Есть люди, которым моя работа придётся не по душе.

В рюкзаке всегда лежит инструментов. Приложение показывает, где именно ждёт «пациент», и я лечу по Городу, обращая внимание на жёлтые точки. Они встречаются на каждом углу, мелькают на каждой улице.
Можно любить их или ненавидеть, но от самокатов нам уже не избавиться. Теперь они — такие же обитатели каменных джунглей, как машины или трамваи.

Мне вот нравится нестись по дороге, чувствуя ветер. Нравится моя работа: все самокаты с признаками неисправности отмечены в приложении. Я нахожу их, осматриваю и решаю, можно ли разобраться с проблемой на месте — подтянуть ось колеса, перезагрузить панель управления — или нужно ехать в мастерскую.
Уже несколько лет этим занимаюсь, но не могу понять одного.
Мне это кажется — или самокаты ведут себя странно?

Вы тоже замечали, что они сбиваются в стада? Оставишь самокат где-нибудь около метро, а рядом тут же появится несколько других. Ночью или во время дождя — они жмутся друг к другу, будто так им спокойнее.
А сломанные самокаты? Сколько раз я приезжал на вызов — и находил там целую толпу. Стоит одному упасть, другие сразу оказываются рядом, окружают его, навострив рукоятки. Защищают от опасностей.
И ждут меня.

Я почти уверен — самокаты меня запомнили. Они запоминают всех! Не просто так у одних клиентов приложение постоянно выдаёт ошибку, а у других самокаты просто летят, даже если батарея почти разряжена.
Поэтому я быстро оказываюсь на месте любой поломки. Мой самокат сам находит дорогу, а другие послушно уступают нам путь.
Поэтому свободный самокат всегда ждёт меня у подъезда. Рядом с мастерской. Даже около магазина, когда я выхожу с тяжёлыми пакетами.

Но самое приятное — чувство, когда работа закончена. Когда ты поднимаешь самокат после ремонта или вывозишь его из мастерской на улицы Города. Дисплей вспыхивает. Мигает фонарь.
Он снова готов к путешествию.

200/365 — ух ты, двести!

И я сама дико боюсь безумных самокатчиков, честно. Но эту идею прислали в мой анонимный бот — и она мне дико понравилась!
Даже жуткие самокаты можно превратить во что-то поэтичное :)

Мои книги и соцсети — если вам интересно!

— Какая жалость, что в тебе не наша кровь, — насмешливо протянула Марфа, моя так называемая сестра. При этом она щурилась, как сытая кошка, только что перекусившая мышью. В детстве ее слова проходили мимо ушей, я не вникал в их суть. В моих венах, как мне казалось, вообще не было никакой крови. Как и в ее, и в жилах той, что мы звали матерью.

— Прикуси язык, — раздраженно шипела на нее мать, Ульяна.

— Хватит вам!, — не отрывая глаз от старинной книги в кожаном переплете, гаркнул Никодим. Он был нам вместо отца, и его слово было здесь законом. Женщины тут же умолкали. Пока он находился в нашем доме, в ней царил хрупкий, натянутый, как струна, мир. Но стоило ему уйти на ночную охоту, как мать с сестрой сцеплялись в драке. В такие моменты я, еще совсем мальчишка, забивался в самый темный угол под лавкой, уверенный, что наступил конец света.

Они зверели. Дом ходил ходуном, трещала и разлеталась в щепки старая мебель. Их лица, и без того бледные, искажались злобой, вытягивались, обнажая острые, белые клыки. Я больше всего на свете боялся попасться им под горячую руку. На шум всегда прибегала тетка Лидия. Она словно тень текла по стенам, бесшумно возникая в дверном проеме, и уводила меня в свою комнату.

Там, в относительной безопасности, она доставала свою единственную драгоценность — тяжелую резную шкатулку. Высыпала на кровать свои сокровища: нити тусклого коралла, серебряные монеты-мониста, искусно сплетенные из бисера герданы. Иногда она, поддавшись женскому кокетству, примеряла что-нибудь, но тут же брезгливо снимала — украшения, побывавшие в руках живых, обжигали ее мертвую кожу.

— Нельзя нам такое, — со вздохом говорила она. — Люди всегда вплетают в узоры и обереги символы своего Создателя. Они их защищают, но для нас это — отрава.

Я молча кивал, жалея лишь о том, что не могу сказать ей, как она прекрасна и без этих побрякушек. До семи лет я был нем, и мир для меня состоял из образов и ощущений, но не слов.

Мы сидели в ее комнате до первых петухов, пока не возвращался Никодим. Он, как мешок с требухой, швырял в центр избы полуживого кабана, и две обезумевшие твари, в которых на время ссоры превращались мать и сестра, набрасывались на него. Лишь когда они, урча, насыщались, из комнаты можно было выходить.

Мать отчаянно, до исступления, хотела быть хорошей хозяйкой. Она пыталась вышивать, но узоры на полотне расползались в уродливую паутину, похожую на пляску обезумевших чертей.

— Да как же так? — искренне изумлялась она, глядя на исколотые до кости, покрытые ожогами пальцы. Стальная игла была для нее инструментом для пыток.

— Не выйдет, Ульяна, — качал головой Никодим. — Мертвая рука не способна творить живой узор.

У Никодима тоже было свое занятие. Иногда он запирался на чердаке и делал чучела из добытых на охоте зверей. Мне там не нравилось. Пустые стеклянные глаза мертвых животных вызывали во мне какой-то первобытный ужас.

Когда Лидия засыпала своим мертвым сном, за мной присматривал ее брат, дядя Леонтий. Только они двое в нашей странной «семье» были настоящими родственниками, и я немного им завидовал.

— Когда я просыпаюсь, Леонтий уходит спать в могилу, — просто объясняла Лидия. — Я могу ходить по земле лишь один месяц. Следующий принадлежит ему.

Одна лишь Марфа не находила себе занятия. Читать она не умела, рукоделие презирала, а тихие вечера вгоняли ее в тоску. Ее единственным развлечением было цепляться ко мне. Когда в семь лет у меня наконец прорезался голос, я поначалу говорил медленно и коверкая слова. Она тут же сделала меня объектом своих бесконечных насмешек. Когда ей это надоедало, она тайно выбиралась через окно и бежала в деревню — пакостить людям. Мелкие, злые пакости были ей нужны, как воздух живым.

Я же наблюдал за людьми только издали. Никодим, который при жизни был могущественным колдуном-двоедушником, наложил на меня заклятие: даже если меня и видели, то принимали за обычного деревенского мальчишку.

— Все колдуны после смерти становятся упырями, — поучала мать. — Тот, кто занимается чародейством, подселяет в себя вторую душу — от лукавого. Когда «чистая» душа уходит в ад, «нечистая» остается в теле и продолжает ходить по земле.

Я тоже был двоедушником. Таким уж родился. Но у Марфы была своя, куда более жуткая версия.

— Твоя настоящая мать согрешила с бесами! — хохотала она, видя, как я морщусь от злости. — А потом отнесла нечистое отродье в лес на съедение волкам. Там тебя и разорвали. Душа твоя божья вылетела, а та, что от дьявола, осталась. Наша Ульяна нашла в лесу твое растерзанное тельце. Ты был и не жив, и не мертв. Вот она и сшила тебя своими проклятыми нитками для вышивания.

— Врешь!, — неуверенно возражал я, но ее ядовитые слова уже пустили корни в моей мертвой душе. Я осмотрел свое тело, но не нашел швов. Впрочем, спину я видеть не мог. Сомнения грызли меня, и я пошел к Лидии.

— Какой ты доверчивый, — усмехнулась она, выслушав мой сбивчивый рассказ. — Раздевайся.

Я скинул рубаху и повернулся к ней спиной. Она долго молчала. Слишком долго. Я уже мелко дрожал от страха думая, что она нашла стежки. И обернулся.

— Ну что там?

Ее взгляд был томным и тяжелым, как летний зной.

— Ты стал таким ладным, — сказала она, медленно оглядывая меня с ног до головы. — Ох, каким лакомым кусочком ты будешь, когда подрастешь…

Мне стало не по себе, но в то же время по телу разлилось незнакомое, грешное тепло.

— Почему я расту? — выпалил я, чтобы сбить это напряжение. Меня нашли, когда мне было два года. Упыри никогда не старели. А я так повзрослел, что смог привлечь ее голодный взгляд.

Она задумалась.

— Попроси отца справить тебе новые штаны. Эти уже коротки.

***

Однажды вечером Марфа, изнывая от скуки, завела свой обычный разговор:

— А в соседней деревне свадьба скоро! Как думаете, смешно будет, если невеста прямо на свадьбе помрет?

— Замолчи! — возмутился я.

— Сиди тихо, а то быть беде, — в сотый раз, как заведенный, повторил Никодим. Он слишком хорошо помнил, как из-за его колдовских дел когда-то казнили полтора десятка невинных, включая его родного отца. Как вскрывали могилы и вбивали в ноги покойникам колья, а на шею клали серпы лезвием к горлу. Чтобы упырь, в попытке выбраться из могилы, сам себе отрезал голову.

Но Марфа не слушала. Через пару дней по деревне разнеслась весть, что упыри загубили на свадьбе невесту. Никодим, почернев от гнева, велел мне запереть сестру. Я выстругал четыре осиновых колышка и вонзил по одному в каждый угол ее комнаты. Марфа оказалась в невидимой клетке. Чувствуя себя последним предателем, я принес ей кролика, украденного у людей.

— Я знаю, ты меня не ненавидишь, — сказала она, слизывая алую кровь с тонких пальцев. — Ты просто бесхребетный. Делаешь все, что они скажут.

— Это и значит быть хорошим сыном, разве нет?

— Для них — да. А для меня? Зачем тебе быть хорошим для всех? — спросила она, заглядывая мне в самые зрачки. — Не выйдет. Нельзя быть добрым для всех одновременно. Если выпустишь меня сейчас, мы пойдем в деревню и прирежем пару мужиков. Тогда ты будешь хорошим братом. Но перестанешь быть хорошим сыном. Выбирай.

Ее логика была простой и страшной. Я промолчал, и она криво усмехнулась.

Как-то после очередной драки с матерью мне снова велели запереть Марфу.

— Она безумная! А ты всегда на ее стороне! — кричала сестра, пока я вбивал колья.

— Она наша мать.

— Она тебе чужая! Где твоя настоящая мать? Отнесла тебя в лес, чтобы ты там сдох! Слушай, — вдруг подобрела она, и ее голос стал вкрадчивым, как змеиный шепот. — А хочешь, я стану твоей матерью? Буду разрешать все. Пойдем в деревню, притащим красавицу Дашу, дочку кузнеца, и будешь пить из нее кровь по капле, долго-долго…

— Не мели чушь. Как ты станешь мне матерью?

— Пойдем, покажу, — она схватила меня за руку и потащила через окно в душную летнюю ночь.

Она привела меня к старому сараю и указала на щель в досках. Внутри слышался тихий, прерывистый стон. Я припал к щели. В полумраке два нагих тела сплетались друг с другом. Мужчина целовал грудь женщины, ее шею. Он подцепил зубами нитку бус, и алые бусины с сухим звуком рассыпались по соломе.

— Видишь, они любят друг друга, — шептала Марфа мне в самое ухо. — Если я буду делать это с Никодимом, я стану твоей матерью. Но он меня не хочет, у него есть Ульяна.

Дорогой домой я думал только о тех рассыпавшихся бусах. Идеальный подарок для Лидии.

— Как думаешь, если я соберу те бусы, она сможет их носить? Ведь их соберу я, нечисть, а не живой человек, — спросил я, надеясь на ее совет.

— А видел? Это же Дашка была, дочка кузнеца! Вот потаскуха! — злорадно хохотала Марфа. — А давай вернемся и проучим ее?

— Как?

— Ты отвлеки парня, замани в лес. Я его не трону, клянусь. А я ее пока напугаю, чтобы под мужиков не ложилась, — хитро улыбнулась она, играя на моем целомудренном, вбитом в голову Никодимом, воспитании.

Я ей поверил. Поверил, потому что очень хотел те бусы для Лидии. Я завел парня в чащу, поводил кругами, а когда понял, что тот до смерти напуган, вывел обратно к деревне. Конечно, Марфа меня обманула.

В сарае я нашел Дашу с разорванным горлом. Она еще хрипела, ее глаза уже ничего невидящие уставились в потолок. Марфа удовлетворенно вытирала губы.

— Хороший мальчик, — захохотала она. — Послушный.

Она протянула мне ладонь, с которой, оставляя кровавые дорожки, скатились алые бусины.

— Ты же хотел их для Лидии.

Я побежал за Никодимом. Когда мы вернулись, было уже слишком поздно. Он молча взвалил тонкое, изувеченное тело себе на плечо.

— Идем, надо закопать.

Я копал яму в лесу. Ночь была густая, чернильная и вязкая.

— Шевелись, — поторапливал меня Никодим.

Когда могила была готова, он сбросил туда тело Даши и кинул мне серп.

— Отсеки ей голову и положи между ног.

Меня затрясло. Я с мольбой посмотрел в его глаза и увидел там лишь темную, бездонную пустоту, как в давно заброшенном колодце.

— Так нельзя… — прошептал я.

— Так надо, — отрезал он. — Она укушена. Будет вставать из могилы. И когда это случиться, в перую очередь она придет к своей семье. Расскажет все им. И тогда они придут за нами. Сиди тихо, а то быть беде. Ну же, хотя бы ты будь послушным.

«Послушный». Это слово теперь было поим клеймом. Трясущимися руками я взял серп. Из-за туч выглянула луна, словно желая осветить мой грех для самого Всевышнего. Я резал долго и грязно. Кости и сухожилия никак не поддавались. Руки по самые локти были в чужой теплой, густой крови. Когда все было кончено, я взял остывающую голову и положил ей между ног.

— Когда придет мой час, сделаешь со мной то же самое, — сказал Никодим и ушел, оставив меня одного закапывать мой позор и ее изуродованное тело.

Я поднял с земли окровавленный серп и приставил к собственному горлу.

«Боже, — подумал я. — Если я тебе омерзителен, сделай так, чтобы я отсек себе голову».

За спиной хрустнула ветка. Я резко обернулся и никого там не увидел. Это был последний раз, когда я поверил Марфе.

***

После той ночи я стал избегать Марфу, проводя все время с Лидией. Ее общество было бальзамом на мою мертвую душу.

— Почему я не такой, как они? — спросил я ее однажды, когда мы сидели на крыше. — Мне не хочется убивать.

— А чего тебе хочется, Кир? — улыбнулась она, впервые назвав меня по имени.

Я не знал, что ей ответить. Мне хватало парного молока, которое мы вместе тайком доили у людских коров, и поминальных гостинцев, что я собирал на кладбище.

Вскоре Лидии пришло время на месяц уйти в могилу, и мне стало невыносимо тоскливо. Проходя мимо ее комнаты, я услышал стоны. Сначала женский, потом мужской.

— Они не брат и сестра, — раздался за спиной голос Марфы. — Они любовники. Могут встретиться только одну ночь в месяц, когда меняются.

Я ей не поверил, но зерно сомнения было посеяно. На следующий вечер, сидя в общей комнате, я машинально взял присматривающего за мной Леонтия за руку, по привычке думая, что это Лидия.

— И что? Все так и будут молчать? — ядовито протянула Марфа, почуяв кровь. — Что должна сказать мать, когда ее сына развращает собственный дядя?

— Оставь моего сына, содомит проклятый! — тут же взвилась Ульяна, не разбирая сути.

— Мама, она все врет! — закричал я.

— Ну хорошо, — перевела дух Марфа, наслаждаясь произведенным эффектом. — С Лидией — еще полбеды. А с Леонтием ты что будешь делать? Потому что Лидия — это и есть твой дядя Леонтий, дурень! Он упырь-месячник. Один месяц — мужик, другой — баба.

В моих ушах зазвенело. Я посмотрел на Никодима. Он не отрицал. Лишь посмотрел на Леонтия, а тот отвел взгляд.

Мне перехватило дыхание. Я выбежал из комнаты, оглушенный хохотом Марфы и осознанием тотальной лжи, в которой жил со своего второго рождения.

Отчаяние толкнуло меня к единственному источнику знаний — книгам Никодима. Я начал читать запоем, и в одной из них, тонкой, в коричневом переплете, я нашел то, что перевернуло мой мир. Упырей было много видов. Были мертвые, а были и живые.

«Живым упырем, или двоедушником, может родиться первый ребенок в семье. До семи лет он не говорит, но способен видеть ведьм и бороться с нечистью. Он защищает людей от мертвых. Он обладает огромной силой». И тогда я понял.

Я был живым!

Я не ошибка, не проклятие. Я был им нужен. Схватив книгу, я побежал к Леонтию, который в этом месяце был снова Лидией.

— Лидия, это правда? Я живой упырь?

Она вдруг посмотрела на меня с опаской и страхом. Она боялась. Я рожден убивать таких, как она.

— Нет, Лидия… Я бы никогда… Слышишь, никогда тебя не обидел! — горячо зашептал я.

Но в той же книге, перелистнув страницу, я нашел то, что уничтожило мою радость:

«Живой упырь не пьет людской крови, зато сполна наверстывает это после смерти. При жизни его называют добрым, но потом он превращается в создание злое и паскудное, куда хуже обычной нечисти. Когда живой упырь умирает, он семь лет ходит по земле, насылая на целые села мор и беды, и мало кто сможет его одолеть».

Стало еще тяжелее. Я был рожден нести добро, лишь чтобы потом разрушить все собственными руками. Моя жизнь была лишь отсрочкой перед вечностью зла.

***

Прошло несколько недель. Я ходил как в тумане, переваривая открывшуюся мне правду. Однажды ночью меня разбудил грохот. В мою комнату вломился Леонтий с лицом белее мела. В доме было слишком тихо. Он молча схватил меня за руку и потащил меня в комнату матери.

Она лежала на лавке. Головы не было.

На шее, лезвием к горлу, лежал серп. Она сама отсекла себе голову, когда попыталась встать.

Я заметался по комнате, нашел голову на полу, упал на колени, попытался приладить обратно к шее.

— Я нигде не могу найти Марфу, — донесся сдавленный голос Леонтия.

Это она. Она подложила серп и сбежала!

Я бросился в ее комнату. Пусто. Все было на своих местах, только под лавкой, в пыли, валялся какой-то сверток.

Я поднял его. Это была моя старая вышиванка. Та самая, что я когда-то носил по приказу Никодима, чтобы утихомирить безумие матери. Та самая, которая сдирала с меня кожу. Та самая, что Лидия-Леонтий тайком забрала у меня, чтобы я больше не мучился. Марфа украла ее у меня и подложила матери. Ульяна, увидев ее, решила, что это я вернулся к ней, ее «хороший сын», и попыталась встать, чтобы обнять меня.

Я не помню, что было дальше. Помню, как думал, что скоро вернется с охоты Никодим. Принесет кабана. Что он сделает, когда поймет, что кормить больше некого?

Помню, как сидел на полу, держал в руках ледяную голову матери и механически гладил ее по спутанным волосам.

Каждый из нас в этом проклятом доме хотел чего-то простого, человеческого. Никодим — подобия семьи. Мать — быть хорошей хозяйкой. Марфа — абсолютной, разрушительной свободы. Лидия — любви.

А я?

Я просто хотел быть хорошим. Для всех сразу.

Хорошим сыном, хорошим братом и хорошим упырем.

"Взрослый - тот кто проживает свою жизнь с осознанием, что этот мир он делит с другими. Взрослый - тот, кто знает, что мир существовал до того, как он появился на свет, и будет существовать еще долго после того, как он его покинет. Иными словами, взрослый - это человек, который в этой жизни видит чуточку дальше собственного носа.".

Главы книги https://author.today/reader/151994/1241589

У печальника особый рыкарский дар — своим голосом он может навести на врага морок, как сон пройти сквозь дозоры, разведать обстановку, добыть языка. Так запоёт печаль свою песню и катит ее перед собой через лес, через поле, через ночную реку, к вражеским порядкам. Вот ночь, часа три, спряталась за тучи луна, стоит вражеский дозор — четверо Соло на опушке леса не спят, не ленятся, как всегда внимательны и собраны, будто бы и не люди — мышь мимо них не проскочит. Вдруг на глаза их сходит задумчивость, память вспять идет, как будто бы слышится песня из прошлого, и на сердце ложится тоска. Вот уже один Соло позабыл свой дозор, опустил глаза, внутрь себя смотрит, носки ботинок разглядывает, о чём-то своём думает, вдруг раз, и ботинки у самого носа, дышать больно и нечем, и кровь под щеку натекает. А это подошёл печаль со своей песней к самому посту, зачаровал бойцов, троим снял головы острым мечом, а четвертому накинул  на шею аркан и увел за собой.

Тяжело петь эту песню, самому нужно держать много печали на сердце, нужно уметь не потерять тонкой голубой нити. Отвлечешься, и будто проснешься посреди дурного сна, тогда слетит вся невидимость с печальника, с врагов морок спадет, а сил уже мало останется, так мало, что уже не спастись. После таких походов печаль всё больше спит, и на привале, и в седле, и в лагере. В атаки они не ходят, хотя боевым рыком не обделены, но они должны беречь себя от веселой рыкарской ярости и хранить на сердце холодную грусть.