Драма + Работа

ИСТОЧНИК

Короткометражка идет 5 минут, поэтому многого не написать...

цитата из описания фильма "Отец рассказывает сказку на ночь возле пустой кровати".

Иллюстрация своя (Ланго)

Автор Волченко П.Н.

Ссылка на начало:

Не умрут... Часть 1

Компьютеры, большие расчетные центры, столы, бумаги, какие-то ломанные линии схем на досках, и еще пропасть непонятного и особенно сейчас не нужного. Все это мелочи, сейчас главное успеть собрать как можно больше информации.

Ланго достал из нагрудного кармана коробку, в чьих недрах хранилась целая россыпь передатчиков дальнего действия и, цепляя их на бока системных блоков, едва ли не бегом пронесся по всей лаборатории. Всё, теперь информация с жестких дисков польется сплошным потоком в память компьютера у него на корабле, а оттуда в разведцентр. Теперь главное успеть отсюда убраться – дело сделано.

Ланго метнулся к двери, ухватился уже за ручку, но вдруг его взгляд упал на стереографический альбом, что лежал при входе. На обложке его виднелись какие-то странные, геометрически и физически неправильные развалины, подобных каким он никогда и нигде не видел. В заглавии альбома значилось: «Результаты раскопок города странников».

Странников? Он просто глазам своим не поверил. Странники – полумфическая раса, что, по каким-то неведомым слухам, была куда древнее чем ксены, а по другим измышлениям так и вовсе выходило, что странники были еще до появления галактики и явились сюда откуда-то из более древних уголков Вселенной.

Ланго, не раздумывая, схватил альбом, сунул его в карман и распахнул дверь лишь для того, чтобы вновь ее захлопнуть. Там, в длинном коридоре, уже стояло человек пять, точно таких же, как и те молниеносцы, которых он убил пару минут назад. Вот только эти были куда как более серьезно настроены и готовы к бою. Только он захлопнул тяжеленную дверь, как по броне металла яростным градом застучали пули.

Ланго развернулся, и, что было сил, припустил к огромному, во всю стену, окну, на ходу стреляя в него из слабосильного, такого смешного по сравнению с пулеметами гатлинга, игломета. Стекло звенело, но не поддавалось. Маленькие трещинки на его поверхности разбегались серебряными нитями и, когда до окна оставалась лишь пара шагов, Ланго, отбросив не нужный игломет в сторону, сгруппировавшись, кинулся телом на испещренное трещинами стекло.

***

Утром Иван Андреевич почему-то не прошел через подземный переход как всегда. Он спустился в многолюдное подземелье, вместе с потоком сделал несколько шагов вперед и остановился. Люди его обтекали с обеих сторон, словно вода камень, а он стоял и смотрел на ларек, через стекла которого светились красотою, блестящим целлофаном и мерцающими лентами бантов, цветы. Он медленно, будто совершая преступление, шагнул к окошку ларька, поднял было руку чтобы постучать в стекло, но остановился.

Зачем он это делает? Что такого приключилось? Зиночка? Да, вчера Зиночка передала ему письмо, по сути не нужное, по факту не важное, но она передала, она почему-то была неловкой и почему-то вдруг так сбежала, и скорые каблучки красивых изящных туфелек ее были куда правдивее чем сама Зина. А может быть ему это только показалось, может быть это он, только он всё так увидел? Конец дня, она хочет домой, у нее уже собрана сумочка, у нее уже подведены глаза и даже компьютер с виноватым пиликаньем аськи выключен, а тут это письмо в лотке – одно, никому не нужное, плевое, несчастное, а она, завтра, получит за него нагоняй. Придет Семен Юрьевич, величавый, громогласный в седой короне волос вокруг драгоценно блестящей плеши, и скажет: «Зинаида Андреевна, что это?!» - и перст его указующий будет вторить своему хозяину, и желтый, но все же ухоженный и покрытый бесцветным лаком, ноготь будет грозить своим зубоскальным блеском…

Да,  именно так, она спешила, а он, старый разведенный дурак с черной самодельной картой во всю стену, с оперой своей космической, все неправильно понял – все именно так. Рука его медленно опустилась, и он уже было хотел развернуться, пойти прочь, к своим цифрам и графикам, когда распахнулось окошко, из него дохнуло теплом и запахами цветущего сада, нежный голос девичий скомканный жеваной жвачкой, протянул:

- Вуы что хотели? – и заключительный чавк блестяще накрашенного рта.

- Я, - Иван Андреевич вдруг внезапно застеснялся, будто его поймали голым в женской бане, - я…

- Вам розы?

- Да! – выдохнул он решительно. – Розы, букет! Красные, - и тут же испуганно, - нет, лучше белые. Вон те.

И его палец  ткнулся в стекло с такой силой, что зазвенело, а палец отозвался тупой болью.

- Тысяча восемьсот.

- А? Что? – только сейчас он вспомнил, что не знает: сколько у него с собою денег. Он заполошно сунул портфель под мышку и зашарил по таким внезапно узким и многочисленным карманом. – Вот, вот, возьмите.

И он протянул этому блестяще жующему рту целый ворох скомканных бумажек.

- Вот тут, должно быть, вот…

И он, все так же неловко, придерживая подмышкой портфель, попытался отсчитать бумажки, но у него все никак не получалось, и вот уже звенят по кафелю тяжелые конфетти блестящих монет, падает измятый, чуть надорванный полтинник, а блестящий рот кривится, все так же жуя и осуждая.

А еще, через несколько секунд, Иван Андреевич уже идет с букетом в руках и портфелем под мышкой, и не понимает – откуда и зачем ему эти три розы в хрустящей оправе прозрачной пленки?

И вот, как всегда, как каждый будний день, навстречу атомоходом шествует он, Вечный Встречный. Его глаза все так же мудры и истовы, его плечи поражают своей широтою, и поступь его сильна, как шаг победоносной армии по землям покоренного врага.

Иван Андреевич, как всегда, услужливо отступил на шаг, но тут же предатель портфель, что юлил скользкими боками под мышкой, вырвался и пал под величавый шаг Вечного Встречного. Тот остановился, посмотрел на виноватую улыбку Ивана Андреевича, и, вдруг, как простой человек, а не бог, нагнулся, поднял портфель, легким хлопком отряхнул с него тлен земного мира, и протянул застывшему Ивану Андреевичу, и сказал:

- Вы уронили, - и голос его был таким же идеальным, как и он весь, таким же не подходящим для всего этого подземного мира: сильный, уверенный, чуть властный, бархатный.

- Да, я. – Иван Андреевич даже не двинулся.

- Возьмите, - Вечный Встречный легко усмехнулся, отчего его лицо стало еще идеальнее, еще мужественнее, хотя куда уже…

- Ах, да, - вздрогнул Иван Андреевич и протянул руки.

И уже после, когда Вечный Встречный шел дальше по подземному переходу, Иван Андреевич удивленно смотрел ему в спину, чувствуя себя так, будто только что сам создатель обратился к нему, сказал ему слова откровения.

Цветы он спрятал в своей тумбочке. Им там было тесно, прозрачная пленка недовольно хрустела, длинные стройные стебли упруго согнулись, будто приседая, и уже после того, как дверь их темницы со скрипом захлопнулась, они всё кричали своим прекрасным яблочно-цветочным ароматом, просились на волю, в вазу, в нежные девичьи руки.

Весь день Иван Андреевич рассуждал, что он может сделать с этим букетом? Куда его теперь девать? А может быть подкинуть, да, именно что подкинуть к дверям кабинета и тихой сапой бежать прочь, нахлобучивая на бегу шапку, запахивая длинные непослушные крылья старого пальто, – прочь, на улицу! Так и решил. И, когда уже был вечер, когда в стенах заводоуправления перестали отзванивать шальные телефоны, а злые пятки каблуков чеканить по зеркальному кафелю, Иван Андреевич, уже в пальто, уже в шапке, уже с портфелем своим неизменным, крался длинным коридором к начальственной двери.

И, когда до цели оставалась лишь пара шагов, когда рука его уже медленно понесла букет к полу, дверь распахнулась и на Ивана Андреевича уставились огромные, глубокие как мир, глаза Зины.

- Иван Андреевич?

- Зина? – глупо удивился он, будто ожидал увидеть не ее, а Наполеона Бонапарта вместе с Кутузовым.

- Вы это мне? – она кивнула на букет, - Какие красивые.

- Да, да, конечно вам, - и он протянул ей букет так, как тянет его первой учительнице первоклассник, - то письмо, оно… Оно очень важно, да, важно для меня, - начал было оправдывать Иван Андреевич, но понял, глупо это все, глупо и несуразно, поэтому закончил просто, - Зиночка, это вам.

- Спасибо.

Она взяла букет из его рук, вдохнула аромат, и то, как затрепетали черные птицы ее ресниц, он понял – ей нравится, она любит розы, и еще… Может быть вчера ему все же не показалось?

***

Корабль, уже приведенный в порядок ремонтными ботами, вошел в подпростраство и вокруг, смотри не смотри через обзорные экраны, простиралась только безграничная и беспросветная темнота. Ланго все еще лежал на мягкой с подогревом кушетке в медотсеке, а заботливый бот, то и дело подкалывающий в него дополнительные дозы обезболивающего,  штопал его, сшивал, замазывал раны гелем, ускорял процесс сращивания костей. Но даже не смотря на все эти неприятности Ланго считал, что ему повезло, повезло дико, до неприличности, так, как не везло никогда и никому. Во первых он удачно выпрыгнул из окна, даже ноги не переломал, и ребра целы остались, только лоб рассекло осколком стекла. Да и упал он не куда попало, как раз на стоянку легких флаеров, там конечно пришлось повозиться с замком пару секунд, но этого времени как раз хватило, чтобы на форсаже рвануть в черное ночное небо перед самым носом молниеносцев. А дальше только успевай пальцы загибать: никем доселе не замеченная его посадочная иглокапсула, взлет без предварительной проработки курса, на одном ручном управлении, две ракеты, едва-едва его не нагнавшие, и последнее, но абсолютно невероятное – уход в подпространство из под целой армады боевых истребителей. И если бы не дикое ускорение при маневрах уклонения, то и цел бы остался, а так – перегрузками наломало.

Бот легко сдернул с Ланго провода, присоски и уйму всяческих датчиков, откатился в свой уголок, и замер там.

- Прием окончен. – сказал Ланго и, тяжело покряхтывая, поднялся с кушетки.

Он медленно, придерживаясь руками за стены, прошагал в капитанскую рубку, уселся в кресло, откинулся на спину. До выхода из подпространства ему ничего не угрожало, тут, как бы этого ни хотелось, не повоюешь. На приборной доске валялся тот самый альбом, что он выкрал из лаборатории. Ланго взял его, пролистал. В принципе, наверное, тут много интересного, вот только для этого надо быть человеком сведущим в должных науках, уметь разбираться в этих непонятных подписях под объемными фотографиями, в формулах и приведенных расчетах. Ланго был далек от всего этого, поэтому ему оставалось только глазеть на фотографии. Глазеть, как выяснилось, особенно было не на что: да, непонятная, неправильная архитектура, да, конструкции выстроенные будто бы специально в противовес всем законам физике, какие-то смазанности, какие-то механизмы, отпечатки и еще уйма чего, но все это было непонятным и, оттого, не интересным. Ланго вздохнул, закрыл альбом и снова кинул его на приборную панель. Пускай с этим делом разбираются аналитики и ученые Нового Порядка, а он, Ланго, свое дело сделал и потому сейчас, с чувством выполненного долга, закроет глаза, устроится поудобнее в кресле, и заснет.

Он так и сделал, вот только заснуть не удалось. Громко зашипел обзорный экран, вспыхнуло изображение и перед Ланго появилось громаднейшее лицо генерала Савко, командующего разведцентром.

- Ланго! – в голосе его прозвучала едва сдерживаемая радость, так, словно говорил не тот бесчувственный, словно целиком выкованный из стали генерал, а какой-то восторженный студент.

- Да! – отчеканил Ланго и поморщился, действие обезболивающего начинало проходить.

- Данные! Это прорыв! Это… - лицо генерала разом посерьезнело, прорезались привычные металлические нотки в голосе, - Наш противник располагал первичными наработками технологии Странников.

- Знаю, - кивнул Ланго и поднял альбом, - вот.

- Хорошо. – генерал чуть растроенно кивнул, видно было, что он рассчитывал на куда как более радостную реакцию. – Разработки находились в финальной стадии, и…

В только что зашитом боку Ланго кольнуло раскаленной иглой и он вздрогнул, сморщился.

- Что с тобой? – генерал Савко нахмурил брови.

- Да так, - просипел Ланго, - зацепило.

- Ясно. – Савко кивнул, - Прибудешь на место, тогда и поговорим. Отдыхай.

Генерал потянулся рукой, чтобы выключить устройство связи, но Ланго остановил его:

- Генерал, подождите.

- Да.

- Скажите, что там было самое важное?

- Город, Ланго, город Странников, сохранившиеся и, - с особенным ударением на «и» сказал генерал, - работающие технологии. Там надо только небольшие восстановительные работы провести и можно пользоваться.

- И что?

- Это победа, - кивнул генерал, и повторил, - это победа, сынок.

***

День был удачный во всех отношениях: с утра Ивану Андреевичу досталось место в автобусе, чего не случалось, наверное, никогда, в подземном переходе Вечный Встречный поздоровался с ним за руку, а Зиночка, милая, чуть полноватая, но оттого не менее притягательная, улыбнулась ему при встрече. Когда же днем Иван Андреевич понес отчетность в кабинет самого Семена Юрьевича, он увидел, что в приемной, на столе рядом с Зиной стоит ваза с его розами. И от этого так у него на душе хорошо стало, так замечательно, что даже строгий взгляд Семена Юрьевича не испугал его, не заставил дрожать коленки, и вышел он из кабинета, словно на крыльях выпорхнул.

- Иван Андреевич, - окликнула его Зиночка.

- Да, - он обернулся и не сдержал счастливой улыбки.

- Вы сегодня какой-то, - она прикусила губку, и сказала уверенно, - какой-то необычный.

И тут же захотелось Ивану Андреевичу как тогда, в студенческие времена, сказать что-нибудь залихватское, что-нибудь особенное, и на руки ее подхватить, или руки ей целовать, и паясничать, и фиглярствовать…

- Да так, отчет сошелся. – сказал он с виноватой улыбкой и вышел вон. А на душе все пело, все звенело и было ему хорошо.

А вечером, когда уже было темно за окном, когда компьютер гудел кулером особенно приятно, будто пел: «домой, пора домой!», Иван Андреевич решился на бестактность, на вопиющую наглость! Он открыл почту, скоренько набил на клавиатуре: «Что вы делаете сегодня вечером?» - и отправил сию хулиганскую околесицу Зиночке.

Ответа ждать пришлось бесконечно долго, он измучил мышку кликами по обновлению почтового ящика, он искусал до нелепости зеленый карандаш, и вот, через почти шесть минут пришел долгожданный ответ. Иван Андреевич замер на секунду и медленно, как студент на экзамене, потянул курсор к письму.

«Простите, я занята».

Ответ был краток, но этого хватило, чтобы весь этот замечательный день разбился на звонкие осколки, на нелепости, на какие то глупые поступки, за которые ему тут же стало стыдно и дико, и даже разговор с Семеном Юрьевичем выглядел теперь в его воспоминаниях не победой, а бесславным, глупейшим поражением, и думал он, что завтра будет ему выговор за улыбку его и за коленки не дрожащие.

Одевался он зло, и пуговица отлетела от пальто, и сказал Иван Андреевич, что так ему и надо, дураку старому, и шагал он по коридорам зло, и портфель мотался из стороны в сторону с трудом не оскверняя содержимым своим блистающую гладь кафеля…

- Иван Андреевич! – голос Зины остановил его, превратил в каменное изваяние. Медленно, будто каменный гость, он обернулся и увидел, как Зиночка скорыми каблучками стучит к нему, как широко глядят ее прекрасные глаза, как розовеют круглые щечки… - Иван Андреевич, - она ухватила его за рукав, и он глянул на тонкие ее пальчики с красным, как кровь, лаком на ухоженных ногтях, - Иван Андреевич, вы меня простите, мне сегодня никак. У меня у мамы день рождения, понимаете?

- У мамы? – Иван Андреевич медленно перевел взгляд с кровавых ногтей на лицо Зины.

- Да! – она кивнула так, что стало ясно: мама – святейший человек и никак, и никогда, и ни за что…

- День рождения?

- Да?

Улыбка медленно и до неприличия широко растянула его губы, и что-то там, внутри, за клеткой ребер, затрепетало, забилось в жарком огне. И так захотелось, так вдруг занетерпелось охватить ее, такую маленькую, своими внезапно большими руками, оторвать от глянца кафеля ее неутомимые каблучки, и закружить под беспристрастными лампами дневного света!

- Замечательно! – сказал он с предыханием, - Это просто замечательно! Зина, поздравьте ее от меня тоже, и, может, я цветы куплю? Тут недалеко, я сейчас сбегаю.

- Не надо, Иван Анд… Вань не нужно, - и у ее губы тоже улыбнулись широко и неприлично, будто признались в любви.

- Тогда… - начал Ваня.

- Может завтра? – тихо спросила Зина.

- Завтра! – едва не засмеялся Ваня, - Завтра, конечно завтра.

- Тогда… - начала Зина.

- Тогда до завтра.

И он едва ли не бегом побежал прочь от Зины, боясь что вот сейчас не выдержит, засмеется как дурак, схватит ее, и будет целовать эти раскрасневшиеся румянцем щеки, будет смотреть в эти доверчивые глаза и будет шептать ей глупости, чистые глупости, потому как сейчас не мог иначе.

Уже дома он немного успокоился, подошел к своей карте, посмотрел на нее, подумал как передвинуть стрелки на карте, прикинул, как втравить непобедимого Ланго в новую авантюру и решительно уселся за компьютер.

В память о ликвидаторах (посвящается забытым)

Автор Волченко П.Н.

Ссылка на продолжение

В списках не значился (драма, рассказ по мотивам) Часть 2 финал

В списках не значился

26 апреля 1986 г.

- Кузьмич, - издали еще закричал мастер, замахал рукой, - Кузьмич!

- Разорался, - недовольно буркнул Кузьмич ученику. Мастера Кузьмич не любил, но уважал, за знания, правда виду не подавал, держался в беседах хамски, говорил пренебрежительно.

- Ну чего тебе? – крикнул он мастеру через весь цех, всем своим видом показывая, что бежать к нему на полусогнутых он не собирается.

- Срочно! Мать твою! – и мастер, в след за своим криком, уже торопливо шел вперед, к печке.

- А может и правда срочное что? – спросил ученик. Он мастера побаивался и обращался всегда уважительно: «Игорь Андреевич».

- Может и правда, - согласился Кузьмич, шмыгнул испачканным в саже носом, и добавил, - только все одно, не мальчишка я ему по пролетам скакать.

- Кузьмич! – мастер уже рядом стоял, переводил дыхание – немочь, - Дело важное.

- Кому важное, а у кого и план пятилетки горит, - ответил Кузьмич, усаживаясь на свой потертый стульчик и косясь в приоткрытый зев печки. Заброшенные детали уже доходили: малиновый цвет сменялся прозрачно красным, еще чуть и забелеют, можно будет выдергивать – закалились.

- Да пошла она! – неожиданно яростно вскрикнул мастер, Кузьмич удивленно покосился, а ученик так и вовсе на шаг назад отступил. Конечно сейчас не тридцать седьмой год, но на партсобрании за такое и пропесочить могут. – Кузьмич, тут дело важное.

- Ну так говори.

- Тут… - покосился на ученика, - Без свидетелей надо.

- А ты что? Убил кого? – Кузьмич улыбнулся, показав желтые, прокуренные зубы, - Ну ладно. Кость, ты иди, на улице подыши.

Тот без слов кивнул, развернулся и скоро зашагал к открытым цеховым воротам, откуда веяло приятной прохладой. Кузьмич и мастер проводили его взглядом.

- Ну, чего хотел?

- Атомка накрылась, - громко шепнул мастер, и кивнул.

- Ну а я тут каким боком? – про то что атомка накрылась знали все. Да и сложно было не знать: ночью бахнуло так, что чуть земля под ногами ходуном не заходила, а потом еще и зарево это в небе. Далеко конечно, до ЧАЭС километров двадцать будет, но все равно – слышно было.

- У них там горит все, им специалист нужен, - мастер посмотрел в глаза, - Кузьмич, серьезно, надо.

- Я? – Кузьмич даже пальцем в грудь себе ткнул, для верности, - Что у них там своих спецов нет что ли? Да и не ученый я.

- Температуру определять надо.

- Ну так пускай берут термопару да и вперед, в чем дело то?

- Не подлезть туда. А таких как ты, чтобы на глаз, нет почти. – ухватил Кузьмича чистой своею рукой за закопченный, грязный рукав, в глаза заглянул еще раз и попросил, - Очень надо, Кузьмич.

- Ну раз надо, так надо, я только эта… - он взял притуленный к гибочному столу длинный багор, и полез им в чрево печи, где, судя по белому яркому цвету с желтоватым отливом, детали нагрелись до предписанной техпроцессом температуры в девятьсот-девятьсот пятьдесят  градусов. Раскаленные детали падали на пол с глухим тяжелым стуком, словно не железные, а не пойми какие. На воздухе они сразу тускли, появлялась тонкая корочка нагара.

- Ну вот и все, - Кузьмич утер лоб, - Ученика к печке не пускай, дурак он, пережгет железо. И это, - он наклонился к мастеру, - а премия мне за это будет?

- Все тебе за это будет, ты езжай только.

- Ну хорошо-хорошо, уже поехал, переоденусь только.

- Какой переоденусь?! – мастер едва не заорал, ухватил за рукав, чуть пониже локтя, потянул, - Пошли, там ждут уже!

Около цеха, бурча и фыркая, стояла старенькая, видавшая виды волга, за рулем был сам Никита Владимирович Козырев – начальник цеха. Кузьмич скривился. Вот кого-кого, а Козырева он ненавидел по настоящему. Еще с тех пор, когда ему, Кузьмичу, премию зажали за пьянку. Пили все, на работу синие вышли все, а премию только Кузьмичу и зажали, да мало того, потом еще и на собрании цеха долго расписывали его беспутный образ жизни, стыдили. Даже мысль промелькнула шальная: развернуться да обратно сейчас в цех идти, и черт с ней, с ЧАЭС, со взрывом ихним – пускай сами расхлебывают свою кашу.

Кузьмич подошел к машине, заглянул в салон, на белые дерматиновые сиденья, на свою робу засаленную покосился и решительно уселся, даже поерзал, чтобы грязнее было. Дверь захлопнул, машина рванула с места.

Ехали молча и быстро. На проходной завода не остановились, как это обычно бывает, пронеслись не сбавляя хода через открытые ворота, и полетели по улицам. Вскоре выскочили за город, машина, урча мотором, летела по асфальтовой дороге. Все же Кузьмич не выдержал, спросил:

- Как оно? Серьезно?

- Серьезнее не бывает, - Никита Владимирович ответил не оглянувшись.

Вскоре и Припять видно стало, остановились при въезде в город, где их уже ждал темно зеленый бобик с синей полосой и белой надписью: «Химзащита».

Волга остановилась. Кузьмич выбрался из машины, было собрался захлопнуть дверь, когда его остановил сиплый голос Никиты Владимировича:

- Кузьмич, ты меня прости. Тогда разнорядка такая была, наказать… Если б я кого другого, уволили бы, а тебя…

- Понимаю, проехали, - он захлопнул дверь, не посмотрев на начальника цеха. Машина взрыкнула, взметая облака пыли, развернулась, и понеслась обратно, к Чернобылю.

- А все равно, козел ты, - буркнул Кузьмич, пнул придорожный камень и пошел к ожидающей машине. Внутри сидел водитель, уже не молодой, на суховатом лице его проступила усталость, глаза красные с недосыпа.

- Садись, - водитель кивнул в сторону пассажирского сиденья, Кузьмич кивнул, сел.

Как только машина тронулась, Кузьмич начал расспрашивать, но водитель только посмотрел на него устало, отвернулся:

- На месте увидишь.

Кузьмич кивнул.

Когда подъезжали к АЭС он и правда увидел…

Белый дым струился из расколотого здания АЭС, бетонная громадина вздыбилась, раскрылась, выглядела страшно, неправильно – уродливо.

- Ёпперный! – только и сказал он.

- Хуже, - просипел водитель, - гораздо хуже.

Машина остановилась перед крупным, мордатым мужиком в костюме, в галстуке. Кузьмич еще дверь открыть не успел, как этот самый мужик подбежал к машине и выкрикнул в открытое окно:

- Вы термист?

- Я, - Кузьмич даже смутился, ему стало стыдно за свой внешний вид, за робу свою засаленную, за лицо испачканное в саже.

- Скорее, пойдемте скорее! – мордатый уже дергал ручку двери, не видя, что рычажок блокиратора внутри опущен. Кузьмич поднял блокиратор, дверь распахнулась.

- Пойдемте, там, у первого блока вертолетчики ждут, - он ухватил Кузьмича за руку, потянул, - да скорее же! Скорее!

И они побежали!

Людей вокруг было много: солдаты, люди в костюмах химзащиты, какие-то ребята в халатах, еще кто-то, и кругом все суетились, что-то делали, кричали, разговаривали, размахивали руками. Мимо пробежало десятка три солдат с лопатами, а рядом бежал толстенький низенький полковник, и тоже с лопатой. Тяжело грохоча, ворочался большой, обшитый листами железа, скрепер. Он ехала медленно, оставляя позади себя черную, ободранную землю.

Они свернули за угол здорового здания, и увидели вертолет: лопасти его вращались, трава ходила волнами, и виднелись около него какие-то люди. Они заметили Кузьмича с его провожатым, закричали что-то, руками замахали, но ничего слышно не было – все звуки перекрывал гул лопастей.

Сопровождающий тоже что-то закричал, но Кузьмич услышал только обрывки слов, ничего не понял. Они побежали к вертолету, заскочили во внутрь, тут же Кузьмичу вручили здоровенные, тяжелые наушники с микрофоном, он нахлобучил их на голову.

- Там фермы, фермы металлические и остов с железобетонных конструкций, - услышал он крик в наушниках, - кричал один из тех, кто сидел в вертолете. Кричащий был уже седоватый, грузный телом, но лицо вроде бы еще молодое, и глаза за очками линз блестят с задорной  искоркой.

- И что? – крикнул Кузьмич в микрофон.

- Температуру, какая температура? Определить сможете?

Вертолет качнуло, он грузно оторвался от земли и плавно пошел ввысь. Кузьмич, с испугу ухватился за сиденье, и только потом понял, что его о чем то спрашивают:

- Что?

- Температуру определить сможете?

- Сталь какая? – закричал Кузьмич.

Тот кто спрашивал кивнул, выудил из под сиденья большую рацию, закричал в нее через помехи:

- Сталь? Из какой стали фермы? Арматура какая? Что? – и уже Кузьмичу, - Подождите, они сейчас проектную документацию поднимут.

- Ага, - Кузьмич кивнул, облизнул пересохшие губы.

Вертолет качнуло еще раз, он заложил вираж и их понесло прямо к белому дыму над разломом в АЭС. Кузьмич выглянул в окно и увидел: бетон был искромсан, изувечен, словно огромную бомбу кинули на станцию, а внутри, глубоко внизу, там, под белым дымом, в нескольких местах, горело темно малиновым цветом, только вот что это горело, не разобрать – не видно совсем.

- Да, да, понял, - закричал в рацию очкарик, и тут же Кузьмичу, - сталь конструкционная, теплоустойчивая 20Х3МВФ, а арматуру не знают.

- А где они, фермы ваши?

- Да там, внизу, смотрите, - и очкарик ткнул пальцем в стекло, куда то в дыру разлома.

- Да не видно же ни хрена там! – закричал Кузьмич зло.

- Сейчас, - очкарик, как волшебник, снова полез под сиденье и достал оттуда глупый, нелепый в этой ситуации театральный бинокль, пожал плечами виновато, - простите, другого пока не нашли.

- Давайте, - Кузьмич хватанул бинокль, тюкнул его о стекло, припал к окулярам, - не видно, дымит сильно. Красное в центре что?

- Не обращайте внимания, - это графит горит, вы фермы смотрите. Они по сторонам должны быть, где темно.

- Темно где, - недовольно буркнул Кузьмич, прищурился, - темно как у негра в… Ближе давай, не видно!

- Ближе! – закричал очкарик пилоту.

- Нет! – с ужасом в голосе закричал тот в ответ, - Ближе нельзя!

- Ближе я сказал! – голос у очкарика зазвенел металлом, холодом ударил, - Под трибунал пойдешь!

Вертолет тут же будто в яму ухнул, вниз полетел, и Кузьмич едва не выронил бинокль.

- Еще чуть. Цвет плохо видно.

- Еще давай! – очкарик надрывался в крике.

- Твою мать! – выругался пилот, и вертолет снизился почти к самому разлому, - Твою мать!

- Отставить! – рявкнул очкарик, - Ну, видно?

- Видно вроде, - и правда, уже можно было различить искореженные остатки металлический конструкций. Мятые, изорванные, перекрученные – страшные. Наверху, ближе к разлому, они блестели металлическими отблесками на сломах, а вот ниже, там где валил дым от малиново горящего графита, металл светился белым, ярко белым, глаза резало. С такого расстояния нагар не различить конечно, но характерных пятен затемнения не было. Белым светило лишь местами - секторами, наверное метра по два длинной, а выше цвет терял интенсивность, темнел, начинал светить багрово, изнутри будто.

- Ковать скоро можно будет, где-то тысяча сто, тысяча пятьдесят градусов, - заорал Кузьмич, - но еще не плавление.

- От центра далеко?

- От центра чего?

- Взрыва! Центра помещения.

- А, - Кузьмич пригляделся, - наверное метров десять, нет, сейчас, там где то два пролета фермы уложить можно, пролет сколько?

- Четыре метра.

- Ну вот, восемь метров значит от центра зала.

- Ясно! – и уже пилоту, - Уходим!

Вертолет на дикой скорости мотнуло в сторону и вверх, так, что Кузьмича в сидение вдавило. В наушниках Кузьмич услышал вздох облегчения пилота.

Внизу их уже ждали. Тот самый, мордатый, едва под вертолет не сунулся, и, как только одно колесо шасси коснулось травы, ухватил за дверцу, распахнул ее и заорал в салон:

- Сколько? – крик был едва слышен, изрублен воем лопастей.

- Тысяча сто, восемь метров от таблетки, - это уже крикнул очкарик в ответ, его крик Кузьмич через наушники услышал.

- Сколько? – не расслышал мордатый.

Очкарик перегнулся через сиденье, ухватил мордатого за голову и заорал в ухо:

- Тысяча сто, восемь метров от таблетки.

- Растет?

- Не знаю. Через час.

- Ясно.

И мордатый скоро припустился прочь от вертолета, в сторону только что поставленной брезентовой палатки.

- Что за таблетка? – спросил через микрофон Кузьмич у пилота.

- А кто их, ученых разберет, - он щелкнул несколькими тумблерами, опустил какую-то рукоять и лопасти, с легким свистом, стали сбавлять обороты.

- Ученые? Я думал, что он из ваших, только в штатском.

- Какой там, - шум стих, пилот снял шлемофон, - он сверху откуда-то. Комиссия, с Москвы.

- От оно как, - Кузьмич тоже снял наушники, почесал затылок, - а я с ним, как…

- Это да конечно, это ты зря, - пилот вылез из кресла, - чего сидишь, проверяться пошли.

- Че?

- Там увидишь.

Они вылезли из вертолета, пилот уверенной походкой двинулся все к той же палатке, только во внутрь заходить не стал, свернул к столику, рядом с которым стоял мужик с непонятной приспособой в руках. Мужик ткнул в пилота этой машинкой, посмотрел на показания, потом махнул рукой Кузьмичу, тот тоже подошел.

- Откуда ты такой чумазый? – провел машинкой возле Кузьмича, та затрещала быстро-быстро.

- С завода.

- С какого?

- С механического.

- А тут что делаешь?

- Вызвали, - Кузьмич вперед подался, на прибор показал, - а это что?

- Ничего. Шмотье свое выкидывай нахрен, у первого блока сменку возьми.

- Что? – не понял Кузьмич.

- Пошли, - его под локоть ухватил пилот, сказал мужику с прибором, - с Чернобыля он, не знает.

- А-а-а! – протянул мужик, языком цокнул, - Встрял ты брат.

- Да не, путем все, - отмахнулся Кузьмич.

- Дай да бог, дай да бог… - сказал вслед мужик.

Оказалось, что тот, который мордатый, был важной шишкой с самой Москвы и звали его Абаганян. И вообще, начальства там московского было видимо невидимо. А еще генералы были, полковники, майоры, солдатни понагнали – толпы!

Кузьмича домой не отпустили, определили в развернутый палаточный лагерь, одежду новую выдали, на вопросы не отвечали, но не отвечали с умным видом, будто знали чего. Ближе к вечеру Кузьмич понял, что на самом деле никто ничего не знает и не понимает. А вид делают для того, чтобы вера была в высокое начальство.

Правда попадались и те, кто ничего не говорил, но выглядели они как раз так, что становилось ясно – эти знают всё! Приборов при них не было, но у всех блокноты, а из карманов нагрудных торчат калькуляторы с красными горящими цифрами. Они ходили, что-то спрашивали у ребят с приборами, у солдат, что возвращались с чистки, а один раз Кузьмич видел как такой вот, с калькулятором, взяв прибор – счетчик Гейгера, полез в только что вернувшийся от места аварии бульдозер и долго лазил по нему, водя счетчиком из стороны в сторону, потом так же и снаружи все проверил. Вылез, рукой помахал, подбежал солдатик. Ему сказал что-то, солдатик кивнул, и убежал. А еще минут через десять подогнали здоровенный тягач, к которому подцепили бульдозер и медленно поволокли его прочь, за территорию.

- Чего это? – спросил он у одного белохалатника, беззаботно рассевшегося на траве рядом с палаткой.

- Отработанный материал, - тот махнул рукой, - шкалит, наверное.

- А, ну да, - скоро согласился Кузьмич, - и куда его теперь?

- На свалку.

- Ну и правильно, - вновь согласился, хотя понять не мог – хороший же еще бульдозер, на ходу, сам сюда подъехал, правда водитель из него вышел какой то белый весь, усталый что ли, и даже пошатывался.

Вечером по палаточному городку прошел молодой паренек в форме, раздал каждому по чекушке. Кузьмич было хотел спросить: «зачем?», - но солдатик сказал тихо:

- Так надо.

Кузьмич пожал плечами, и промямли под нос: «надо так надо».

- Вы только выпейте обязательно, - обеспокоился солдатик, - вот сегодня и выпейте.

- Да я и не против.

Солдатик ушел, Кузьмич остался. Водку пить особенно не хотелось, да и закуски не было. Привозили днем молоко, огурцы, хлеб, но при себе от того столования ничего не осталось.

Но все же он скрутил крышку, и отхлебнул прямо из горлышка, поморщился.

Совсем уж к ночи на улице загромыхали машины, забибикали, и целый караван тяжелых грузовиков подъехал к АЭС. Кузьмич выглянул, зевнул, и снова бухнулся спать.

Прямо с утра к нему вновь пришел один из тех, знающих, с калькулятором. Разбудил бесцеремонно, Кузьмич было хотел сказать ему, от души, но посмотрел на красные глаза его, на бледное усталое лицо…

- Вертолет ждет, полетишь.

- Куда?

- Туда, - кивнул в сторону развороченного четвертого блока.

Голова немного гудела после вчерашнего. Кузьмич поднялся, протер глаза, вышел. Вдалеке, за палаточным городком, стоял тот  самый вертолет, а еще машины те, вчерашние. У машин суетились люди. А еще были там механизмы какие-то непонятные. И вроде бы техника, а вроде неправильная – что-то в ней не то было.

- Что это? – спросил у своего провожатого Кузьмич.

- Роботов привезли, крышу чистить.

- Зачем? – но тут же подумал: «может обрушения боятся?».

- Давай быстрее, - вместо ответа поторопил его провожатый.

Сегодня ни Абаганяна ни того, что вчера командовал пилоту – не было. В кабине пилот, провожатый, и Кузьмич. Сели, лопасти замолотили по воздуху, вертолет поднялся.

- А он поближе полетит? – крикнул Кузьмич, вспоминая о вчерашнем, о нежелании пилота снижаться.

- Не, сегодня не надо, вот, - и все так же, как тот, вчерашний, из под сиденья, вытащил бинокль. Только на этот раз не тот, не театральный, а военный, здоровый, такой, что тяжесть в руке почувствовать можно.

- Вот это дело! – обрадовался Кузьмич.

- Задача такая, - начал сопровождающий, они уже в это время подлетали к АЭС, разлом в четвертом блоке с белым дымом оттуда было видно ясно, - помните как там оно вчера было? Надо установить динамику в сравнении со вчерашним. Сможете?

- Посмотрим.

- Хорошо.

Как раз вышли на рубеж, пилот завис чуть в стороне от разлома.

- Левее чуть возьми, - крикнул Кузьмич, вертолет качнулся, остановился. Кузьмич припал к окулярам, настроил колесиком резкость.

- Потекла конструкция, - подал он голос. Геометрия слома, тех вчерашних светящихся изгибов и правда изменилась, стала менее резкой, сгладилась, а внизу, там где было совсем уж плохо видно, по характеру округлости свечения, можно было предположить, что температура почти поднялась до планки плавления, - выросла температура. Тысяча триста – никак не меньше! Хотя, - Кузьмич прищурился, - больше, полторы тысячи – охлаждение о воздух имеется, а оно держится – значит полторы.

- Уверены?

- Да, никак не меньше!

- Плохо, - покачал головой сопровождающий.

- А чего там горит? – Кузьмич убрал бинокль от глаз.

- Какая, по вашему, температура в центральной части?

- Это у таблеток что ли?

- Да, пускай будет у таблеток, - согласился сопровождающий.

- Тысяча шестьсот, может больше.

- Ладно, - похлопал по плечу пилота, - на посадку.

Как и в прошлый раз, сразу после полета их проверили детекторами, приказали переодеться.

А вскоре все небо загрохотало лопастями. Казалось вертолеты, как мухи, слетелись к разрушенному четвертому блоку. Они подлетали к разлому, зависали на краткий миг, и оттуда, с высоты своей, сбрасывали в жерло разлома какой-то груз. И так весь день.

Ближе к вечеру Кузьмич узнал, что сбрасывали они свинец. А уже к ночи промеж палаток разговоры пошли, о том, что в городе полным ходом идет эвакуация. Пока только в Припяти, но может и Чернобыль тоже придется эвакуировать… А еще говорили, что так близко оставаться нельзя, надо подальше перебираться. Кузьмич в разговоры не ввязывался, а все больше слушал и кивал.

Однажды только спросили у него:

- Дед, а ты тут зачем?

- Термист я, - ответил Кузьмич, и удивился. Да, не молодой он уже конечно, но не дед же! Переспрашивать не стал. Ночью, в палатке, проснулся от того, что чесалось все сильно, да так, словно кололо прямо из под кожи!

Он проснулся, долго чесался, и ругался на тему клопов, блох, да и вообще… Сильно чесалась голова, словно он лег спать в жаркой меховой шапке. Кузьмич истово расчесывал макушку, затылок, виски, потом, когда малость поуспокоился, почувствовал, что на пальцах у него остались волосы. Зажег лампу, посмотрел на руки и глазам не поверил.

Пальцы были облеплены седыми волосками, вспотел за ночь, вот волосы и мокрые были - липли. Но почему они так лезли, и почему седые?

Кузьмич растолкал соседа по палатке, инженера какого-то, он вроде бы по тем самым роботам специалистом был. Хотя проку с них, сроботов: вставали постоянно – кто через развалы перебраться не мог, а какие и попросту отключались – говорят там поля такие, что через них сигнал не идет.

- Вить, Вить, проснись, - Кузьмичу было страшно, и почему-то казалось, что Витя точно знает, что с ним и почему так случилось.

- Ну чего тебе, - сонно отмахнулся Витя, он вечером перебрал, вернувшись в палатку долго ругался, матерился, что тут все так фонит, что работать невозможно – горит техника.

- Посмотри, - Кузьмич рванул клок волос из своей головы, сунул Витьке под нос, - посмотри, что это?

Витя разлепил глаза, сощурился, лицо его изменилось, вытянулось, глаза расширились.

- Кузьмич, беги, - он соскочил, - куда… Беги, Кузьмич, в головную, туда – медиков ищи! Быстрей!

И Кузьмич побежал. Головной палатку прозвали за то, что она ближе всех к АЭС была, да и размеры у нее были побольше прочих – прямо шатер царский, а не палатка!

Кузьмич пронесся через весь лагерь, остановился у курящего перед входом, запыхавшись, просипел:

- Есть там кто? – и пальцем на палатку.

- А тебе зачем, дед? – спросил курящий хитро, - Выпить и у меня найдется.

- Да иди ты! – Кузьмич оттолкнул его, и, откинув полог, вошел в палатку. Там были медики. Работали.

- Ребята, миленькие, - с порога закричал Кузьмич, - что со мной?

- О-о-о, - протянул тот, что стоял ближе всех, - еще один допился.

- Нет, не пил я сегодня, - и Кузьмич, будто в доказательство, протянул руки вперед, - у меня вот, волосы у меня. Лезут!

И тут же все кругом завертелось, закрутилось: к нему подлетели, его усадили, у него брали кровь, ему светили в глаза, спрашивали, брали соскобы с расчесанных мест, а Кузьмич говорил глупо, оправдываясь: «да клопы это, наверное, клопы покусали».

В Америке не забалуешь. Штраф за неправильную остановку на шоссе — $240, плюс $500 за услуги эвакуатора. При этом в кармане женщины по имени Алекс денег нет, а заработать она может всего лишь 12 долларов в час, что для Америки катастрофически мало.

К тому же Алекс ушла из дома, ей негде жить, на руках у неё трёхлетний ребёнок, сбережений нет, как и каких-либо квалификаций. Муж оказался пьющим абьюзером, и хоть знатоки и говорят Алекс, что в среднем женщинам удаётся уйти из таких отношений только с седьмого раза, Алекс хватило одного удара кулаком в стену в сантиметре от её головы, чтобы принять окончательное решение — назад дороги нет.

Поддержки ждать неоткуда. Её мать — художник и давно уже живёт в своём мире. Она мастерит странные обелиски и скульптуры. Да и у отца своя жизнь, тоже не сильно удавшаяся. А значит — добро пожаловать в мир социального жилья и бюджетных магазинов. Теперь придётся изучать, что можно купить на недельную карточку в $67, а это всего лишь один поход в продуктовый, и ловить на себе осуждающие взгляды людей в очереди.

А ещё, у Алекс могут забрать ребёнка — отцу не нравятся условия, в которых его дочь будет жить и поэтому он обращается в суд и выкладывает $1500 долларов на юриста, эти деньги неплохо бы помогли Алекс.

Но несмотря на то что со всех сторон давят цены, окружают штрафы, а денег в кошельке нет — Алекс умудряется получить поддержку со стороны социальных структур. Ей выделяют жильё, обеспечивают едой и оплачивают курсы, на которых горе-матерям объясняют, что детей надо кормить три раза в день, желательно не только шоколадом.

Когда-то Алекс мечтала стать писателем или хотя бы стендапером, но мечты её рухнули. Неудачный брак, отсутствие рабочих навыков — добро пожаловать в уборщицы. Единственный шанс для Алекс вернуть дочь и наладить жизнь — вкалывать на низкооплачиваемой работе. Она готова работать даже в День благодарения, святой для американцев праздник, всё равно отмечать его не с кем.

Сериал построен на контрастах. Алекс работает в богатом особняке, здесь красивый вид, счастливая и хорошо одетая хозяйка, дорогая выпивка — вот она мечта, которой ей никогда не достичь. Ведь один только паркет здесь стоит столько, что Алекс купила бы себе за эти деньги целый дом. Но пока богатые едят пироги с индейкой, Алекс жуёт лапшу из пакета. И даже когда мать приглашает поесть бургеры с пивом, а Алекс предвкушает, что наконец-то расслабится — всё оборачивается скандалом. Оказывается, мама думала, что ужин оплатит дочь, правда, счёт составил $37, а в кармане у Алекс только $6. Судя по всему, мир художников сильно далёк от мира уборщиков.

Однако, когда кажется, что дно достигнуто, вдруг оказывается, что не все вокруг — негодяи. Сериал наполнен двойственностью, а герои здесь не функции, а обычные люди. Да и Алекс, освоившись в богатом доме, реализует страшную мечту любого домовладельца — оставшись одна, начинает примерять на себя чужие одежды, залезает в холодильник и даже устраивает свидание, выдав себя за дочь хозяина. Здесь в памяти сразу всплывает корейский фильм «Паразиты», в котором бедное семейство, пробравшись в богатый дом, тоже воображало себе богатую жизнь.

Даже чуждая мать иногда касается реальности, иначе как объяснить, что она оставляет необычный и классный подарок для внучки в социальном жилье.

Постепенно помощь приходит с самых разных сторон. Да и богатые люди, оказывается, живут не так уж счастливо. Алекс осознаёт, что обитатели больших домов имеют большие проблемы и зачастую отгораживаются от всего мира, а сами глубоко внутри тоже несчастны. Самой же Алекс для счастья нужна кровать для неё и дочери, и стол, на котором можно писать — она снова возвращается к своей мечте — создать книгу.

Этот фильм — попытка взглянуть на мир глазами уборщицы, а в его основе лежат настоящие мемуары Стефани Лэнд: «Уборщица: тяжёлый труд, низкая оплата труда и воля матери выжить». В правом углу будут постоянно мелькать цифры — Алекс вынуждена считать каждый цент, так что это ещё и путеводитель по американским ценам. На доходы уборщицы в 12 долларов в час не разгуляешься, даже при полной занятости этого едва хватает на базовую жизнь матери с ребёнком.

Многое из того, что придётся пережить Алекс — будет трудно понять людям, не побывавшим в подобной ситуации, тем же, кто прошёл или проходит подобный путь сериал может послужить вдохновением — ведь он, по большому счёту, совсем не депрессивный. Это и вариация на тему того, что богатые тоже плачут, и размышление о том, что нужно для счастья, и демонстрация хрупкости любых отношений.

— В современном мире женщине можно опереться только на работу, — скажет богатая владелица дома, — всё остальное могут забрать.

Но всё же, пока хороших людей больше чем плохих, опираться можно и на них, ведь как говорил один из героев сериала «Игра в кальмара» — люди опираются друг на друга не потому, что так сильно доверяют, а потому, что больше не на кого.

***

Слежу за новинками кино в телеграм-канале

***