Личность + Проза

— Иван Леонидович, голубчик, но это же все ваши домыслы, не подкрепленные никакими достоверными документами, — сказал профессор, глядя в разгоряченное лицо аспиранта. — После смерти труп Леньки Пантелеева выставили в морге Обуховской больницы, и поглазеть на него пришел почти весь Петроград. Каждый хотел убедиться, что жизнь лихого налетчика уж точно оборвалась…

— Постойте, Степан Андреевич. То, что вы рассказываете, я знаю, да и каждый мало-мальски образованный человек об этом что-то да слышал. Но у меня есть документы, которые рассказывают подлинную историю жизни Леньки после, так называемой, общественной смерти. Там даже про отрезанную голову рассказано.

— Документы? А можно поподробнее, кто написал эти документы, где вы их нашли?

Молодой человек, проигнорировав заданные ему вопросы, сунул в руки профессора стопку листов, резко поднялся с кресла, и выпалил.

— Я расскажу вам все в подробностях только после того, как вы достанете мне пропуск в архив. Мне нужны документы НКВД. После расформирования ВЧК, все личные дела сотрудников и прочие документы перешли под управление ГПУ. Там-то я и смогу наконец докопаться до истины.

— Успокойтесь, успокойтесь, голубчик. Экий вы нервный стали. — пробормотал профессор, о чем-то глубоко задумавшись. Потом взвесил в руке пачку бумаги, переданную ему аспирантом, и утвердительно кивнул. — Ничего не обещаю, но попробую.

Делать что-то Степан Андреевич даже и не собирался. Планировал через несколько дней расстроить Ивана мягким отказом, но все пошло кувырком.

Из любопытства, заглянув одним глазком, а потом прочитав запоем все то, что предоставил аспирант, Степан Андреевич потерял покой.  Подергав за старые ниточки, и всполошив множество друзей и недругов, он все-таки нашел выход. Двери в архив распахнулись, а вместе с ними снова расправила крылья и надежда в душе профессора.

Прошлое

Он стоял возле витрины магазина на Невском проспекте, укрывшись в толпе, и низко надвинув на уши шляпу. Пышные усы и кудрявые волосы полностью преобразили его лицо, ни один человек на всем белом свете его больше не узнает. Новая одежда и обувь, новые документы - и новая жизнь.

Сквозь стекло витрины на него, не мигая, смотрели мертвые глаза. Узнать в этом, оставшемся от живого человека, куске плоти легендарного налетчика Леньку Пантелеева вряд ли смогла бы даже родная мать. Но табличка ясно гласила: Леонид Иванович Пантёлкин, он же Ленька Пантелеев, он же бандит по кличке Фартовый.

Власти, как могли, пытались убедить жителей Петрограда, что он мертв. Вон даже, нашли какой-то отдаленно похожий на него, никому не нужный труп, отрезали голову - и выставили на витрине. Со всех сторон его толкали люди, подходили военные в форме, милиционеры и простые жители. Мелькнула пара знакомых лиц, но глаза не задерживались на нем больше секунды. Всех притягивала эта жуткая голова.

Но, несмотря ни на что, оставаться в Петрограде, даже в полной маскировке, было глупо и опасно. Пора уходить в Москву. Он еще раз посмотрел на табличку и перекошенное лицо, развернулся на каблуках, зачем-то топнув по мостовой, и размашистым, уверенным шагом направился к вокзалу.

По дороге заскочил в пару магазинов и к знакомому ювелиру, который в свое время выручал его, скупая краденные украшения. Маскарад вновь сработал: ювелир долго и упорно проверял его, пытаясь понять, а не подсадная ли он утка. Удостоверившись, что все в порядке, скупщик с радостью принял золото в обмен на монеты и новенькие банкноты. Попрощавшись с ювелиром, как с ближайшим другом, и сложив деньги в портфель, он в тот же день сел на поезд и уехал в город, который на ближайшие десятилетия и станет его новым домом. Мертвый Ленька Пантелеев остался на витрине, а живой – устремился к новой жизни.

Настоящее

Иван вот уже третью неделю каждое утро уходил в архив, проводя там все свободное время, и злясь, когда этого времени не хватало. Имея в руках драгоценный пропуск, он мог свободно бродить по анфиладе бесконечных комнат, изредка пользуясь помощью работников. Пыльные документы не были оцифрованы, они хранились в больших картонных коробках на сотнях полок и тысячах стеллажей.

За время неоднократной смены власти и вечного отсутствия денег в стране, следить еще и за этими документами не хватало ни времени, ни желания. Во многих коробках, помимо папок с делами, описями и фотографиями, хранились реальные улики. Именно их он и искал.

Три недели прошли практически впустую, а Иван ни на шаг не приблизился к искомому. Необходимые ему документы, изъятые в период с 1918 по 1922 годы, как сквозь землю провалились. Он нашел данные о чекистах и их семьях, предателях родины и героях революции, но ни слова о Леньке или об аптеке Пеля. С какого бы конца он не подходил, все было напрасно.

Сегодня был просто катастрофичный день. Восемь часов пролетели незаметно, он покрылся слоем вековой пыли, но не нашел ровным счетом ничего. В очередной раз, вернув пустую для него коробку на свое законное место, он устало сел, положил руки на стол, и уронил на них голову. “Думай, думай, думай!” — стучало в висках. Мысли бились в черепе, пытаясь разорвать его на части, и внезапно его осенило: национализация аптек началась как раз в восемнадцатом, но он побывал в подвале аптеки Пеля в конце двадцать второго, и там все было, как при предыдущем владельце.

Ухватившись за эту ниточку, он задумался еще на несколько минут, затем вскочил со стула, и уверенно направился к ряду коробок. Бессмысленно перерыв еще несколько тысяч документов, он шлепнулся на пол, подпер руками подбородок, и готов был уже заплакать, как в тишине огромной комнаты раздались чьи-то тяжелые шаги.

Иван вскочил с пола и застыл возле стеллажа. Шаги замерли на мгновение, и вновь двинулись в его сторону. Иван сглотнул комок в горле: шаркающие шаги почему-то наводили на него жуткий ужас. А он уже давно отвык бояться. Он хотел, как в плохом фильме, крикнуть в пустоту: “Кто здесь?”, но сдержался, и только еще сильнее сжался.

Из-за угла сначала вынырнула тень, а потом появился и ее хозяин.

— Иван Леонидович, вот вы где, наконец-то я вас нашел, уже полчаса брожу по этим залам, и ни одной живой души не встретил. Что ж вы, голубчик, жметесь-то там, в тени? — раздался бодрый голос Степана Андреевича.

— Ну и напугали вы меня, профессор, я чуть было не….— Иван прикусил язык, боясь сказать лишнее. — Что вы здесь делаете?

— Да вот вас ищу, дело у меня срочное. Вы на сегодня закончили или еще продолжите?

— Мне нужно еще немного времени, Степан Андреевич, подождете меня?

Профессор прищурил один глаз, потом добродушно улыбнулся и проговорил: “Конечно, дождусь, мне торопиться особо некуда, заканчивайте, я вас возле выхода подожду, на диванах”. После этого профессор развернулся и побрел к выходу.

Иван некоторое время задумчиво смотрел ему вслед, затем вновь ринулся к стеллажам и продолжил поиски. Через полчаса, ставя очередную коробку на свое место, и намереваясь уйти, он локтем задел соседнюю, внутри которой что-то радостно зазвенело. Звук походил на звон хрустальных бокалов, такой сладкий и приятный. Иван, не веря в успех, протянул руки, быстро стащил коробку на пол, и, затаив дыхание, сдернул крышку. В глаза ему сразу бросились скляночки с янтарной жидкостью, фотографии и куча документов. Иван бережно извлек все, что было в коробке на пол, и быстро просмотрел бумаги. Там были рабочие журналы Пеля и опись изъятых в аптеке документов и вещей. Как он понял из записей, жидкость из склянок никто не проверял, потому что руководил группой солдафон, не читавший книг, и не подозревавший, какое сокровище попало к нему в руки. Все это благополучно переезжало из подвала в подвал, из архива в архив, пока прочно не обосновалось здесь, дожидаясь его, Ивана.

Он радостно хлопнул в ладоши, схватил свой портфель и запихнул все, что нашел, внутрь. Защелкнул застежки, быстро вернул коробку на место, на всякий случай запомнил номер, где все нашел, сдул немного пыли с соседней полки, чтобы не оставлять своих следов, и направился к выходу. Про Степана Андреевича он даже не вспомнил.

Выйдя на улицу, он огляделся по сторонам, размышляя - поехать ли на такси или прогуляться пешком, как вдруг его окликнули.

— Иван Леонидович, подождите! Я отошел на минуту, в уборную, а мне говорят, он уже ушел, промчался мимо, как ужаленный. — Профессор подошел почти вплотную и пристально заглянул Ивану в глаза. — Неужто нашли что-то интересное?

— Нет, Степан Андреевич, не нашел, просто вспомнил, что забыл о важной встрече, потому и поспешил, — Иван опустил глаза, разглядывая носки своих ботинок.

— Жаль, голубчик, а я уж было обрадовался, понадеялся, ну да ладно…у меня же к вам просьба: я теперь как наркоман, дайте продолжение истории. Я к вам почему сюда и приехал, вы дома не открывали. А я ждать не могу, время поджимает совсем, боюсь, не успею дочитать, мало ли.

— Профессор, у вас что-то случилось? Вы плохо себя чувствуете? Может я могу чем-то помочь?

— Иван Леонидович, успокойтесь, у вас же нет философского камня, — Устало вздохнул профессор, и вновь пристально уставился Ивану в глаза. —  Сейчас мне может помочь только чудо. И возможность узнать конец этой обворожительной сказки.

Иван прямо и уверенно ответил на взгляд профессора, и замотал головой. При этом, он скорее почувствовал, чем услышал, как бутылочки предательски зазвенели в портфеле. Ему казалось, профессор это тоже слышит.

Затем из наружного кармана сумки извлек еще одну пачку листов, скрепленных зажимом, и протянул Степану Андреевичу. Профессор благодарно положил руку Ивану на плечо, легонько сжал его, и попрощался.

Иван долго смотрел вслед уехавшей машине, уносившей старого профессора в его, возможно, последнюю ночь. Впервые за много лет, в сердце Ивана закралось сомнение.

Прошлое

Оказавшись в Москве с пачкой новеньких банкнот и огромным желанием жить красиво, Ленька решил не совершать прежних ошибок. Деньги ему были больше не нужны, потому что получить их он мог в любой момент. Как бывший налетчик и бандит, он знал где можно мгновенно сбыть золото или получить поддельные документы даже в Москве. Но нужно было чем-то заниматься, в те времена тунеядцем жить не получалось, сразу поставили бы на учет, заподозрили бы в чем-то, а там и до расстрела снова недалеко. Ох, не хотелось Леньке этого. Пришлось устраиваться на завод, страна восстанавливалась из руин, рабочие руки были нужны. Протянув так несколько лет, Ленька пообвыкся, стал работать усерднее, пошел на повышение, и к концу 50-х стал начальником завода. Завел жену, детей, кошку, поправился и постарел. Как было принято в те времена, с насиженного места уходить никто не хотел. Вот и Ленька, разменявший уже восьмой десяток, все также крепко стоял у штурвала завода. Кто только не пытался его подвинуть, но лихие девяностые еще не наступили, и Ленька держался.

Все сломалось в один момент. Жена и сыновья поехали на дачу, а он должен был присоединиться к ним в субботу, на следующий день. Только это и спасло Леньку. Ночью внезапно вспыхнул дом, и вся его семья исчезла в одно мгновение. Ленька превратился в дряхлого старика за один день. Кем бы он ни был в той далекой петроградской жизни, в этой, московской, он вновь стал никем.

Ленька страдал долго. Высшее руководство завода, по нынешним временам владельцы, уговорили Леньку отправиться в путешествие, да не абы какое, а в морской заграничный круиз. Недолго думая, Ленька согласился. План был такой: после отплытия, ночью, напиться шампанского в баре, и скакануть за борт. Быстро - и никто не спасет, как говорится, пять минут страха, и полное ничто.

Поднявшись на борт лайнера, Ленька расположился в каюте, разобрал вещи и вышел прогуляться на палубу, прихватив книжку. Разомлев на солнце, укрылся под навесом, открыл книгу - и обомлел. С обложки на него смотрело его собственное лицо, то, которое было давно, в другой жизни. То, каким он был до ареста, подвала Пеля и отрезанной чекистами головы. То, каким он был до Москвы.

В этот момент, в его мозгах как будто лопнула пружина, и мир вновь встал на ноги. Ленька вспомнил все: как убегал от милиционеров и нашел янтарную жидкость жизни, как впервые залечил руку, как попался повторно, и уже не смог сбежать. Вспомнил суд, речь прокурора и надменные лица судей. Свист толпы и незаметные кивки бывших коллег. Заключительную речь, приговор к расстрелу, и невероятный побег. Кроме этого, он вспомнил ту последнюю пулю, которая неслась ему прямо в лоб, и мгновенно оборвала его жизнь.

Пальцы начало колоть как тогда, давно, от иголки, когда он непонятно как нашел с морге свою голову, и сам пришил ее. Кстати, смотрелась голова до сих пор преотлично. После второго глотка зелья, швы растворились на глазах, только клочок нитки упал на пол.

Все это промелькнуло перед его глазами в одну секунду, и Ленька Пантелеев вернулся. Оставалась одна проблема, снова найти философский камень. Все запасы, которые были у него, исчезли. Возможно, они потерялись во время многочисленных переездов, или дети нашли и пролили, но случилось, наверное, самое невероятное. Ценность, за которую любой убил бы, Ленька просто потерял. Оставалась одна скляночка, аварийный запас, как он это называл. Она хранилась в спинке его кресла, к которому строжайше запрещено было подходить любому, даже кошке.

Сойдя с лайнера в ближайшем порту, Ленька ринулся домой. Две пересадки, вопросы на границе, звонки высокопоставленным защитникам, и вот он, наконец-то, дома. Не раздеваясь, он ринулся к креслу, разорвал подкладку и извлек баночку. Стекло от времени даже не помутнело, и жидкость сверкала также ярко, как и пятьдесят лет назад. Ленька взглянул на себя в зеркало, попрощался с собой, и открыл крышку.

Настоящее

Иван добрался до дома, тихонько затворил за собой дверь, и с облегчением скинул ботинки. Про разговор со Степаном Андреевичем он позабыл, все мысли кружились только вокруг содержимого портфеля.

Выключив в коридоре свет, он протопал на кухню и расположился за столом. Раскрыл портфель, и извлек на свет драгоценные скляночки, документы и фотографии. Первым делом он решил проверить жидкость. По привычке, зубами, выдернул пробку и понюхал. Ничем не пахло, вроде, все как и раньше. Оглянулся вокруг, надо бы камень, чтобы проверить, или еще что-то, но, как на зло, попадались всякие глупости, типа ножа или скалки. Их превращать в золото не хотелось. Не найдя ничего подходящего, Иван схватил нож, полоснул себя по ладони и прикрыл глаза. Кровь лилась рекой, но Иван ее не останавливал. Досчитав до десяти, он приоткрыл веки, и полил зельем рану. Появилось приятное покалывание, и на его глазах кровь остановилась, кожа затянулась и, еще через мгновение, исчезли даже самые мелкие следы пореза.

Иван издал вопль восторга, и помчался на улицу. Схватив первый попавшийся камень, он вновь ринулся домой. Одна капля – и перед ним кусок золота. Черт побери, он снова на коне.

Уняв дрожь, и успокоившись, он наметил план на завтра. Позвонить профессору и отменить встречу, сославшись на болезнь, затем купить билет на самолет, и рвануть в Испанию. Всегда мечтал там побывать, а теперь ни с деньгами, ни со здоровьем, ни с молодостью снова нет проблем. Жизнь начинается заново!

Завтра

Проснувшись утром, Иван немного подкорректировал план, вставив в него обмен золота на наличные, времена хоть и изменились, а криминальный мир жил все в том же размеренном ритме. Найти своих не составило труда.

Проведя сделку, пусть и по грабительскому курсу, Иван забронировал билет на рейс до Барселоны, и вернулся домой паковать вещи. Тщательно уложив бутылочки, предварительно обернув их в сотню слоев бумаги и пупырки, он побросал в чемодан трусы, носки, пару футболок и новые документы. Собравшись, присел на кровать и задумался. Что-то непонятное терзало его, казалось, что он забыл о чем-то важном. Осенило! Позвонить Степану Андреевичу.

Схватив сотовый, он набрал номер, но автомат сообщил, что абонент временно находится вне зоны обслуживания. Иван попробовал еще раз, то же самое. Тогда он решился позвонить на кафедру. Долго никто не отвечал, затем приветливый голос секретаря сообщил, что Степан Андреевич сегодня не в институте. На все вопросы женщина отвечала, что ничего не знает.

Иван запаниковал. Позвонил паре знакомых аспирантов, и с десятой попытки узнал, что Степан Андреевич в больнице после инфаркта, состояние тяжелое, но, пока, вроде жив.

Иван отменил бронь, перенеся ее на вечер, и ринулся домой к профессору. Дверь открыла заплаканная дочь, но узнав, что Иван - коллега отца, пригласила в квартиру, и рассказала обо всем подробно. Оказалось, у профессора давно пошаливало сердце, давление скакало, а он не жалел себя, продолжал работать, вести лекции и принимать студентов. Вот и не выдержал.

Дочь расплакалась, а Иван сочувственно сжал ее руку, привлекая внимание, потом достал из кармана маленький початый флакончик, обернутый в бумагу, и протянул женщине.

— Передайте, пожалуйста, это Степану Андреевичу. И скажите, что это от Леньки.

Потом быстро встал, вышел из квартиры, и уехал из города своей юности навсегда.

Два года спустя

Ленька открыл глаза, наслаждаясь пением птиц и робкими лучами восходящего солнца. Утопая в подушках, он не хотел шевелиться, а лежал тихо, и благодарил Вильгельма и Александра за подаренную ему жизнь.

Откуда-то сбоку послышался звук входящего сообщения. Ленька нехотя протянул руку, потом вспомнил, какой сегодня день, и схватил телефон. Текст гласил: “Прилетаю через два часа, встречай.”

Ленька сполз с кровати, быстро принял душ, и отправился в аэропорт. Припарковав свой кадиллак, он побродил по залу, а когда объявили, что нужный ему рейс благополучно приземлился, купил два стаканчика кофе, и пошел к выходу для пассажиров.

День был прекрасный, лаборатория полностью подготовлена, а тот, кто готов был разделить с ним бремя знаний, сейчас выйдет из этих дверей. Первыми, как обычно, вышли мужчины в костюмах и яркие дамы с одинаковыми лицами и длинными белыми волосами. А за ними потянулись все остальные.

Но вот поток прилетевших поредел, а знакомое лицо так и не появилось. Ленька уже было занервничал, когда увидел в самом конце коридора, ведущего на выход, такую знакомую фигуру. Он практически приплясывал на месте, пока пассажир не вышел наконец-то из дверей, и медленной походкой не направился в его сторону.

Подбежав, Ленька выхватил у него сумку, и сунул ему в руку кофе.

— Ну, здравствуй, Леня. Или тебя, как в старые времена называть Иваном Леонидовичем? — с улыбкой произнес знакомый голос.

— А я тогда буду звать вас Андреем Степановичем, идет? — рассмеялся в ответ Ленька и, подталкивая своего компаньона в спину, направился к выходу из аэропорта.

Уже вечером, после осмотра лаборатории, они сидели на берегу моря и наслаждались закатом. Говорить уже было не о чем, оба безмерно устали, но были готовы к завтрашнему дню, и к миллионам дней, которые у них были впереди.

— Степан Андреевич, а почему вы выпили зелье тогда? Неужто тоже поверили во все это?

— Знаешь, Леня, я же химик, а это почти алхимик. Я всегда в это верил. Только у меня к тебе одна претензия.

— Какая? — удивленно воскликнул Ленька.

— Почему ты не встретился мне раньше, и почему я стал моложе всего на десять лет? У тебя сильные ноги и руки, девчонки молодые, а я так и останусь, пусть и вечным, но все же стариком.

Минут пять они сидели в полной тишине: каждый думал о чем-то своем. Внезапно, Ленька резко перегнулся через край кресла, и выхватил из лежавшей рядом сумки какую-то тетрадь.

— Степан Андреевич, я нашел исходные данные: теперь дело за вами, превратить наше зелье в молодильные яблочки, и девчонки вам тоже обеспечены.

Прошлое

Спокойствие темного здания нарушали только чьи-то торопливые шаги. Босые ноги шлепали по кафельному холодному полу, оставляя незамысловатый узор из влажных следов. Кругом стояла непроглядная чернота: луна, пытаясь пробиться сквозь пыльные стекла, неуверенно соскальзывала с белых стен и растворялась в углах.

С каждым шагом он двигался все быстрее и быстрее. Руки шарили по стенам, пытаясь нащупать очередную дверь. Вот оно: ручка, щелчок замка, скрип петель, и - разочарование, опять не то! Видеть он не мог, но что-то внутри неудержимо подсказывало ему: рядом, рядом, еще немного - и найдешь.

Очередной коридор с отрядом дверей отозвался легким покалыванием где-то в глубине его сердца. Теплее, теплее… Десяток ручек, десяток скрипов… И, наконец-то, за последней дверью он почувствовал непереносимый жар. Неужели нашел?!

Он замер на пороге, прислушиваясь к редким ударам сердца. Затем сделал несколько нерешительных шагов в полном сумраке, но ударился об стол. Почувствовав боль, попытался выматериться, но не смог. Странные ощущения нахлынули вновь: темнота и тишина путали. Мысли понеслись галопом: “Боль – это хорошо, значит я точно жив…Но где я, и почему ничего не вижу и не слышу?” Попытался повторить мысли вслух - и вздрогнул, слова раздались откуда-то из-за спины.

Он резко обернулся: все еще ничего не видно. Он вновь замер на несколько секунд, и попытался открыть глаза. Поначалу казалось, ничего не вышло, но постепенно он начал различать очертания предметов, легкий свет из коридора, и чей-то силуэт напротив. Он попытался пошевелить рукой или ногой, но вновь ничего не получилось. Тело, как будто, отсутствовало. “Такого не бывает!”, - в ужасе вскричал он, и подавился своим криком. Силуэт впереди шевельнулся, и двинулся прямо на него.

Он резко зажмурился, пытаясь исчезнуть из этого холодного и странного места, но животное любопытство пересилило страх. Немного приоткрыв веки, он увидел тянущиеся к нему руки со знакомым шрамом на пальце. Удивиться не успел, потому что картинка резко поменялась: мир перевернулся с ног на голову, его подняли и куда-то понесли.

Он не вырывался и не кричал, бессмысленно, да и, если честно, интересно стало, куда его тащат, и чем все это закончится. Он стиснул зубы, почувствовав, как сдавило уши от напряжения, хотел открыть глаза, но передумал.

Сердце билось практически незаметно, но билось, он это чувствовал. Странно, как такое возможно? Руки тряслись: игла да нить, найденные в стеклянном шкафу, все время норовили выскользнуть из пальцев. Если потеряются, все пропало, пришивать больше будет нечем. Стежок, еще один, за ним следующий… ”Не торопись, только не торопись”, - уговаривал он себя, а пальцы, не слушая разума, так и норовили пуститься вскачь.

Прошло примерно полчаса: спереди и по бокам все было готово, стежки были ровные и крепкие. Как бы добраться назад, наощупь? Он завел руки за голову, вздохнул, и продолжил шить. Боли не было, только мышцы затекли от неудобной позы, и руки начали трястись от усилий. Наконец последний стежок был закончен. Он нащупал в шкафу бритву, и отрезал нить. Игла со звоном упала на пол, оставляя после себя метущееся эхо колокольного звона. Он вздрогнул, затянул четыре крепких узла, бросив остаток нити свободно болтаться на спине, и наконец открыл глаза.

В этот момент, как будто в награду за его труды, в окно пробился лунный свет, который залил белую комнату с кафельными стенами и полом, секционный стол, шкафы со склянками и препаратами, и зеркало. В отражении на него смотрело его собственное лицо, помятое, избитое, с дырой от пули во лбу, и практически неузнаваемое. Толстый шов опоясывал шею, накрепко связывая только что пришитую голову и тело. Он неловко улыбнулся, заметив прорехи во рту, где когда-то были ровные зубы, попытался пригладить колючие, как проволока волосы, но махнул рукой, поняв какое это бесполезное сейчас занятие, и перевел взгляд на свое тело.

Что самое смешное, он был в своей одежде: грязной и залитой кровью, но практически целой, только почему-то без обуви. Он еще долго стоял перед зеркалом, разглядывая себя со всех сторон, и, не понимая, как такое возможно. Затем, будто что-то вспомнив, он начал судорожно ощупывать подкладку куртки. Обыскивали? Или были настолько опьянены успехом его поимки, что поленились? Судя по оставленной ему одежде, побрезговали забирать, а вот новые сапоги утащили. Теперь еще и обувь искать придется. Внезапно руки нащупали потайной карман, а в нем очертания склянки. Целая! Значит я спасен! Он шумно выдохнул, разодрал невидимый шов - и вытащил баночку. Янтарная жидкость заискрилась в лунном свете, придавая ему сил. Остатками зубов он вытащил пробку, и сделал живительный глоток.

Настоящее

— Интересное чтиво вы мне подкинули, Иван Леонидович, не ожидал, — с усмешкой проговорил седовласый профессор, обращаясь к сидящему напротив молодому коллеге. — Полночи заснуть не мог, разбирая эти каракули. Пожалели бы меня, да по-современному, в печатном виде дали, а то глаза уже не те, да и копия не самая качественная, намучился, но бросить не смог. Где вы это взяли, голубчик?

— А я вам о чем говорил, Степан Андреевич? — ответил Иван, уходя от заданного вопроса. —  А вы твердили, что тема неинтересная, да кому, мол, это нужно? То-то, тема не то что интересная, она захватывающая. Меня, по крайней мере, она заворожила, а теперь, подозреваю, и вас.

Иван испытующе взглянул в глаза наставника, увидел хитрый прищур, и с облегчением выдохнул. Точно поможет.

— Да, не прав я, не прав был, вы уж простите старика, — пробормотал Степан Андреевич. — Но неужели вы действительно надеетесь докопаться до истины, если учесть, что ваши умозаключения правдивы? Да не может быть, это перевернет все устои, да и, как обычно, найдутся противники, которые поднимут вас на смех….

— Извините, что перебиваю, уважаемый Степан Андреевич, но… — молодой аспирант судорожно сглотнул, и кинулся в омут, забрасывая наставника словами. — Пускай смеются, пускай считают идиотом, так всегда было, есть и будет в научных кругах. Но я-то буду знать, я пойду по хлебным крошкам, как ищейка, я переверну вверх дном все документы, если понадобится, жить буду в архиве несколько месяцев…

— Ну, тише, тише, успокойтесь… — профессор взмахнул рукой, прерывая Ивана. Затем, тяжело кряхтя, поднялся, и направился к портфелю, сиротливо стоявшему на полу возле вешалки.

Иван, как завороженный, смотрел вслед Степану Андреевичу, мысленно уговаривая последнего двигаться быстрее. Наставник добрел до сумки, поднял ее, и также неторопливо вернулся обратно. Сев в кресло, он расстегнул замок, и стал вытаскивать один за другим самые невероятные предметы, приговаривая: “Да куда ж ты запропастился, я точно сюда складывал”. Чего только в портфеле не было: недоеденный бутерброд, на котором похоже уже зародилась новая жизнь, какие-то пробирки с разноцветными жидкостями, несколько расчесок, гигиеническая помада и, конечно, ворох документов. Гора вещей на столе росла, а Иван недоумевал, как все это помещается внутри, и как профессор что-то там вообще находит.

Внезапно раздалось: “Вот же он, нашелся, родимый“, и профессор победно извлек новенький белый пропуск.

— Я же знал, что вы не оставите меня в покое, пока не получите его. Как и обещал, хотя я вам этого и не обещал, ну да ладно… — с этими словами профессор протянул пропуск Ивану. — Ровно на три месяца. Вам будут доступны любые документы, которые вы попросите. Только помните, ваша работа должна стать сенсацией, слишком дорого обошелся мне этот пропуск. Архивы НКВД так просто никому не показывают.

Иван, не помня себя от счастья, вырвал пропуск из рук Степана Андреевича, рассыпался в благодарностях, и хотел было уже ретироваться, когда услышал:

— Голубчик, постойте, а у вас есть начало истории или продолжение ее? Я уже стар, чтобы год ждать новый сезон. Пока вы землю роете в архивах, хотелось бы полюбопытствовать, так сказать, составить свое мнение, если вы не против.

Иван схватил рюкзак, порылся в такой же, как у профессора, куче непонятных вещей, о которых он уже и забыл, и извлек толстую пачку листов, скрепленную зажимом. Протянул профессору, и, пробормотав что-то невразумительное, пожал Степану Андреевичу руку, и скрылся.

Профессор долго смотрел на закрывшуюся за аспирантом дверь, поглаживая листы, затем встал, заперся изнутри на ключ, чтобы никто не беспокоил, и погрузился в чтение.

Прошлое

Пьянка в ресторане после удачного налета закончилась откровенно плохо. Если быть абсолютно точным, то она даже толком там и не началась, хотя перспективы и были отличные. “Под носом у Уголовного Розыска никто искать не будет”, — думал он, вваливаясь в переднюю ресторана, и размахивая деньгами. Все, что он помнил, это множество удивленных лиц вокруг, и какую-то суету. Нет, чтобы послушать свое чутье - и дать деру… Хотя, что сейчас жалеть, уже получилось так, как получилось.

Когда его вели через двор с заломленными за спиной руками, он впервые понял, что его могут расстрелять. Да что уж могут, если посадят, то точно расстреляют. Вмиг протрезвев, и собрав последние силы, он резким ударом сбил конвоира с ног, и, отстреливаясь, выбежал на набережную. Когда туда же выскочили милиционеры, его уже и след простыл.

Далее неудержимо мелькали мосты, улицы и дома. Откуда-то сзади все время доносились свистки и крики, но слов было не разобрать. Он бежал, прячась под сенью домов и в тенях подворотен, пока не оказался на Васильевском острове. Огни больших улиц остались позади, вечером здесь было тихо и безлюдно. Перемещаясь дворами, он наконец-то обнаружил незапертый подвал, спустился в непроглядную темноту, рухнул на пол и замер. Все, что он чувствовал сейчас, это нестерпимая боль в простреленной руке, и свое судорожное дыхание, хрипами вырывавшееся из горла.

Но прошло какое-то время, дыхание выровнялось, кровь почти остановилась, боль в руке почти утихла, особенно если не тревожить ее, а легонько баюкать, и он сам не заметил, как заснул. Очнулся он от сдавленного стона, и понял, что сам издает эти скулящие звуки. Рука пульсировала, повязка промокла насквозь, а глаза заволокло туманом. Нужно найти врача или аптекаря, срочно, иначе подохнет он здесь, как собака.

Он приподнял голову и посмотрел на солнечный луч, шаривший по стенам, затем обвел взглядом коридор, в котором пролежал всю ночь. Словно решившись, с трудом, постанывая, поднялся на ноги, и пошел вглубь подвала. Все эти дома, насколько он помнил, были соединены целыми системами тоннелей, не раз он уже укрывался в подобных. Зашел на одной улице, а вышел через три квартала, главное было - знать куда идти.

Сколько он шел, тяжело переставляя ноги, до сих пор непонятно. Стены вокруг то сжимались, норовя поглотить его, то наоборот, разлетались в стороны. Голова кружилась, и светлячки перед глазами уже не исчезали, а занимали с каждым шагом все большую площадь. Когда идти стало совсем уже невыносимо, он вновь присел, давая себе передышку. Прикрыл глаза, прислонившись спиной к стене, и вдруг услышал позади себя невнятное бормотание, прерываемое восклицаниями и восторженными вскриками.

Развернувшись вполоборота, он прижал ухо к стене, затаил дыхание, и стал слушать. Поначалу разобрать слова было практически невозможно, но, полностью отдавшись во власть этих звуков, он начал понимать, о чем шел разговор.

— Да я тебе говорю, это точно оно! Убери руки, не дергай, а то прольешь! Сначала я. — говорил незнакомый глухой голос с каким-то непонятным акцентом. — Видишь, видишь, как блестит! Это точно золото!

— Да не бреши! Из камня невозможно сделать золото, вот невозможно, и все тут! — отвечал первому сердитый молодой оппонент.

— Ты сам видишь, что это золото, а был камень! Ты забыл где мы находимся? Это же лаборатория под аптекой Пеля, наши уже три месяца здесь все обыскивают после того, как изучили документы, но найти ничего не могут, а мы с тобой нашли.  

— Так пошли, позовем начальника, к награде нас приставит…— задорно предложил молодой, но слова его вдруг резко оборвались.

— Ты совсем дурак? Ага, к награде нас приставят, держи карман шире! Как бы не расстреляли от любви братской, да жадности непомерной! —  зашипел первый, и явно стукнул кулаком по столу.

Раздался звон стеклянных бутылочек, судорожная ругань и злой шепот.

— Я тебе говорю, давай заберем это, отчитаемся, что ничего не нашли, а позже – поделим. Нам с тобой этих склянок на всю жизнь хватит.

Ответа он не расслышал, потому что внезапно все стихло, а откуда-то сверху послышался шум солдатских шагов. Двое за стеной что-то быстро задвинули, зло перешептываясь, и начали шуршать бумагами.

— Березюк! – раздался громкий голос. — Нашли что-нибудь? Вам уже сменяться пора, а вы все не выходите. Командир за вами послал. Эй, Березюк, вы где?

Раздалось покряхтывание, как будто кто-то поднимался с колен, и приглушенный голос с тем же непонятным акцентом, произнес: “Пусто, Степанов, ничего не нашли. Так ведь, Глушков?”

В ответ раздалось еле слышное бормотание, похожее на согласие. Затем были еще какие-то звуки, но он уже не прислушивался к ним, в его душе зарождалась надежда.

Настоящее

Резкий стук в дверь вырвал Степана Андреевича из мира грез. Пожилой профессор вздрогнул так сильно, что неловко скрепленные листы разлетелись по всему полу. В дверь продолжали стучать. Он неслышно ругнулся, сгреб ногой записи под стол, и пошел открывать. За дверью стоял охранник.

— Степан Андреевич, ну что ж вы так долго? Я уже заволновался: свет у вас горит, но дверь заперта на ключ, и вы не открываете…

— Да заснул я, Никита, успокойся. Доживешь до моих лет, тоже от усталости выключаться будешь в одно мгновение!

— Напугали вы меня, еще бы пара минут, и я бы вынес вашу дверь, вот стыда было бы потом.

— Хорошо, что не вынес, а то я бы с испугу еще и коньки откинуть мог, — произнес с усмешкой профессор. — Ладно, Никита, я сейчас вещи соберу и пойду домой, не жди меня, я сам закрою кабинет, а ключ у тебя на столе оставлю.

— Хорошо, Степан Андреевич, я тогда пока остальные кабинеты проверю, но вас все же провожу, а то я уже сигнализацию включил, осталось только, чтобы ГБРовцы к нам нагрянули.

После этих слов, насвистывая какой-то неизвестный профессору мотив, охранник продолжил осмотр коридора, дергая каждую дверь, попадавшуюся на пути.

Степан Андреевич поспешно сгреб бумаги в портфель, задвинул стул, и, выключив свет, затворил дверь кабинета, трижды повернув ключ в замке. Потом окликнул Никиту и, вместе с охранником, вышел на улицу.

Попрощавшись, он сел в машину, и направился домой. Всю дорогу, пока водитель лавировал в сумасшедшем городском потоке, Степан Андреевич не мог выбросить навязчивую мысль. Неужели, после стольких лет он все-таки напал на след философского камня?

Добравшись до дома, и наскоро поужинав, он, не слушая упреков жены, заперся в своем кабинете, и продолжил читать.

Прошлое

Он просидел на полу возле стены весь день. В подвал еще несколько раз возвращались чекисты, но двое первых так больше и не появились. Он не ел и не пил - думать об этом было некогда. Сейчас в его голове билась одна только мысль: как же ему повезло! Он действительно родился под счастливой звездой, не зря же носил кличку Фартовый. Рука почти не болела, некогда, пусть поболит попозже.

Он вспоминал все, что ему было известно об аптеке Пеля. Вильгельм и его сын Александр были известными фармацевтами, а поговаривали, что и алхимиками. Они разрабатывали чудодейственные препараты, и, как говорили сплетники, увлекались черной магией. Насколько он знал, во время национализации аптек, Пель так и не смог не только забрать свои вещи и документы, но и просто попасть внутрь. Много раз, особенно в свою бытность чекистом, он слышал в кулуарах разговоры о философском камне. Средство способно было превратить любой материал в золото, а также дарило испившему его вечную жизнь и молодость.

Если солдаты нашли именно философский камень, а он в этом уже почти не сомневался, то путь к свободе и счастливой богатой жизни у него в руках. Дождавшись полной темноты, и, убедившись, что солдаты разошлись, заперев двери, он принялся за работу.

Ножом, который он всегда носил с собой, начал расковыривать щели в неплотно подогнанном кирпиче. Возможно от взрывов, а, возможно, и от некачественного раствора, швы расходились быстро. Ему не мешали ни раненая рука, ни усталость, ни пустой желудок. Он ясно видел впереди цель, и шел к ней.

Через пару часов тяжких трудов, первые кирпичи были убраны, и проход стал расширяться. Прошло совсем немного времени, и он смог протиснуться за стену. Приземлившись на пол, выругался, потому что упал аккурат на раненую руку, но быстро вскочил на ноги, и наощупь двинулся вперед, туда, откуда, как ему казалось, он слышал разговор чекистов.

Наткнувшись на кресло, он протянул вправо руку, и нащупал стол.  Ударил по нему кулаком, убеждаясь, что счастливый чекист-поисковик стучал именно по этому столу. Потом обыскал ящики, и наткнулся на свечи и спички. Радостно выдохнул, убеждаясь, что удача все еще благоволит ему, и зажег свет. Огляделся вокруг, потрогал бумаги, валявшиеся на столе, звук был не тот. Обошел помещение по кругу, и в углу наткнулся на ворох газет. Провел по ним рукой, есть, тот самый шорох, который он слышал перед появлением третьего чекиста. Значит, склянка должна быть где-то рядом. Мысли неслись галопом, опережая друг друга.

Разворошил газеты, простучал под ними половицы – ничего. Обшарил соседние шкафы – снова ничего. Вернулся к креслу и стал размышлять. У чекистов было всего несколько секунд, чтобы спрятать находку, значит, это должно быть в шаге от газет. Вернулся, снова простучал пол не только под газетами, но и на расстоянии метра по кругу. Ничего не нашел. Упал на пол, потому что закружилась голова, на секунду прикрыл глаза - и услышал легкий стук, похожий на удары сердца. Звук раздавался из-за шторы, что находилась позади газетной кучи, между шкафами.

Он подполз к шторам, подняться сил уже не было, и отдернул занавески. За ними находились большие напольные часы. На дверце, за которой прятался механизм, висела печать ЧК. Обычно такие навешивали, когда предмет был осмотрен, чтобы следующая группа не тратила время на обыски одних и тех же вещей или комнат. Аккуратно поддел бумагу ножом, и отворил дверцу. Прямо перед ним лежал золотистый камень. А рядом стояло шесть бутылочек с янтарной жидкостью, на каждой из которых красовалась надпись “Lapis Philosophicus Liquideus”.

Недолго думая, он схватил одну из склянок, сорвал зубами крышку, затем, всего на мгновение, застыл, а потом смело вытянул руку и капнул жидкостью на рану. Боли не было, немного пощипывало, да и только. Он зажмурился, и начал считать. Когда неприятные ощущения пропали, он решился открыть глаза. В изумлении, раскрыв рот, он смотрел на свою руку, на которой за несколько минут не осталось и следа от сквозного ранения. Кожа была еще неровной, и какой-то бугристой, но отверстие затянулось, как будто и не бывало его.

Он попробовал приподнять стул, все получилось, рука была сильной и твердой, как до ранения. Кроме того, больше не хотелось есть и пить, он как будто заново родился. Оглядевшись по сторонам, он схватил с пола мешок, сложил в него золото и склянки, и собрался уходить. Добравшись до отверстия в кирпичной стене, он вдруг чертыхнулся, обозвав себя мысленно идиотом, и вернулся обратно к газетам и часам.

Еще примерно полчаса он заметал следы своего пребывания: размел выпавший из стены раствор по полу, чтобы он смешался с пылью и не бросался в глаза, сложил стопкой рассыпанные газеты, навесил на часы печать, и задернул шторы. Подойдя к столу, он подобрал спички, а оставшиеся свечи сложил на место, в ящик. После этого, еще раз все осмотрел внимательным взглядом, и наконец-то остался доволен. Те двое никогда не признаются, что кто-то забрал то, что они нашли.

Выбравшись сквозь дыру, он аккуратно составил кирпичи на место так, что с первого взгляда обнаружить следы проникновения было невозможно, и, насвистывая, направился в новую жизнь.

Настроение ее было прекрасным, воздух чистым и прозрачным, небо синим, листья желтыми, в общем идеальная иллюстрация успешной жизни. Ее успешной жизни. Они шли с подругой и хихикали над неудачливыми дамами с работы, и вдруг взгляд ее зацепился за что-то как будто знакомое. Она даже приостановилась, чтобы присмотреться.

Муж?

В первое мгновение Элеонора не могла понять, что она видит, ну то есть объяснить могла, а осознать нет. Она могла проговорить про себя или даже в слух, что вот ее муж стоит и целует какую-то другую девушку, но что это означало ее сознание какое-то время отказывалось понимать. Потом шок сменился на ощущение нереальности происходящего, стали возникать предположения о том, что это может значить, кроме очевидного, конечно. Но ее подруга первая нарушила молчание.

- Элечека…

И такая унизительная жалось была в ее голосе, что Элеонора мгновенно опомнилась, и тут же пришла в ужас от того, что ее позор видит человек, с которым она дружила, собственно, из снисхождения, и жалеет ее. Внутри нее все обрушилось, живот премерзко скрутило льдом, нахлынула тошнота, и сердце заколотилось с такой силой, что дыхание стало частым и каким-то отрывистым.

Но двигаться она еще не могла, тело пока не вышло из оцепенения, и тут вновь ее вынудила пробудиться подруга, она зачем-то окрикнула ее мужа по имени, и он обернулся. Элеоноре захотелось ее ударить со всей силы пусть и дорогой, но тяжелой сумкой за такую выходку, но она увидела, что муж обернулся, и уже не могла отвести от него взгляд. А обернулся он довольно нервно, однако, когда он увидел свою жену, свою Элеонору, он почему-то даже не смутился, он закатил глаза и отвернулся в другую сторону с раздражением. Девушка была смущена, удивлена, а он зол, и мучительная тошнота захватила все тело потрясенной женщины.

Муж еще пару мгновений держал руки той девушки, потом сказал ей что-то и направился к жене. Злой. Почему он злой? Он же должен быть раздавлен! Если это какая-то его глупость, если это случайная интрижка тупого животного, который не брезгует потаскухой, раздвигающей свои ноги перед женатыми мужиками, то он должен смотреть глазами побитой собаки, должен сгорбленный подбегать, и умолять, умолять!!! Но он подошел резкий, ровный, напористый, коротко поздоровался с подругой и, взяв Элеонору за одно плечо, отвел ее немного в сторону, чтобы поговорить наедине. Она же дернула плечом и, давая понять ожившим телом, по которому теперь разливался огонь гнева, что она не хочет никаких прикосновений, все-таки отошла с ним. Он убрал руку, он не стал настаивать на контакте, отчего ей сделалось опять тошно, и она вдруг очень четко поняла, что никакой власти у нее над ним уже нет. А когда он заговорил, с каждым его словом она ощущала себя все более жалкой.

- Послушай, мне жаль, то ты вот так об этом узнала, я понимаю, что вышло очень нехорошо, - при этом Элеонора пыталась делать строгое лицо, но оно почему-то тряслось. Видя это, муж немного смягчился. – Я не хотел такого поворота, я не специально пришел сегодня с ней сюда, так вышло.

Элеонора молчала. Он замялся немного, по очень быстро настроился на прежнюю волну.

- Я собирался тебе сказать, чтобы все было по-честному, я не обманщик, но я встретил другую женщину, это Настя, мы любим друг друга, и я хочу развод. Я бы очень хотел, чтобы наш сын жил со мной, Настя не против, но я не хочу портить тебе жизнь, поэтому вполне согласен, если у нас будет совместная опека. Дом я оставляю тебе. Я уже купил для нас с Настей новый дом, недалеко от школы Марка.

Элеонора молчала, она смотрела в одну точку и все силы ее тела уходили на то, чтобы оставаться так стоять и не кричать.

- Ты слышишь меня?

- Да, - ответила она довольно спокойно.

- Я рад, что ты не скандалишь, конечно, я понимаю, что вышло нехорошо...

Он выдохнул, глянул на свою Настю, и собрался заканчивать этот разговор. Потянулся было рукой чтобы взять пока еще жену за плечо, но та вздрогнула, и он распрямил пальцы, сделав прощальный жест.

- Ладно, мне бежать надо сейчас, очень срочно, мы вечером дома поговорим по-человечески. Пока.

И побежал к Насте. Побежал. Радостный. Так радостно на нее смотрел. Что же это такое?

Подруга подскочила с перепуганным лицом.

- Ты как?

- Нормально, - соврала Элеонора.

- Пошли, пошли, обед заканчивается. Или ты может быть отпросишься сегодня?

- Нет, нет, я не могу подводить людей, много работы же.

- Ой, - Она даже приобняла участливо разбитую внезапным горем подругу, от чего ту опять затошнило - Справятся там без тебя, не переживай, работа не главное…

И что-то еще такое дежурное, чего Элеонора уже не слушала.

Они пошли обратно на работу, подруга щебетала и теребила плечи Элеоноры, а она пыталась говорить о каких-то совершенно отвлеченных вещах, серьезно и глубоко обсуждая то, что они обсуждали до катастрофы.

В офисе Элеонора пару часов пребывала в трансе, ей никак не удавалось вернуться в колею успокоительного построения мысленных конструкций, которые бы дали ей ясность и опору. Сознание металось в тщетных попытках простроить хотя бы приблизительно такое будущее, которое могло бы быть хоть как-то сопоставимо с жизнью.

И вдруг пришло очередное осознание: все эти женщины, все эти убогие узнают об этом и будут ее жалеть. На секунду ей показалось, что сейчас она потеряет сознание, и возможно это было бы лучшим исходом, впасть в кому прямо сейчас, чтобы только не проходить через этот ад.

Она как могла собралась с силами и решила, что еще не все потеряно. Такие вещи не могут случаться в одно мгновение и так внезапно, вечером они обязательно поговорят, и она выяснит все обстоятельства, она убедит его в том, что он совершает глупость. Потому что это все просто невозможно, все было хорошо, и вдруг ни с того ни с сего…

С таким планом можно было как-то справляться с действительностью, которая не останавливалась ни на секунду и вторгалась в ее мир то работой, то глупыми вопросами коллег, про то, ставить ли на нее чайник. Делайте, что хотите, хоть сгорите к черту, думала она, но отвечала, конечно, так, будто ничего не произошло.

***

До дома она добралась сама, на такси. Так было все последние годы, потому что муж заканчивал работать позже, но теперь она уже не была уверена в этом. Она то думала, что отлично его знает, что он конечно немного трудоголик, но зато не лентяй и не помешанный на сексе, короче приличный мужчина, который только и нуждался, что в разумном руководстве и грамотной мотивации. Ей казалось, что ее методы в этом направлении безупречны, она то умела держать себя в руках, не была как это мерзко говорили "слаба на передок", и часто смеялась с подругами над такими дурами, которые не могут месяцами держать своих мужчин на голодном пайке, чтобы те приползали к ним, как к ней раньше ее муж.

Что же она упустила? Ее швыряло из трезвого анализа своих методов в панику от уезжающего из-под ног пространства. Она ходила по дому намечая места, где будет разговаривать с ним сегодняшним вечером, где будет выгоднее сесть, чтобы казаться наиболее раненной. Ей хотелось, чтобы он увидел какая она гордая, что, даже будучи несправедливо оскорбленной его интрижками, она может держать себя в руках и ни за что не станет за него цепляться. Хотя всплакнуть скорее всего будет даже выгодно, но не сильно, так чтобы он видел, как она борется со своими чувствами и с жестокостью жизни.

Такие приготовления вдохновили Элеонору, она вновь почувствовала себя уверенней и даже подумала, что возможно вся эта история в итоге окажется ей даже на руку, он теперь будет по гроб жизни виноват перед ней, а она сможет быть святой, простившей непутевого мужа из великодушия и ради ребенка, конечно.

Несколько продуманных фраз, некоторые были произнесены великолепными героинями ее любимых фильмов, приготовленных для поединка окончательно ее успокоили, и теперь она уже не с тревогой, а даже с предвкушением ожидала его появления, выбрав для первого его взгляда самое выигрышное положение: она сидит в кресле в гостиной прямо напротив двери, так что входя в дом и сделав всего два шага он увидит ее, полулежащую в этом кресле, одной рукой обхватившую подушку, а пальцами другой поддерживающей свою склоненную в печали голову.

И сцена удалась. Он зашел в дом, сделал ровно два шага и увидел ее. Но он почему-то промолчал, так что ей самой пришлось открыть глаза и сделать удивленный вид, как будто она и забыла, что он должен был прийти.

- А это ты?

Что-то опять было не то с его лицом, оно было недостаточно виноватым, и что-то еще мешало. Отвращение?

- Привет, - наконец-то сказал он и исчез в прихожую снимать обувь.

Элеонора почувствовала сначала раздражение, а потом тревога опять охватила ее всю. Что ж он за идиот такой!

Она продолжила сидеть так, чтобы все-таки разговор шел по ее сценарию, а муж спокойно разулся, повесил пиджак, и вошел в гостиную, и только один раз взглянул на нее как-то исподлобья. Но Элеонора не отчаивалась, она продолжала держать лицо, отстраненное и горькое выражение, но как бы смирившее уже с судьбой.

Он сел как-то тоже совершенно глупо, не на софу перед ней, а на большой диван в той стороне, куда она была полу повернута спиной. Сел и сидит, молча. Она еще какое-то время смотрела в пространство перед собой, но потом ее стало это уже бесить, что происходит? Почему этот человек, чья вина была несомненна и доказана, ведет себя так, что она еще должна к нему поворачиваться?!

Она занервничала еще сильнее, и повернула к мену уже очень злое и оскорбленное лицо, а он смотрел на нее спокойно и непробиваемо, после чего Элеонора уже не выдержала и села прямо в кресле, но вдруг ужаснулась от того, что ноги ее в прямом смысле тряслись так, что это было прям видно, и тогда она срочно их поджала под себя, повернувшись все-таки к мену лицом. Но лицо ей пока удавалось удерживать. Она смотрела на него уже с ненавистью, а он так и продолжал молчать. И вдруг неожиданно для Элеонору ее сдавшие нервы выдали:

- Тебе что, меня совсем не жалко?!

Он только сжал на мгновенье губы, но ответа не дал.

- Тебе совсем нечего мне сказать?! – Это уже был выкрик сорвавшегося голоса.

- Я уже все сказал, всю ситуацию объяснил, я думал, что ты мне что-нибудь скажешь.

Он был так спокоен, он, кажется, был готов, готов именно к такому. Он что ее переиграл?

- Послушай, - голос его стал мягче, - Я понимаю, что получилось очень некрасиво, еще и при твоей этой коллеге, как ее? Но у нас же все очень давно заглохло, мы так жили последние лет 10… Это же не отношения вообще.

Он усмехнулся и посмотрел на жену с улыбкой, но она была уже красная и трясущаяся, как перед сердечным приступом, и он осекся, опустил глаза, и уже без улыбки продолжил:

- На счет Марка, я не настаиваю, чтобы он жил со мной, ты не подумай, я ни в коем случае не собираюсь его отбирать, тем более по суду. Это было бы не по-человечески. Я про его школу сказал, потому что подумал, что … Ну тебе, возможно, трудно будет с ним одной, а так он сможет жить и здесь и у нас с Настей. Она только за то, чтобы он с нами жил, она и своих детей хочет и Марка уже очень любит.

Тут Элеонору стало по-настоящему тошнить, она похолодела вся и видимо побледнела, потому что он, взглянув на нее, изменился в лице:

- Тебе действительно плохо? Ты белая прям.

Элеонора почувствовала, что ход за ней:

- Она с Марком общалась?

- Да, прости, это действительно было плохо с моей стороны…

- Плохо? – роль обвиняющей придавала ей сил.

- Ну ужасно гадко, хренового, полное говно! Что ты хочешь услышать? Я тебе боюсь лишний раз что-то говорить, и Марк, между прочим, тоже, ты ж от любой фигни в припадки впадаешь.

- Знакомить нашего сына со своей любовницей – это фигня?!

- Нет, я же сказал, что это мой косяк, я признаю, что это очень плохой поступок, но я хотел быть уверен, понимаешь?

- Нет! – заорала Эелеонора, выйдя окончательно из себя, - Не понимаю! Это же наш ребенок! Какой пример ты ему подаешь?! Чему ты его учишь!? Что можно обманывать мать, что можно на мать насрать?!

- Да он сам не хочет с тобой разговаривать ни о чем, - он тоже перешел на крик, - Он боится тебя, ты его запугала своим холодом, отталкиваешь его, как будто это не твой сын, а какой-то нагадивший щенок!

Элеонора почувствовала себя обманутой и мужем и сыном, но одновременно очень маленькой и слабой, и ей вдруг показалось, что он такой вот родной, как раньше когда-то…

- Пожалуйста, давай забудем это все как страшный сон, я не идеальная, ты тоже косяк на косяке…

- Какой сон, Эль? Я уже все решил, я только боялся вот этих сцен, и тянул поэтому...

- Да это ж какая-то чушь! Что ты решил? Какая Настя? – Элеоноре вдруг стало по-настоящему страшно, ей на секунду показалось что она сошла с ума, что все это ее брак, ее жизнь, просто какая-то галлюцинация.

Но на его лице только проявилась усталость и раздражение.

- Наверное будет лучше, если я съеду прямо сейчас, а то эти выяснения никогда не закончатся.

- Нет! Я не тебя не пускаю! Нет!

В дверях появился испуганный Марк.

- Эль, пожалуйста, я его с собой сегодня возьму. Ты поспи, успокойся, я позвоню завтра, хорошо? Марк, иди оденься быстренько, переночуешь со мной и Настей.

Бессилие обрушилось на Элеонору и сорвало все стоп-краны:

- Вы никуда не пойдете, я вас не пускаю! Я опозорю тебя, слышишь?! Я тебя уничтожу! Тебя с работы выкинут! Я твою Настю эту шлюху найду, ее пробьют по базам, она наверняка проститутка! Где ты ее взял? В стриптиз-клубе? К ней же ни один вменяемый мужчина на пушечный выстрел не подойдет!!! А тебя я прокляну, слышишь, твоя мать родная тебя проклинает! Выродок!!!

Они быстро обулись под аккомпанемент ее воплей и выбели во двор. Завелась машина, открылись ворота, и Элеонора стояла по середине прихожей, еще держа в руках защитную подушку, но уже не знала, что с ней делать.

***

Всю ночь почти она не спала, выпила все успокоительные в доме, а уснула только в шестом часу, и с утра позвонила на работу, сказалась больной.

Муж, как и обещал, позвонил, спросил, как дела, она сухо ответила, что с ней все в порядке, что он может спокойно подавать на развод, она согласна. Хотя на самом деле она не была согласна ни с чем из происходящего.

Но он поверил, воодушевился ее спокойным голосом и даже сам начал говорить о том, что понимает, как-то надо сообщить это все родственникам и друзьям, его этот вопрос заботит не меньше ее, он хочет закончить все интеллигентно, но думает, что пусть лучше она сама решит, как им будет лучше это сделать.

Она величественно согласилась подумать и действительно задумалась об этом. Это же такой удар по ее репутации, это же ВСЕМ придется об этом рассказать.

Неизбежный надвигающийся позор навалился на нее тяжеленной плитой, и было полное ощущение, что плита могильная. Не было ни одной идеи о том, как можно было бы его избежать. И даже если этот жуткий человек одумается, и будет умолять о прощении, все равно все узнают, что он ей изменил, и даже изменял, не разовая ошибка заскучавшего идиота, а прям целый роман, он купил ей дом! Им вроде как, но оформил же на нее. Можно ли это скрыть? А он, наверное, уже кому-нибудь сказал, о, господи! Как же теперь жить?!

И вдруг в голове Элеоноры возникла прозрачная и сверкающая, как брильянт, мысль, можно даже сказать, что на нее снизошло настоящее озарение. Она поняла, что можно ведь не жить. И перед ней, как нарезка из фильма, понеслись картины такого сюжета: все сочтут ее супруга настоящим монстром, он будет наказан всеобщим осуждением, его замучает чувство вины, он изсохнет и будет совершенно несчастен со своей это тварью, а их сын будет проклинать его и себя всю оставшуюся жизнь.

И обставить это можно все так… Ее охватило вдохновение, она перезвонила мужу и сказала, что они взрослые цивилизованные люди и должны веси себя соответственно. Развод собственно дело то житейское, вон на Западе люди его даже отмечают, так почему бы и им не устроить какое-нибудь, скажем, барбекю, на которое позвать родных и друзей, и сообщить эту, казалось бы, малоприятную новость, но сделать это легко, с улыбкой, дать понять, что это их общее решение, что они благодарны друг другу за совместные годы и желают друг другу дальнейшего счастья.

Мужу идея очень понравилась, он был так рад, что Элеонора переварила это и так быстро пришла в норму, что взялся все организовать сам, всех позвать, все купить. Она сказала, что, конечно, сделает свои знаменитые в их кругу рулетики из лаваша, которые каждый пикник кто-нибудь просил ее приготовить. В общем, поговорили так, словно двое счастливых супругов обсуждают очередной семейный банкет.

И реальность как-то снова собралась в понятную схему, в которой теперь было ясно, что делать и куда идти. Она тут же вспомнила, что у ее соседки был знакомый, какой-то наркоман что ли, или некромант, совершенно непонятно в чем разница, они однажды с этой соседкой сильно хохотали над ним, когда он каким-то случайным образом затесался в их сверкающую компанию на дне рождения соседкиного брата. Он был такой странный и страшный, молчаливый и хмурый, с длинными грязными волосами, в прыщах, в дешевой черной одежде. Он умудрялся даже такой элегантный цвет, как черный, превратить в тряпье. Они начали дразнить его, подкалывать, провоцировать, спрашивать о девушках. Им казалось, что выходило очень остроумно, хоть и унизительно, конечно, но тот, почему-то, не обижался и не смущался, а как-то странно улыбался сам себе. А потом разговор зашел о его хобби, ну то есть по образованию он был химик, а увлекался алхимией. Это казалось тогда невероятно смешно, какая еще алхимия? И они с соседкой еще долго хохотали потом, представляя его в длинной конусной шапке у котла с зельем, и как он выдавливает в этот котел свои прыщи, умора.

Но тогда он дал ей номер телефона, и сказал, что раз она такая злая, то обязательно захочет когда-нибудь кого-нибудь отравить, и тогда она сможет купить у него быстродействующий яд, который почти невозможно обнаружить при вскрытии. Это было конечно каким-то сумасшествием и, наверное, даже оскорблением, но они так смеялись тогда. И она почему-то сохранила номер.

Она схватила телефон, нашла его контакт и написала:

- Здравствуйте, вы мне как-то говорили, что я могу у вас кое-что купить.

- Кто это?

- На дне рожденья у Сережи Мельника, вы говорили, что я злая.

- А, я понял, 200 000.

- Хорошо, где я могу с вами встретиться?

- Я буду в субботу в 12 в кафе в центре пить кофе.

- В субботу? А раньше никак нельзя?

- Нет.

- Хорошо, ладно, я буду там в субботу в 12.

- Ок.

- Спасибо вам, до свидания.

Было невероятно странно, что это оказалось на столько легко, и от такой удачи Элеонору охватила эйфория. Она стала планировать, как она сделает это, ведь нужно было сделать максимально эффектно. Она думала сначала выпить яд и лечь в ванну, чтобы он нашел ее холодную там, в их доме, который они строили вместе. Он обязательно бы прослезился, не смог бы не заплакать. Но потом решила, что это не то, нужно что-то более масштабное. Поэтому она решила, что лучше будет, когда придут гости, они с мужем сообщат им о решении развода, и именно тогда, при всех, после объявления, она и примет его. Она будет мила и весела, и все будут восхищаться ее выдержкой, когда найдут безжизненное тело на полу кухни, в которой она подготовит восхитительный фуршет!

И все будут плакать, ну может не все мужчины, но все женщины точно. И тогда-то он будет раздавлен, тогда с его лица наконец-то сойдет это поганое радостное выражение, которое было у него в тот день с этой женщиной, и которое она не могла забыть. Он осознает, кого потерял, какую выдержанную женщину, чистейшую душу.

Вечер начинался хлопотно, ее заготовка грела ей душу и добавляла энтузиазма, она была загадочно молчалива, но деятельна. Светлая улыбка блуждала на губах, иногда прерываясь милой задумчивостью. Она говорила со всеми понемногу, и муж был приятно удивлен, радуясь тому, что его жена так легко и по-взрослому приняла его, по сути, жестокое решение, и от того особенно внимателен и заботлив. Она действительно постаралась, а он потратился, и вечер был организован великолепно, дамы спрашивали рецепты салатов, а мужчины маринада.

Она все рассчитала: после горячего, когда придет время кофе и чая, она сделает себе свой молочный улун, добавит в него свой секретный ингредиент и на глазах у всех выпьет его. И эта ее тайна дарила такое прекрасное настроение, что было даже удивительно, что она не ходит по воздуху.

И вот пришла пора варить кофе и наливать чай. Элеонора с помощью вместе с двумя официантками варила и наливала, и когда она отослала уже всех нести на стол угощения и осталась на кухне одна, она открыла верхний угловой шкафчик и достала пузырек. Откупорила его, налила, выкинула в мусор опустевший контейнер от судьбы, и осторожно понесла чашку туда, где будет самое важное событие ее жизни.

Она радушно перекинулась парой слов с сестрой мужа, ее тайна веселила ее и делала ее смех звонким и легким. И вот она совершенно расслабилась, отвлеклась на какую-то шутку, и, забывшись, поднесла свою волшебную чашку к губам совершенно автоматически. Но когда белый фарфор уже коснулся ее губ, она вдруг осознала, что на самом деле сейчас произойдет, если она его выпьет. Случилось какое-то резкое отрезвление, внезапно ее выбросило из воздушно-приподнятого состояния в очень конкретную и твердую реальность, где смерть совершенно объективно существует и это очень страшно. Она побледнела, отстранила чашку, посмотрела на нее чужую, и поставила на стол, продолжая держать за ручку.

Что я делаю?

Состояние ее было похоже на то, как после реалистичного, но бредового кошмара, проснувшись резко, человек еще не совсем уверен в том, что это было и что есть сейчас. Но понимание пришло.

Тут сзади подошел участливый муж.

- Ты бледная, все в порядке?

- Да, да, я просто… голова что-то заболела сильно.

- Ты, наверное, переутомилась, столько сегодня делала.

- Да, я пойду, выпью таблетку.

Он забрал кружку.

- Ты ж еще и чай опять без саха пьешь, наверное? Глюкозы тебе не хватает, вот что.

Она вдруг поняла, что он отдельный от нее симпатичный мужчина, и что она его совершенно не знает.

- Да, наверное, ты прав, я не буду его пить, сварю себе лучше кофе — она была так слаба и растеряна в этот момент и от того так мила, что муж решил позаботиться о ней. Он потянул чашку из ее рук.

- Иди, отдохни, я прослежу, чтобы посуду убирали вовремя.

Она смотрела на него, и как будто впервые видела. Благодарная улыбка сама собой расправила лицо, но тут же каким-то единым взглядом она увидела себя саму, какой была до этого момента, и еле выносимое чувство стыда за себя обелило его и собрало межбровную складку.

Она действительно почувствовала сильную слабость и пошла на кухню, а перед глазами проносилось все то, что она делала и как, за всю ее жизнь, а особенно за то время, когда была с ним. Господи, что ж я за чудовище!?

Все ее капризы и манипуляции пронзали мозг ужасом вины. Как можно было так себя вести, он же живой человек. Как можно было ее теперь любить, а ведь когда-то он ее точно любил, она видела, но потом годы издевательств потушили его глаза, очерствили его сердце, сделали нервным и замкнутым. И причина всему она, ее желание власти, как у маленького ребеночка, которому так страшно без мамы, что он мечтает быть ее властелином.

Она поставила на плиту кофе, оно действительно может помочь ей прийти в себя, чтобы закончить сегодняшний вечер достойно, а завтра уже можно будет лежать в кровати хоть целый день и разбираться с этим кошмаром, который ей вдруг стал ясен как день. А сейчас сил было мало, и она стояла, опершись обеими руками на край раковины, что была прям под окном, выходящим во двор с идиллической картиной приема гостей, и не могла поднять голову.

Все эпизоды ее мерзкого поведения один за одним продолжали сваливать ее на самое дно души, куда-то туда, откуда казалось уже никто не смог бы выбраться. Но, как ни странно, добравшись до самой глубины вины, она вдруг почувствовала не желание сбежать или забыться, а какое-то новое спокойное ощущение силы. Она поняла, что сможет справиться с этим, и даже возможно теперь сможет справиться со всем вообще в жизни. На это конечно потребуется много сил, возможно, очень много времени, но ей впервые в жизни захотелось пройти это самой, не рыская сознанием в поисках помощи или поддержки, не прячась ни в кого и ни во что, а вот так прямо.

И тело послушно отозвалось на новую Элеонору: сердце билось быстро и руки еще тряслись, но как-то уверенней уже начали упираться ноги в пол, и спина сама собой расслабилась и дала ребрам втянуть чуть больше воздуха. Она обязательно будет извиняться перед мужем, она теперь будет совсем иначе общаться с ним. Черт побери, может даже к психологу пойдет!

И с этой светлой решимостью Элеонора подняла глаза, чтобы увидеть через окно человека, к которому был этот странный для нее коктейль из вины, благодарности, нежности и грусти.

А он смеялся, разговаривая с соседом, стоя в полоборота к ней, толкнул друга шутливо в плечо, особенно от чего-то развеселившись. И тут у Элеоноры заледенел живот, потому что ее полубывший муж стал пить большими глотками из той самой чашки ее уже остывший чай.

Она шатнулась в сторону в автоматическом порыве бежать туда, но тут же замерла, понимая, что у нее не осталось больше никаких возможностей, кроме как смотреть… И вцепившись в края раковины она видела, как он замер, сначала потер, потом схватил свое горло, и вцепившись в край стола, стал медленно оседать.

Ей стало страшно жечь грудь и голову, а дыхание ее зашлось настолько, что все ее тело стало сильно трясти, и в какой-то момент тряска сконцентрировалась внизу живота и друг взорвалась жаром, растекаясь по бедрам, ребрам, вниз и вверх, освобождая впервые плоть.

Автор: Ольга Степанова.

Штора топорщилась на самом видном месте, разрушая гармонию, купленную у дизайнера за большие деньги. Элеонора сжималась от этого, но, замерев с чашкой кофе в руке, не шла ее поправлять. Вместо побуждения к действию съехавшая штора вызывала в ней такую гамму труднопереносимых чувств, что силы покидали и без того, не особо активную женщину. Очень обессиливающие чувства, какое-то почти горе, получавшееся в результате того, что она делает, делает, делает, столько сил и трудов вкладывает в семью, в дом, старается, и никто ей не помогает, а только мешают. В такие моменты начинало ей казаться, что само присутствие всех этих людей (хотя, собственно, речь шла только о муже и сыне) выбивает ее из равновесия и лишает возможности хоть что-то контролировать. Вот и этот шторный диссонанс, наверняка был результатом широкого размашистого мужа, или неряшливого непослушного сына. Ну то есть, вот иногда он был совершенно послушным, и даже очень старательным, и даже можно сказать иногда навязчивым в своем стремлении порадовать ее, таким навязчивым, что тоже раздражал, и хотелось его оттолкнуть… Но в общем-то слушался в такие моменты. А иногда, совершенно внезапно для нее он становился каким-то неуклюжим, неуправляемым, все рушащим, не слышал никаких "стоп" и "перестань", и даже горестные причитания матери не долетали до него в хохоте одержимости. Приходилось становиться очень презрительной и ледяной, приходилось отворачиваться, поджимая губы и подбородок. Но иногда даже это переставало иметь эффект. Как же она устала! Как же раздражало ее все это окружающее движение! Неужели нельзя оставить ее в покое, не мельтешить, не громыхать, не сопеть? Не трогать шторы!

Элеонора чувствовала себя несправедливо обделенной хорошей жизнью, хорошим отношением, благодарностью, ей казалось, что ее мучают буквально все. Такое напряжение, такое раздражение…И все это совершенно обессиливает…

Ворвался муж. Он всегда так врывался в пространство, как будто идут военные действия, и ему был отдан самый срочный из всех приказов. Конечно, это пугало Элеонору, каждый раз она вздрагивала вся, сжимала зубы и закатывала глаза.

- Дорогая, ты идешь?

Пауза. Такая неприятная пауза, когда вот вроде можно показать ему, как он плохо делает, что так по-солдафонски ходит, когда говорит формально вежливо, а слышно, как он нетерпелив, и хочется побыть в этой паузе подольше, чтобы он прочувствовал свою вину, испугался, чтобы понял, как он зависит от нее, но к сожалению действительно нужно было уже торопиться, и затягивать поэтому нельзя, а такой короткой паузы никогда недостаточно для того, чтобы восстановилась наконец справедливость, чтобы она, так много терпящая от этого борова, наконец-то почувствовала, что он все осознал, что больше не будет столь непочтителен и будет готов ее ждать, хоть 10, хоть 20 минут, хоть всю жизнь.

Такие вот обстоятельства, приходится встать и идти, не получив желаемого. Когда же уже наконец его отношение к ней будет всегда идеальным?

Элеонора встала, изображая обреченную покорность. Такая вот послушная и милая, в сказках такие "Настеньки" были одаряемы высшими силами, а в жизни только и достается, что муж, который видя, что она уже встала, она уже идет, все равно закатывает глаза. Что ж он думает, что она не видит этот закат? Хамло.

Они дошли до большой серебряной машины. Не сразу, конечно, ей пришлось задержаться на выходе у зеркала, чтобы поправить макияж, от чего муж повторил закат, на этот раз правда успев отвернуться. В машине уже ждал сын одетый и пристегнутый. Такой он маленький был раньше, такой милый, столько рождал тепла, а теперь все больше становился похож на отца, плечи становились шире, руки какие-то длинные и нескладные, он, кажется, даже мучался от них, не знал куда их деть, такие длинные стали руки. А ведь ему всего 8, что же будет дальше? Мама была права, когда говорила, что дети только до 5 лет очень сладенькие, а дальше становятся невообразимо противными и начинают вонять. Элеонора раньше с сомнением слушала мать, но убедилась в ее правоте на личном опыте. Ее иногда посещала тревожная мысль, что может быть что-то не так с ней, но успокаивала себя тем, что такова природа людей. Мама ее так чувствовала, она так чувствует, это такая женская доля, терпеть всю жизнь мужчин, детей.

Сын еще собаку просит…Господи, какая собака? При мысли, что к ней подходит какое-то животное и трется даже и об ногу, она вся съеживалась от отвращения. Нет, это такой стресс, и так слишком много стресса в жизни, а еще нужно будет столько труда и усилий. Собака будет адом.

Они ехали молча, но муж периодически поглядывал на Элеонору и от чего-то слишком часто моргал. Она, конечно, заметила это, но молчала, потому что если уж ему надо, то пусть он и начинает разговор. Наконец он разродился:

- Няня написала, что не может сегодня отвести Марка на музыку.

Элеонора ощутила, как мир всей своей тяжестью рухнул на ее хрупкое существо, да так, что аж в горле стал ком. За что мне этот ежедневный бред, договариваешься с человеком, рассчитываешь, а человек подводит, да еще передает это почему-то не лично ей. Ей захотелось высказать все, что она думала про эту няню, которая уже порядком ей надоела. Но нельзя ронять лицо, надо всегда держать лицо, и поэтому она только цыкнула, и отвернулась.

А муж почему-то все равно надулся.

Этот муж…

Игорь.

Элеонора помнила, как он ходил за ней с потерянным лицом, заискивал, такой крупный, даже горбился при виде ее хрупкой женственности. Они с подружками смеялись, ну что это за имя такое Игорь? Такие и родители у него: ни ума, ни вкуса. А он так много делал для нее, так старался, таскался за ней везде. В общем, в какой-то момент она решила, что можно уже быть и добрее к нему. Пришлось, конечно, ставить условия, направлять, учить. И он улучшился. Раньше на него без слез и смотреть было невозможно, теперь же стал такой солидный, интеллигентный, должность высоченная. И все это ее руками! Эта мудрость, что за спиной каждого успешного мужчины стоит женщина, подтверждалась ее жизнью, ее успехом. Ну то есть успехом мужа, конечно, но она прекрасно знала, сколько усилий было вложено ею самой, сколько мудрости передано, сколько давления оказано, чтобы он не упускал там, где мог упустить, чтобы делал вовремя и правильно, чтобы общался только с теми, с кем надо.

А теперь его лицо такое злое. Как это несправедливо, как низко быть таким неблагодарным. Что-то еще смущало…

- А почему она пишет тебе?

Его лицо на мгновенье расслабилось, он как будто действительно не знал, пожал плечами, а потом вернулся обратно во мрак.

- Надо поискать другую няню, эта уже второй раз подводит.

Игорь нахмурился.

- Так первый раз был, по-моему, год назад, если не больше. – пауза – Она очень извинялась, заболела.

- Мам, мне очень нравится няня Таня! – испугался на заднем сиденье Марк.

Элеонора понимала, что у нее не хватит сейчас душевных сил справиться с ними двумя, поэтому решила не продолжать. Но совсем промолчать и оставить все, как есть, не было никакой возможности.

- Это не профессионально.

***

Игорь довозил жену до департамента, где та работала с самого окончания университета, а потом завозил Марка в школу. Он обязательно отзванивался ей, когда Марк заходил в школьное здание, ей так было спокойнее, так она не переживала, что что-то пошло не так.

Однажды, еще в первом классе Марк перепутал корпуса, потерялся в коридорах, и бродил там минут 5, его нашел охранник, звонил ей. В общем, тот день на валидоле она не забудет никогда, так было страшно и стыдно. Этот мальчик, к сожалению, требовал постоянного контроля, никакой собранности. После этого была выработана процедура, теперь только, когда муж убеждался, что сын зашел в нужный корпус, уезжал и сообщал ей.

Обычно она уже заходила в кабинет, когда муж отзванивался ей, что Марк зашел, и часто она заходила, разговаривая по телефону, и только положив трубку здоровалась. Это было приятно. Все знали, что звонит ей муж, что он внимателен к ней, тянется. В такие моменты Элеонора чувствовала себя как бы нарасхват, и на работе она нужна, и семья не отпускает. Внешне ее отношения с мужем выглядели безупречно, и она, кажется, даже физически ощущала зависть коллег женщин. Ну а что поделать, кому-то повезло больше, кому-то меньше. Хотя ей было ясно, как Божий день, что везение тут ни при чем, надо быть умной, правильно вести себя с мужчинами, уметь поставить их на место. Отношения — это наука, но для некоторых она, видимо, оказывается слишком сложна.

Собственно, в отделе, где она работала, все коллеги были женщины, и все кроме нее были, мягко говоря, не сильно успешны в личной жизни: или одиноки, или в неудачном браке. По сравнению с ними она чувствовала себя на вершине социальной иерархии, а когда ловила себя на мысли, что у нее в семье тоже все не так гладко, успокаивала себя тем, что размолвки у супругов случаются, даже в крепких бараках, а уж если сравнивать ее семейную жизнь с жизнью этих дам, то и в самом деле можно счесть ее эталоном.

И дело было не только в том, что ее Игорь был самый успешный из мужей ее сокабинетчиц, и не только в том, что денег было у них больше, чем у других. Основа ее гордости, опора ее уверенности заключалась в том, что она точно знала, что мужу она была нужнее, чем он ей. Как в том фильме "один любит, другой позволяет себя любить", так и она позволяла, и в страшном сне видела такую жизнь, как у ее коллеги, работающей за соседним столом, у которой было трое детей и вечно заискивающий тон при разговоре со своим муженьком. Вот уж кто не мог поставить себя в отношениях, а потому и одевалась вечно в тряпье. Ни ума, ни вкуса. Иногда ее конечно было жалко чисто по-женски, но Элеонора всегда говорила себе, что она взрослый человек и сама выбирает как ей жить и с кем, в конце концов зачем было столько рожать, если вы не миллиардеры?

Про других двоих и говорить было нечего: одна разведенная, другая вообще никогда за мужем не была, хотя говорили, что у нее были какие-то романы, и даже кажется с кем-то женатым. Что тут скажешь, когда самоуважения у человека ноль?

Сама по себе работа удовольствия никакого не приносила, только стресс. Документы, правки, сверки. Да и какое может быть удовольствие от работы? Такие речи произносят какие-то невменяемые люди, которые никогда, наверное, и не испытывали настоящих удовольствий, потому что те им не по карману. Вот она, например, с мужем была как-то в Италии, в одном ресторанчике с потрясающим вином на море и пиццей на тончайшем тесте, а потом они катались на дорогущем катере, и смотрели салют в бухте, уставленной яхтами богачей. Какой же тогда у нее был восторг! И ведь тогда казалось, что жизнь будет именно такой всегда, ведь она это все заслуживает. Боже, какая же она была легкая и даже наивная, но все-таки уже с присутствием интеллекта. Тогда Игорь ей даже нравился, он так ухаживал, так предупреждал ее желания, что она чувствовала себя на своем месте, с ее красотой, умом и воспитанием она была достойна этого, как никто другой.

Потом Игорь стал бесить, пропал его изначальный огонь. Ей иногда начинало казаться, что может быть, она в нем все-таки ошиблась. Ведь настоящий мужчина был бы внимателен к своей избраннице всегда, а не только в круизах, не только в первые годы барака, а всю жизнь. Но она успокаивала себя тем, что это тоже поправимо, надо только нажать, додавить, подобрать слова, чтобы исправить его свернувшее не туда поведение.

Ей вспомнился другой ухажер из юности, Дима, рядом с которым с ней происходили совершенно непонятные вещи, она замирала, задыхалась, ее то трясло, то парализовывало, а он был всегда таким веселым и раскидистым, и совершенно неуловимым. Занят был вечно не пойми чем, какой-то детский сад постоянно, то футбол, то музыка, хотя он был старше ее лет на 5. Гулял с Элеонориными подругами иногда, потому что одна из них играла с ним в группе. То же такая подруга, конечно, девочка, а ходила в гараж играться на гитарах с мальчиками, и сама была как пацан. Кошмар короче, но Дима был очень энергичным, таким мощным, из него бы вышел толк, только нужна была нормальная женщина, чтобы воспитала. Вот он бы, наверное, смог быть вечным кавалером для своей избранницы, столько энергии было в нем. Так у настоящего мужчины должно проявляться уважение к себе, через создание своей жене рая на земле.

Элеонора в последнее веря думала о нем все чаще, и ей казалось, что она тогда дала маху, упустила эту возможность, что-то сделала невовремя или не впопад, она не понимала тогда, что он может не понять, что он может ее не разглядеть.

Но что ж теперь об этом горевать. Такой вот теперь муж, этот Игорь. И все равно, ободряла себя немного загрустившую Элеонора, по сравнению с этими дамами, я все равно на вершине.

За этими раздумьями прошел час, традиционно уходивший на кофе и сплетни. Сегодня обсуждали что-то бурное, и между коллегами даже возник веселый спор. Элеонора не сразу вынырнула из своих раздумий, но громкость голосов нарастала и ей пришлось сфокусироваться на происходящем.

- Девочки, девочки, да ладно вам, я тут статью читаю смотрите какую, хахаха, про женский оргазм.

Все захихикали, засмущались, и Элеонора тоже хихикнула, и глаза ее подобрели от веселья, хотя она не забыла добавить каплю осуждения на лицо.

- Вот послушайте, только 30 процентов женщин регулярно испытывают оргазм, а 20 процент женщин, вообще никогда его не испытывало. А среди тех, кто испытывает, клитор…

- О, господи, не надо такое читать!

Женщины уже откровенно смеялись.

- Как они эту информацию собирали?

- Да, меня вот лично никто не опрашивал, и вас, я думаю, тоже.

- Фантазеры, - сказала, смеясь Элеонора, но глаза ее стали беспокойны, но в животе появилось знакомое отвратительное чувство.

Называть его Элеонора никогда не хотела, ей только становилось очень неприятно, что ей приходится такое выносить. Она не могла сказать себе испытывала она оргазм или нет, ей вообще было сложно понять, получала ли она удовольствие от … этого. Внимание мужа было, конечно, приятно, но гораздо приятнее было чувствовать свою власть, когда она понимала, что он ее хочет, что он нуждается сейчас в ней и доходит в своем желании до высшего напряжения.

А эти физические скольжения и трения, вызывали скорее раздражение, а иногда и отвращение. Она думала в процессе о том, что испачкается ее красивое постельное белье из египетского хлопка, о том, что от всех этих мокрых дел, на ее нежной коже там может начаться раздражение. Ей хотелось всегда выглядеть идеально, а тут никогда не было до конца понятно, как на самом деле она выглядит в каждый конкретный момент действия, и периодически ее охватывал настоящий ужас от мысли, что она может предстать перед ним в невыгодном свете.

Ей было странно знать, что есть такие женщины, которые еще и инициируют секс, что-то делают для этого, как-то специально соблазняют. Это вовсе не укладывалось у нее в голове, это же потеря всех привилегий, женщина должна держать верх в отношениях, и делать это возможно только одним способом. Недоступная, сияющая в своем совершенстве, вот та женщина, которая может сохранить брак на много лет, для которой мужчина будет завоевывать государства и брать новые вершины. Ради того, чтобы добиться ее улыбки и сияющих глаз он всю жизнь будет стараться предвосхитить ее ожидания, а поцелуй такой женщины будет бесконечным источником мотивации для него.

И вот уже успокаивающий ход мыслей сменил ее минутную панику на теплую, спокойную уверенность своей правоты, своего превосходства. Нужно же правильно вести себя, правильно ставить себя изначально в отношениях с людьми, думать о том, кто в ком будет больше нуждаться, чтобы нуждались всегда в тебе.

Ей стало так спокойно и даже весело, что она окончательно отогнала от себя мысль о том, что ей может быть нужен какой-то там оргазм, и даже улыбнулась насколько могла дружелюбно продолжавшим шутить и хохотать коллегам.

Начальница принесла ей небольшой документ для работы, и она с неожиданным удовольствием принялась за работу. Приятно ощущать свою значимость, труд ее был не абы какой, нужно было хорошо понимать компьютер, чтобы так справляться, как могла это она.

К обеденному перерыву, ровно в 12:29 она уже была одета в благородный серый тренч, держала в руках новую кожаную сумку, и переобулась в свои очень дорогие лоферы на удобном каблуке. Все эти вещи дарили ей уютную теплоту внизу животаи груди, и делали взгляд загадочно-удовлетворенным. Как только на мониторе число 29 сменилось на 30, она направилась в ведомственную столовую, пообедать с подругой из другого отдела, а потом прогуляться по осеннему скверу, чтобы уже наедине с ней рассказать последние новости, горести и радости.

***

Автор: Ольга Степанова.