает по дочке, хотя и до утра несколько часов осталось, всё равно скучает. Очень боится, что утром из-за ливня не будет мобильной связи и они не смогут созвониться.