Больше трёх тысяч лет тому назад в Древнем Египте неизвестным поэтом был сочинён гимн под названием «Похвала писцам». В нём были такие строки:

«Они не строили себе пирамид из меди и надгробий из бронзы, но оставили свое наследство в писаниях, в поучениях, сделанных ими. Их гробницы забыты, но имена их произносят, читая книги, написанные, пока они жили, и память о тех, кто их написал, вечна.

Этот гимн был известен в Древнем Риме, и две тысячи лет назад римский поэт Квинт Гораций Флакк сочинил на его основе стихотворение, начинающееся следующими строчками:

Памятник я воздвиг меди нетленнее,
Царственных пирамид выше строения,
Что ни едкость дождя, ни Аквилон пустой
Не разрушат вовек и ни бесчисленных
Ряд идущих годов, или бег времени…

(Аквилон – это холодный северо-восточный ветер.) Это был перевод Валерия Брюсова, а первым перевёл стихотворение Горация на русский язык Михаил Васильевич Ломоносов:

Я знак бессмертия себе воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди,
Что бурный аквилон сотреть не может,
Ни множество веков, ни едка древность...

Русские поэты, вдохновившись примером Ломоносова, стали один за другим «воздвигать памятники». Батюшков, Фет, Ходасевич, Бродский – да всех не перечислить. Вот, например, Гавриил Романович Державин:

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,
Металлов твёрже он и выше пирамид;
Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,
И времени полёт его не сокрушит…

Однако главный стихотворный «Памятник» на русском языке, конечно, Александра Сергеевича.

В нём есть такие строки:

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.

Когда я учился в школе, нам говорили, что это про декабристов. Получалось, что Пушкин считал, будто он будет «любезен народу» тем, что сочувствовал идеям декабризма и просил царя о смягчении участи декабристов, называя их при этом (а значит, и своих близких друзей Пущина и Кюхельбекера) «падшими».

Скажем мягко – «это поверхностное прочтение». Смысл, разумеется, и обширнее, и глубже. Это же Пушкин!..

«Жестокий век» – это не про царя и его министров. Это про людей. Про всех людей, в которых он стремился пробудить «чувства добрые». И «свободу» он восславил не только общественно-политическую.

В «Скупом рыцаре» Герцог, видя, как ненавидят друг друга отец и сын, в отчаянии восклицает: «Ужасный век, ужасные сердца!». «Ужасный век» перекликается с «жестоким». Имеются в виду жадность, трусость, готовность унижаться и обманывать либо подавлять других ради выгоды. Именно свободу от этого – от душевной ограниченности, от рабства низменных мотивов имеет в виду Пушкин.

Интересно, как объясняют смысл этих строк сегодня...

И ещё о памятниках. Вот есть такое понятие – «забронзовел». Обычно так говорят о человеке, преувеличившем свою значимость и возгордившемся. Превратившим самого себя в «памятник». Ну, как говорится, сам виноват. А представьте, какой ужас, если в «памятник» тебя пытаются превратить другие!

У меня в памяти занозой сидят строчки из новеллы Сартра «Комната»: «Ева знала, что статуи ещё не вполне ожили, хотя заплаты из живой плоти, мягкая чешуя местами появлялись на их огромных телах; камень на кончиках их пальцев облупился, а ладони у них чесались».

Бр-р-р! Только тут наоборот: живое покрывается бронзовыми заплатами. Что-то подобное происходит (и не «происходит» само, а мы это делаем) со многим писателями, художниками, композиторами. Пожалуй, Александру Сергеевичу достаётся больше прочих – он же «наше всё»!.. В итоге Пушкина уже почти нельзя читать и осмысливать. Можно только почитать и гордиться. (Осторожно, сейчас будет опять про «Станционного смотрителя»...)

Во вчерашней заметке я спросил, какой сюжетный ход объединяет все пять «Повестей Белкина». Все ответили верно: у них неожиданная развязка и счастливый конец. (Ну или благополучный.) Сильвио («Выстрел») не убивает графа. Мария Гавриловная и Бурмин («Метель») «встречаются, влюбляются, женятся». Страшное происшествие с Адрианом Прохоровичем («Гробовщик») оказывается сном. Молодой Муромский («Барышня-крестьянка») целует руки ненаглядной Акулины, и ему не грозят мезальянс, лишение наследства и необходимость жить своим трудом (что было бы всего ужаснее). И только «Станционный смотритель» из этого ряда выпадает. Где тут неожиданная счастливая развязка?

«Барышня-крестьянка» следует сразу за «Станционным смотрителем». Муромский целует руки «Акулины» после того, как Дуня наматывала на пальчик локон ротмистра Минского, сидя на подлокотнике его кресла. (Да, чуть не забыл: можно листать галерею!..) Что это – два варианта разрешения одной и той же коллизии, счастливый и несчастливый?

А если предположить, что у «Станционного смотрителя» (зловещим курсивом) тоже счастливый конец?

И ведь каким-то краешком мы это чувствуем – и пытаемся себе объяснить: откуда это противоречащее горькой истории чувство утешения в конце? Процитирую комментарий уважаемой Светланы Костроминой: «В "Станционном смотрителе" денежные затраты рассказчика были вознаграждены тем, что он узнал о раскаянии Дуни, и теперь спокойно, без переживаний и терзаний может ехать дальше».

Но позвольте спросить: оттого ли рассказчик может ехать дальше спокойно, что «отбил» свои семь рублей, или дело в том, что он получил известие, что Дуня раскаивается и что она благополучна?

Ну и вопрос, о который мы с вами ломали копья – а насколько благополучна Дуня? Замужем – или содержанка?

В русской «социальной прозе», начавшейся в сороковые годы девятнадцатого века, она бы, конечно, оказалась содержанкой. Но «Повести Белкина» – это не «социальная проза»! Это литературная игра. В другого автора с другим мировоззренческим горизонтом и другими эстетическими запросами. Плюс игра в жанры: романтизм, сентиментализм, «готику», водевиль. По правилам игры «Станционный смотритель» должен быть в этом ряду. Но… Его там не то чтобы нет, просто он выделяется из ряда. Ведь это Пушкин, ему тесно в «игре по правилам».

Так из повестей Ивана Петровича Белкина (не схожего с автором, Александром Сергеевичем ни характером, ни взглядом на жизнь) вышли и гоголевская «Шинель», и «Бедные люди», и «натуральная школа», и прочая, и прочая.

(Это, разумеется, не статья из журнала «Лучик». Просто мысли.)

Журнал «Лучик» можно приобрести на «Озоне» и на Wildberries