- Это что сейчас было?! - рявкнул командир.
Григорий в один прыжок преодолел расстояние до бирюка. Его руки, закаленные в уличных драках, впились в грубый армяк мельника, пытаясь встряхнуть великана. Но с тем же успехом командир мог пытаться сдвинуть сам Камень - Уральские горы. Егор даже не дрогнул.
- Скажешь - тоже невидаль? - проревел Осипов в лицо мужику, брызнув слюной.
Проводник медленно поднял свои лапы. Без видимых усилий, будто размыкая детские пальчики, он освободился от хватки комиссара.
- Невидаль, - произнес отшельник тоном, не знающим сомнений.
Комиссар отшатнулся. В этот момент он сам - чекист, коммунист - был готов поверить в любую нечисть, в любые поповские сказки и мещанские предрассудки. Как иначе объяснить то, что только что произошло? Стоял себе матрос, никого не трогал, целился из винтаря в косулю… вдруг - не тебе! Словно невидимая рука вложила в его ладонь «Наган» и направила ствол прямиком в лоб.
Так не бывает! В той, нормальной, обычной жизни, которая, казалось, осталась позади, за мостом к Висельной тропе, так не бывает!
Яшка вдруг зашмыгал носом. Слезы, которые он сдерживал все это время, прорвались наружу, горячие и соленые, оставляя на грязных щеках светлые дорожки. Парень опустился на колени прямо в раскисшую грязь, не замечая, как ледяная влага проникает сквозь шаровары. Он толкнул плечо балтийца, сначала осторожно, потом сильнее.
- Вставай, дядя Федор… дядя Федор, вставай… - голос его дрожал, становился все тоньше, пока не превратился в писк. - Ты чего, дядя Федор? Ты чего, дядь?
Его худенькие пальцы вцепились в окоченевшую руку моряка, трясли ее, будто пытались разбудить. От тряски голова Чернова неестественно повернулась набок, челюсти разомкнулись с тихим щелчком, и багровый язык вывалился наружу.
Только теперь до Малого дошло. Он отпрянул, будто обжегшись, и плюхнулся в снег. Его худенькое тело сжалось в комок, а лицо уткнулось в колени. Рыдания вырывались из груди с такой силой, что, казалось, разорвут ее.
Бирюк неожиданно вздохнул - тяжело, как будто этот вздох копился в нем годами. Он медленно подошел к юнцу, хлюпая валенками по грязи. Большая, корявая рука потянулась к голове мальчишки, но на полпути замерла, словно наткнувшись на невидимую преграду.
На лице мельника мелькнуло что-то странное - страх, словно он тянулся не к каштановым кудрям, а к горячим языкам пламени в кузнечном горне. Пальцы Егора дрогнули, затем неуклюже, почти по-отечески, потрепали парнишку по рассыпавшимся вихрам.
- Я говорил. Не нужно, - пробормотал он, тут же отводя глаза, будто стыдясь этой минутной слабости.
Осипов, тем временем, отряхивая папаху о колено, старался не смотреть в сторону мертвого матроса.
- Вот же черт, - огорченно протянул он, разглядывая темное пятно на каракуле. - Звездочку потерял…
В комиссаре что-то надломилось. Тот самый внутренний стержень, что годами гнулся под тяжестью войны, революции, бессмысленных смертей, но так и не сломался - теперь хрустнул окончательно, как перемороженная ветка. Черви сомнений, точившие его душу все эти годы, наконец сделали свое дело.
Чернова похоронили так же, как и Вольского - завалили тело камнями. Только теперь работа шла медленнее - рабочих рук стало меньше, да и балтиец превосходил субтильного учителя и ростом, и шириной плеч. Каждый валун, который с трудом поднимал Гущин, казался насмешкой - при жизни Федор мог бы ворочать такие одной левой.
Перед тем как закрыть тело последним камнем, Осипов достал из внутреннего кармана бушлата потертую фляжку. Остатки коньяка плескались на донышке, согревая душу одним только запахом.
- Спи спокойно, товарищ, - комиссар произнес дежурную фразу и пригубил напиток.
Прощание вышло казенным, вымученным. Зато не столь фальшивым, как некрологи в «Правде».
- Ох-ох-ох, - закачал головой Лавр, и в его голосе зазвучали совсем уж старческие нотки, как у дедов, порицающих с завалинки молодежь. - Прав ты был, Федька… пережили тебя пимы…
Яшка получил флягу последним. На дне плескались жалкие капли - с наперсток, не больше. Он глотнул, сморщился, но проглотил. Пустую флягу поставил на камень у изголовья - пусть лежит, моряку пригодится.
- Кто еще решит руки на себя наложить - обращайтесь, - мрачно пошутил чекист, хлопнув ладонь по кобуре.
- Григорий Иванович, - произнес Гущин, когда поминки были закончены. - Может, ну его к лешему, этого Варнака? Повернемся взад?
Осипов молча ткнул носком сапога верхушку молодой ели, протянувшую свою тень по снегу, будто указывая путь. Он мысленно прикидывал расстояние - до ночлега удастся сделать еще пару-тройку верст, не больше.
- Нет, - покачал головой чекист.
Комиссар произнес это тихо, но в его голосе слышалась непоколебимая сталь. Ни раздумий, ни капли сомнения.
- Нас осталось двое, - напомнил пулеметчик.
- Трое! - звонко, с детской горячностью крикнул Шелестов, хватаясь за «Браунинг».
Его худенькое лицо покраснело от возмущения. Как так? Его не посчитали за бойца!
- Двое, - поправил командир, положив руку на плечо мальчишки. - Нет, Лавр Аристархович, мы идем вперед. Так нужно.
Старый солдат прищурил один глаз, как когда-то целился в японцев под Мукденом.
- Кому нужно? Революции? - прохрипел он, и в его голосе звучало нечто большее, чем просто вопрос.
Осипов замер на мгновение. Ветер шевелил его непокрытые волосы, холодные пальцы зимы ласкали шею.
- Мне нужно, - тихо ответил он.
Душу Григория скребли кошки. Черные, как самая безлунная ночь. Но он не мог сказать сейчас, не мог признаться, что дело не в Революции, не загубленных бандой жизнях, не в какой-то примитивной мести. Это - очень личное.
Рано или поздно придется сознаться, но не сейчас.
Гущин долго смотрел на комиссара, потом медленно кивнул. В его глазах сверкнуло что-то… вера. Вера не в Революцию и лично в товарища Ленина, а вера именно в Осипова, в своего командира.
Старые кости пулеметчика хрустнули, когда он распрямил спину.
- Ну... - вздохнул Лавр, поправляя потрепанный треух. - Коли тебе нужно... тады айда!
Он взял коня под узды и зашагал по тропе, оставляя глубокие следы в снегу. За ним, не оглядываясь, двинулся мельник - молчаливый, как сама тайга. Яшка бросил последний взгляд на каменную могилу - и побежал догонять остальных.
А Осипов стоял еще мгновение, глядя на тропу, уходящую в чащу. Он пойдет туда - не ради Революции, не ради приказа, а потому что должен. Должен, в первую очередь - себе.
Потом чекист натянул папаху, поправил кобуру «Маузера» и шагнул вперед - к темным елям, к перевалу, к тому, что ждало их на Висельной тропе.
Последними уходили тени - они долго колебались между могилой и живыми, прежде чем сделать выбор.
Комиссар не знал, сколько точно прошел отряд - две версты или три. Время в этом проклятом лесу текло иначе, растягиваясь и сжимаясь, как змея перед броском. Люди шли, спотыкаясь о собственные тени, пока наконец не свалились с ног от усталости.
Костра не разводили - Варнак был рядом. Осипов чувствовал это кожей, как чувствуют приближение грозы старые раны. Не мог объяснить, откуда эта уверенность, но знал - банда уже близко. Очень близко.
Он сидел, прислонившись спиной к шершавой сосне, механически выскребая ложкой последние куски тушенки. То, что раньше казалось просто жестким, теперь потеряло и без того скудный вкус - как свежевыстиранное белье.
- Григорий Иванович... - Гущин подошел, по-стариковски шаркая валенками. Его мозолистая рука протянула серебряный портсигар, предлагая угоститься самокруткой.
Осипов отрицательно мотнул головой. После смерти Чернова недостатка в папиросах не было - матрос всегда держал при себе запас.
- Что я тебе скажу, Григорий Иванович, - старый солдат присел рядом, осторожно, будто боясь раздавить хрупкое спокойствие. - Ты меня только сразу в умалишенные не записывай...
Чекист кивнул, продолжая скрести ложкой по жести. Звук, резкий и металлический, резал тишину, как нож.
- Они ж все без крестов были…
- Кто - все? - Осипов нахмурился, откладывая пустую банку.
- Как - кто? Ванька, Федька...
- Не понимаю тебя, Лавр Аристархович.
- Все, кто руки на себя наложили, - пояснил пулеметчик, понизив голос. - Все они крестов не носили! И Васька-Алтын, и Юсуп...
- За них-то откуда знаешь? - устало отмахнулся комиссар.
Гущин достал из кармана медный крестик на оборванной бечевке.
- Это - Васькин... Видать, лопнула, да починить не с руки было.
Осипов заинтересованно подался вперед.
- Басурманин, - уверенно заявил старый солдат. - Те вообще крестов не признают...
- Будто ты крест носишь, - ехидно усмехнулся командир.
Лавр расстегнул гимнастерку. На его груди, покрытой редкими седыми волосами, висел большой бронзовый крест, погнутый, потемневший от пота и времени.
- Он мне в Маньчжурии жизнь спас! Прямо в него пуля угодила! С тех пор не снимаю!
- Стало быть, ты в Бога веришь? - неодобрительно протянул Григорий. - Ты же коммунист!
Пулеметчик затянулся, выпуская дым густой струей. Его глаза, бесцветные от бремени прожитых лет, смотрели куда-то вдаль.
- А ты, мил человек, скажи мне, почему я не могу и коммунистом быть, и в Бога веровать? Разве Маркс где писал, что Бога нет? Он ж про другое писал - про то, как жить по-людски. А душа... душа-то у человека своя.
Комиссар хотел возразить, привести цитаты из Ленина, но вдруг осекся. Перед глазами встали картины детства - отец в рясе, читающий проповедь, иконы в красном углу, запах ладана...
Во что верил сам Григорий?
Он затянулся папиросой, наблюдая, как тлеющий кончик освещает морщины на своих пальцах - этих пальцах, что в разное время держали и крест, и винтовку, и партбилет. Верил ли он еще во что-то? В Революцию - точно нет. Тот огонь, что горел в груди в семнадцатом, давно превратился в пепел. Он видел слишком много - расстрелы без суда и следствия, тощих, как скелеты, голодных детей, орды беспризорников, орудующих ночами в подворотнях. В Революцию хорошо верить, когда сидишь в Смольном и раскатываешь на «Руссо-Балте» из царского гаража с личным шофером. Нет, в эту сказку о светлом будущем Осипов больше не верил.
Осталась лишь привычка - как у старого пса, что продолжает сторожить дом, даже когда хозяева давно сгинули.
Кто вообще из всего отряда верил в Революцию?
Вольский - да, верил. Искренне, по-детски. Его вера была как то самое пенсне, через которое он смотрел на мир - все четко, ясно, разделено на черное и белое. Пусть где-то в глубине души учитель понимал, что жизнь - не страницы из «Капитала», где все разложено по полочкам, а грязная, кровавая каша. Но его интеллигентская душа, воспитанная на Тургеневе и Чернышевском, продолжала верить печатному слову. До самого конца. До той петли, что так нелепо оборвала его жизнь.
Может, Иван Захарович оттого и вздернулся, что внезапно прозрел?
Яшка тоже верил. Но его вера была другой - слепой, восторженной, как у щенка, впервые увидевшего мир. Он еще не знал, что революции пожирают своих детей первыми. Не видел, как под красивыми лозунгами кроется та же грязь, те же подлости. Жизнь пока не ставила его перед выбором - предать товарища или погибнуть, украсть последний кусок хлеба у голодающего, или самому умереть с голоду. И слава Богу. Пусть пока верит.
Может, свершится та, она - Мировая Революция, когда от каждого по способностям, каждому по потребностям, и мальцу не придется разочаровываться.
А вот для Коржа... Григорий усмехнулся, вспоминая того мерзавца. Для него Революция была лишь поводом пограбить, покуражиться напоследок. Он как шакал - чуял, что старый порядок рушится, и спешил урвать свой кусок падали, пока не навели новый. Вряд ли он всерьез считал, что закончит иначе, чем в тюремной камере или у стенки. Так и вышло - пуля в лоб, брошенное в снег тело. Просто еще один труп на дорогах Гражданской.
Что был человек, что не было - никто и не заметил.
Чернов... комиссар вздохнул. Для матроса Революция была местью. Что там стряслось в его жизни - никто не знал. Может, офицерская плеть, может, голодное детство в портовой трущобе. Но буржуев он не любил люто, с какой-то почти животной ненавистью. Его вера была проста - отнять и поделить. Не чтобы себе было лучше, а чтобы сделать хуже тем, кому было хорошо при старых порядках.
А что будет потом - не думал. Теперь и не придется.
Что касается Гущина... Осипов перевел задумчивый взгляд с уголька на конце папиросы на пулеметчика. Старый вояка. У него - ни кола, ни двора. Вся жизнь прошла в казармах да окопах - от Мукдена до Карпат. И кроме как воевать, он ничего не умеет. Переучиваться поздно. Вот и цепляется за Революцию, как за последний шанс, лелея надежду: а вдруг хоть теперь перепадет кусок земли да изба.
И буржуев он ненавидит не от души, а оттого, что таков приказ.
- Знаешь, на что твои слова похожи? - проговорил чекист после долгого молчания. - На контрреволюционную пропаганду! Давай так: ты не говорил - я не слышал.
Лавр тяжело вздохнул, его морщинистое лицо в свете луны напоминало старую рогожу, сваленную в угол хаты.
- Оно, конечно, ты - главный, - пробормотал он, почесывая заросшую щеку. - Только вот что, коли невидаль эта убивает тех, кто креста не носит? А на тебе - я знаю - креста нет!
Григорий сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Он посмотрел на спящего Яшку, потом на мельника, сидевшего в отдалении.
- Гляжу, устал ты, Лавр Аристархович, - наконец сказал комиссар, и в его голосе вдруг прозвучала неожиданная мягкость. - Иди, поспи. Я первым подежурю.
Старый солдат что-то хотел возразить, но лишь махнул рукой и, завернувшись в тулуп, улегся рядом с мальчишкой.
Осипов ждал. Четверть часа он сидел неподвижно, наблюдая, как поднимается и опускается грудь Гущина, как вздрагивает во сне Яшка. Только когда убедился, что оба крепко спят, он осторожно развязал тесемки на своем потрепанном вещмешке.
Его пальцы, привыкшие с нарочитой небрежностью стряхивать пепел с папиросы, теперь нервно перебирали содержимое: запасные обоймы, потрепанную записную книжку, комок грязного бинта, железную кружку с отбитой ручкой. Еще что-то звенело на дне - металлический, приглушенный звук.
Наконец он нашел то, что искал - маленький узелок из выцветшей ткани, небрежно завязанный, будто в спешке. Развернув его, Григорий достал небольшой серебряный крестик, поблекший от времени.
Комиссар подержал его в ладони, ощущая знакомую тяжесть. Этот крестик он носил всю жизнь, носил, сколько себя помнил. Ровно до октября семнадцатого. А потом... потом порывался выбросить, да рука не поднималась. Не из-за святости предмета, в которую командир не видел. Хранил, как память об отчем доме. О матери, умершей при родах младшего брата, об отце, который… который…
Чекист сглотнул ком в горле и быстро накинул тонкую цепочку на шею. Металл был холодным против кожи, но через мгновение согрелся.
- Ну вот, - прошептал он себе под нос. - Теперь невидале я не по зубам.
Изо всех сил стараясь не рассмеяться собственным суевериям, Григорий вернулся к той же сосне. Он устроился поудобнее, положив винтовку на колени - вороненый ствол блеснул в лунном свете.
Тишина стояла такая, что слышалось биение собственного сердца. Даже деревья будто затаили дыхание. Потом издалека донесся волчий вой - длинный, тоскливый, зверь подзывал кого-то. И снова. И еще раз. Волк никак не хотел успокаиваться, повторяя одну и ту же песнь.
- Да чтоб тебя пристрелил кто-нибудь, - сквозь зубы пробормотал Осипов, нервно потирая переносицу.
Не успел он закончить фразу, как ветер донес отчетливый хлопок выстрела. Далекий, но безошибочно узнаваемый.
- Вот спасибо тебе, добрый человек, - автоматически проговорил комиссар, и тут же вскочил на ноги, сбивая с колен трехлинейку.
Варнак! Кто еще мог стрелять в этих местах? Ни один охотник, ни один случайный путник не забредет в такую глухомань.
