Лишь бы не было весны
Рита слепила снеговика, и это был лучший снеговик в её жизни. Крупненький, ровненький, с морковкой вместо носа. Правда, морковка старая и грязная, но это не страшно.
Снег падал крупными хлопьями. Рита смотрела на снеговика и улыбалась. Она вспомнила песенку про марширующих снеговиков, которую они учили в садике:
"Не страшны сугробы нам!
Не страшны микробы нам!
Мы как сталь закалены,
Лишь бы не было весны!"
Завтра она слепит ещё одного снеговика, а может, и двух, и они будут маршировать по дачному участку, распевая веселые песенки.
Мама постучала в окошко. Пора домой, ужин готов.
— Пап! Ты видел, какой у меня снеговик получился? — спросила Рита, стягивая с ног сапожки и оставляя в них шерстяные носки.
— А? — отозвался папа.
— Да оторвись ты от телефона! — крикнула мама из кухни.
— Красивый снеговик, зайка, — сказал папа.
— Ты его даже не видел! — не унималась мама.
Под лестницей, ведущей на второй этаж, спал Бургер. Прежде чем снять комбинезон, Рита поцеловала его в теплый нос. В последнее время он много спал и с трудом ходил на подгибающихся лапах. Рите говорили, что большие собаки живут мало, но ей не хотелось, чтобы Бургер умирал. На Новый год она загадала, чтобы пёс пожил подольше.
— Папочка, — зашептала Рита, сев папе на коленки и заслонив собой смартфон. — Мама сегодня немножко злая.
— Просто она сердится, что я не помогаю ей с готовкой.
— Ну так помоги!
— А если не помогу? — папа начал щекотаться.
— Тогда… — Рита засмеялась. — Я превращу тебя в голема!
— Голема? Это тебе бабушка про големов рассказывала? — он перестал щекотать, хотя Рита ещё не нащекоталась.
Папа пошёл на кухню и сообщил маме, что дочка знает слово "голем".
— Баба Надя скоро научит её гадать и наводить порчу, — проворчал папа.
— Пусть хоть бабушка её чему-то учит. Мама, да бабушка. А папа только в телефоне сидит, плохой пример показывает.
— То есть баба Надя хороший пример показывает?
Рита сидела на корточках перед духовкой, где запекались куриные ножки, и делала вид, будто ничего не слышит. Когда мама с папой вспоминали бабушку, то обязательно ругались.
За ужином родители мало разговаривали. Рита решила, что ничего плохого не случится, если она загадает второе новогоднее желание. Пусть Дед Мороз или Боженька, — а может, они вместе — сделают так, чтобы мама с папой больше никогда не ссорились.
В дверь постучали, и у Риты сильно забилось сердце. Вдруг это бабушка с дедушкой? Рита поспешила за папой к двери.
— Кто там? — спросил папа.
— Мы лом привезли! — послышалось из-за двери.
Рита расстроилась. Никакие это не бабушка с дедушкой. Это рабочие, которые ездят на ржавой машине и выпрашивают у дачников металлолом. Папа разрешил им забрать старые арматурины, торчавшие из бетонного пола на въезде в гараж. Чтобы выковырять арматурины, они одолжили у папы лом, а потом забыли его вернуть. Одного из дядей папа назвал нехорошим словом, когда тот чуть не задел его машину арматуриной.
— Оставьте на крыльце, — сказал папа.
— Мы лом вернуть хотим. Откройте!
Едва папа открыл дверь, как тут же вскрикнул и упал на пол. Из его носа хлынула кровь. Рита замерла, сначала глядя на кровь, которая заливала папины губы и подбородок, а потом на двух дядей. Им было тесно в маленькой прихожей, поэтому Рите показалось, будто их не двое, а намного больше. Рита вспомнила слово, которое она слышала от бабушки. Такое же необычное, как и "голем". Это было слово "легион". Легион дядей, и они ударили папу его же ломом.
***
Онлайн-сеанс длился меньше получаса. Клиент — щекастый парень, получивший степень MBA в Лондоне — рассказывал Надежде о напряжённой обстановке на работе. Новую должность не дают, зарплату не повышают, один из сотрудников метит на его место. Клиент колебался, кого ему выгоднее устранить с помощью чёрной магии — начальника или конкурента.
Надежда почувствовала, как нагрелся амулет на шее, и потеряла нить разговора. Дочь, внучка, беда. Она закрыла глаза и сквозь чёрно-белую пелену, как сквозь шелковую ткань, увидела зятя. Лицо в крови. Двое мужчин связывают ему руки клейкой лентой. Надежда не услышала, а почувствовала, как кричат дочь и внучка. От этих криков у неё скрутило кишки, как скручивают мокрое белье после стирки.
— Вы меня слушаете? — спросил клиент.
Надежда открыла глаза и сделала глубокий вдох, чтобы унять сердцебиение. Второй вдох. Третий. Захлопнула крышку ноутбука и позвонила в полицию. Сообщила об убийстве в дачном поселке, улица такая-то, дом такой-то. Двое человек, включая ребёнка, в опасности.
Она встала из-за кухонного стола и подошла к окну, за которым валил снег. На подоконнике сидел голубь с обмороженной лапкой. Надежде так и не удалось успокоить дыхание.
Они с мужем всегда знали, что этот день наступит. Через подобное проходили её мама, бабушка, прабабушка… Каждая женщина в их семье рано или поздно сталкивалась с неизбежным. Несчастье, удар судьбы, злой рок. Называй как хочешь. Суть одна. В определённый момент им приходилось защищать самое дорогое в своей жизни и либо делать выбор самим, либо покорно принимать выбор, который за них делал кто-то другой — например, двое оборванцев с ломом и липкой лентой.
Муж лежал в гостиной, закинув ногу на спинку дивана. На носке виднелась дырка. Муж решал кроссворд, нахмурив лоб и поджав губы, отчего его усы встопорщились, как шерсть на кошачьем загривке. Раньше она не понимала, как можно часами возиться с этими буковками, но с годами хобби мужа стало её радовать. Всё в мире меняется, за исключением его любви к кроссвордам.
— Что есть в лживой сказке? Пять букв, — задумчиво проговорил муж.
Надежда села на диван и некоторое время молчала, пытаясь собраться с мыслями. Может, не говорить ему, может, она сама справится. Она приложила руку к щеке, как будто у неё болел зуб. Не справится. К тому же они давно обо всём договорились.
— Это случится сегодня, — сказала Надежда.
Муж отложил кроссворд, сел.
— Уверена?
Она кивнула.
— Полицию вызвала?
Снова кивок.
— Они успеют?
Покачала головой.
— Жалко, мне пару слов осталось разгадать.
— Прости. Если бы я могла…
— Всё в порядке, — сказал он, — идём.
Он похлопал её по колену и начал переодеваться. Надежда в очередной раз подумала, что при всей своей доброте и мягкости муж был самым смелым человеком, какого она знала. Если бы не он, у неё не хватило бы духу.
Они взяли всё необходимое и вышли на улицу. За последние дни выпало столько снега, что коммунальщики не справлялись с уборкой. Супруги шли медленно, увязая в снегу и поддерживая друг друга под руки. У Надежды мелькнула мысль, что муж умрёт в дырявом носке и с не разгаданным кроссвордом.
***
Один из дядей был с усами, но не такими густыми, как у дедушки. Другой дядя походил на актёра из турецкого сериала, который смотрела мама. Когда они стали связывать папу, Бургер залаял. Рита хотела сказать турецкому дяде, что Бургер не кусается, но не успела. Он размахнулся папиным ломом и ударил собаку по голове. Рита услышала треск. Бургер упал и затих, задние лапы его дернулись.
Мама прижала рыдающую Риту к себе. Ей стало тепло, но не благодаря маме. Она поняла, что описалась. Мама ещё крепче обняла Риту и ещё сильнее прижала к себе, как будто хотела спрятать внутри себя, как в шкатулке.
Злым дядям нужны были деньги, ключи от машины и всё-всё, что годилось на продажу, как арматурины, которые они сегодня днём выкорчевали из асфальта. Мама с папой всё им отдали, в том числе деньги с банковских карточек. Но дядям нужно было всё больше и больше.
Рита любила считать. Иногда она считала свои шаги на прогулке, проезжающие мимо машины или голубей на проводах. Сегодня она считала, сколько раз усатый дядя ударил папу. Он бил его не ломом, а металлической палкой, которая сначала была короткой, а потом — едва усатый нажал на кнопку — стала длинной. Рита насчитала шесть ударов.
— Значит, он тебя назвал чуркой, — сказал усатый дядя своему другу.
Турецкий дядя харкнул на пол.
— Ты знаешь, что людей нельзя так называть? — спросил папу усатый дядя.
— Простите, — сказал папа, и Рита не узнала его голос.
— Папа больше так не будет, — вмешалась она.
— Золотые слова, — усатый дядя посмотрел на Риту. — Твой батя — плохой человек. У него есть дом, машина, жена, а он всё равно злой. За людей нас не считает. Думает, что он лучше меня, лучше Тимурчика.
Усатый дядя ещё раз ударил папу, но не очень сильно, потому что, наверное, устал вставать со стула и бить.
— Ты хочешь, чтобы мы твоего папу простили? — спросил Риту усатый дядя.
Она кивнула.
— Расскажи стихотворение.
Рита уткнулась в маму.
— Не трогайте ребенка, — попросил папа.
— А кто её трогает?! Я, что ли, трогаю?! Я?! — усатый дядя встал со стула и ударил папу.
— Я расскажу! — закричала Рита.
Усатый дядя, тяжело дыша, плюхнулся на стул, отчего тот заскрипел.
— Валяй!
— Не страшны сугробы нам, не страшны микробы…
— Громче!
— … нам! Мы как сталь закалены! Лишь бы не было весны!
Рита заметила, что пока она рассказывала стишок, усатый дядя смотрел не столько на неё, сколько на маму. Точнее, на её босые ноги.
— Теперь твоя очередь, — сказал усатый дядя, подходя к маме. — Пойдем. Стишок мне расскажешь.
Мама не хотела с ним идти. Дядя схватил маму за шею, пригнул к полу и в такой позе повёл в комнату.
Папа назвал дядечек нехорошими словами. Ещё хуже, чем раньше. Турецкий дядя ударил его ломом, и это был седьмой удар, который насчитала Рита, и после него папа уже не обзывался.
Рита просила усатого дядю пустить её в комнату вместе с мамой, но ей не разрешили. Турецкий дядя оттащил её от двери, чуть не вывихнув руку.
— А ну кыш отсюда! — сказал он Рите.
Она хотела спрятаться у папы, но увидела его широко открытые глаза, которые таращились в потолок, и испугалась. Вокруг его головы растеклась тёмная лужа. Рита поняла, что папа ей не поможет, и спряталась под лестницей. Она свернулась калачиком на лежанке Бургера и обхватила руками камень, висевший на груди. Бабушкин янтарь, оберег от злых сил. Она сжала его крепко-крепко, так что руки заболели.
***
Давным-давно, когда муж ещё не свыкся с её ремеслом, он спрашивал, почему демонов вызывают на перекрёстках. Почему бы не провести обряд в гараже или где-нибудь в лесу. Потому что сюда, отвечала Надежда, стекаются тёмные силы. На перепутье человек выбирает свою судьбу.
Они вышли на середину перекрёстка. Один из водителей просигналил им, но не остановился. Муж стал расстёгивать пуговицы пальто. Его руки дрожали то ли от холода, то ли от волнения.
Надежда не знала, что сказать и что сделать. Помочь с пуговицами? Поцеловать? Попросить прощения? Она закрыла глаза и сквозь чёрно-белую пелену увидела то, что творилось на даче. Внучка под лестницей, дочь на кровати. Увиденное придало ей решимости.
— Намёк, — сказала Надежда, помогая мужу снять пальто.
— Что?
— В лживой сказке есть намёк, пять букв.
Муж не сразу сообразил, о чем она, а потом улыбнулся.
— Спасибо! — сказал он.
Они обнялись.
Надежда взяла из его рук канистру, открутила крышку и вылила на мужа бензин. На голову, на грудь, на спину и на плечи. Либо ты сам делаешь выбор, либо выбор делает кто-то за тебя.
Она поднесла зажигалку к рубашке мужа, и пламя моментально охватило его. Надежда сделала шаг назад. Муж упал на колени и, мычя от боли, уткнулся в асфальт. Надежда стала выкрикивать слова, которые выучила наизусть много лет назад. Она знала их так же хорошо, как имена родных. Эти слова снились ей в кошмарах.
Tars ettor oners rems tar ramsm.
Муж начал кататься по асфальту, пытаясь сбить пламя.
Marts errast erra shegetn etta dast.
Он замолк и перестал шевелиться.
Errats oner zart rams erratar ettar.
Запахло мясом и палёными волосами.
Tars errast zart rems ettar.
Когда Надежда увидела в воздухе над горящим телом очертания ноздрей, она поняла, что всё сделала правильно. Ноздри расширились, вдыхая запах горелой плоти.
Marts rams zart dast.
Прежде чем потерять сознание, обессиленная Надежда услышала вдалеке грохот салюта.
***
Турецкий дядя включил музыку на смартфоне и начал рыться в кухонных шкафчиках. Зазвенели бутылки. Из родительской комнаты доносились мамины рыдания.
Рита закрыла уши. Плакать не получалось, наверное, потому что слёзы закончились. Это она во всем виновата, поняла Рита. Она загадала, чтобы мама с папой больше никогда не ругались, и вот теперь папа лежит, смотрит в потолок и не моргает. Надо было остановиться на одном новогоднем желании — про Бургера. А она пожадничала и загадала сразу два. Из-за этого Дед Мороз и Боженька разозлились на неё и наказали.
За окном вспыхнул свет, как будто кто-то запустил салют у них во дворе. В доме стало тихо. Рита убрала руки от ушей, но не услышала ни маму, ни музыку. Ей сделалось очень жарко, как бывало во время болезни. Лоб покрылся испариной. Запахло гарью.
Лестница, под которой сидела Рита, находилась прямо напротив входной двери, поэтому она раньше турецкого дяди увидела, как чёрный дым просачивается в прихожую. Дым вперемешку с пылью и сажей. Он принял форму, отдалённо напоминающую человеческую фигуру, но это был не человек, и он не прошёл мимо Риты, а проплыл, как туча, оставляя за собой след копоти и сажи.
Туча проплыла мимо Бургера и мимо папы, после чего набросилась на турецкого дядю, который тщетно размахивал ломом перед собой. Дым, пыль и пепел забились дяде в рот и нос, отчего он начал кашлять и задыхаться, выпучив глаза. Его лицо побагровело. Усатый дядя выскочил из родительской комнаты со спущенными штанами, и туча вошла в него через рот, нос, уши и глаза.
Рита смотрела, как злые дяди, окутанные тучей, хватаются за горло и корчатся на полу. Когда они затихли, человекоподобная туча двинулась к выходу. Рита зажмурилась, готовая к тому, что она набросится на нее так же, как на злых дядей, ведь это всё произошло по её вине, но туча не тронула ни её, ни маму.
Плавные движения человекоподобной тучи завораживали. Рита вышла вслед за ней из дома и увидела, как туча рассеялась во дворе. Чёрные хлопья разлетелись в разные стороны. В том месте, где туча появилась и исчезла, растаял снег. Ритин снеговик, лучший снеговик в её жизни, потерял форму и осел. В голове крутились строчки:
"Мы как сталь закалены,
Лишь бы не было весны!"
Лучше бы наступила весна, подумала Рита, и пошла к маме.
Автор: Олег Ушаков
Оригинальная публикация ВК
Первый рассказ, 2017 год
Декабрьское небо щедро и густо сыпало снегом на промёрзшую землю, скрывая последнюю ссохшуюся траву под белым толстым покрывалом. Сугробов намело немеренно, и старик, выйдя на крыльцо в безрукавке, устало вздохнул, поёжился. Работы с утра предстоит много.
Достал из кармана пачку папирос, закурил. Грех, но что делать? И бросьте в меня камень, кто тут без греха.
Постоял, глядя на ночной лес, что как будто всё ближе и ближе подкрадывался к избе с каждым днём, и сейчас был будто всего метрах в ста пятидесяти, отделяемый лишь небольшим полем да ещё более небольшими владениями старика. Темно меж деревьев, мрак да и только. Но что это? Померещилось, али свет фар промелькнул?
Старик прищурился, но ничего больше не разглядел. Всё та же чёрная безмолвная громада леса. Он докурил, потушил папиросу об сугроб и вернулся в избу.
Перекрестился перед образами в углу. Прочитал молитву перед трапезой. Налил борща, нарезал сальца и чёрного хлеба. Налил водки.
- Прости, Господи.
Пропустил рюмочку.
Да, много всего изменилось.
Когда-то он был молодым священником в селе прямо за этим лесом. Приход там был небольшой, и всё же был. Но с момента, как красная сволочь дорвалась до власти, всё пошло прахом. Храм был разрушен, и он вынужден был искать себе другую работу, пробовал себя и там и сям, ездил в города, но лет через 15 вернулся назад окончательно, поняв, что такая жизнь ему не по душе. Лет в 50 он продал свой дом и отстроил себе новый, на отшибе, окружённый лесом и полями. Всё это время сельские жители помнили его, и, когда он вернулся, то и дело обращались к нему с просьбами. Он тайно крестил детей, отпевал покойников, освящал дома, однажды даже бесов из ребёнка изгнал. И почти никогда он не брал плату за эту работу, а если и брал, то лишь с тех, кто, по его мнению, был в состоянии оплатить, и брал лишь продуктами. Так он жил уже почти 20 лет.
Обычно он ни в чём не нуждался, поскольку выращивал огород и скотину, и ему этого вполне хватало. Он имел в хозяйстве несколько свиней, корову, кур, в добротно утеплённой будке во дворе спал большой лохматый пёс, на печке мурчала пушистая пожилая кошка, в то время как её молодые отпрыски разлеглись в запасах сена в амбаре и коровнике. И старику этого было достаточно.
Где-то в большом городе - он уже и не вспомнит, в каком именно, - у него был ребёнок. Да, грешил он по молодости, в тот период, когда крепла советская власть. Но никогда он больше не видел ни той женщины, ни своего сына. Да, он сожалел о своём поступке, раскаивался в этом грехе, в этом и многих, и потому, вернувшись, стал отшельником.
А какой он, его сын? Чем он живёт? Ему сейчас уже лет 30, это точно. А есть ли у него внуки? Интересно.
Залаял пёс. Свет фар около двора. Остановились. На часах 23:27. Кто прётся так поздно?
Старик накинул безрукавку, направился к двери. Хлопнули поочёдно двери автомобиля. Пёс заскулил. С чего бы это? Старик остановился. Доли секунды помялся перед дверью, достал папиросу, закурил, и вышел на крыльцо.
Снегу намело вдвое больше, выше колена уж точно. Собаки не видно, зарылся в будку. Старик окинул взглядом гостей. Господин в длинном пальто и шляпе, женщина в платье и полушубке, в меховой шапке. И девушка, с одеялом, наброшенным на плечи. Под одеялом лёгкое платье, взгляд опущен под ноги.
- Приветствую. Кто такие, чего надобно?
- Здравствуй, дед. Далеко ли до райцентра? - заговорил мужчина.
- Километров 5 вдоль полей, затем поворачиваете за заводом направо, и через реку райцентр. Только никуда вы в такую метель не доедете, встрянете в сугробе на полпути или заглохнете. Куда вас на ночь глядя понесло?
- Дело у нас срочное, дедушка, - заговорила женщина. - Дочери нашей плохо, психическое расстройство какое-то, приступы накатывают. Приехали в деревню к родне, думали, лучше будет, ан нет - только хуже стало. Решили к врачу везти в срочном порядке.
Старик посмотрел на девочку. Пустой, бездумный взгляд в снег. Да, что-то с ней точно не так.
- Заходите. Переночуете у меня. - затушил папиросу о снег.
- Да что Вы, мы к Вам так средь ночи ...
- Заходите, места хватит. И ужин ещё не остыл.
Старик ушёл в дом. Гости переглянулись, обняли дочь за плечи, и вошли внутрь.
Пока старик разливал борщ по тарелкам, он слышал, что девочка захныкала, как вошла, и, судя по всему, пыталась вырваться наружу, но родители не пустили. Сняв верхнюю одежду в прихожей, гости вошли в дом. Девушка вдруг бросила короткий испуганный взгляд на образа, лишь доли секунды, но старик внимание обратил.
- А, верующий? - мужчина тоже проследил за взглядом дочери, и кивнул на иконы. - Моя жена тоже верует. А я вот - атеист. Я верю в партию! - улыбнулся гость.
- Прекрати немедленно, ты в гостях! - возмущённо сказала женщина.
- Ой, что это я! - спохватился мужчина. - Простите великодушно, лезу тут со своим уставом в чужой монастырь.
- Ничего. Дело каждого, верить, или нет. Прошу ко столу.
Гости расселись. Девочка снова уставилась под ноги.
- Если не возражаете, я бы прочёл молитву, прежде чем мы начнём есть.
- Что Вы, что Вы, это Ваш дом, как Вам угодно! - всплеснула руками женщина.
- "Очи всех на Тя, Господи, уповают ..."
Мигает свет. Глаза девочки медленно поднимаются, и исподлобья смотрят на старика.
- "... и Ты даеши им пищу во благовремении ..."
Шипит кошка, убегает в комнату. Губы девушки расходятся в оскаленной улыбке, глаза сверкают. Свет мигает сильнее. Старик медлит.
- "... отверзаеши Ты щедрую руку Твою и испол ..."
Крик, не похожий на крик юной девушки. Да и на человеческий крик не похоже это было. Лопается лампочка над столом. Темнота. Крик затихает.
- Ой, что же это! - испуганно шепчет мать.
- "... и исполняеши всякое животно благоволения."
Многоголосый хохот. Родители вскакивают со стульев, бросаются к дочери.
- Милая, прекрати, хватит! Господи, да что ж за болезнь такая! - кричит мужчина.
Старик зажигает свечу. У девушки не лицо, нет, гримаса ужаса и злобы одновременно, голова запрокинута, глаза закатились.
- Не больна ваша дочь. Бесноватая она.
Испуганный взгляд матери. Недоумевающий взгляд отца.
- Какой вздор! Не бывает этого.
- Вы сами видите.
- Верьте во что хотите, но к нам со своими богами и бесами не лезьте! Мы уходим.
- Никуда мы не уходим, посмотри, что на улице творится!
- Ничего, прорвёмся как-нибудь.
Мужчина выскакивает на улицу, на ходу накидывая пальто. Снегу по пояс, и стихать вьюга не собирается. Пытается завести автомобиль. Ни в какую. В будке скулит пёс, в курятнике переполох. Плюёт под ноги, пинает колесо. Смотрит в окно дома. Дед зажигает свечи. Делать нечего.
Возвращается в дом, садится на табуретку, не снимая пальто. Смотрит под ноги.
- Хотите верьте, хотите - нет, но вас ко мне сам Бог привёл. - говорит старик.
Мужчина молчит. Кошка бежит к двери, женщина выпускает её на улицу. Девочка сидит в той же позе, только глаза закрыты. За окном воет вьюга, не видно ни зги.
- Нужно её отчитывать, срочно. – старик приносит из прихожей верёвку. - Помогите мне. – даёт второй конец отцу.
Мужчина неохотно поднимается и помогает привязать дочь к стулу. Женщина скрестила руки на груди, не отрывает глаз от дочери.
- Скажите, а Вы делали это раньше? Вы уверены, что умеете это? А то может лучше нам священника поискать …
- Доводилось разок. Тогда получилось. – затягивает верёвку старик.
Закуривает папиросу. Мужчина тоже.
Пару минут проходят в молчании. Лишь вьюга за окном воет тысячью голосов, и среди этого зимнего хора чётко слышится печальный, пробирающий до костей голос. Пёс завыл.
Старик удаляется в комнату. Возвращается с большим крестом на груди, чашей с водой и кисточкой, и книгой. Молитвослов.
- Начнём, отойдите от дитя. Итак … «Да воскре́снет Бог, и расточа́тся врази́ Его́…»
Девушка делает рывок вперёд и вонзается взглядом чужих глаз в старика. Трясётся, нервно посмеивается.
- «… и да бежа́т от лица́ Его ненави́дящии Его́ …»
Снова нечеловеческий крик, но в разы громче и дольше. Родители падают на пол, закрывают уши. Старик падает на колени, но держится.
- «… Я́ко исчезает дым; да исчезнут; я́ко тает воск от лица огня, та́ко да поги́бнут бе́си …»
Стол переворачивается, разбивается о дверной проём комнаты, посуда летит в разные стороны, бьётся бутылка водки. Крик только усиливается, будто бы кричат сами стены. Родители корчатся на полу, старик не удерживается, падает. Крик смолкает.
Смолкает всё, кроме метели. Стук в дверь. Отец вскакивает, бежит к двери.
- Нам помогут, нас сейчас подвезут в город!
- Не смейте!!! – кричит старик, но поздно.
Мужчина распахивает дверь.
- Какого дьявола, здесь нико … - успевает прокричать он до того, как его шея сворачивается, и он падает.
Женщина визжит. Дом наполняется холодом, свечи тухнут все разом. Входная дверь захлопывается ветром. Не видно ни черта.
Демонический хохот. Оконное стекло разлетается вдребезги, и визг матери внезапно прерывается хриплым, захлёбывающимся кашлем. Замолкает насовсем.
Старик поднимается на ноги. Свечи искать времени нет, да и затухнут, придётся по памяти.
- «Та́ко да поги́бнут бе́си от лица́ любящих Бога …»
- Всё ещё борешься за её душу, старый дурак?
Вкрадчивый, насмешливый мерзкий голос. Сверкают глаза.
- Не видим смысла. Тебе не справится, падла старая. Твоё время прошло. Как и время вашего Христа, с которым вы, дети Божьи, так носитесь. Вас осталось немного, христианских отродий.
- «и зна́менующихся кре́стным зна́мением, и в весе́лии глаго́лющих: ра́дуйся, Пречестны́й …»
- Заткнись, с*ка!
- «… и Животворя́щий Кре́сте Госпо́день …»
- Заткнись, кому говорю!!!!!
Старика огромной силой бросает об печь. Удар головой. Почти теряет сознание, но встаёт на ноги. По шее течёт что-то тёплое и липкое.
- Да ты же и сам не безгрешен, избранник Божий! Ублюдка зачал, не удержался, развратник! А потом бросил, да!? О, прямо как Христа бросил на смерть его всемогущий Отец, прямо как Он сам бросил всех вас на произвол судьбы, подыхать от рака, воевать за религии, страдать, теряя близких, это ваш ГОСПОДЬ БОГ!? И неуже …
Старик зажигает спичку, осматривает комнату. Одержимая стоит посреди комнаты, скалится, крутит головой, передёргивается. На полу два тела. Чаша со святой водой цела, стоит на тумбочке у окна. Кисточка в ней. Спичка тухнет.
- «… прогоня́яй бе́сы силою на тебе пропя́таго Господа нашего Иисуса Христа …» - старик продвигается к окну.
Костлявые крючковатые пальцы с силой впиваются в горло старика, душат, царапают шею. Взгляд ненавидящих весь людской род глаз впивается в него, бес торжествующе смеётся. Но старик дотянулся. Взмах кистью в лицо лукавому.
Визг боли. Демон отпрянул, споткнулся о тело матери, упал.
- «… во ад сше́дшаго и попра́вшаго силу диа́волю, и дарова́вшаго нам тебе́ Крест Свой Честны́й на прогна́ние вся́каго супоста́та!»
Кричат не стены, кричит будто бы весь мир. С избы срывает часть крыши, хлопья снега врываются в дом. Бесноватая вскакивает, быстрее всех тварей земных летит на старика.
- «… О, Пречестны́й и Животворя́щий Кре́…» - «розочка» от бутылки водки впивается в живот несколько раз. – «…Кре́сте Госпо́день! Помогай ми … со Свято́ю Госпоже́ю … Де́вою Богоро́дицею и со всеми свя́тыми во веки … Аминь!!!»
Последний крик демона срывает остатки крыши. Тело девушки падает на пол и бьётся в конвульсиях. Старик сплёвывает кровь, пошатывается. Удерживается на ногах, подоспевает к девочке. Читает «Отче наш», обдаёт крестным знамением. Поит святой водой. Конвульсии прекращаются. Дыхание становится ровным. Она просто спит.
Старик встаёт на ноги. Смотрит на часы. Остановились на 00:00.
Капая кровью, выходит на крыльцо, закуривает. Пёс задохнулся, пытаясь сорваться с цепи. Лес за полчаса будто бы вплотную подобрался ко двору. Старик спускается в снег, которого намело по пупок, пытается дойти до собаки. Падает в сугроб. Нет сил. Переворачивается на спину.
- Ну, хотя бы снег утром чистить не придётся. – усмехается.
Закрывает глаза. Засыпает. Папироса выпадает в снег и тухнет.
***
А вьюга всё выла, а снег всё сыпал и сыпал, заметал двор, дом, машину - будто бы хотел скрыть от людей то, что им лицезреть нежелательно.
Если вы профи в своем деле — покажите!
Такую задачу поставил Little.Bit пикабушникам. И на его призыв откликнулись PILOTMISHA, MorGott и Lei Radna. Поэтому теперь вы знаете, как сделать игру, скрафтить косплей, написать историю и посадить самолет. А если еще не знаете, то смотрите и учитесь.
Февраль. Часть 2
Первый день рокового месяца начался с визита Елены. Она пришла под ручку с продавщицей, сказала, что в феврале люди стараются не болеть, и медпункт обычно пустеет, поэтому мне можно не беспокоиться и не приходить отмечаться до марта.
Вечером подъехала служебная машина, из неё вылезли Иван с шофёром, подошли к моей двери, постучали. Втроём мы прибыли на станцию, зашли в сторожку.
— Умотался я что-то, — пробубнил дежурный, — весь день на иголках.
Взглянув на нас, он улыбнулся:
— Мушкетёры.
— Неспокойно как-то, — сказал Иван, — лучше уж так, чем…
— Вот говорят, — перебил его дежурный, — слабеет. А страха с каждым годом всё больше. Раньше парочками ходили, теперь троечками будем. Вот Антон — мужик. Один, бывало, ходил, помнишь?
— Вот и доходился, — огрызнулся Иван, — теперь до магазина еле доходит. Я вообще слышал, по-моему… у Димки Сыча на именинах кто-то говорил, что Антон эту чуду-юду видел, со страху обмочился и кое-как от неё спрятался.
— Брешут, — прокряхтел дежурный, поднимаясь. — Возраст уже не тот у деда, да и вы запугали. Я вообще слышал, что у него жена прокажённая. Он её, мол, в лес водил, чтобы вылечить от чего-то, а теперь дома прячет, чтоб никто у неё на руках шрамов и знаков сатанинских не видел.
— Да нет у неё шрамов, — заступился я.
— Ну вот и я о том же, брешут. — Дежурный открыл дверь и недовольно цокнул языком.
— Закрывайся и сиди тут, — наказал мне Иван, — мы ворота сами закроем.
И они вместе покинули сторожку.
Я несколько раз проверил, заперта ли дверь. Сидел с полчаса, складывал и раскладывал нож, размышлял, что в январе совершенно не беспокоился о безопасности, а теперь — что было бесспорно глупо — собрался использовать нож против неведомой силы.
Три следующие ночи были самыми тяжёлыми. Сводил с ума нескончаемый снег с дождём. Я вздрагивал от каждого удара капли о подоконник, совсем перестал читать, занавесил окна и сидел в тревожном ожидании, пока первые тёмно-серые лучики рассвета не касались стекла, но и тогда становилось легче лишь на мгновение. Потом за мной приезжала машина, Иван с шофёром подвозили до дома, но и там не было покоя. Дневной сон обязательно сопровождался кошмаром. Во снах я бродил по задымленным подвалам какого-то учреждения, искал в тусклом свете кого-то настолько омерзительного, что не могу даже описать его, а когда находил, то в ужасе просыпался.
Я думал, что к середине месяца пропадёт кто-нибудь из местных, и жизнь пойдёт своим чередом, но страшная сила медлила и не объявлялась.
И вот, утром двадцатого числа всё случилось. У ворот станции остановилась служебная «буханка», знакомая троица начала выбираться из салона. Я наблюдал за ними в затянутое инеем окно и своими глазами видел, как машина вместе с Иваном и шофёром, ещё не успевшими вылезти, подпрыгнула на месте и с грохотом рухнула на забор.
Не знаю, что щёлкнуло у меня в голове. Свой следующий поступок я не могу объяснить. Не припоминаю даже, о чём думал в тот момент, но отлично помню, что чувствовал. Сердце будто сдавила крепкая шершавая ладонь боевого командира, телу был отдан безмолвный приказ. Я выбежал из сторожки и кинулся к дежурному, что в замешательстве стоял у ворот, просунул руку между железных прутьев и схватил бедолагу за предплечье. Тот от испуга закричал и дёрнулся, но я лишь усилил хватку.
До сих пор, закрывая глаза, вижу этот ужасный снежный ком, взмывающий в синее предрассветное небо. Как ястреб, преследующий зайца, он выставил две омерзительных кисти, обрушился на дежурного, схватил его за плечи и принялся укутывать в снежный саван. Крик жертвы смешался с будоражащим душу злобным рыком.
Я всё ещё держал несчастного, и тело моё то каменело от холода, то простреливалось сотней раскалённых игл. Мне оставалось лишь отступать и тянуть дежурного за собой. И вдруг из-под покрова вынырнула тощая бледная пятерня в чёрных бороздах и кривыми когтями вцепилась мне в плечо. Я взвыл от боли, ухватил мерзкую длань обеими руками и несколько раз ударил её о железные прутья ворот. Послышался противный хруст, сила, пряча повреждённую конечность, дёрнулась так, что едва не впечатала меня в ворота. Освободившись, она понеслась в сторону леса, дежурный унёсся с ней. И клянусь, что видел, как исчез белый покров, и как бьющегося в конвульсиях мужика тащил на своём горбу нескладный худосочный урод.
На мои глаза будто накинули марлю, ноги подогнулись, я упал на колени и пополз к опрокинутой машине. Шофёр заработал несколько переломов, Иван же отделался сильными ушибами, приземлившись на сидения.
Втроём мы убрались подальше от станции, доковыляли до медпункта. Шофёра уложили на кушетку, а сами вышли во двор. Позвонили в полицию и фельдшеру Елене.
Иван протянул мне сигарету, я, некурящий, отказался.
— Покури, покури, — настоял он, — легче станет.
Дрожащими руками Иван поднёс ко мне зажигалку, я прикурил, наполнил рот дымом, выдохнул.
— Ничего, — протянул я.
— Ты не рот полоскай, а затягивайся. Чуть набери, а потом рот открой и вдохни резко.
Я глотнул горький дым, где-то в основании горла будто закрылась заслонка. Я слегка наклонился, с хрипом откашлялся, а когда разогнулся, то зашатался от лёгкого головокружения. Страх отступил. Иван похлопал меня по спине:
— Всё, всё, нормально.
Я рассказал ему, что видел в поле. Он тяжело вздохнул, поджав губы, и сказал:
— Хотя бы не так страшно теперь, когда знаешь… как оно выглядит.
К восьми часам окончательно рассвело. К медпункту подошли Елена с продавщицей, а затем начали стягиваться местные бабки. Слух о новом исчезновении прошёлся по селу быстрее, чем приехала полиция.
Участковый посадил нас с Иваном на заднее сидение «бобика». Возвращаться на станцию было невыносимо, руки мои тряслись, в глазах рябило. Иван держался молодцом, сидел ровно, но дёргающийся от ужаса подбородок выдавал его истинные чувства.
При свете место нападения выглядело особенно жутко. От ворот станции в сторону леса по снегу тянулся след из редких розовых пятен. Участковый не задавал много вопросов, один раз переспросил, уверен ли я, что видел нечто похожее на человека. Потом он отвёз нас к медпункту, а сам вызвал ещё трёх полицейских и гусеничный трактор из райцентра. Об остальном я знаю только со слов Ивана: трактор расчистил дорогу до леса, туда выехали оперативники, повозились немного со следами крови и вскоре вернулись. В глубь леса никто и не собирался идти.
День прошёл на удивление быстро. Я сидел в медпункте, слушал разговоры местных, дремал. После закрытия зашёл в магазин, взял себе три бутылочки пива. По дороге встретил Ивана, он сказал, что этой ночью подежурит сам.
Перед сном я выпил, но спал всё равно беспокойно, с включённым светом. Никак не мог понять, во что мне не верится больше: во всё произошедшее или в то, что этот закономерный февральский ужас закончился и повторится лишь через два года.
Но чёртов ужас не спешил заканчиваться.
Посреди ночи я отчётливо услышал шаги. Кто-то бродил под окнами, рычал и хрипло пыхтел. Разморённый, я списывал все жуткие звуки на игру воображения. А ночной гость тем временем одним ударом разбил стекло. Сквозь звездообразную дыру в комнату с воем ворвался ветер. Я не издал ни звука, глаза взорвались слезами, лицо болезненно перекосилось от испуга. Я ждал нападения, но чувствовал, что не смогу сражаться. Мне пришлось сползти на пол, юркнуть под кровать и недвижимо, как покойник, пролежать там до рассвета. Однако в дом так никто и не залез.
Утром на станцию прибыла бригада ремонтников, Иван возился с ними. Из медпункта меня тоже отпустили, Елена сказала, что уговор о моём отдыхе до марта остаётся в силе.
Но я никак не мог прийти в себя, казалось, что обиженное зло переключилось персонально на меня. Был лишь один человек, способный успокоить холодом своего рассудка — Антон. Настоящий мужик, сильный духом, несмотря на возраст.
Я смело шагнул к нему во двор, ступил на крыльцо и вдруг остолбенел. Из крайнего сарая вышла очаровательная девушка, не старше двадцати лет. Точёную фигуру она прятала под потёртым клетчатым бушлатом.
— Здравствуйте… — протянул я и услышал, что голос мой дрожит.
Я потом долго думал, в какой же момент ко мне пришло осознание. Так вот, в этот самый момент пазл сложился. Мысль окрепла, осталось только её принять.
— Ой, Вадик, — пролепетала она моё имя, как мелодию, — ты к Антону? Он сейчас отдыхает, нездоровится чего-то.
— Тоня?.. — прохрипел я полушёпотом.
Девушка неподдельно удивилась и кивнула.
— Как… — я глотал слова, боясь разговаривать с ней. — Как здоровье?
Тоня пожала плечами.
— Хорошо, выспалась, вон, все дела с утра переделала, сил полно…
Она и дальше говорила что-то, но я уже не слышал. Уши заложило. Перед глазами летали полупрозрачные мушки, по форме напоминающие жуткую когтистую длань, вынырнувшую из-под белого савана. Я смотрел на руки Тони, гладенькие, молодые, и силился разглядеть в них ужасные черты, но вдруг мысль моя вывернулась наизнанку, и разум отключился, как от перегрузки.
Сознание точно отделилось от меня и витало где-то над матовыми полями, пока измученное страхом тело искало хозяина дома. Я помню, как увидел Антона, совершенно бледного, лежащего на кровати с перевязанной рукой. Помню, как прикрыл ладонью свой рот, из которого вот-вот вырвался бы вопль.
Хруст ломающейся кости всплыл в моей памяти и зазвучал в унисон с щелчком выпущенного лезвия выкидного ножа.
Тоня завизжала где-то позади, её маленькие хрупкие ручки застучали по моей спине, и в это мгновение в тело вернулось сознание. Я наконец-то всё понял, но выдавил из себя лишь скупое:
— Февраль…
И принялся беспощадно колоть бледное тело. У него не осталось сил сопротивляться.
С Антоном было покончено, Тоня кинулась к нему, упала на пол у кровати и забилась в истерике. А я вернулся к себе и сел у разбитого окна. Совсем скоро приехал полицейский «бобик».
***
Не знаю, посадят меня или нет. Никаких иных мотивов, кроме спасения села, у меня не было. Сам не знаю, на кой чёрт оно мне сдалось, видимо, истории человеческих трагедий задели какие-то струнки в моей душе. Но теперь-то в запасе куча времени, чтобы это обдумать.
Следствие, конечно, поднимет старые дела и тоже увидит пугающую закономерность таинственных исчезновений и уж точно сможет убедиться, что жена убитого выглядит слишком молодо для семидесятилетней старушки.
Я искренне верю, что тянущийся двадцать лет ужас — это дело рук не колдуньи и не обезличенной лесной нечисти или эфемерной болезни, воплощённой в некоем существе, а конкретного лживого чудовища.
Терпеть не могу этого занудного суждения, что «настоящие монстры — это мы, люди». Нет. В этой истории монстр оказался просто похожим на человека. Пусть и не лишённый нежных чувств к своей любимой, он был готов убивать чужих любимых, отбирая их жизнь в обмен на здоровье Тонюшки.
Антон действовал умно, мистифицируя похищения так, чтобы все связывали их с февральским пожаром и смертью колдуньи. За два года его Тонюшка дряхлела, и ко времени новой жатвы её нечистые года начинали испаряться всё быстрее. Мужу приходилось восполнять их запас. Но сам он старел, терял хватку и даже в обличии снежной твари работал грязнее. Наконец Антон оступился и был мной уничтожен.
Я не боюсь ни срока, ни осуждений, ни холодного лезвия заточки у себя в животе. Но от одной лишь мысли моё дыхание замирает, а в висках случается колотьё. Вдруг спустя пару лет одним февральским утром я узнаю, что в этом проклятом селе вновь пропал человек?
В любом случае меня оправдает только время.
----
Автор: Евгений Шорстов | @Shorstov
2023
Исключительное право на озвучивание рассказа принадлежит каналу Wendigo.
Февраль. Часть 1
Сначала жизнь моя походила на сказку. Окончил институт, набил руку в дизайне и программировании, успешно съехал со срочной службы. Отец говорил: «Иди, служи офицером», а мать, выплакивая глаза, умоляла: «Вадик, коси по дурке». Но я выбрал золотую середину — альтернативная гражданская.
Меня определили в санитары, научили ставить уколы и делать перевязки, свезли в село, прикрепили к местному медпункту — продолговатому одноэтажному домику, вмещающему в себя смотровую, кабинет физиотерапии, процедурную и обклеенную тёмными обоями молебную комнату, на Гугл-картах обозначенную как храм какого-то святого. Комнатой этой все гордились, ведь благодаря ей захолустье носило почётное звание села, а не деревни.
В начале осени я приехал к местному участковому, единственному на три близлежащих поселения. Он был немногословен, пожелал удачи, показал дом, в котором я буду временно проживать: по щедроте душевной мне выделили комнату в отапливаемом здании бывшей библиотеки. Затем мы пошли в медпункт, и меня передали в руки фельдшера Елены — молодящейся женщине средних лет. Список обязанностей оказался совсем скромным: прийти к восьми часам, отметиться, вымыть пол в коридоре и процедурной, потом могу быть свободен.
Сказка.
Первое время я и не думал о заработке, очень много гулял, бродил по лесам и полям в гордом одиночестве. К началу зимы стал брать заказы в интернете, но дело не шло, коды не писались, логотипы не рисовались, а в груди давило и щекотало неприятное чувство от невыполненной работы. В конце концов я забросил всё и принялся рыскать по деревне, спрашивать, не нужна ли кому-нибудь помощь в виде моей силы. Мне казалось, что физические нагрузки ослабят нагрузки умственные, расслабят разум и вдохновят на творчество. По итогу же я просто надрывался на чужих дворах за небольшую плату и уставал вдвойне.
Настоящее трудовое чудо случилось позже. Как-то январским утром, когда я вернулся из медпункта, ко мне в гости зашёл Иван — местная бюрократическая шишечка. У него на участке за день до этого я сорвал себе спину, перетаскивая старые ржавые тиски из сарая в сарай.
Мы выпили чаю. Разговор зашёл про деньги. Я пожаловался, что настоящая работа по специальности привязана к настроению, а выполнять её механически и кое-как не позволяет совесть. Иван понимающе закивал и предложил помощь.
— Не работа, а мечта, — говорит, — сиди, книжки читай, пей кофе, раз в час обходи территорию. Мне с райцентра поручили в штат найти сторожа.
— А что сторожить? — воодушевился я.
— Газораспределительная станция, видел, посерди поля за забором? — пояснил Иван. — Днём там дежурный, а ночью — сторож. Раньше Антон сидел, но теперь не может. Сил, говорит, нет. Возраст, сам понимаешь.
— И сколько за смену?
— Две с половиной, — ответил Иван. — Работать некому, вот и золотая жила тебе. С семи до семи.
И хоть сомнения, как миниатюрные прищепки, неприятно пощипывали меня изнутри, я, поражённый большой суммой за непыльную работу, тут же согласился. Мы условились встретиться в шесть вечера и вместе двинуть на станцию.
Всё утро я провёл в смешанных чувствах, эйфория межевалась с тревогой. К обеду поплёлся в магазин за колбасой и хлебом, встретил там Елену, она сидела с продавщицей за прилавком и грызла семечки из большого кулька.
— Вадик, ты, говорят, в сторожа заделался? — обеспокоенно спросила Елена.
— Да… — осторожно протянул я, — а что, нельзя было? Я думал, раз смена в ночь, то я до семи утра там, потом к вам, а отсыпаться днём.
— Я не про то, — она покрутила головой. — Нам Иван сказал, что ты даже не думал особо, сразу как-то согласился.
— А чего там думать, дел мало, платят много, — улыбнулся я.
— Да он не знает, Лен, — со вскриком встряла в разговор продавщица.
Я слегка вздрогнул от её звонкого голоса. Она утёрла пухлые губы от остатков чёрной шелухи и продолжила, глядя на меня:
— Он тебе рассказал про наших пропавших?
От вопроса сделалось жутко. Я посмотрел на Елену, она сидела встревоженная и исподлобья глядела на меня.
— Нет, — отвечаю, — не рассказывал.
Продавщица хмыкнула и только собиралась сказать что-то, как Елена оборвала её:
— Пусть он к Антону сходит, наверное, тот лучше растолкует.
— Да в чём дело-то?! — возмутился я.
— Вадик, послушай, — успокаивала меня Елена, — ты сегодня поезжай с Иваном, посмотри, что да как, но устраиваться не спеши. У нас тут свои тараканы, кому расскажешь… — Она стыдливо опустила глаза. — А завтра я тебя провожу до Антона, он от медпункта недалеко живёт.
Но я всё не унимался. Тогда Елена сжалилась:
— Ладно… я только переживаю, что ты смеяться будешь. Человек городской всё-таки.
— Да что смеяться! — воскликнула продавщица. — Что мы, туфту ему гнать будем?! Кого хочешь на селе спроси — каждый расскажет, как люди пропадают. Проходи сюда, Вадик, садись.
На мгновение повисла жуткая тишина. Я протиснулся между двух столиков с печеньем и халвой за прилавок, сел на белый пластмассовый стул. Елена начала рассказывать.
Как оказалось, неподалёку от медпункта стоит припорошенный снегом остов небольшого дома. До пожара в нём жила странная бабка по фамилии Мазухина, по слухам — дочь немецкого офицера. Мать её умерла, когда Анечке Мазухиной было одиннадцать. Вскоре и девочка пропала, объявилась только спустя несколько лет, подросшая, но ужасно морщинистая. Стала жить в затворничестве. Пошли разговоры, что загадочно состарившаяся девочка имеет дар исцеления.
Страдающий от кашля слесарь принёс Мазухиной полмешка картошки и бутылочку медицинского спирта. За такой магарыч колдунья полностью излечила его недуг. Говорили, что с тех пор мужик действительно ни разу не кашлянул и вообще заимел отменное здоровье. Клиентов у Мазухиной прибавилось, приезжали даже из соседних деревень, кто ноющие суставы лечить, кто зрение поправить, кто от мигрени или от душевных переживаний избавиться. За всё бралась знахарка.
Потом, уже после развала СССР, заехал к ней какой-то коммерс, привёз жену. Ни один врач в области не рисковал браться, мол, не операбельно, полгода — максимум. Мазухина женщину усадила за стол, о чём-то с ней потолковала, дала выпить отвар, та хлебнула и тут же мёртвая на пол сверзилась.
Коммерс на колдунью набросился, половину зубов ей выбил. Мазухина ему кричала, что иного выхода не было, болезнь тяжёлая оказалась, насланная кем-то. Жена его сама смерти ждала, мучилась только. Но обезумивший от горя мужик не слушал. На шум сбежались соседи, увидели, как заплаканный муж тащит на плече бледное тело супруги. Не успел он дойти до машины, только за калитку Мазухиного участка ступил, как рожу скорчил, будто током прошибленный, упал и расколол о декроттуар для чистки ботинок голову.
С тех пор ведьма больше не принимала людей. Один раз зашла к ней бухгалтерша из колхоза, просила спину вылечить. Мазухина её даже на порог не пустила. Тётка со злости на землю плюнула, обматерила хозяйку и ушла. И той же ночью муж её со смены вернулся, дочку маленькую подушкой задушил, жену молотком забил и сам посреди горницы вздёрнулся.
В конце девяностых забрёл к Мазухиной на участок приезжий студент. Посреди бела дня крепкий парень не дошёл и до дверей дома, как схватился за грудь, посинел и начал задыхаться. Сидевшие неподалёку мужики это увидели, подорвались с мест, вытянули бедолагу с участка, еле откачали. Всем тогда стало понятно, что колдунья не потерпит любых визитов, даже случайных.
Страшное произошло в феврале двухтысячного года. По селу шла молодая мать, одной рукой вела коляску, в другой сжимала ладошку рыдающего мальчишки. Из-за чего-то он расстроился, обиделся на мамку, всё вырваться хотел, но не получалось. А напротив дома колдуньи точно силы в нём прибавилось, настолько легко он освободился. Побежал прямо к калитке, мать за ним. Он на неё обернулся, затопал сапожками, шапку сдёрнул, швырнул на снег и давай визжать. Колдунья дверь раскрыла, позвала ребёнка, а матери кулаком пригрозила, чтоб не вмешивалась.
Несчастная девушка только до забора добралась, а сын её уже на крыльцо залез. Истерил жутко, пищал, чтоб мать не подходила, а та сама вся в слезах, чуть не на коленях умоляет его вернуться.
Люди из ближайших домов вышли, стали глазеть. Мать ревела, просила сыночка к ней подойти. Дитё в коляске тоже плакало, горлышко воплем рвало. А мальчишка на крыльце уши закрыл, прошамкал что-то невнятное, отвернулся от мамки и с визгом забежал в дом Мазухиной. Дверь захлопнулась так громко, что у наблюдателей перехватило дыхание.
Девушка отпустила коляску, уже хотела кинуться за сыном, но подоспевшие соседи схватили её за шиворот и оттащили подальше от забора. Всё, говорят, нет больше сынишки, не уберегла.
Ночью отец ребёнка собрал полдюжины мужиков, они выпили и решили, раз уж сына не воротишь, то пускай хоть других детей Мазухина не получит. Намесили в сарае несколько бутылок горючки, вставили запал и двинулись к дому ведьмы.
Поначалу пламя вело себя странно, расходилось очень медленно, но вскоре дом будто устал сопротивляться и в мгновение был окутан огнём. Тогда-то мужики и увидели, как под прикрытием дыма кто-то выскочил из окна и опрометью ринулся в огород. Тут же на крыльцо вышла пылающая Мазухина и, вопя от боли, зашагала к остолбеневшим поджигателям. Но силы покинули её, и ведьма замертво упала на грязный снег.
До суда из шести мужиков дожили только трое, ещё двоих зарезали в СИЗО. Последний — отец пропавшего мальчика — отсидел несколько лет, а как вышел, то узнал, что жена покинула село и теперь с новым мужчиной воспитывает младшенького. Отец запил и вскоре утопился в пруду. Посмертно колдунья отомстила своим убийцам.
Спустя два года после смерти Мазухиной в селе и начались таинственные пропажи людей.
Местные знали поверье, что перед смертью, чтобы сохранить свою душу, ведьма была обязана передать свой дар другому человеку. Решили, что именно пропавший мальчик стал её преемником и, чудом спасшись из горящего дома, принялся терроризировать село. Каждые два года. В феврале.
Позже пошли шепотки, что останки мальчишки всё-таки нашлись под обугленными досками, но волну народной паники было не остановить.
Елена умолкла. Захрипел и затрясся включившийся холодильник. Я дёрнулся.
— Ну всё теперь, — отмахнулась продавщица, — поминай как звали.
— Подождите… — вступил я. — Раз люди пропадают, значит, расследовать должны? Участковый же есть.
— Ой, — поморщилась Елена. — А что ему. В селе всё чинно и мирно. Раз в пару лет напишешь заявление о пропаже, он примет, указания раздаст, а всё равно никто никого не найдёт. Ты, Вадик, подумай хорошенько. В феврале-то мы тебя сориентируем, как-чего. Просто предупредить надо же, сам должен понимать, такие дела творятся.
Из магазина я вышел в холодном поту, медленно поплёлся домой. От безмолвия припорошенных снегом окрестностей меня взяла оторопь. Я чувствовал себя немощным и крайне уязвимым. В груди нарастала тревога.
В шесть часов, когда уже стемнело, мы встретились с Иваном около его дома, сели в служебную «буханку» и двинулись по селу. Ехали мимо укутанных в седые одеяла землянок и домов, в свете уличных фонарей походящих на пряничные. Свернули на асфальт и помчались вдоль вереницы жутких бетонных столбов. Потом съехали на усыпанный снегом большак.
Впереди горели жёлтым окна сторожки газораспределительной станции. Мы остановились у ворот. В воздухе витал запашок бытового газа. Я насторожился, но Иван успокоил, сказал, что это всё с непривычки.
Внутри сидел кудлатый дежурный в очках. Иван поздоровался с ним, представил меня, похвастался, что в короткий срок нашёл молодого добровольца. От слова «доброволец» я поёжился.
Однако все мои страхи и сомнения стремительно развеивались. Ворота здесь были надёжные, дверь в сторожку стояла железная, а снаружи за мою безопасность пеклись две современные камеры видеонаблюдения.
— Вот так у нас, Вадик, — Иван развёл руками и улыбнулся. — Тут сиди себе, балдей, что называется. Раз в час, даже в два — обход. По мелочи, за территорию не выходи, у нас за это… ну, штрафуют.
Последние слова, как ураганом, смели моё спокойствие.
— С завтрашнего дня заступаешь, — голос Ивана немного отогнал жуть. — Первое время я тебя повожу, ну а к весне уж сам давай. К станции дорогу первым делом чистят, она у нас всё село согревает.
— Мне бы с Антоном поговорить, — выдавил я из себя, — разузнать, что к чему.
Дежурный мельком взглянул на меня и отвернулся к окну. Иван пожал плечами:
— Это конечно, он тут двадцать лет просидел, опытный… Только, Вадик, — он тяжело вздохнул и медленно опустился на табуретку, — ты не принимай всё слишком близко. Ну да, есть небольшая проблема у нас, кто бы что тебе не наплёл, особенно из баб наших, не забивай себе голову. Месяцок пересидеть с осторожностью, а дальше два года, считай, горя не знать.
— Не понимаю, — отозвался я. — Откуда у вас столько спокойствия… Есть хоть подозрения, что это на самом деле?
— Давай я тебе расскажу свою версию, — начал дежурный.
— Ой, — вздохнул Иван, — только умничай поменьше.
— Да иди ты, я для себя это так объяснил, а ты думай, что хочешь. В общем, слушай сюда, Вадик. Я по натуре своей материалист, но сколько не объясняй всё законами физики и химии, каждый раз утыкаешься в какое-то чёрное пятнышко. Я не верю ни в демонов, ни в призраков, но есть что-то мерзкое в этом мире, какой-то поганый корешок зла. Проблема нашего общества… — он покосился на Ивана, — в том, что мы зачастили бороться не с причиной, а со следствием. То есть дерёмся на мелководье, а в океанских глубинах. На самой верхушке айсберга. Друг с другом, а не против тех, кто нас стравливает. Понял, к чему я? Эти пропажи — следствие какого-то зла.
— Да, — оживился я, — мне женщины рассказывали про колдунью. У неё дом как раз в феврале сожгли.
— Нет-нет, — улыбнулся дежурный, — это тоже следствие. Пообщаешься с Антоном, он тебе, может, расскажет, как у нас тут один пропал. В лес паренёк пошёл. Мы туда и в обычное время не ходим, там с войны снарядов прорва. Как в конце восьмидесятых деду Сашке глаз выбило взрывом, так в лес из местных никто не суётся. Бабка когда-то мне рассказывала, что в лесу стоит большой пень, там посреди него гниль, а под ней само зло живёт. Пока я мелочью был, то боялся, в юности — смеялся, а сейчас и не боюсь в общем-то, но и смеяться не хочется. Так что вот тебе пища для ума, подумай, глядишь, сообразишь, как нам корень зла этот выкорчевать. Только ты в суть дела смотри. Любой умный человек знает, что надо работать не с содержанием, а с сутью.
— Ты раз такой умный, — улыбнулся Иван, — то почему до сих пор на зарплате тут штаны протираешь?
— Потому что умный, а не ушлый, — нахмурился дежурный.
Вскоре мы распрощались, и Иван отвёз меня обратно.
Меня более всего страшила не колючая и тёмная неизвестность затаившейся в этих краях нечисти, но сам факт её существования в человеческом мире. Мне очень хотелось, чтобы все эти ужасные истории о встречах с неведомыми существами и будоражащими рассудок полтергейстами оставались лишь изложенной на бумаге фантазией, паранойей травмированных паникёров, но никак не частью нашей жизни.
Спал я в ту ночь плохо. Снилось, что под окнами дома кто-то бродит, хрустит твёрдым настом и бьётся об окна жутким лицом. Я поднялся с кровати, вылез в большую форточку и встретился с бледным покойником в чёрной готической пелерине. Он заговорил со мной, упал на колени, посмотрел на меня мутными стеклянными глазами и стал молить, чтобы я проснулся. А потом, поднявшись, заявил: «Ты ещё спишь, закричи и проснёшься!» И я закричал, что было силы, и вдруг подскочил на кровати, разбуженный своим же хриплым криком. В три прихлопа нашёл на стене выключатель. И лишь когда просторную горницу озарил свет, я смог успокоиться.
Утром Елена повела меня к дому Антона.
— Мужик властный, собственник жуткий, но толковый, попросту бросаться не станет, не бойся, — напутствовала она, когда мы стояли около калитки. И, уходя, добавила: — На жену его не заглядывайся только, ревнует страшно.
Я поднялся на крыльцо, постучал в дверь. Вышла симпатичная белокурая женщина лет сорока, впустила меня в дом.
Антон сидел за круглым столом в просторной комнате, на вид ему было около семидесяти, на его изрубленном морщинами лице оттенялись впалые бледные щёки.
Я поздоровался, старик поднялся, пожал мне руку, пригласил к столу.
— Городской? — спрашивает.
— Городской, — отвечаю и мельком начинаю себя осматривать, не надел ли я чего вычурного.
— Местные ко мне не ходят, — хихикнул он, садясь за стол.
Когда старик услышал о цели моего визита, уголки его губ, покрытых мелкими синими шишечками, задёргались, он расплылся в улыбке, достал папиросу и закурил.
— У меня язык отсохнет каждый раз одно и то же рассказывать, — начал Антон, — а толку-то?
— Думаете, раз городской, то не поверю?
— Городской — не городской, какая разница, — отмахнулся он, — тут дело не в деревенских обычаях, а в одной конкретной силе. Я сам полвека в городе прожил, так что же, теперь бояться нечего? Ты думаешь, что первый ко мне с такими расспросами пришёл? Ой, малый, как тебя?..
— Вадик.
— Так вот, Вадик, всех новоприбывших я делю на четыре категории. Первая — это драпальщики. От каждого шороха штаны мочат, а как про наши дела услышат, так первым автобусом отсюда, и ищи-свищи их. Вторая — это неверующие. Приедут, и давай мне тут в скептика играть. Был такой один, году эдак в восьмом, лыжник. На каникулы приехал после сессии, катался по полям. Я ему говорю, мол, в феврале у нас такие дела… нельзя в общем-то тут в одиночестве шататься. Всё ему побоку. И что ты думаешь? На моих глазах гонит по полю, и вдруг раз — в воду падает, как в полынью провалился, брызги во все стороны. Я со станции выскочил, бегу, а его и нет уже, только позёмка клубится и тишина.
Я поёжился. В комнату вошла женщина, поставила на стол сковородку макарон.
— Третья категория… спасибо, золотая моя, — продолжал Антон, накалывая на вилку дымящиеся спиральки. — Третья категория — это следователи. Такие, как ты. Приходят, расспрашивают, пытаются всё логически осмыслить… чёрт с вами. Ну а потом эти следаки превращаются либо в убегающих, либо в четвёртую — охотников. Это у меня категория особая. Такой один только был, взял у деда Сашки ружьё, пошел в начале месяца в лес, говорил, что ему кто-то рассказал, что вся нечистая сила притягивается к какому-то пню, что пень этот надо найти и сжечь. А пепел, понимаешь, разделить на две части: одну развеять по ветру, а вторую закопать. Короче — ушёл и не вернулся.
— Жутко… — Я почувствовал, как похолодели пальцы на руках.
Антон продолжал:
— Мы сюда в девяносто девятом переехали, всё тихо было. Потом пожар этот, слухи всякие, а в две тыщи втором пропала бабка. Стояла на остановке, ждала автобус. Налетел буран, смёл её куда-то, так и не нашли. Ну, это как рассказывали, я сам не видел. Две тыщи третий — опять тишь да гладь, никто и не думал, что повторится. А в четвёртом тракторист решил через поле до соседней деревни срезать. Его какая-то малютка в окно видела, говорит, ехал-ехал, и вдруг как ватой трактор облепили. Мы кабину разрыли, а тракториста нет.
— В пятом, — поддержал я, — опять ничего?
— Соображаешь, — кивнул Антон. — Ну а дальше считай: шестой, восьмой, десятый. Ещё помню, как прямо у ворот станции сцапали мужичка. Камер тогда не было ещё, их только вот недавно провели, иначе посмотрели бы, что его затянуло. Пришёл ночью, выпить хотел. Я пока туда-сюда, иду ворота открывать, а он как заорёт. Прямо в сугроб нырнул и там затих. Потом, конечно, не нашли ни тела, ни крови... Золотая моя! — воскликнул он. — Садись с нами, остынет же.
Женщина принесла банку компота и хлеб, села рядом с Антоном, утёрла вспотевший лоб.
— А это, — начал я, — дочка ваша?
Антон с женщиной переглянулись, и лица их расцвели в улыбках.
— А что, — спросил дед, — похожа? Нет, Вадик, это жена моя — Тонюшка.
— Ого, — я неподдельно удивился. Хотел сказать что-то вроде «любви все возрасты покорны», но не решился, боясь обидеть влюблённую пару.
— Красивая, цветущая, — тихо проговорил Антон и обнял Тоню за плечи.
— Ой, не могу, — рассмеялась она, — цветущая. Седьмой десяток разменяла, скоро уж под камень ложиться…
— Чего? — не сдержался я. — Седьмой десяток?
Тоня улыбнулась:
— Пойду я за стаканами схожу.
Когда она вышла из комнаты, я со всей возможной деликатностью поинтересовался у Антона, не лукавит ли его спутница.
— В девяносто восьмом поставили Тонюшке рак, — грустно объяснил он, — говорили, год-два — и всё, метастазы расползутся. А она у меня всю жизнь мечтала поближе к природе жить. Вот я её сюда и перевёз. В городе всё распродал, сам тут дом перестроил, сараи новые сколотил, сторожем пошёл. Тонюшка поначалу здесь так мучилась, извелась вся, на себя стала не похожа. Я все зеркала выбросил, лишь бы она собственного отражения не видела, так до сих пор новые и не поставил. А потом… Ты вот, Вадик, знаешь, что такое любовь? Я в книжке читал, что это жертва, что за любимого человека можно жизнь отдать. Но я понял так: если любишь человека, то сделаешь всё, лишь бы он жил.
— Так, — начал я в недоумении, — как вы вылечили Тоню?
— Любовь моя вылечила, — заключил Антон. — Ладно, не буду тебе нотации читать. Приехал за длинным рублём — работай Бога ради. Только смотри, февраль, как понимаешь, месяц сложный, тем более двадцать второй год на календаре. Пока очередной бедолага не пропадёт — берегись. Из десяти только двое ночью испарились, остальные посреди дня. Иван тебя пусть на машине возит, скажи, что я наказал, а то ещё пошлёт пешком ходить. Про обходы забудь, не нужны они. Дежурного проводил — закрыл ворота и заперся в каморке. Утром дежурного встречаешь — ворота открываешь и ждёшь Ивана на машине.
— А если они на камерах увидят, что я за всю ночь ни разу не обошёл?
— Если у них ума хватит, то тебе никто слова не скажет. Весной хоть каждые пять минут обходи, а зимой посиди. От греха…
Тоня проводила меня. На пороге я тихо, чтобы Антон не слышал, спросил у неё о секрете чудесного выздоровления. Она замялась, а затем прошептала:
— Аннушка Мазухина меня вылечила.
Я лишь раскрыл рот от удивления, попрощался и быстро ушёл.
День тянулся долго. Я зашёл в магазин, встретил там старых знакомых. Елена и продавщица с интересом расспрашивали о нашем с Антоном разговоре.
— Вроде дряхлый, — отвечал я, — а болтает бодро, как молодой. Философствует, приезжих на категории делит…
Елена фыркнула.
— Это он любитель… Хотя, Вадик, что ему ещё делать? Ни сил, ни здоровья, только языком чесать и остаётся.
— А правду говорят, что у него жена в шрамах вся? — влезла в разговор продавщица.
Я в недоумении покрутил головой:
— Хорошо выглядит, я сначала вообще подумал, что это дочь.
Женщины недоверчиво переглянулись.
— Вадик, — тихо начала Елена, — а ты точно жену видел? Тоню?
Я кивнул.
— Да правда дочь это, небось, или внучка вообще, — отмахнулась продавщица. — Мишка Шуруп в том году тоже девку видал.
Уже посвящённый в сельские тайны, вроде как «свой», я спросил у них о пропавших людях. Женщины не секретничали.
Действительно, первой жертвой, как и рассказывал Антон, стала бабушка, исчезнувшая с остановки, а второй — тракторист, испарившейся из заваленной снегом кабины.
В две тысячи шестом на глазах у мужа сила утянула почтальоншу, пока та шла к дому. Поднявшаяся, как стая белых птиц, метель настигла жертву и укутала, точно простыня. Муж выскочил на улицу в одних шортах и бросился на помощь, но жены уже не было, как и поглотившего её белоснежного сгустка.
В том же году по селу поползли слухи о странной закономерности. Муж почтальонши поднял шум, к нему присоединились неугомонные старухи, уже успевшие связать таинственные исчезновения с нечистой силой.
В две тысячи восьмом в поле пропал лыжник. Ни лыжи, ни палки, ни загадочную полынью, куда он, по словам сторожа, провалился, так и не нашли.
Две тысячи десятый был, наверное, самым тревожным. В феврале городские не приезжали в село, а местные старались лишний раз не высовывать и носа из дома. В начале марта не досчитались мужа пропавшей четыре года назад почтальонши. Свидетелей не нашлось.
В двенадцатом сила проявилась ночью. С неба щедро сыпало снегом. В дом Быковских на окраине села приехала «буханка» скорой помощи. Фельдшер выскочил из машины, дошёл до крыльца и — как рассказывал потом шофер — в один миг рухнул набок и плюхнулся в пушистый сугроб. Разлетевшиеся комья снега ударились об окна дома, хозяева выглянули наружу и увидели, как сугроб обратился сонмом бледных мух и стремительно скрылся за углом, забрав с собой фельдшера. Быковские говорили, что в беспорядочном смешении белых точек, скрывавших очередную февральскую жертву, они углядели тонкие конечности с узловатыми когтистыми пальцами. Слухи о худощавом чудовище разлетелись быстро, но в них почти никто не поверил.
О четырнадцатом рассказывали неохотно, а продавщица взглядом намекнула мне, чтобы я не задавал лишних вопросов. Тогда пропал муж Елены. Его белую «пятёрку», наполовину ушедшую под воду, нашли неподалёку от свинофермы. Предположительно, он съехал с дороги в кювет, покатился к болоту и пробил хрупкий лёд.
В шестнадцатом сила впервые забрала ребёнка. Первого февраля одиннадцатилетней Катеньке стало плохо с животом. Бабушка вывела её в уличный туалет, сама встала неподалёку, ждала, пока выйдет внучка. Дверь нужника с грохотом распахнулась, девочка истошно завопила, а бабушка рухнула на спину, не сумев устоять на ногах от промчавшегося мимо неё снежного потока. Катенька пропала. Старуха потом божилась, что видела в потоке горбатого беса с тонкими руками.
В восемнадцатом в лесу пропал заезжий мужик. Хватились его только через неделю, приехали родственники из соседнего села, много возмущались, но по итогу уехали, ничего не добившись. Продавщица сказала, что их угомонил участковый. Сам же он после каждой пропажи опрашивал жителей села и заводил всё новые и новые дела, но что происходило с этими делами дальше — женщины не знали.
А вот в двадцатом году сила сработала грязно. Очевидцы, путаясь в показаниях, рассказали, как снежный покров похитил электрика, отлучившегося покурить на крыльцо столовой. Но в одном все сошлись: из непрозрачной пелены несколько раз выскакивала голова жертвы. Перекошенное от ужаса лицо билось об окна и тут же пропадало. Бледная рука хватала электрика за горло и волосы и утаскивала обратно.
— Вот так у нас, — пожала плечами продавщица. — Вроде слабеет оно, вишь, раньше как-то изворачивалось, а теперь лишь бы схватить да утащить.
— Ой, прости Господи. — Елена перекрестилась. — Хоть бы наелось и ушло оно.
— Скорее уж подохнет тут, — откликнулась продавщица, — ручищи-то хиленькие, там, поди, сынок ведьмы внутри этих буранов. Быстрее других стареет, скотина, вот и не может больше аккуратно воровать.
От этих слов верх живота кольнуло, будто под сердцем вздулась предчувствующая опасность рыба-ёж. На горизонте сознания мелькнула странная мысль, она успела напугать меня, но ещё недостаточно окрепла, чтобы стать озвученной.
— Если решил, Вадик, то работай, — вздохнула Елена, похлопав меня по колену. — Береги там себя.
Распрощавшись с женщинами, вернулся к себе, заперся и стал думать. Рассуждал так: в сторожке я буду недосягаем, ведь в помещении нечисть никого за двадцать лет не настигла, а также не напала на двух и более людей, находящихся в непосредственной близости. В момент нападения наблюдатели отдалялись от жертв, и тогда последние пропадали, я же успокаивал себя, что если буду ходить рядом с Иваном, то и наброситься на нас никто не решится. Впрочем, даже тогда я понимал, что твари, которой под силу создать водоём посреди поля или, обратившись бураном, утащить человека, будет глубоко наплевать на все мои хитрости и логические суждения.
Вечером встретились с Иваном, по уже знакомой дороге поехали на станцию. Там он немного помучил меня бюрократическими процедурами, дал на подпись несколько бумаг и провёл краткий инструктаж, что делать, если вдруг почувствую неладное в работе станции и как это неладное распознать, однако знания эти мне ни разу не пригодились.
В первую ночь мне было жутко: мерещились мелькающие тени за окнами и хруст снега за дверью. Погода окончательно испортилась. Душераздирающе выла вьюга, по холодному полу невидимыми аспидами носился сквозняк. Я отвлекался на чтение, пытался выбросить из головы дурные мысли и пугающие образы. Изредка выглядывал на улицу, хотел разглядеть далёкие огни села, но их от меня скрывала бушующая метель.
Однако к рабочему месту я привык совсем скоро, пережил пару-тройку дежурств, и страх окончательно ушёл. Январь пролетел в спокойствии. Иван исправно выплачивал деньги. Хорошее настроение моё день ото дня не менялось. От окружающего станцию поля больше не веяло колючим ужасом, наоборот, оно очаровало меня. Я любил гулять там после полудня, бродить по следам от тракторных гусениц. Особенно по вкусу мне приходились туманные дни, когда затянутое молочной пеленой небо сливалось воедино с матово-белым морем снега, и я словно обнаруживал себя шагающим внутри облака.
В конце января я ещё раз зашёл к Антону за напутствием. Причину придумал глупую: решил узнать, брал ли тот на дежурство в феврале какое-нибудь оружие. Он встретил меня на крыльце, выслушал. Сказал, что для особых случаев на станции есть тревожная кнопка и железная дверь, поэтому серьёзное оружие ни к чему, но для собственного успокоения не возбраняется притащить что-то небольшое. Я решил взять нож, у меня как раз был выкидной.
Сам собой разговор съехал на деревенскую мистику. Тогда я, опасаясь, робко спросил:
— Послушайте… Это ведь Мазухина вам с женой помогла?
Антон еле заметно улыбнулся:
— Кто наплёл?
— Да это я так…
— Брось, — Антон тяжело вздохнул. — Только дальше не трепись никому. Я про знахарку случайно узнал. Она тут, оказывается, зло на всех держала из-за какого-то козла. А меня, представляешь, впустила, рассказала, что да как нам с Тонюшкой делать. Вытащила из неё всё… Это, наверное, болезнь Тонюшкина бегает, Вадик, людей крадёт.
Слова точно ранили меня. На лбу выступил пот. Но Антон не заметил моего волнения, а может быть просто не подал виду.
Уже прощаясь, краем глаза я заметил в тускло освещённых сенях Тоню. Та, видимо, уже готовясь ко сну, брела, сгорбившись, в длинном ночном платьице. Она будто немного осунулась, отчего в этот раз уже не показалась мне такой привлекательной.
Зима | Реквием
Привет, любители ужасов!
Каждый год я ругаюсь на зиму и каждый год с наступлением весны начинаю скучать по ней. Вроде бы тяжело в зимнюю пору, но очень уж она мне нравится. Впрочем, как и другие времена года.
С наступлением весны, друзья!
***
Не так давно наткнулся на небольшую статью в Интернете, в которой какой-то блогер ругался на зиму. Мол, и холодно ему, и снегом засыпает всё вокруг, и на машине нормально не поездить, и обувь быстро изнашивается из-за реагентов.
Я, конечно, спорить с этим не стану. Действительно морозы, особенно здесь в Якутии, доставляют много неудобств. Даже неприлично много. Хотя наши зимы отличаются от зим центральных. Вон, в этом году у вас там дожди шли на Новый год, а у нас тут, как всегда, мороз ниже 30 градусов.
Но, знаете, несмотря на такие неудобства, я зиму всё же люблю. Своей особенной любовью.
Да, ездить не удобно, кутаться нужно в тысячу застёжек, словно лук, скользко, ладно хоть реагентов у нас столько не сыпят, обувь подольше ходит.
Но когда ещё можно услышать мелодичный хруст снега под ногами? А какие причудливые узоры мороз рисует на окнах! А как прекрасно зайти в тёплую квартиру с морозной улицы, сбросить с себя все тридцать три одёжки, да прыгнуть под тёплое одеяло. И это я ещё молчу про то, что зимой нет всяких комаров, слепней и прочих неприятных насекомых.
Летом не получится уютно устроится с горячим чаем, кофе или какао в кресле или на диване, включить тёплую жёлтую гирлянду, вместо вечернего света, включить свой любимый фильм, а может взять книгу, журнал, да любое приличное чтиво и отключиться от внешнего мира на пару часиков.
Но лету всё это и не нужно, ведь оно совсем про другое.
Летом можно насладиться звуками листвы, в которой гуляет ветер, понежиться на солнышке, отдохнуть на реке, вслушиваясь в успокаивающий плеск воды, послушать щебетание птиц.
Если зима про замерзание мира, остановку времени и консервацию чувств, то лето про праздник жизни, буйство красок, радость, путешествия и зелень.
Зима – отдых планеты от нас, а лето – главный её подарок.
Времена года все такие разные и, при этом, так дополняют друг друга, что нельзя сказать какое из них лучше, а какое хуже.
Фильм "Тайна Слэндермэна 3"
Последняя часть культовой трилогии даёт ответы на все вопросы!
"Дух Зимы" by Estellan в озвучке Necrophos
Дух зимы
Автор Estellan
Источник
Порой я люблю вспоминать прошлое. Довольно забавно воскрешать в памяти то, что когда-то было, и чего уже нет. Раньше все было как-то проще, что ли. Ночи были просто ночами, дни – днями, а люди – людьми. Но постепенно все стало усложняться. Каждую зиму я мог наблюдать этот процесс. Такой медленный, с одной стороны, а с другой, я однажды осознал, что не узнаю места, в которых живу так давно.
- Ты посмотри, они опять, - голос сестренки ворвался в воспоминания и разметал их, подобно зимнему вихрю. Пришлось открыть один глаз и скосить его на поле за деревней, где сейчас и происходило действо.
- Что опять? – удобней устроиться на ветке березы не представлялось возможным, но я приложил максимум усилий, облокотившись о ствол и вытянув ноги вдоль ветки. Сестренка, свесившись с верхней ветки, уцепившись за нее ногами, рассматривала поле через обломанную где-то сосульку и не переставала болтать:
- Да вон, смотри. Опять кого-то притащили. Нас изгонять.
Отцепившись от ветки, она сверзилась бы мне на голову, если бы не успела уцепиться за нее рукой. Повиснув в крайне неудобной, на мой взгляд, позе, она продолжала наблюдение за полем. Действо там, тем временем, подходило к завершению. Бородатый дядька в черном балахоне закончил читать свои заклинания и махать непонятной, искрящейся на солнце штуковиной и сейчас заверял нескольких отважившихся выйти с ним жителей в том, что с нечистью в этой деревне покончено.
Наивный. Сколько раз с нами пытались покончить всяческие приезжие жрецы за последние несколько сотен зим? Я сбился со счету. Каждый раз они обычно выглядели по-разному. Сначала приходили бородатые дядьки с посохами и пытались откупиться от нас подношениями, потом - бородатые дядьки без посохов ставили деревянных идолов, которым должно было охранять поселение от нечисти. Теперь это. И хоть что-то изменилось бы.
- Почему они пытаются от нас избавиться, Таль? – сестренка, подобно большой кошке, спустилась по стволу вниз головой, что кошкам не свойственно, и устроилась на ветке рядом, разглаживая на коленках свое цветастое платьице.
- Может, мы им просто не нравимся? Может, пора вернуться в лес? А то не ровен час, увидят - снова начнется… - я улыбнулся и попытался ущипнуть ее за коленку, за что получил локтем в глаз, и морозный воздух серебряно зазвенел ее смехом.
- Увидят, как же. Они дальше своего носа никогда не видели. Даже раньше это могли лишь некоторые. А теперь уж…
Сестренка спрыгнула на снег и побежала к озеру, не оставляя следов. Пришлось последовать за ней.
У озера всегда было весело. Даже сейчас там была горка, с которой со смехом и возней каталась малышня. Маришке всегда нравилось наблюдать за ними. Иногда она включалась в игру, приняв чей-нибудь облик. Даже спустя столько зим она все еще оставалась ребенком. Это просто, если знать как. Лишь немногие могут нас видеть в нашем настоящем облике, но показаться на глаза мы можем и по своему желанию.
Возможно, в чем-то мы меняемся так же, как и мир вокруг нас, незаметно, но неотвратимо. Мы учимся говорить, как они, выглядеть, как они, вести себя, как они. Но мы уже не они. Не люди. Маришке проще, она не помнит. Была слишком маленькой. А я помню.
Темный лес и метель, завывание ветра и снег. Много снега. Холод, пробирающий до костей, и сон, который накатывал волнами, и с которым не было сил бороться. А потом было утро. Наше первое утро, которое я помню. Самым забавным ощущением было то, что снег перестал быть холодным. Он оставался мягким и пушистым, но перестал быть холодным. Зима любит своих детей.
Мы могли резвиться в снегу часами, днями. Мы катались на вихрях метели и играли в снежки с зайцами. Мы фехтовали сосульками, а те не таяли в наших руках. А потом набрели на эту деревню. Тут было еще забавней, можно дышать на окна, и от нашего дыхания они покрывались морозными узорами. Можно дышать в лица людей, и те краснеют от этого. Если коснуться воды в колодце, она покрывается коркой льда.
Примерно тогда же мы выяснили, что наше прикосновение смертельно для человека. Случайно. Сестренка просто хотела помочь тому пьянчужке, прикорнувшему в сугробе. Но не смогла. Он не проснулся. Для него не наступило утро. И он даже не стал таким, как мы. Ни один из них не стал. Хотя мы больше и не пытались разбудить тех, кто засыпал в снегу. В ожидании мы проводили ночи у таких вот заснувших, чувствуя, как их тела покидает тепло и замещается дыханием зимы. Мы не встречали таких, как мы.
- Смотри, – Маришка снова пихнула меня локтем, привлекая внимание к маленькой фигурке, устремившейся от остальной ватаги ребятишек в лес.
- Присмотри за ними.
Сестренка пожала плечами. Если уж мне так хочется найти себе неприятностей, то это полностью мое дело, она вмешиваться не будет. А я пошел по следам, не оставляя своих. Неторопливо, но достаточно быстро, чтобы не терять одинокую фигурку из вида. Интересно: и куда идет этот человеческий детеныш?
Сначала ребенок шел прямо, словно ведомый к какой-то цели. Но чуть позже пошел снег, и прямой путь к цели изменился, превращаясь в хаотические метания. Ведомый любопытством, я шел следом, пытаясь понять цель всего этого похода.
Зимой темнеет рано. А когда идет снег, еще раньше. Последний луч солнца застал маленькую фигурку у корней огромной ели, где она безостановочно рыдала. Не люблю, когда кто-то плачет.
- Чего ревем? – моя скромная персона, соткавшись из падающего снега и темноты, обычно доводила до икоты взрослых, а вот дети воспринимают все куда проще.
- Я потерялась, – опустив закутанные в варежки руки, детеныш поднял на меня зареванные глаза цвета зимнего льда и душераздирающе всхлипнул.
- Потерялась? А где ты живешь? В деревне?
Ребенок агакнул и снова залился ревом. Ну что ты будешь делать? От деревни мы отдалились уже прилично. Наверняка ее уже ищут. Осталось довести ее до людей, но вот как успокоить? Пришлось включить фантазию. Добыть веточку замороженной брусники несложно. Показать фокус с увеличенной во много раз светящейся снежинкой на ладони - еще легче.
Возможно, будь я взрослым внешне, было бы сложнее. Но я и сам выгляжу подростком. От подростка дети не ожидают ничего плохого. Опять же, взрослые пугаются куда сильнее, встретив в лесу девочку в цветастом платье в разгар метели. Или подростка, босого и без шапки, спускающегося по дереву головой вниз, с предложением проводить до деревни. Нет, до деревни они обычно добираются, и даже опережая график, и под аккомпанемент собственных воплей. Так что в каком-то смысле все не напрасно.
- Как тебя зовут? – ребенок успокоился и поднялся на ноги, стряхивая с шубки налипший снег.
- Таль.
- Не похоже на настоящее имя.
- А с чего ты взяла, что оно настоящее? Идем?
- А как настоящее? – девочка догнала меня и попыталась взять за руку. Я едва успел отдернуть пальцы.
- Не смей! - пожалуй, вышло слишком резко. Девочка шарахнулась от меня так, словно я попытался ее укусить. Глазенки снова наполнились слезами. Вот сейчас рванет опять в лес. Потом ищи ее. Пришлось присесть перед ней, чтобы глаза оказались на одном уровне.
- Я отведу тебя домой. Покажу путь. Но меня нельзя трогать. Просто идем. Хочешь, я тебе историю расскажу?
Мелочь оказалась смелее, чем большинство взрослых. Воинственно вскинула подбородок и зашагала, подстраиваясь под мой шаг, но больше не пытаясь коснуться.
- Я – Настя. А как твое настоящее имя?
- Я не помню. Сейчас я Таль. И для меня оно настолько же настоящее, как для тебя твое. Так хочешь историю?
- Страшную?
- Очень. Про злого зимнего духа.
- Ты не похож на зимнего духа.
- Не похож?
- Да, они с когтями и красными глазами. Ловят одиноких путников и делают так – р-р-р-р, у-у-у-у, потом замораживают сердце и зарывают человека в сугроб. Мне бабушка рассказывала.
Признаться, тут я порядком растерялся. Вот уж не знал, что нас люди представляют себе так.
- Тогда это будет история про доброго зимнего духа. Так вот, однажды зима была очень суровой. А лето было холодным, и припасы у деревенских быстро закончились. Оставалось только охотиться, чтобы прокормить семью. В один морозный день охотники ушли в лес. Зашли очень далеко, так как поблизости зверей почти не осталось. Они шли целый день и целую ночь. А на следующее утро отправились обратно, так почти никого и не поймав. Но на обратном пути их настигла метель. Буря была страшной. Ветер завывал, как дикий зверь, снег закручивался в вихрях ветра и заметал следы. Охотники сбились со следа. Когда стемнело, они поняли, что окончательно заблудились. Уставшие, они пытались разжечь костер, но при таком ветре нечего было и думать об этом.
Когда охотники уже отчаялись, из-за дерева к ним вышел юноша. Охотники вскинули ружья, но пули не причиняли ему вреда. Тогда они поняли, что он не простой человек, и испугались. Но юноша не стал на них нападать, он лишь кивнул и направился прочь от них. Сами не зная зачем, они пошли за ним. Сначала неуверенно, а потом все быстрее и быстрее, словно тот вел их за собой на невидимой веревке. Они пытались заговорить с ним, но он не отвечал, просто шел вперед, не исчезая из поля зрения. Охотники шли за ним несколько часов, пока один из них не понял, что узнает места, где они оказались. Только он сказал об этом остальным, как их провожатый пропал.
- А дальше?
- Дальше? – я остановился и указал девочке на дома, показавшиеся между деревьев. Навстречу нам уже бежало несколько человек с растрепанной женщиной во главе. - Они вернулись домой.
Утратив видимость для людей, я вскарабкался на дерево, на нижней ветке которого уже висела вниз головой Маришка. С дерева мы наблюдали, как растрепанная женщина, подбежав к малышке, бухнулась на колени в снег, крепко прижав к себе снова всхлипывающее дитя. Потом подхватила ребенка на руки и направилась к домам. Выглядывая через плечо матери, малявка смотрела на дерево, на котором мы сидели, смотрела прямо на меня - я мог поклясться - и махала ладошкой в варежке.
- Таль?
- М?
- Как думаешь, наши родители искали нас?
- Не знаю, Маришка. Если бы искали, то, наверное, нашли бы. А может быть, и сейчас ищут.
Канал Рассказчика
Группа Автора