Вратислав. Его Лютобор знал хорошо. Широкий в кости, рыжебородый, с громким, как боевой рог, голосом. Сейчас он был воплощением мужской силы и торжества. Дорогая парчовая рубаха туго обтягивала его бычьи плечи, золотые обручья на запястьях ловили отблески огня. Он пил глубоко, смеялся запрокинув голову и то и дело накрывал своей тяжелой пятерней руку невесты, лежавшую на столе. Жест был не столько нежный, сколько хозяйский. Словно он пробовал на вес свой новый, самый ценный трофей.

И она. Зоряна.

При свете огня ее волосы цвета спелой пшеницы казались расплавленным золотом. Кожа – белой, как первый снег. В этот вечер она была так прекрасна, что у Лютобора сводило нутро тугой, болезненной судорогой. Но он, в отличие от остальных, видел не только красоту. Он видел то, что было скрыто под ней, как трещина под тонким слоем льда.

Он видел, как идеально прямой держится ее спина, будто кол проглотила. Как застыла на ее лице вежливая, пустая улыбка, не трогавшая глаз. А глаза… Ее глаза, синие, как весенние пролески, которые он так любил, сейчас были темными, бездонными омутами. Она смотрела не на жениха, не на гостей, а куда-то сквозь них, в пустоту. Каждый раз, когда рука Вратислава касалась ее, Лютобор видел, как она на едва уловимый миг вздрагивает всем телом. Ее никто не замечал. Никто, кроме него.

Рядом с ней сидел ее отец, купец Твердислав. Сухой, жилистый, с бегающими глазками хищной ласки. Он не смотрел на дочь. Его взгляд скользил по гостям, оценивая. Вот князь Светозар, довольный, – значит, союз крепок. Вот бояре из старшей дружины, пьющие за здоровье молодых, – значит, теперь и их подряды будет легче получить. Лютобор был уверен, что мысленно Твердислав уже подсчитывал барыши, которые принесет ему этот брак, вычитая из них стоимость свадебного пира. Он продал свою дочь, и сделка, судя по его лицу, была отменной.

— Смотри, как наш Вратислав светится, – прогудел рядом голос Олега, здоровенного дружинника, с которым Лютобор делил скамью. – Заполучил и лучший надел от князя за последний поход, и первую красавицу Киева. Род богатый, девка – мед. Перун ему улыбнулся, не иначе.

Лютобор не отвел взгляда от Зоряны.

— Светится чаша в его руке, Олег. И свет тот холодный.

Олег непонимающе хмыкнул, окатив Лютобора запахом перегара и лука.

— Что, Лютобор, зависть гложет? Не криви душой, любой бы из нас хотел оказаться на его месте. Войти в такой род, взять такую жену... Ночью-то она его согреет, свет и потеплеет.

В этот момент Вратислав, перехватив чашу из рук слуги, вскочил на ноги. Пир на миг затих.

— Братья! Княже! – проревел он, обводя гридницу пьяным, но властным взглядом. – Пью за мой новый надел! И за эту землю, – он грубо стиснул плечо Зоряны, заставив ее обернуться, – которую я этой ночью буду впервые пахать! Да так вспашу, клянусь Велесом, что к следующей весне она принесет мне добрый урожай!

Гридница взорвалась громоподобным, сальным хохотом. Дружинники стучали кубками по столам, отпуская еще более грязные шутки. Это была грубая, солдатская лесть сильному. Лютобор видел, как кровь отхлынула от лица Зоряны, оставив на щеках мертвенную бледность. Ее пальцы так сжали ножку серебряного кубка, что костяшки побелели. Она отвела взгляд от мужа и уставилась в темное, почти черное вино, будто желая утонуть в нем.

Олег рядом тоже заржал, толкнув Лютобора локтем.

— Вот это по-нашему! Сказал как отрезал! Сила!

Лютобор молча поднял свою чашу, но ко рту не поднес. Он видел не силу. Он видел правоту своих слов. Свет от золота Вратислава был холодным, как зимнее солнце над могильным курганом. Как блеск топора перед тем, как он опустится на плаху.

— У всего есть своя цена, Олег, – тихо произнес он, больше для себя, чем для соседа. – Абсолютно у всего.

И в этот момент, всего на одно короткое мгновение, Зоряна подняла глаза. Ее взгляд метнулся по гриднице и нашел его, стоящего в тени. В ее глазах он не увидел ни мольбы, ни надежды. Лишь признание общей катастрофы. Это был взгляд утопающего, брошенный на берег, до которого уже никогда не доплыть.

Он коротко кивнул ей, и этот жест был безмолвной клятвой.

Потом она опустила ресницы, и связь прервалась. Пир снова взревел, музыка загремела с новой силой, медовые реки потекли быстрее.

Но для Лютобора праздник уже закончился. Он знал – горькие берега этой реки уже совсем близко. И на них прольется кровь.

Глава 2: Шепот в темном углу

Время на пиру текло вязко и медленно, как горячий воск. Для Лютобора каждая минута была пыткой. Он наблюдал, как Вратислав, все больше хмелея, становился развязнее, как его тяжелая ладонь все чаще и бесцеремоннее ложилась на плечо Зоряны, на ее колено под столом. Каждый такой жест отдавался в груди Лютобора глухим ударом.

Он ждал. Он не знал, чего именно, но чувствовал, что должен появиться хоть какой-то миг, прореха в плотной ткани этого удушливого праздника.

И этот миг настал. Когда князь Светозар, утомленный шумом, поднялся и в сопровождении ближних бояр удалился в свои покои, общий порядок застолья нарушился. Гости задвигались, разбились на кучки. Часть дружинников, пошатываясь, повалила во двор – остудить разгоряченные головы морозным ночным воздухом и опорожнить мочевые пузыри. Лютобор увидел, как Зоряна, воспользовавшись ослабшим вниманием мужа, что-то тихо сказала отцу и, получив короткий кивок, тоже поднялась из-за стола.

Она двигалась плавно, с той врожденной грацией, которая не позволяла никому заподозрить бурю в ее душе. Она направлялась к выходу, туда, где за тяжелой дубовой дверью был морозный двор и женские сени. Лютобор выскользнул из-за стола и последовал за ней.

Он догнал ее не во дворе, где их могли увидеть, а в узком, неосвещенном переходе между гридницей и сенями. Здесь было почти темно, лишь узкая полоса света из-за приоткрытой двери выхватывала из мрака грубые бревна стен и влажный блеск утоптанного земляного пола. Воздух был ледяным, пахло снегом и дымом.

Он шагнул вперед, преграждая ей дорогу.

— Зоряна.

Она вздрогнула, резко вскинув голову. В полумраке ее лицо казалось вырезанным из слоновой коosti – такое же белое и неподвижное. Но когда ее глаза привыкли к темноте и узнали его, по этому лицу прошла дрожь. Стена выдержки, которую она так стойко держала весь вечер, рухнула. Лютобор увидел, как блестят свежие слезы на ее ресницах, как дрожит ее нижняя губа.

— Зачем ты здесь, Лютобор? – ее голос был едва слышным шепотом, хриплым от сдерживаемых рыданий. – Уходи. Если нас увидят...

— Я должен был. – Его голос тоже был тихим, но в нем звенела сталь. – Я видел твои глаза там. Видел его руки на тебе.

Он шагнул еще ближе, сокращая расстояние между ними до опасного. Он чувствовал слабое тепло ее тела, тонкий, едва уловимый запах трав от ее волос. Он хотел протянуть руку, коснуться ее щеки, стереть слезы, но сжал кулаки с такой силой, что ногти впились в ладони. Сейчас любое прикосновение было бы преступлением.

— Все кончено, Лютобор, – прошептала она, и в ее голосе отчаяние смешалось с пугающим безразличием. – Сегодняшней ночью все будет кончено. Теперь я его вещь. Просто вещь, которую можно взять, использовать и поставить в угол. Отец продал меня, как продает пеньку и меха. Даже не продал – отдал в придачу к выгодному союзу.

Ее слова были для него как удары плетью.

— Пока боги дают нам дышать, не все кончено, – зарычал он, и его шепот был яростным. – Я клялся тебе на берегу Почайны. Я повторю клятву сейчас. Был бы знак от тебя – один-единственный знак! – и мой меч нашел бы тебе свободу. К рассвету мы были бы уже далеко.

В темноте он увидел, как горько она усмехнулась. Это был смех человека, которому показали воду, когда он уже умирает от яда.

— Свободу? Какую свободу, Лютобор? – спросила она. – Утопил бы в крови и тебя, и меня, и весь мой род? Вратислав – любимец князя. Отец бы не простил такого позора. Началась бы резня. И куда бы мы бежали? Нас бы настигли, как бешеных псов, хоть у печенегов, хоть у варягов. Свобода на том свете? Нет. Благодарю. Моя доля решена.

Она сделала шаг, пытаясь обойти его. Он не двинулся с места, всем телом преграждая ей путь.

— Так ты сдалась? Просто склонила голову? Ты, что смеялась над штормом на Днепре? Ты, что говорила, что сама выберешь свою судьбу?

Она подняла на него глаза, и в этот момент во мраке он увидел в них не только отчаяние, но и что-то другое. Холодное. Темное. Почти пугающее.

— Я не склонила голову, – ее шепот стал тверже, в нем появились звенящие, ледяные нотки. – Я просто ищу другой выход. Такой, где не будет крови… не твоей крови, Лютобор. Теперь уходи. Молю тебя, уходи. Я должна вернуться, пока меня не хватились.

Она протянула руку и на миг коснулась его предплечья. Ее пальцы были холодны, как лед. Это короткое, почти невесомое прикосновение обожгло его сильнее огня. Он втянул в себя воздух и отступил на шаг, пропуская ее.

Она прошла мимо, не обернувшись, и скрылась за дверью, ведущей во двор. А он остался стоять в ледяной темноте перехода, и его сердце колотилось о ребра, как о тюремную решетку.

Он был готов к радикальным действиям. Он был готов убивать и бежать. Он дал ей это понять. Но она отказалась.

Ее последние слова – "я ищу другой выход" – звучали в его голове как приговор. Он не знал, какой выход она искала. Но внезапная, леденящая догадка, мелькнувшая, как молния во тьме, заставила его содрогнуться. Что, если ее выход был еще страшнее и кровавее, чем тот, что предлагал он?

Глава 3: Слово Князя

Прошло не более получаса с тех пор, как Лютобор вернулся на свое место в тени. Зоряна снова сидела за столом, неподвижная, как изваяние. Пир достиг своего пика – крики, песни, бряцание кубков и утробный рокот сотен голосов слились в единый, оглушающий рев. Казалось, ничто не в силах усмирить эту разбушевавшуюся стихию хмельного веселья.

Именно в этот момент князь Светозар поднял руку.

Он не встал, не повысил голоса. Он просто поднял свою изукрашенную серебром длань. Первыми это заметили его телохранители-гридни, стоявшие за его спиной. Один из них стукнул древком копья об пол. Удар был сухим, резким, как щелчок пастушьего кнута. Гусляры замерли на полу-аккорде, оборвав песнь о подвигах Олега Вещего. Разговоры начали стихать, сперва у головного стола, а затем, волной, по всей гриднице. Рев превратился в гул, гул – в шепот, и, наконец, шепот утонул в напряженной, почти благоговейной тишине. Сотни глаз обратились к князю.

Теперь Светозар поднялся. Медленно, с достоинством человека, привыкшего, что мир ждет его движений. Он был уже немолод. Седина серебрила его виски и бороду, а у глаз залегли глубокие морщины – следы долгих походов, бессонных ночей и тысяч принятых решений. Но спину он держал прямо, и в его серых, ясных глазах не было ни старческой немощи, ни усталости. Это были глаза кузнеца, оценивающего только что откованный клинок – холодные, внимательные, видящие не красоту, а прочность и возможные изъяны.

Он обвел гридницу тяжелым взглядом, задержав его на мгновение на воеводах, на боярах, на богатых купцах. Он видел перед собой не гостей на свадьбе. Он видел опоры своего государства.

— Шумно празднуем! – его голос не был громким, но каждый звук, отточенный годами приказов на поле брани, резал тишину, как острый нож. – И то добро. Когда молчат мечи, должны говорить чаши. Сегодня мы связываем два крепких рода. Но не только их.

Он сделал паузу, давая словам впитаться.

— Киев стоит на двух ногах. Одна нога – это Меч. Это вы, – он кивнул в сторону дружины, – моя сила, моя ярость, мой щит. Другая нога – это Мошна. Это вы, – его взгляд скользнул по купцам, – моя кровь, мои пути, моя казна. Когда эти две ноги шагают врозь, Киев хромает. Сегодня мы делаем так, чтобы шаг их был един.

Теперь он повернулся к Вратиславу. Его взгляд стал еще жестче, лишенным даже тени праздничной теплоты.

— Вратислав. Ты был добрым воином. Ты знаешь, что верность князю на поле брани – первый закон. Но есть верность иного рода. Новый дом крепок не только бревнами, но и верностью. Верностью роду, что принял тебя, и верностью жене, что понесет тебе сыновей. Меч, что ты поднимаешь за меня в сече, отныне равен роду, который ты должен выковать для Киева в своем доме. Стань добрым мужем. Это приказ.

В его словах не было напутствия. Было назначение на новую должность с новыми обязанностями. Затем князь посмотрел на Твердислава, и в его глазах блеснула кривая, едва заметная усмешка.

— Твердислав. Ты умеешь считать выгоду. Я это ценю. Казна любит счет. Ты отдал свою дочь, чтобы породниться с моей дружиной. И это хороший торг. Но знай: новый союз силен не только золотом, но и мечом. Твои караваны отныне пойдут под охраной не просто наемников, а родичей. И спрос с них будет иной. И доля моя – тоже. Сочти и эту выгоду. И помни, что родство с княжеским мечом – не то серебро, что можно спрятать в ларе. О нем нужно печься, как о живом огне. Забудешь подбросить дров – он погаснет.

Закончив, он лишь на миг скользнул взглядом по Зоряне. Это был даже не взгляд – так смотрят на печать, скрепившую договор. Она была деталью, красивой, но неодушевленной. Частью сделки. Для нее у него не нашлось ни единого слова.

— Горько! – крикнул он, поднимая свой кубок. И гридница, очнувшись от оцепенения, взорвалась тысячеголосым ревом.

Вратислав и Твердислав, сияя от гордости, тоже вскочили с кубками. Все, кроме Лютобора, видели в словах князя великую честь. Но он, стоявший в тени, слышал другое. Он слышал лязг металла, скрип купеческих счетов и грохот, с которым захлопнулась дверь клетки.

Князь Светозар только что публично, на глазах у всего Киева, объяснил истинную суть этого брака. Это была не свадьба. Это была государственная сделка. Политический инструмент. И в этом холодном, прагматичном механизме не было места ни любви, ни человеческой душе. Только долг, выгода и верность. Верность не людям, а системе.

Лютобор понял, что в мире князя Зоряна была не более чем плодородной землей, которую отдали хорошему пахарю ради будущего урожая. И никто, кроме него, не видел в этом никакой трагедии. Напротив. Все считали, что так и должно быть. И это было страшнее всего.

Глава 4: Последняя чаша

Ночь перевалила за полночь. Огонь в очаге угас, и гридница погрузилась в тяжелый, душный полумрак, который едва разгоняли догорающие свечи. Большинство гостей были мертвецки пьяны. Одни спали, уронив головы на залитые вином и жиром столы, другие горланили нестройные, разухабистые песни, третьи продолжали жадно опустошать чаши, будто боясь, что рассвет застанет их трезвыми. Пир превратился в попойку, торжество – в звериное сборище.

Вратислав, чей голос звучал громче всех, дошел до той стадии опьянения, когда хмель выжигает из человека остатки разума, оставляя лишь голую, кичливую ярость. Он стоял посреди гридницы, широко расставив ноги, и с вызовом смотрел на скамью, где сидели варяжские наемники, служившие князю.

— …и я говорю, что русы рубятся злее! – рычал он, размахивая полупустым кубком так, что сурья плескалась на пол. – Мы бьемся за свою землю! За своих жен! А вы, северяне, бьетесь за то, что помещается в кошель! Ваша верность пахнет серебром!

Навстречу ему поднялся варяг. Огромный, светловолосый, с вытатуированными на лице синими узорами и мертвенно-спокойными глазами. Его звали Эйнар, и он был известен тем, что говорил мало, а топор его говорил за него.

— Твой язык, рус, бежит впереди твоего ума, – произнес Эйнар на ломаном славянском, и его тихий, скрежещущий голос прозвучал в общем гвалте опаснее, чем крик Вратислава. – Мой топор брал Царьград, когда твой отец еще тянул молоко из материнской груди. Ты говоришь о верности? Ты даже свою жену удержать не можешь, пока пьешь. Она на тебя смотреть боится.

Эти слова были как огниво, ударившее по сухому труту. Вратислав побагровел.

— Что ты сказал, пес шелудивый?! – взревел он, опрокидывая стол.

Он выхватил из-за пояса нож. Эйнар, не меняя выражения лица, положил ладонь на рукоять своего боевого топора. На миг показалось, что свадебный пир закончится кровью. Но старшие дружинники, очнувшись от пьяного ступора, бросились между ними, растаскивая, успокаивая, урезонивая. «Да что вы, братцы, в такой день!», «Остынь, Вратислав, он же пьян!», «Брось, Эйнар, не видишь – жених!».

Ссору загасили, как пожар. Вратислава усадили за стол, Эйнар тоже сел, процедив сквозь зубы какое-то северное проклятие. Но воздух остался наэлектризованным. Лютобор, наблюдавший за сценой, видел, как Эйнар смотрит на Вратислава. В этом взгляде не было злости. В нем было то холодное, расчетливое спокойствие, с которым волк смотрит на овцу, отметив ее для себя в стаде. Оскорбление, нанесенное наемнику на глазах у всех, так просто не забывается.

Лютобор перевел взгляд. Недалеко от входа Твердислав, тоже порядком охмелевший, тряс за плечо одного из своих молодых слуг, рассыпавшего мешок с подарочными мехами. «Безрукий дурак! – шипел купец. – Да я с тебя три шкуры спущу за эту белку! Ты мне дороже скотины обходишься!». Парень молча сносил оскорбления, его лицо было бледным от страха и унижения. Еще один человек, который этой ночью люто ненавидел всех, кто праздновал в этой гриднице.

И тут Лютобор увидел, как Вратислав, все еще кипя от ярости, которую не на ком было выместить, поднялся. Его взгляд упал на Зоряну. Он будто впервые за час вспомнил о ее существовании.

— Хватит! – прорычал он. – Кончился пир. Пора долг исполнять.

Он шагнул к ней и, не говоря больше ни слова, грубо схватил ее за руку, чуть выше локтя. Это было не движение мужа, ведущего жену. Это был жест стражника, тащившего в поруб пленницу. Зоряна вскрикнула от неожиданности и боли, но Вратислав уже тащил ее за собой к выходу, к покоям, которые для нее были приготовлены как жертвенник.

Гости, кто еще был в состоянии, одобрительно загомонили и засвистели. Для них начиналась самая интересная, последняя часть свадебного ритуала.

Проходя мимо того места, где стоял Лютобор, Зоряна на мгновение обернулась. Она не искала его взглядом, ее движение было непроизвольным, как у животного, которое в последний раз смотрит на лес, прежде чем его утащат в клетку. Их глаза встретились на долю секунды.

В ее взгляде Лютобор прочел все. Не просьбу о помощи – она знала, что помощи не будет. Не отчаяние – оно было слишком глубоко, чтобы отразиться в глазах. Он увидел голый, первобытный ужас. Ужас перед неотвратимым насилием, перед болью, перед унижением, которое ждало ее за закрытой дверью. Это был безмолвный крик души, обращенный в пустоту.

Потом ее лицо скрылось в тени, и Вратислав выволок ее за дверь.

Лютобор стоял как вкопанный. Холод, более страшный, чем ночной мороз, поднимался изнутри, сковывая его тело. Он был воином. Он привык к виду крови, к крикам раненых, к смерти. Но тот ужас, который он только что увидел в ее глазах, был хуже любой битвы. Это была нечистая, мерзкая, подлая смерть души, происходящая на глазах у пьяной, хохочущей толпы.

В его руке все еще была чаша с вином. Последняя чаша этого пира. Он сжал ее с такой силой, что на металле остались вмятины от пальцев, и, размахнувшись, швырнул ее в догорающий очаг.

Раздался громкий шипящий звук. Угли на мгновение вспыхнули, а затем погасли, окутанные клубами пара. И в наступившей темноте Лютобор остался один на один с огнем, который бушевал внутри него. Это был огонь ненависти, бессилия и убийственной ярости. И он знал, что этот огонь не погаснет, пока не сожжет кого-нибудь дотла.

Глава 5: Ночь Сварога

Камора Лютобора была крохотной – узкая лавка, покрытая волчьей шкурой, сундук для небогатых пожитков да крюк в стене, на котором висела перевязь с мечом. Воздух здесь был спертый, пах старой кожей и холодной золой из остывшей печурки. Для дружинника это было пристанище, место отдыха. Но этой ночью камора казалась ему теснее могилы.

Сон не шел. Лютобор даже не пытался лечь. Он сидел на краю лавки, сгорбившись, положив локти на колени. Из зарешеченного оконца-бойницы, выходившего на княжий двор, доносились отголоски завершившегося пира: пьяный, срывающийся на визг хохот, обрывок похабной песни, звяканье оброненного оружия, грубая перебранка, стихшая так же внезапно, как и началась. Звуки умирающего праздника. Звуки разложения.

В его руках была маленькая, гладко отполированная фигурка из светлого дерева. Лебедь. Он вырезал ее сам, долгими зимними вечерами, вкладывая в каждый изгиб, в каждое перышко всю ту нежность, о которой не мог сказать словами. Изящно выгнутая шея, гордо вскинутая голова, полураскрытые крылья… Это должен был быть его прощальный подарок Зоряне. Он хотел отдать его ей на их последней тайной встрече, но не решился, посчитав это слишком жестоким – дарить символ верности той, кого у него отняли. Теперь этот лебедь в его грубых, покрытых шрамами ладонях казался насмешкой. Хрупким, беззащитным и мертвым.

Он сжал фигурку до боли в суставах. Каждый звук со двора отзывался в его голове образами. Он видел ее. Он представлял, что происходит сейчас там, в новобрачных покоях. В деталях, мучительных, рвущих душу на куски.

Грубые руки срывают с нее тонкие свадебные одежды. Ее тело, белое и трепещущее, брошено на шкуры, пахнущие чужим мужиком. Пьяное, тяжелое дыхание над самым ее ухом. Боль. Унижение. Ее слезы, смешивающиеся с потом насильника на ее щеках. Беззвучный крик, зажатый во рту его поцелуем, похожим на укус...

Внутренности Лютобора скрутило в ледяной узел. Он чувствовал, как по жилам вместо крови бежит расплавленный свинец. Бессилие. Вот имя этой пытки. Он, воин, прошедший десятки сеч, смотревший в лицо смерти, не мог защитить единственную женщину, ради которой готов был умереть. Ее терзали всего в сотне шагов от него, под защитой княжеского закона и с благословения богов, и он ничего не мог сделать.

«Я пойду туда», – мысль, острая как нож, полоснула по сознанию. – «Просто пойду. Вышибу дверь. Его меч висит на стене, он пьян, он не успеет… Один удар. Я вытащу ее оттуда, закутаю в свой плащ… и мы уйдем в ночь. Плевать, куда. Плевать на погоню. Главное – остановить это. Прямо сейчас».

Он почти вскочил. Его мышцы напряглись, рука сама потянулась к мечу, висевшему на стене. Он уже видел это – расколотая в щепы дверь, испуганные глаза Вратислава, короткий взмах клинка…

И что потом?

Он остановил себя, тяжело дыша, словно после долгого бега. Что потом? Его схватят через час. Зоряна станет обесчещенной вдовой, да еще и сообщницей убийцы. Ее род будет уничтожен, отец брошен в поруб. Ее саму, в лучшем случае, заточат в монастырь до конца дней. В худшем – обвинят в сговоре и казнят вместе с ним. Ее ужас сегодня ночью закончится. И начнется ужас длиною в жизнь.

Ее слова из темного перехода – «Утопил бы в крови и тебя, и меня, и весь мой род?» – прозвучали в его голове так ясно, будто она стояла рядом.

Он с силой ударил кулаком по деревянной стене. Боль отрезвила.

Бессмысленно. Губительно. Он не спасет ее. Он лишь окончательно ее уничтожит.

Он снова сел на лавку, опустив голову. Ярость, не найдя выхода, начала пожирать его изнутри. Осталось лишь одно. Ждать. Терпеть эту ночь, посвященную богу-кузнецу Сварогу, который сегодня ковал не новые союзы, а новые цепи. Ждать утра. Ждать и ненавидеть. Ненавидеть Вратислава – за его животную силу. Твердислава – за его алчность. Князя – за его холодный расчет. Богов – за их безразличие. И себя… себя – за то, что был слишком слаб, слишком медлителен, слишком ничтожен, чтобы что-то изменить.

Он так и просидел до самого рассвета. Один. В своей тесной каморе, похожей на склеп. Не смыкая глаз, стиснув в кулаке деревянного лебедя и слушая, как умирает ночь. Он не знал, что эта ночь, проведенная в муках в одиночестве, станет его единственным алиби. И одновременно – его главным, самым веским мотивом для преступления, которое уже свершилось.

Глава 6: Крик

Рассвет над Киевом занимался медленно и неохотно. Серое, стылое марево с трудом сочилось сквозь низкие свинцовые тучи. Воздух был колким от мороза и безветрия. Княжий двор, усыпанный тонким снежным крошевом, был тих и почти безлюден. Он походил на поле боя после сечи: тут и там, прислонившись к стенам или прямо на охапках сена, спали мертвецким сном дружинники, не нашедшие в себе сил добраться до казарм. Двор был завален мусором вчерашнего пира: пустыми бочонками, огрызками костей, черепками разбитой посуды. В этой утренней, звенящей тишине слышно было только недовольное карканье ворон да скрип шагов редкой прислуги, спешившей по своим делам.

Лютобор не спал. Вся ночь прошла в тяжелом, липком полузабытьи. Он так и сидел в своей каморе, когда первый безрадостный свет коснулся оконца. Холод пробрал его до костей. В голове стоял туман, но не от выпитого – от бессонницы и ярости, перегоревшей в холодную, тяжелую золу. Он встал, размял затекшие члены и подошел к двери, собираясь пойти к колодцу – окунуть лицо в ледяную воду, смыть с себя эту ночь.

Именно в этот момент тишину разорвало.

Это был не просто громкий звук. Это был крик, вырвавшийся из самой глубины человеческого ужаса. Пронзительный, высокий, полный такого неподдельного страха, что он, казалось, мог расколоть замерзший воздух. Крик оборвался так же внезапно, как и начался, сменившись серией судорожных, захлебывающихся всхлипов.

Двор мгновенно очнулся. Словно палкой по муравейнику ударили. Дружинники вскакивали, хватаясь за оружие, сонные и дезориентированные. Кто-то закричал: «Тревога! Печенеги у стен!». Захлопали ставни, заскрипели двери. Хаос рождался из тишины за считанные мгновения.

Лютобор, который и не ложился, был одним из первых, кто выскочил из казармы во двор. Его реакция была молниеносной – рука уже лежала на рукояти меча, взгляд метался по стенам, ища угрозу.

Кричали от дверей покоев, отведенных новобрачным. Тех самых покоев, на которые он всю ночь смотрел с бессильной ненавистью.

Он увидел ее. Молоденькая служанка, девушка по имени Горислава, стояла на коленях у порога, уронив на снег расписной деревянный поднос. Глиняный кувшин с квасом разбился, растекаясь темным, парящим на морозе пятном. Девушка билась в истерике. Она раскачивалась из стороны в сторону, закрыв лицо руками, и из ее груди вырывались те самые жуткие, рваные рыдания. Она не могла произнести ни слова. Она лишь протягивала дрожащую руку и указывала пальцем на приоткрытую дверь покоев.

Первым к ней подбежал воевода Ратибор, побратим Вратислава.

— Что стряслось, девка?! Что видела?! – рявкнул он, грубо тряхнув ее за плечо.

Горислава лишь замычала в ответ, ее глаза были безумными от ужаса. Она снова и снова тыкала пальцем в темноту дверного проема.

Лютобор подбежал следом, расталкивая сбегавшихся дружинников. Он посмотрел не на служанку, а на дверь. Она была приоткрыта. Изнутри не доносилось ни звука. Ни пьяного храпа Вратислава, ни тихого дыхания Зоряны. Оттуда, из этой темной щели, веяло холодом. Не утренним морозцем, а иным, могильным холодом, от которого волосы на затылке встают дыбом.

Не сговариваясь, он и Ратибор переглянулись. И в глазах старого воеводы Лютобор увидел тот же страх, что сжимал сейчас и его собственное сердце. Отбросив в сторону скулящую служанку, Ратибор толкнул тяжелую дверь плечом.

Она со скрипом распахнулась, впуская внутрь серый, безжизненный утренний свет.

И детективная часть началась. Хаос и тревога сменились предчувствием неотвратимой беды. Крик был лишь увертюрой. Самое страшное ждало их внутри.

Еще в комментариях немного подискутировал.

Вот это мир Дисней, а не взрослая позиция:

Ну что сказать... Пиши МЕГАхорошо, и издатели сами сделают тебе предложение.

Никто тебя не увидит, если не обратишь на себя внимания и не докажешь, что пишешь мегахорошо. А главное доказательство - это продажи.

Доспех, надетый поверх изношенной рубахи, хранил следы битв — иные были свежи, иные давно затянулись, но всякий из них говорил о тяжести странствий, ведь ими была наполнена жизнь Святослава. Темный плащ, когда-то пышный и теплый, ныне трепетал на ветру, словно тень древнего знамени, а сапоги его, покрытые коркой давней грязи, глубоко вонзались в промерзшую землю, словно врастали в судьбу путника. Меч, безмолвный спутник его жизни, висел на поясе, и в тяжести клинка, казалось, звучали отголоски реки крови, в которую слились тени былых боев.

В трактирных залах и забытых селениях имя Святослава шептали как проклятие, боясь разбудить силы, таившиеся за обыденной пеленой мира. Немало было рассказов о его странствиях: говорили, будто этот человек не ведал страха — ни перед смертной рукой, ни перед тьмой, прятавшейся за гранью света. Пересказывали истории о том, как в самую лютую стужу, когда меч его был разбит или утрачен, он, не дрогнув, сражался с волками голыми руками — то ли с двумя, то ли с целой стаей, ибо всяк рассказчик добавлял и убавлял по своему разумению. Говорили и о Черном Камне, где он один устоял против многих, и земля у его ног напиталась кровью, словно жаждущая чаша древних богов.

Но за всеми этими сказаниями таилась истина, неведомая другим: на плечи Святослава легло одиночество, как старое проклятие, а прошлое его было замуровано, словно древняя гробница. Была в нем боль — не крикливая, но упрямая, когда-то она расколола его сердце, но была им закована в сталь и молчание. Лед в его взгляде и тяжелая поступь были ему и защитой, и напоминанием: от судьбы, как и от долгой ночи, не уйдешь, а каждый шаг по промерзшей земле лишь отзывался эхом во мраке, рассказывая новым ветрам о человеке, который остался один среди звезд, ветров и древних преданий.

Костер потрескивал, искры улетали в темноту. Святослав сидел, опираясь на колено, его широкие ладони грелись у огня. Он отхлебнул воды из фляги — остатки с последнего ручья, — вытер бороду и уставился в пламя. Мысли блуждали. Последняя схватка с разбойниками у реки вымотала его — трое против одного, потом их поверженные тела на траве, их крики и мольбы о пощаде в ушах. Потом слухи в деревне — про тьму, пожиравшую города на севере, про пропадающих людей. Он не знал, куда пойдет завтра, но покой ему был чужд. Дорога стала его жизнью, меч — его правдой. Но этой ночью воздух казался тревожным.

Он подбросил ветку в огонь. Пламя вспыхнуло, осветив его лицо — резкие черты, морщины между бровей. Усталость давила на плечи, кости ныли от холода и долгих дней пути. Святослав решил отдохнуть. Развернул плащ на земле, лег у костра, подложил руку под голову и закрыл глаза. Треск огня и вой ветра унесли его в сон. Но сон был странным.

Тьма навалилась, густая и тяжелая. Он стоял на черной земле, воздух пах железом и старыми книгами. Перед ним возникла фигура — высокая, в длинном плаще, колыхавшемся, как дым. Лицо скрывал капюшон, но глаза — яркие, глубокие — смотрели прямо на него. В руках она держала свиток и посох с голубым светом.

— Святослав, — голос был низким, мягким, проникающим в мысли. — Я Валериус, тот, кто видит твою судьбу и судьбы мира. Слушай меня.

Святослав напрягся. Рука потянулась к мечу, пальцы сжали рукоять, но он не вынул клинок. Он смотрел на фигуру с недоверием.

— Кто ты? — хрипло спросил он. — И что тебе от меня нужно? Я не верю в богов.

Валериус шагнул ближе, и холод пробежал по спине Святослава. Бог мудрости поднял посох, и перед глазами возник город: улицы из камня, дома в скалах, кривые холмы вокруг. Над ним клубилась тень — черная, живая, ее когти тянулись к башням. В центре стояла девушка. Темные волосы развевались на ветру, голубые глаза горели огнем — тем же огнем, который Святослав видел в своих глазах. Она сжимала кинжал, глядя в темноту, готовая драться.

— Это Кривой Лог, — сказал Валериус. — Девушку зовут Диана, ее преследует тьма. Ей нужна помощь, и это твой шанс искупить свои грехи. Ты должен найти ее.

Святослав нахмурился. Он слышал про тьму — слухи в тавернах, рассказы путников. Но видения и пророки были ему чужды. Его мир — кровь, пот и сталь.

— Почему я? — голос Святослава сорвался, будто обнажая самую суть его боли. — Мой путь — это мое проклятье, а не подвиг. Я не рыцарь из старых сказок, не бегу на зов спасать девиц. Я не герой… не могу им быть.

Валериус оперся на посох, и земля будто откликнулась, дрогнув от удара. Мир вокруг распался, как разбитое зеркало. Вихрь видений поглотил Святослава, и он увидел самого себя — юного, еще полного надежд, с глазами, в которых бушевал огонь жизни. Перед ним — его жена и дети, поверженные, бездыханные. Кровь, теплая, живая, медленно стекала с клинка, забрызгивая дрожащие руки. В груди разгорался крик — животный, безысходный, отчаянный, но он так и не вырвался наружу. В этот миг погиб не только его мир, но и сам Святослав; все светлое, что было в нем, обратилось в пепел вины и боли, разъедающий душу, не отпуская ни днем, ни ночью.

Мгновение — и видение сменилось. Девушка сжимала лук, не отводя глаз от тьмы, надвигавшейся на нее со всех сторон. Она пускала стрелы одну за другой, истово, с отчаянной решимостью, а за ее спиной собирались люди — воины, крестьяне. Все они смотрели на нее, как на последний отблеск света в сгущающейся тьме.

Валериус вновь ударил посохом — и картина, как волна, сменилась. Теперь Святослав видел девушку совсем иначе: в изнеможении она прижимала к груди ребенка, дрожащими руками защищая его от невидимой угрозы, а сам Святослав стоял рядом — словно страж на границе между тьмой и светом.

— Ты знаешь, что такое боль, — голос Валериуса был тих, но в нем звучало нечто, пробирающее до костей. — Ты познал, каково это — потерять все. Ее преследуют те же тени, что терзали тебя во снах, те же тени, которые застилали твои глаза и твоими же руками отняли твою семью. Ей нужна помощь, а тебе… тебе выпал шанс вырваться из круга собственной боли, попытаться начать заново. Это твой путь, Святослав. Или ты примешь его, или вновь останешься один — с призраками прошлого, которых ничто не сможет победить. Это твой шанс на искупление.

Святослав сжал кулаки. Слова жгли. Он ненавидел их — «искупление», «шанс». Его жизнь была дорóгой и мечом. Но взгляд девушки — голубые глаза, полные боли и силы, — цеплял что-то внутри. Он вспомнил слухи: тьма на севере, оскверненный храм, сбежавшая принцесса. Может, это она?

— А если я откажусь? — спросил он резко.

— Тогда она падет, а вместе с ней и весь мир, — ответил Валериус тихо. — И ты будешь жить, зная, что упустил свой шанс на искупление. Выбор твой.

Тьма закружилась, и Святослав проснулся. Грудь вздымалась, пот стекал по лицу. Костер догорал, угли уже начали тлеть. Он сел, рука легла на меч. Сон был слишком реален — голос Валериуса звенел в ушах: «Ее преследуют темные силы. Это твой шанс».

Он встал. Плащ хлопнул на ветру, сапоги оставили следы на остывшей земле. На востоке пробивался рассвет — серый, с багровыми полосами. Кривой Лог был далеко — неделя пути через леса и равнины, полные опасностей. Святослав не знал, кто такая Диана, что его ждет. Но слова Валериуса засели в голове. Он плюнул в угли.

— Если это ловушка, я найду тебя старик, — пробормотал он.

Святослав начал собираться. Затушил костер, свернул плащ, проверил меч — сталь холодная, зазубрины напоминали о боях. Тело ныло, но голова была ясной. Он не верил в судьбу и богов, но тьму знал — видел ее в глазах врагов, чувствовал в кошмарах. Если Диану правда преследуют, если она могла даровать ему искупление, которое стоило бы его жизни, он найдет ее. Не ради Валериуса — ради себя.

Он присел у остатков костра, достал вяленое мясо и флягу. Ел молча, глядя на горизонт. Впереди был долгий путь. Леса кишели волками, равнины — разбойниками. Он вспомнил карту из таверны: Кривой Лог за рекой, за холмами. Дорога вела через пустые земли — путники пропадали, деревни стояли заброшенными. Может, слухи про тьму были правдой.

Святослав проверил снаряжение. Доспех скрипел, но держался. Меч острый, нож на поясе — в порядке. Воды мало, надо найти ручей. Он встал, размял плечи — суставы хрустнули. Годы скитаний давали о себе знать: спина болела, шрамы тянули кожу. Но он привык. Боль была частью его, как меч.

Он вспомнил тот день, когда потерял жену и детей. Их лица до сих пор являлись ему во снах: ее теплые глаза, наполненные любовью и доверием, звонкий смех детей, еще долго отдававшийся в памяти. Тогда все вокруг померкло. В тот миг, будто чужая, черная пелена легла на его глаза, затуманила разум, изуродовала реальность. В дыму и криках битвы он не видел лиц врагов — только неясные тени, только фигуры, которых в ярости и страхе принимал за бандитов. Руками, стиснувшими рукоять меча, он рубил и рубил, не разбирая, кто стоит перед ним, пока все не стихло. Когда пелена рассеялась, он понял, кого лишился навсегда.

С тех пор он шел один, и вина жгла грудь, как раскаленные угли.

А теперь этот Валериус. Голос во сне, видения, девушка с кинжалом. Святослав не любил загадок. Его жизнь была простой: идешь, сражаешься, выживаешь. Но слова Валериуса цепляли. Темные силы, шанс искупить грехи. Он видел тьму в глазах врагов, в криках умирающих. Если она реальна — это бой, который он не пропустит.

Солнце поднялось. Святослав шагнул на тропу, ведущую на восток. Плащ трепался на ветру, засохшая грязь хрустела под сапогами, меч покачивался у бедра. Он не знал, что ждет его впереди — Диана, тьма или смерть. Но чувствовал: эта дорога станет последней. Он найдет девушку, посмотрит в ее голубые глаза и решит, стоит ли ее война его крови.

Ветер нес запах дождя. Святослав поправил плащ и ускорил шаг. Кривой Лог был далеко, но он дойдет. Тьма звала, и он шел ей навстречу.

Настоящая жизнь проходила в приложении «ВМЕСТЕ», где он был не Томом из Артема, а Скайсингером. Там, в наушниках, под аккомпанемент гитары, его голос становился не инструментом для речи, а чем-то большим — шквалом, шепотом, исповедью.

Певец пел только дома, приглушив звук телевизора у соседей за стеной. Сцена, даже мысленная, вызывала у него парализующий страх. Что уж говорить о реальных людях, о их взглядах. Том видел себя со стороны: нескладный мужчина за сорокпятьдеся трясущимися руками и голосом, который наверняка сорвется в самый неподходящий момент. Стыд был его вторым именем.

Переломным стал обычный вечер, когда сосед, тот самый, что регулярно глушил его тишину криками и матом, снова начал свой ритуал — стучать в дверь и что-то требовать хриплым, прокуренным голосом. Том, как всегда, замер у себя, боясь дышать. Но в этот раз что-то щелкнуло. Не ярость, не злость. Отрезвление. Тихий, холодный внутренний голос прошептал: «Ты боишься этого? Этого конченного алкаша? И из-за этого страха ты хоронишь весь свой талант здесь, в этой коробке?»

Мысль была настолько простой и чудовищной, что у него перехватило дыхание. Он смотрел на гитару в углу, на микрофон, и видел не инструменты для творчества, а памятники своему малодушию.

Решение пришло не как озарение, а как техническая необходимость. Это был не побег. Том переезжал. В Москву. Потому что это был самый далекий и незнакомый город, который он мог представить. Место, где его никто не знал, и где, возможно, его голос не будет дрожать.

Том не стал продавать квартиру. Артист просто сдал ее за бесценок риелтору с одним условием — «сделайте что хотите». Мебель, старый телевизор, посуда — всё это осталось там, как шкура, сброшенная змеей. Единственное, что взял с собой, — гитара в чехле и ноутбук с записью его лучшей песни.

Дорога в электричке заняла несколько вечностей. Он ехал плацкартом, в вагоне, где пахло дешевой колбасой, потами и тоской. Дети кричали, кто-то громко ругался по телефону, кондукторша ходила с чаем и вечным недовольством на лице. Но впервые за долгие годы Том не чувствовал себя частью этого унизительного хаоса. Он был наблюдателем. Он смотрел в темное окно, на мелькающие огни неизвестных поселков, и внутри него была не паника, а пустота, почти космическая. Он сжег за собой все мосты. Позади не было ничего. Впереди — всё.

В Москве он первым делом зашел в первый попавшийся подземный переход. Не чтобы петь. Просто постоять. Он видел, как это делают другие — музыканты с раскрытыми футлярами для денег, их голоса эхом расходились под сводами, смешиваясь с гулом шагов. Они не были идеальными. Они не были уверенными. Но они были. Они звучали.

Том не спешил. Он снял комнату в старой хрущевке на окраине, еще одну «однушку третьего класса», но уже в другом измерении. Он ходил по городу, впитывая его шум, его безразличие, его свободу. Никто здесь не знал про его соседа, про его старую жизнь, про его стыд.

Прошла неделя. Он снова пришел в тот же переход. Гитара была за спиной в чехле. Он стоял почти час, просто глядя на людей. Потом, не думая, он расстегнул чехол, достал инструмент. Руки дрожали, но он заставил их найти нужные аккорды. Он сделал глубокий вдох, глоток спертого, пыльного воздуха подземки, и запел.

Первый звук сорвался, был тихим и сиплым. Он услышал его не только ушами, но и всем телом — это был тот самый голос, который звучал только в его приложении. Но теперь он был громче. Том плыл под сводами, сталкивался с шумом шагов и гулом вентиляции, и… не терялся. Он жил.

Певец пел, не глядя на прохожих. Он пел для сводов перехода, для самого себя, для того, чтобы доказать, что может. Никто не останавливался, не бросал денег. И это было идеально. Это было его первое, самое честное выступление. Не для одобрения, а для того, чтобы его голос, голос Скайсингера, наконец-то встретился с реальным миром. И мир его не отверг. Он просто принял, как часть своего вечного гула. А для Тома, стоящего в центре этого гула, этого было достаточно. Он больше не пел только дома. Теперь он пел.

Данный пост создан по сценарию артсита Игоря Пиксайкина.

Он искал ее в каждом шорохе, в каждом отблеске света на стенах замка. Его люди рыскали по городу, но Совикус знал: она близко. Он чувствовал ее, как зверь чует добычу. И когда он найдет ее, она поймет — никто не уходит из его паутины.

В первые дни без короля Совикус не терял времени. Пока Всеволод сражался в Моргенхейме, советник укреплял свою власть в Вальдхейме, используя оружие, бывшее острее любого клинка, — страх. Он созывал стражу, отдавал приказы, которые звучали как приговоры, и собирал вокруг себя тех, кто готов был служить ему без вопросов, из страха или алчности. Его покои в замке, некогда скромные, теперь превратились в подобие тронного зала — стены украшали древние свитки с выцветшими письменами, карты с выжженными символами и артефакты, которые он добыл из тайных хранилищ под городом, пропитанных запахом земли и забытых эпох. В центре комнаты стоял стол, заваленный пергаментами, а на нем — посох с наконечником из черного металла, мерцавшем багровым светом, подарок Моргаса, о котором Тенебрис шептала на их темном совете. Этот посох, выкованный из хаоса, был ключом к разрушению защиты титанов, охранявших Ловец Душ, и Совикус уже чувствовал его силу, она текла через его пальцы, как яд, отравляя разум и сердце.

Он не доверял никому. Стражники, некогда служившие Всеволоду, теперь подчинялись ему, но их взгляды были пусты, их верность — хрупка, как тонкий лед под весенним солнцем. Он знал, что многие из них все еще шептались о короле, о его возможном возвращении, и это раздражало Совикуса, как заноза под ногтем, которая с каждым движением вгрызается глубже. Чтобы заглушить эти слухи, он ввел комендантский час, запретил собрания, а тех, кто осмеливался говорить о Всеволоде, бросал в темницы под зáмком, где сырость и тьма ломали их дух. Горожане боялись поднять глаза, их шаги стали бесшумными, а голоса — шепотом за закрытыми дверями, дрожащим от ужаса. Совикус наслаждался этим страхом, он питался им, как огонь питается сухими ветвями, чувствуя, как город сжимается в его кулаке.

Но главной его целью была Диана. Он знал от Моргаса о ее связи с Ловцом Душ, о пророчестве, которое говорила Тенебрис в ее темном зале: «Диана — потомок Алекса, ключ к освобождению Арта». Совикус не сомневался — она где-то в городе, прячется, как мышь в норе, и его задачей было найти ее, сломить ее волю и заставить служить планам темных богов. Он не знал, что она ускользнула той ночью, когда храм Люминора рухнул под ударом тьмы, что ее побегу помог Дмитрий и его люди, и она уже мчалась прочь на Вороне, оставив Вальдхейм позади, а его — в неведении.

На второй день после падения храма один из стражников, рыскавший у конюшен, доложил о пропаже черного жеребца — Ворона, лошади Дианы, которая обычно находилась в стойле под замком. Это было первым ударом, пробившим броню уверенности Совикуса. Он немедленно приказал проверить конюшню и допросить всех, кто мог быть причастен. Вскоре ему привели Гаральда — юного конюха с растрепанными светлыми волосами, его худые плечи ссутулились под взглядом стражников. Совикус стоял в зале совета, его пальцы сжимали посох, багровый свет отражался в его холодных глазах, когда мальчишку бросили к его ногам.

— Где конь? — голос Совикуса был низким, как рокот грома, каждый слог падал, как камень в глубокий колодец. Он шагнул ближе, его тень легла на Гаральда, заставляя того вжаться в холодный каменный пол.

— Я… я не знаю, господин, — пробормотал Гаральд, его голос дрожал от ужаса, глаза метались, но в них мелькало упрямство. — Ворон… он был там вечером, а потом… пропал.

— Лжешь, — оборвал его Совикус, его рука сжала посох сильнее, багровый свет вспыхнул, осветив лицо мальчика. — Ты был в конюшне той ночью. Конь не мог исчезнуть сам по себе. Говори, кто взял его, куда ушла Диана, или я вырву правду из твоих уст, когда палач будет сдирать с тебя кожу.

Гаральд побледнел, его пальцы стиснули край потертого плаща, но он молчал, сжав губы в тонкую линию. Совикус кивнул стражникам, стоявшим у дверей, их лица были пусты, как маски смерти. Они схватили мальчика за руки, выкручивая их за спину с хрустом, пока он не вскрикнул, его голос эхом отозвался в зале. Торин, широкоплечий стражник с короткой бородой, вытащил кнут, его кожаные полосы свисали, как змеи, готовые ужалить.

— Последний раз спрашиваю, — прошипел Совикус, наклоняясь к Гаральду так близко, что тот почувствовал его холодное дыхание на своем лице. — Где она? Кто помог ей?

— Не знаю! — выкрикнул мальчик, его голос сорвался, глаза наполнились слезами, но он не сломался. — Клянусь, я ничего не видел!

Первый удар кнута рассек воздух, и кожа на спине Гаральда лопнула, как сухая ткань, кровь брызнула на пол, окрашивая камни багровым. Он закричал, его тело дернулось в руках стражников, но они держали крепко, их пальцы впивались в его худые плечи, оставляя синяки. Второй удар пришелся ниже, разрывая рубаху, обнажая тонкие ребра, проступавшие под кожей. Кровь стекала по спине, горячая и липкая, смешиваясь с потом, выступившим от боли. Гаральд стиснул зубы, его крик перешел в хриплый стон, но он не назвал Диану, не выдал Дмитрия, не проронил ни слова о той ночи, когда она ускакала в темноту.

Совикус кивнул Торину, и тот отложил кнут, достав из угла зала железный прут, конец которого раскалился в жаровне до багрового свечения. Он поднес его к боку Гаральда, и запах паленой плоти наполнил воздух, едкий и тошнотворный. Мальчик завыл, его тело выгнулось дугой, кожа шипела и пузырилась под раскаленным металлом, оставляя черный ожог, дымившийся в холодном воздухе зала. Совикус смотрел, его лицо оставалось неподвижным, как камень, но внутри него кипела ярость — этот жалкий конюх, этот ребенок, осмелился бросить вызов ему, советнику, державшему Вальдхейм в страхе.

— Говори! — рявкнул он, ударив посохом о пол, отчего багровая вспышка осветила зал, бросив тени на стены. — Кто взял коня? Кто был с ней?

Гаральд, задыхаясь от боли, поднял голову, его глаза, полные слез, встретились со взглядом Совикуса. Он прохрипел, едва шевеля обожженными губами:

— Я… не знаю… ничего…

Торин схватил его за волосы, рванув голову назад, и прижал раскаленный прут к внутренней стороне его бедра. Кожа зашипела, мышцы свело судорогой, и Гаральд закричал так, что голос сорвался в хрип, его тело обмякло, но стражники не дали ему упасть. Они били его кулаками — в живот, в грудь, в лицо, — пока кровь не потекла из разбитого носа, заливая его подбородок. Его худое тело покрылось багровыми пятнами, но он молчал, его преданность Диане была сильнее страданий, сильнее страха перед смертью.

Часы тянулись, как вечность. Кнут, железо, кулаки — все смешалось в агонии, наполнившей зал звуками боли: криками, стонами, глухими ударами о плоть. Наконец, когда Гаральд потерял сознание, его тело обвисло в руках стражников, как сломанная кукла, Совикус махнул рукой, его голос был сух, как ветер в пустыне:

— Бросьте его в темницу. Если очнется — допросите снова. Он знает больше, чем говорит. Выжмите из него все.

Стражники уволокли мальчика, оставив за собой кровавый след на каменном полу, тянущийся, как зловещий узор. Совикус отвернулся, его пальцы сжали посох так, что суставы побелели. Он не получил ответов, но его разум уже цеплялся за новую мысль: если конь пропал, кто-то помог Диане уйти. Город был закрыт, ворота под охраной — как она могла ускользнуть?

На третий день поисков пришел второй след. Один из часовых у ворот, молодой парень с веснушками, проболтался под давлением Торина, что видел отряд стражников той ночью — Дмитрия и двух его людей, они вывели женщину в плаще за стены. Совикус немедленно приказал схватить их. Дмитрий, широкоплечий воин, и его товарищи — Игорь со шрамом на щеке и Петр с усталыми глазами — были приведены в подвал замка, в камеру, где стены покрывала сырость, а воздух пах плесенью и кровью.

Совикус спустился к ним сам, его шаги гулко отдавались в каменных коридорах, посох в руке мерцал багровым, освещая его лицо зловещим светом. Стражники стояли перед ним, закованные в цепи, в рваных рубахах, их доспехи были сорваны. Дмитрий смотрел на советника с вызовом, его подбородок был поднят, но в глазах мелькала тень страха.

— Вы провели ее через ворота, — начал Совикус, его голос был тих, но резал, как лезвие. — Вы предали меня. Говорите, куда она ушла, или я выжгу вашу верность из ваших костей.

— Мы служим королю, не тебе, — бросил Дмитрий, его голос был хриплым, но твердым. — Ты не найдешь ее.

Совикус прищурился, и в багровом свете посоха его лицо казалось злобной маской.

Воины обменялись быстрым взглядом. Дмитрий шагнул вперед, напряг плечи, а затем с рычанием бросился на советника. За ним рванулись Игорь и Петр, схватив со скамьи ржавую цепь и обломок доски.

Совикус даже не сделал шага назад. Он лишь поднял руку, и багровое пламя вспыхнуло в посохе. Воздух дрогнул, и в подвале разнесся гул, словно из глубин земли поднимался гром.

Удар невидимой силы отбросил Дмитрия в сторону; он пролетел несколько шагов и врезался в стену, кровь брызнула из рассечённой головы. Игорь, успевший замахнуться цепью, застыл в воздухе, будто его поймали стальными когтями, и сдавленный крик вырвался из его горла, когда кости начали хрустеть. Петра пронзил алый луч, вырвав из его груди короткий крик — тело дернулось и упало, дымясь, словно изнутри его жгло огнем.

— Жалкие псы, — холодно произнес Совикус, опуская посох. — Королю вы служите? Король мертв для этого города. А верность вашу я выжгу.

И багровое сияние снова вспыхнуло в камере, заливая сырость стен кровавым светом.

Игорь рухнул на каменный пол, его тело обмякло, словно сломанная кукла. Петр еще дернулся в судороге, но вскоре затих, обугленный изнутри багровым пламенем.

Лишь Дмитрий, израненный, но еще живой, поднялся на колени, глотая кровь. В его глазах, полных боли и ярости, горел вызов.

Совикус наклонился, и багровое сияние его посоха легло на лицо воина, обнажив каждую складку презрения.

— Упрямец… Это хорошо. Но упрямство — это изъян, оно лишь делает вкус боли ярче.

Совикус улыбнулся, его тонкие губы растянулись в кривой усмешке. Он щелкнул пальцами, и в подвал вошел Торин, мрачный и с ящиком в руках, наполненным ржавыми клещами, крюками и ножами, чьи лезвия блестели в тусклом свете факелов.

Пытка началась с Дмитрия. Торин медленно зажимал его пальцы в клещи, пока кости не хрустнули, как сухие ветки, и кровь не потекла по железу. Дмитрий зарычал, его тело напряглось, цепи звенели, но он стиснул зубы, не издав ни звука. Совикус шагнул ближе, его глаза сузились:

— Куда она пошла?

Молчание было ответом. Торин вырвал ноготь с большого пальца, медленно, с хрустом, и Дмитрий наконец закричал, его голос эхом отозвался в подвале. Кровь капала на пол, смешиваясь с грязью, но он не сломался. Тогда Совикус кивнул, и стражники притащили жаровню с раскаленными углями. Они прижали ладонь Дмитрия к углям, кожа зашипела, запах горелой плоти наполнил камеру, и он завыл, его тело выгнулось, цепи натянулись до предела.

Игоря пытали следующим. Торин вонзил крюк ему под ребра, медленно проворачивая его в плоти, пока кровь не хлынула на пол, темная и густая. Игорь задыхался, его крики перемежались хрипами, но он молчал, его взгляд был пуст, как у человека, который уже увидел свою смерть. Петр, самый слабый из троих, весь переломанный после стычки с Совикусом, сдался, когда ему сломали колено молотом — кость треснула с глухим звуком, и он закричал, умоляя остановиться:

— Она ушла… за стены… на север… больше не знаю!

Совикус кивнул, его лицо оставалось холодным, как лед. Он получил направление, но этого было мало. Эти трое предали его, и их смерть должна была стать уроком для всех. Он приказал собрать людей и добить мятежных стражников на площади перед замком, чтобы горожане видели, что бывает с теми, кто идет против него.

На рассвете Дмитрия, Игоря и Петра, еле живых, выволокли на площадь, их тела были покрыты запекшейся кровью и ожогами, ноги подгибались, но стражники тащили их вперед. Толпа собралась в молчании, их лица были бледны, глаза полны ужаса. Совикус стоял на балконе замка, его мантия развевалась на ветру, посох в руке мерцал багровым. Торин зачитал приговор:

— За предательство Короля и помощь шпионам Хротгара — смерть через удушение и четвертование.

Дмитрия привязали к столбу, веревка обвила его шею, затягиваясь медленно, пока его лицо не посинело, глаза не выкатились из орбит, а язык не вывалился наружу. Он хрипел, его тело дергалось в агонии, пока жизнь не покинула его. Затем топор Бьорна, одного из наемников Совикуса, опустился на его плечи, отсекая руки, ноги, голову — кровь хлынула на камни, окрашивая их алым. Игоря и Петра ждала та же судьба: удушение, пока их горло не сдавило до предела, а затем топор разрубил их тела на части, куски плоти падали в грязь под безмолвный взгляд толпы.

Совикус смотрел сверху, его лицо было неподвижным, но внутри он чувствовал удовлетворение. Это был сигнал — никто не посмеет предать его снова. Он повернулся к Торину, его голос был тих, но полон угрозы:

— Узнай, кто еще мог знать о ее побеге. Допроси всех у ворот той ночью. И проверь север — она не могла уйти далеко.

На следующий день он созвал своих лучших людей — не стражников, а наемников, которые служили ему за золото. Четверо следопытов стояли перед ним в зале совета: темные фигуры в потертых плащах, с лицами, скрытыми шрамами и тенями. Первый, Рагнар, был высоким и худым, с длинным кинжалом на поясе и глазами, как у ястреба. Вторая, Кейра, женщина с короткими черными волосами, держала арбалет, ее движения были быстры, как у кошки. Третий, Бьорн, широкоплечий и молчаливый, сжимал топор, чье лезвие было покрыто зазубринами от прошлых битв. Четвертый, Сигрид, был самым старшим, с седыми прядями в бороде и прорезающим насквозь взглядом. Эти люди были не просто охотниками — они были убийцами и могли выследить добычу в любой тьме.

— Найдите Диану, — приказал Совикус, его голос был тверд, как сталь. — Живой. Она нужна мне здесь, в этих стенах. Ищите за городом, в лесах, в деревнях. Она не могла уйти далеко. Приведите ее ко мне, и золото станет вашим.

Рагнар усмехнулся, его тонкие губы растянулись в кривой улыбке.

— А если она будет сопротивляться?

— Сломайте ее волю, но не трогайте ее тело, — отрезал Совикус. — Она — ключ. Без нее все рухнет.

Следопыты кивнули, их тени растворились в дверях, а шаги вскоре стихли в коридорах замка. Совикус остался один, его взгляд упал на посох, лежащий на столе. Он чувствовал, как сила Моргаса пульсирует в нем, как зов Ловца Душ становится громче с каждым днем.

Он закрыл глаза, и она явилась — Диана, с ее дерзким взглядом, с ее звонким голосом, который резал его слух как клинок. Она была не просто дочерью короля, не пешкой в его игре. Она была его пламенем, его одержимостью, он жаждал раздуть ее пламя, подчинить, но не погасить. Он видел ее шаги в этих коридорах, слышал ее дыхание, чувствовал, как ее воля, такая упрямая, сталкивается с его силой. Он хотел, чтобы Диана стала его — связанной с ним не только телом, но и духом. Ради нее, ради того, чтобы вплести ее в свою судьбу, он должен был завладеть Ловцом Душ. С этим клинком он уничтожит всех богов и сам займет их место, единственный бог, а она будет по правую руку от него — символ его власти.

Но глубже, за словами и мыслями, поднималось странное, тревожное чувство, будто без нее все это лишалось смысла. Совикус не называл его, не признавал — и все же оно жгло его сильнее жажды власти. Он не понимал, что с ним происходит, и именно это пугало его больше всего.

Ее отсутствие разъедало его, как яд. Она была близко — в тенях Вальдхейма или в лесах, за стенами. Он почти чуял ее — запах, дыхание свободы, которую он поклялся отнять.

Совикус медленно развел руки, будто собирался заключить в объятия весь город. Воздух между его ладонями задрожал, и оттуда рванула дугой багровая магия. Она струилась, извивалась, словно живая, охватывая пространство между его руками, как сеть, готовая сомкнуться на добыче. Стены подвала отозвались гулом, тени дрогнули.

Магия вытекла из-под его пальцев и потянулась дальше — сквозь камень и землю, к улицам, к башням, к заколоченным домам и пустым площадям. Она шла по городу, как хищный зверь, обнюхивая каждый закоулок, цепляясь за дыхание, шаги, следы. Совикус чувствовал, как его воля опутывает Вальдхейм, протягиваясь за стены, в леса и деревни.

Даже силы Моргаса, древние и бездонные, казалось, блекнут рядом с этим видением. Для Совикуса все сводилось к одному — к Диане. Она была центром, ради которого он подчинял и город, и тьму, и саму магию. И если она где-то скрывается, магия узнает об этом, и он вырвет ее из любой тени.

Диана была его триумфом, его правом. Он найдёт ее. Заставит склонить голову, увидеть его величие, признать, что она принадлежит ему. И когда она окажется в его власти, его паутина сомкнется, и мир поймет, что нет силы выше его.

***

В тот же вечер, когда ночь окончательно опустилась на Вальдхейм, в зал совета ворвался Торин, его лицо было бледнее мела, а голос дрожал от спешки:

— Господин! Король вернулся! Всеволод у ворот с отрядом. Он требует вас!

Совикус замер, его пальцы сжали посох, багровый свет вспыхнул, осветив его лицо. Всеволод жив? Это было невозможно, его возвращение было новым ударом, подставившим под сомнение все планы. Но Совикус быстро взял себя в руки, его разум заработал, как механизм, выискивая выход. Король был угрозой, но и возможностью. Если убедить его, направить его гнев, его силу…

— Где он сейчас? — резко спросил Совикус, его голос стал холоднее льда.

— Его ведут сюда, в зал совета, — ответил Торин, отступая под взглядом советника. — Он спрашивает о Диане. И о храме.

Совикус кивнул, его губы дрогнули в легкой усмешке. Он должен действовать быстро. Всеволод был слеплен из ярости и веры — этими нитями можно управлять. Но рядом с ним был Андрей, священник, чья вера в Люминора была занозой в его планах. Этот человек мог разглядеть правду, мог настроить короля против него. Андрей должен исчезнуть.

— Приготовьте стражу, — приказал он Торину, его голос стал тихим, но полным угрозы. — Когда Всеволод войдет, я займу его. Но священник… он не должен остаться живым. Устройте ловушку. Пусть это будет несчастный случай — упавшая балка, обвал в коридоре. Никто не должен заподозрить.

Торин кивнул, его глаза расширились, но он не посмел возразить. Он исчез за дверью, оставив Совикуса одного. Советник подошел к окну, глядя на город, вид которого открывался перед ним, как шахматная доска. Возвращение Всеволода меняло игру, но не ломало ее. Он повернется к королю, сыграет на его страхе за Диану, на его жажде мести. Он убедит его отправиться войной на Хротгара, скажет, что это единственный способ спасти дочь, вернуть мир. А когда Всеволод вновь уйдет, оставив город в его руках, он найдет Диану и завершит начатое.

Совикус сжал посох, его пальцы ощутили холод металла. Заркун, Тенебрис, Моргас, Некрос — они ждали его успеха. Арт ждал своего освобождения. И он, Совикус… Пусть боги думают, что он безмозглая пешка. На самом деле он сам двигал фигуры на доске. Он слушал их разговоры, терпел их насмешки, но в сердце хранил собственный план.

Когда он получит Ловец Душ, боги падут вместе со смертными. Их власть будет сокрушена, их имена забудутся, а он станет тем, кто встанет над всеми — и над людьми, и над богами.

Пусть Всеволод думает, что вернулся в город как спаситель. Скоро он узнает: тьма, которая правит Вальдхеймом, сильнее любого света.

***

Где-то далеко, среди деревьев, Диана вздрогнула. Холод пробежал по коже, дыхание перехватило, будто невидимая рука коснулась ее плеча. Она обернулась, но в лесу никого не было — только ветви гнулись под ветром. Внутри что-то шептало ей: он ищет.