Рисую, пока рисуется
Чувствуете как все хорошо?
Завтра весна. Классного настроения вам )
Просто улыбнитесь и будьте добрее к друг другу
Люблю, пока любится
Всех поздравляю с праздником :) Любите, обнимайте, целуйте, цените, слушайте и прислушивайтесь. Прекрасный повод лишний раз сказать приятные слова.
Чудесного дня и хорошего настроения. Носикам пииип
В Питере шаверма и мосты, в Казани эчпочмаки и казан. А что в других городах?
Мы постарались сделать каждый город, с которого начинается еженедельный заед в нашей новой игре, по-настоящему уникальным. Оценить можно на странице совместной игры Torero и Пикабу.
Реклама АО «Кордиант», ИНН 7601001509
Рисую, пока рисуется
Наша первая картина в 2024 году. Новый год наступил невероятной сказкой. Я испытала сильные позитивные эмоции, от которых дар речи пропадал :)
Впервые я ничего не готовила. Даже оливье не было ) Не объелась, до такого состояния... что знаете... Дышать тяжело
На каникулах пошла в кино там было много людей.. Логично да? Я поймала паническую атаку, но все обошлось и я быстро вспомнила как дышать :) А потом я слегла с ангиной , но сейчас намного лучше. Лечусь, виду не показываю, излучаю тепло и энергию любви.
С Новым годом вас и с наступающим Рождеством.
Обнимаю крепко .
Мир обречён?
Иногда я вижу, как собаки стоят у светофора и ждут, пока загорится зелёный для пешеходов. В такие моменты я понимаю, что мир не обречён.
А затем я вижу людей, которые перебегают дорогу на красный свет. И даже собаки в шоке. В такие моменты я понимаю, что мир обречён.
Рисую, пока рисуется
Дорогие ребята, хочу вас поздравить с Наступающим Новым годом. Спасибо что вы рядом, спасибо вам за поддержку. Обнимаю вас крепко.
Мой год прошел очень эмоционально насыщенно, и местами не хорошо. Но каждый раз вспоминая 2023, я понимаю, что все так, как должно было быть. Трудности были и будут, но все решаемо, все можно пережить, забыть или постараться стереть себе память. Оказывается такая функция есть :)
В новый год я хочу вступить счастливым человеком, без загонов, без нервных мыслей. Хочу быть просто уравновешенной, спокойной, делать то, что приносит мне радость и удовольствие, слышать свой внутренний голос, и двигаться только по этому пути.
С любовью... С Урала... Оля. 2023год. Зима
Гнев, богиня
Скандал вышел грандиозный: Аркадий Соломонович, убирая за собой после завтрака, положил остатки буженины в лоток с красной рыбой. Это заметила жена, и, прежде чем он успел закрыть дверцу холодильника, отчитала супруга, как ребенка.
- Ты будешь думать своей головой? Что ты сейчас сделал! Теперь мясо все в рыбе, а рыба испачкана бужениной! Ну сколько можно… и так далее.
Аркадий Соломонович глубоко вздохнул, и стал оправдываться. Хотя уже знал, что тихие возражения только распалят супругу и обрушат на его голову новые и, безусловно, справедливые обвинения.
Так и произошло. Окружающий мир загрохотал. Звуки кинжальных слов пронзали тело оплошавшего мужа и летели дальше, в стены, от стен — в потолок и, отскочив от потолка, падали вниз на плешь грешника.
Вздохнув еще глубже, Аркадий Соломонович опять подумал о разводе. «Опять», потому что первый раз он подумал о нем в медовый месяц, когда жена застала его спящим на диване в глаженой рубашке и брюках. С тех пор прошло восемнадцать лет. За эти годы субтильная супруга раздобрела, расплылась в талии, округлилась щеками и своим дородным видом стала напоминать матрону. И каждый раз, когда она гневным голосом — предтеча скандала — указывала на оплошность мужа или возмущалась его недостатками, Аркадий Соломонович начинал думать о том, что хорошо бы жить одному.
Жена орала. С неба спустился голубь, сел на окно, но тут же улетел, ощутив недобрую вибрацию стекла. Раскрасневшаяся матрона уничтожала супруга. Добавились широкие жесты руками и резкие наклоны туловищем. Остановить истекающую лаву не было возможности. И Аркадий Соломонович желал только одного — чтобы жена не вспомнила про коллекцию модельных автомобильчиков, которые он собирал с детства. Они занимали половину серванта со стеклянными полками, и с точки зрения прагматичного обитателя «хрущевки» были абсолютно бесполезны. Эстетически они тоже были так себе. Но это была память. Первая моделька была подарена бабушкой Аидой Моисеевной. Оранжевая «Волга» с мигалками и надписью «Эскорт». Голубые «москвичи», зеленые и красные «жигули» дарили друзья. Черная «Чайка» с посеребренными молдингами и фарами была торжественно вручена отцом в конце мая, когда школьник Аркадий закончил пятый класс.
По подсчетам Аркадия Соломоновича, оставалось недолго. Он знал примерно длительность бури и уже уловил первые признаки ослабления. Но матронина рука махнула в сторону серванта, и Аркадий Соломонович нервно дернулся всем телом. Жена мгновенно почувствовала испуг мужа. Все время скандала супруг пятился из кухни в комнату, не поднимая головы. Теперь он остановился, задышал и затрясся. Только это был не испуг.
Аркадий Соломонович восстал. Хотя в первую секунду неповиновения он еще колебался, еще думал сгладить порыв нечленораздельным бормотанием, примирительной улыбкой или киванием головой. Но вдруг в груди вырос огненный ком и из горла поперли слова, которые он уже не мог остановить. Благо, мозг нашел оправдание. В конце концов, восставал Спартак. А он был куда в худшем положении, чем Аркадий Соломонович. К слову, книга в черном переплете с красными буквами «Спартак» - роман Джованьоли - стояла на третьей полке домашней библиотеки. И не просто библиотеки, а библиотеке, которую еще начал собирать дед Аркадия, а уж он знал, какие книги стоит приобретать.
Восставшему чудилось, что его рука сжимает короткий римский меч — гладиус, что за ним стоят предки, угнетенные и порабощенные: дед Давид Осипович, отец Соломон Давидович и дядя по материнской линии Лев Моисеевич. Он поднимал и опускал десницу в кулаке, как будто рубил за общую свободу.
Деревья за окном плавно качались, а февральский ветер проникал в вентиляцию и гудел. Аркадий Соломонович выговорился. Его накрыла невыносимая усталость, и больше ничего не хотелось. Предков за спиной не было. Слова жены, пронзившие его насквозь, причиняли боль. Израненный, он сомкнул губы, уставившись на пыльные модельки в серванте, а те отрешенно глядели в сторону. Матрона победоносно стояла, шумно вдыхая и выдыхая ноздрями. Восстание было подавлено.
В прихожей Аркадий Соломонович надел ботинки-шарф-пальто, закрыл за собой дверь, спустился по лестнице и вышел на свет, держа черный мусорный пакет в правой руке. В пакете лежало детство.
На улице было чуть ветрено, сухо и спокойно. Видимо, решив, что в пакете еда, к Аркадию Соломоновичу робко подошла дворняга. Безродный пес смотрел заискивающими глазами, чуть прижимая вниз голову. Аркадий Соломонович погладил псину, вдохнул полной грудью морозный воздух и спросил: «Буженины хочешь?» Круглые собачьи глаза прослезились. «Я сейчас», - выдохнул Аркадий Соломонович и побрел обратно к дому.
Артур Кларк: Созвездие Пса
Неистовый лай в первый миг только раздосадовал меня. Я повернулся на другой бок и сонно буркнул:
— Замолчи, глупая собака.
Но дремота длилась лишь долю секунды; тут же я совсем очнулся, вернулось сознание, и с ним пришел страх. Страх одиночества, страх безумия.
Я боялся открыть глаза, боялся увидеть. Рассудок говорил мне, что еще ни одна собака не ступала на поверхность этого мира, что между мной и Лайкой — четверть миллиона миль в пространстве, больше того — пять лет во времени.
— Тебе приснилось, — сердито сказал я себе. — Не будь идиотом, открой, глаза! Крашеные стены — вот все, что ты увидишь.
Разумеется, так и было. Крохотная кабина пуста, дверь плотно затворена. Я был наедине со своими воспоминаниями, во власти неясной печали, которая часто овладевает человеком, когда яркий сон сменяется тусклой действительностью. Ощущение утраты было настолько горьким, что хотелось снова уснуть. Хорошо, что я устоял: в тот миг сон был равносилен смерти. Но я не подозревал этого еще пять секунд — целую вечность, которую я провел на Земле, ища утешения в прошлом.
Откуда взялась Лайка, так и не удалось установить, хотя сотрудники обсерватории расспрашивали знакомых, а я поместил несколько объявлений в газетах Пасадены. Я нашел ее — одинокий, брошенный комок шерсти — на обочине шоссе летним вечером, направляясь в Паломар. Я не любил собак, вообще не любил животных, но нельзя же бросить беспомощное маленькое существо на произвол судьбы, которую олицетворяли стремительные автомашины. Подавляя отвращение и жалея, что нет перчаток, я подобрал ее и затолкал в багажник. Мне вовсе не хотелось рисковать обивкой моей новенькой машины, а в багажнике собака, как мне казалось, не могла натворить большой беды. Я ошибся.
Остановив машину возле «Монастыря» (жилой дом для астрономов, где мне предстояло провести следующую неделю), я без особого восторга изучил свою находку. Сперва— то я думал отдать щенка сторожу, но тут песик заскулил и открыл глаза. Он смотрел так беспомощно, так доверчиво… Словом, я передумал.
После я иногда жалел об этом, правда, недолго. Я и не подозревал, сколько хлопот может доставить подрастающий пес, намеренно и нечаянно. Счета за чистку и починку росли; особенно страдали мои носки и «Астрофизический журнал». Но в конце концов Лайка научилась вести себя и дома, и в обсерватории; мне кажется, из всех собак только она одна побывала внутри купола, где помещался двухсотдюймовый телескоп. Там она могла часами тихо лежать в укромном уголке, а я занимался наладкой в своей клетушке; ей достаточно было слышать мой голос. Другие астрономы не меньше моего привязались к ней (имя «Лайка» предложил наш физик, старик Андерсон), но с самого начала она была моей собакой и больше никого не слушалась. Да и мне она не всегда подчинялась.
Это было великолепное животное, почти чистокровная восточноевропейская овчарка. Видимо, из-за этого «почти» ее и бросали. (До сих пор злюсь, как вспомню, а может быть, это зря, ведь я не знаю, как было дело.) Если не считать двух темных пятен над глазами, она была дымчато-серой, с мягкой, шелковистой шерстью. Когда уши торчали, ока казалась необычайно умной и внимательной. Обсуждая с коллегами типы спектров или эволюцию звезд, я готов был поверять, что Лайка следит за нашей беседой.
Я по сей день не могу понять, почему она так привязалась ко мне; даже среди людей у меня друзей очень мало. И, однако, когда я после долгого отсутствия возвращался в обсерваторию, она выходила из себя от восторга, прыгала на задних лапах, опираясь передними на мои плечи (она шутя дотягивалась до них), и радостный визг совсем не вязался с могучим ростом Лайки. Уж я старался не уезжать надолго; в дальние путешествия нельзя было взять с собой собаку, но в коротких поездках она почти всегда меня сопровождала. Лайка была со мной и в тот раз, когда я поехал на север, чтобы участвовать в этом злополучном семинаре в Беркли.
Нас приютили мои друзья по университету. При всей их учтивости было очевидно, что их не радует присутствие в доме такого чудовища. Я заверил хозяев, что Лайка ведет себя безупречно; с большой неохотой они разрешили мне держать ее в комнате.
— Сегодня ночью вы можете не бояться грабителей, — сказал я.
— В Беркли грабителей нет, — последовал ответ.
Но среди ночи мне на миг почудилось, что они ошиблись. Меня разбудил яростный визгливый лай, я слышал от Лайки такое только раз — когда она впервые увидела корову и не могла понять, что это такое. Бранясь, я сбросил одеяло и нырнул во мрак незнакомого дома. Главное — утихомирить Лайку, не дать ей разбудить хозяев, если только я не опоздал. Грабитель, конечно ж, давно удрал. Я от души надеялся, что это так…
Несколько секунд я стоял возле выключателя на лестничной площадке. Зажигать или не зажигать? Наконец, я рявкнул: «Молчи, Лайка!» — и нажал кнопку; холл внизу озарился ярким светом.
Лайка неистово скреблась в дверь и продолжала визгливо лаять.
— Если тебе надо погулять, — сердито сказал я, — вовсе не обязательно поднимать такой шум!
Я спустился, отодвинул задвижку, и собака ракетой вырвалась наружу.
Было тихо, безветренно, лунный серп боролся с сан-францисским туманом. Стоя в светлой мгле, я смотрел через залив на огни города и ждал Лайку, чтобы отчитать ее по заслугам. Я все еще ждал, когда — во второй раз в двадцатом столетии — пробудились от спячки здешние подземные силы.
Как ни странно, я не испугался, во всяком случае, в первый миг. Помню, прежде чем я осознал угрозу, две мысли мелькнули у меня в голове. «Уж эти геофизики, — сказал я себе, — могли бы хоть как-то предупредить нас». И удивился: «Вот не думал, что от землетрясения такой шум!».
Почти одновременно до меня дошло, что толчок незаурядный. О том, что было дальше, предпочитаю не вспоминать. Только на следующий день спасателям удалось увезти меня: я отказывался расстаться с Лайкой. Глядя на рухнувший дом, в котором лежали тела моих друзей, я знал, что обязан ей жизнью. Но разве можно было требовать от пилотов вертолета, чтобы они это понимали? Не упрекну их и за то, что они сочли меня обезумевшим, ведь столько несчастных бродило среди обломков и пожарищ.
С той поры мы разлучались разве что на несколько часов. Мне говорили — и я охотно верю этому, — что я все меньше и меньше интересовался обществом людей, хотя и не стал отшельником или мизантропом. Звезды и Лайка заполняли все мое рабочее время и досуг. Мы подолгу гуляли вместе по горам, это было самое счастливое время моей жизни. И лишь одно облако омрачало горизонт: я знал, в отличие от Лайки, что счастью скоро придет конец.
Переброска готовилась уже больше десяти лет. Еще в шестидесятых годах было признано, что Земля — неподходящее место для астрономической обсерватории. На Луне даже малогабаритные навигационные приборы намного превзошли возможности всех телескопов, которые глядели в космос сквозь мрак и мглу земной атмосферы. Исчерпалась история. Маунт-Вильсон. Паломара. Гринвича и других славных обсерватории. Для обучения они еще годились, но границы исследования надо было переносить в космос.
И я должен переехать. Мне уже предложили должность заместителя директора обсерватории Фарсайда. В несколько месяцев я решу проблемы, над которыми бился много лет. За пределами атмосферы я узнаю, что значит быть слепым, который вдруг обрел зрение.
Конечно, нечего было и говорить о том, чтобы взять с собой Лайку. На Луну допускались только подопытные животные; наверное, пройдет еще не один десяток лет, прежде чем можно будет заводить там любимцев, да и то понадобится целое состояние, чтобы доставить их туда и прокормить. Я подсчитал, что моего — совсем неплохого — жалованья никак не хватит: Лайка привыкла съедать два фунта мяса В день.
Выбор был предельно прост. Я мог остаться на Земле, отказавшись от ученой карьеры. Или отправиться на Луну, отказавшись от Лайки.
В конечном счете, она была всего лишь собака. Десяток лет и Лайка умрет; к этому времени я могу достичь зенита своей ученой карьеры. Ни один здравомыслящий человек не стал бы колебаться, все же я колебался, и если вы до сих пор не поняли, почему, то никакие мои слова не помогут.
Приговор был вынесен заочно. До последней недели я не мог решить, как поступить с Лайкой. И когда доктор Андерсон вызвался присмотреть за ней, я вяло согласился, забыв даже как следует поблагодарить. Старый физик и его жена с первого дня полюбили Лайку; боюсь, я показался им человеком бесчувственным и бессердечным. А ведь было как раз наоборот.
Мы в последний раз прошли с ней вместе по холмам, затем я молча вручил собаку Андерсонам и больше ее не видел.
Вылет задержался почти на сутки, ждали, пока уймется сильное магнитное возмущение, да и то активность поясов Ван-Аллена была настолько велика, что мы выходили через «трубу» над Северным полюсом. Невесомость всегда неприятна, а в придачу мы все осовели от антирадиационных медикаментов. Когда я снова стал интересоваться окружающим, корабль был уже над Фарсайдом; не увидел я, как Земля ныряет за горизонт. Да я и не очень-то жалел об этом, мне тогда совсем не хотелось вспоминать прошлое, я предпочитал думать только о будущем. Меня преследовало чувство вины: я покинул существо, которое меня любило, верило в меня. Чем я лучше тех, кто бросил щенка на обочине пыльного Паломаросого шоссе?
Весть о том, что она умерла, пришла через месяц. И никакой видимой причины, Андерсоны делали для нее все, и они сильно горевали. Просто Лайке не хотелось жить. Несколько дней я сам думал о смерти, но труд — великое лекарство, а моя программа развивалась полным ходом. Забыть Лайку я не мог, но постепенно воспоминания перестали причинять боль.
Почему же они с такой силой вернулись теперь, пять лет спустя, на обратной стороне Луны? — Я пытался понять, в чем дело; вдруг все здание вздрогнуло, точно от могучего удара. Дальше я действовал не размышляя, руки сами закрыли гермошлем аварийного скафандра, когда опоры подались и стена распахнулась, выпустив на волю взвизгнувший воздух. Благодаря тому, что я автоматически нажал кнопку Общей тревоги, мы потеряли всего двоих, хотя толчок — самый сильный из всех, зарегистрированных на Фарсайде, — разрушил все три герметических купола обсерватории.
Нужно ли говорить, что я не верю в сверхъестественные силы. Все, что произошло, объясняется рационально, нужно лишь немного разбираться в психологии. Во время второго Сан-францисского землетрясения Лайка была не единственной собакой, которая почуяла близкую беду; известно много случаев. И когда мое недремлющее подсознание уловило первые, слабые вибрации в недрах Луны, настороженный воспоминаниями рассудок тотчас отозвался.
Человеческий разум избирает необычные и хитроумные пути, он знал, какой сигнал быстрее всего дойдет до меня. Вот и все, конечно, можно сказать, что в обоих случаях меня разбудила Лайка, но тут и не пахнет мистикой, не было никакого чудесного зова через бездну, которой ни человеку, ни собаке не дано преодолеть.
В чем, в чем, а уж в этом я уверен. И все-таки случается, я просыпаюсь в лунном безмолвии, мечтая, чтобы сон продлился несколько секунд, чтобы я еще раз мог заглянуть в эти ясные карие глаза, исполненные бескорыстной, чистой любви, равной которой я не нашел нигде — ни на Луне, ни в других мирах.
Просто понравился рассказ, решил поделиться.