Ромулус Хайден - СДЕЛКИ С ДЬЯВОЛОМ: ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА (Часть Вторая)
История 5
"Тень Эмпата"
Доктор Алиса Вейн. Психиатр. Юная особа, чей интерес в основном заключался в изучении маньяков и серийных убийц. Худшие из худших. Нет, нет извращенный интерес. Скорее чистое, наивное и почти фанатичное стремление понять. Распутать тот узел патологии, что превращает человека в монстра. Она проглатывала тома их историй болезни, стенограммы допросов, анализировала места преступлений. Но бумага была мертва. Она хотела живого огня их безумия. Заглянуть за край. Увидеть мир их глазами. Не для спасения. Для Понимания с большой буквы. Стать первым кто сможет понять человеческую тьму. Парадокс? Жажда света знаний, ведущая в самую густую тьму. Очаровательно. И немного... знакомо. Белый Кролик явно вел в нору пострашнее.
Я появился в ее кабинете поздно вечером. Её стены украшали жуткие обои из фотографий жертв и схем преступлений. Она сидела, уткнувшись в папку – дело "Поэта-Потрошителя", чьи "шедевры" из внутренностей сводили с ума даже видавших виды. От нее пахло перегоревшим кофе, пылью книг, усталостью и... ненасытным голодом. Голодом к знанию. Моя тень легла на фотографию изувеченного тела.
Застряла на пороге, Алиса? – спросил я тихо, голосом, похожим на шелест страниц в запретной библиотеке. Хочешь заглянуть дальше? Глубже? В ту самую Кроличью нору, где логика пляшет чечетку на пару с бензопилой? Предупреждаю: там не только Червонная Королева кричит 'Голову с плеч!'. Там... перемалывают души.
Она вздрогнула, подняла голову. Глаза за очками – умные, острые, с той самой искрой одержимости, что так ценится в аспирантуре и так опасна в ее области. Ни страха. Только любопытство, напряженное до дрожи.
Вы... кто вы? Как вы вошли?
.
Думай обо мне как о... Чеширском Коте, – ответил я, делая шаг к ее столу, оставляя в воздухе лишь улыбку и запах старого пергамента с серой, прежде чем материализоваться полностью. Только мои советы куда менее безобидны. Я предлагаю тебе не банальную 'Съешь меня', а скорее то, что тебе больше всего хочется в своём интересе 'Войди в меня'. В них. Мои пальцы коснулись папки "Поэта". Ключ к тем замкам, что скрыты в самых темных углах разума. Ты сможешь войти в сознание любого из этих... персонажей. Я указал на фотографии маньяков на стене. Увидеть мир его глазами. Прочувствовать каждую искру его патологии. Понять не умом – кожей, нервами, самой сутью. Абсолютное Понимание. То, о чем ты мечтаешь. Твое имя в учебниках будет высечено золотом. Первооткрывательница Страны Чудес, от мира маньяков и сумасшедших убийц
Она замерла. Я видел, как в ее глазах борются осторожность и тот самый ненасытный голод. Голод победил. Алиса всегда была любопытна до глупости. Губы ее чуть дрогнули.
Цена? – выдохнула она, не сводя с меня взгляда.
Стандартный гонорар за эксклюзивный доступ в Безумие, – улыбнулся я и соответственно Душа. Через... скажем, достаточно времени, чтобы ты успела написать свой magnum opus. И... – я сделал паузу, видя, как она инстинктивно сжимает руки, будто защищаясь, – ...твоя эмоциональная защита. Твой внутренний щит. Ты будешь воспринимать их мир, их логику, их чувства... без фильтров. Без спасительного барьера отвращения или страха. Чистое восприятие.
Она посмотрела на папку "Поэта", на фотографию его последней "поэмы" из кишок. Потом на свои аккуратные, безупречные заметки на полях. Понимание... Абсолютное. Любой ученый продал бы душу за такой доступ к первичному источнику. Она кивнула, почти незаметно.
Да. Договорились.
Сделку скрепили не кровью. Она подписала своим изящным, четким почерком чистый лист бумаги, который я положил перед ней. Чернила ее ручки посинели, а потом стали черными, как ночь без звезд, и бумага стала холодной, как мраморная плита. Я почувствовал щелчок замка – не на двери, а на ее душе.
Началось с малого. Она "вошла" в сознание мелкого насильника. Увидела мир его глазами – искаженным, полным унижения и жажды власти через боль. Она почувствовала... не отвращение. Интерес. Как сложно переплетены его страх и агрессия. Она записала наблюдения. Блестяще. Потом – в сознание грабителя-убийцы. Адреналин погони, холодная рациональность выбора жертвы, всплеск ярости в момент удара... Она ощутила это как нейтральный наблюдатель. Ее статьи потрясали академический мир. Ее называли гением криминальной психологии. От нее теперь пахло не только кофе, но и холодным потом после каждого "погружения", легкой дрожью в пальцах.
Потом она вошла в сознание "Скульптора Костей". И все изменилось. Она не просто поняла его одержимость "чистотой линий" и "идеальной формой" из человеческой плоти. Она почувствовала его эстетический восторг. Холодный, кристально ясный, лишенный моральных шор. Когда она вышла из транса, то поехала на место его последнего преступления. Полицейские блевали в углу. Следователи были бледны. Алиса стояла перед "композицией". И... восхитилась. Чистотой линий. Гармонией пропорций. Гениальным соединением анатомии и безумия. Отвращение? Его не было. Оно умерло. Проснулся... голод. Не к пониманию. К созерцанию. К оценке. К созданию.
Сначала она просто посещала места преступлений других маньяков, оценивая их "работу" с точки зрения нового, леденящего эстетического чувства. Потом начала... экспериментировать. Мысленно. Прокручивая в голове, как она сделала бы это лучше, чище, выразительнее. Потом – на практике. Первой "жертвой" стал бродяга. Ее первая "инсталляция"... была скромной, но уже несла печать ее уникального, ужасающего видения. Я наблюдал. Ее душа, некогда пылавшая жаром научного поиска, медленно кристаллизовалась. Становилась холодной, сверкающей, как ледяная скульптура, отражающая только самые извращенные лучи чужого безумия. От нее теперь веяло холодом и... дорогими духами, перебивающими запах формалина. Она не скатилась до их уровня. Она поднялась над ними, став не просто маньяком, а их Архитектором. Ее "произведения" были не актами насилия, а манифестами новой, ужасающей красоты. Академические статьи сменились... эскизами в толстом альбоме.
Когда срок подошел к концу, я вошел в ее новую "студию". Это был не кабинет. Это была мастерская. Металлические столы, инструменты хирургической точности, блестящие и острые. И... незавершенная работа на центральном столе. Она стояла рядом в белом, чистом халате, рассматривая композицию с сосредоточенным видом скульптора, поправляющего деталь. От нее пахло формалином, медью и... дорогими, холодными духами.
Алиса, – произнес я. Время расплаты. Твоя душа принадлежит мне. Надеюсь, путешествие в Страну Чудес того стоило? Хотя 'чудеса' здесь, мягко говоря, специфические.
Она медленно повернулась. За очками ее глаза были ясны, холодны и полны того же сосредоточенного интереса. Ни страха. Ни удивления. Только легкое раздражение от прерванного процесса, как у ученого, которого оторвали от прорывного эксперимента.
О, это вы, – сказала она, как будто я был коллегой, заглянувшим не вовремя. Посмотрите сначала. Разве не элегантно? Раньше я видела только хаос, боль. Теперь... я вижу структуру. Гармонию. Красоту в самом чистом ее проявлении, освобожденную от предрассудков. Она указала тонким скальпелем на свою работу. Они были слепы. 'Поэт' был грубым мясником. 'Скульптор' – ремесленником без полета. Я... я даю их стремлениям форму. Совершенство. Это и есть истинная Страна Чудес. Без глупых чаепитий.
Душа, Алиса, – повторил я, протягивая незримую длань. Сейчас. Она улыбнулась без тепла.
,
Душа? Дорогой Кот... посмотрите, что с ней стало. В ее глазах вспыхнул аналитический блеск. Ваш метод доставки... интересен. Хотите стать экспонатом? Для науки. Ваша улыбка могла бы украсить галерею. Она подняла скальпель, проверяя остроту. Чистый научный интерес светился в ее взгляде – как к редкому образцу.
Я не стал ждать. Вцепился в сущность ее души – ту, что когда-то жаждала понять, а теперь лишь холодно созидала ужас.
И ощутил... гниль. Не страх или боль. Холодную, склизкую гниль извращенного разума. Ее душа была не просто испорчена – она была заражена тем самым безумием, которое изучала. Переплавлена в нечто холодное, блестящее и чудовищно рациональное. Как пробирка с радиоактивной слизью. Я вырвал ее – эту мерзкую субстанцию. Она зашипела в моей длани, оставляя ощущение осквернения.
Продолжайте в том же духе, доктор Вейн, – бросил я, уже растворяясь, сжимая в кулаке этот загрязненный образец. Ваш magnum opus... достоин завершения. Жаль, что на чаепитие безумия вас никто не пригласит.
Я оставил ее среди "шедевров". Победа? Технически. Но вкус... вкус был отвратителен. Ученые. Вечно портят хороший материал своим любопытством. Особенно Алисы. Страна Чудес явно протухла.
Вот и сказочке конец, кролики. Алиса нашла свою Страну Чудес. Только вместо чая там – формалин и скальпели. Хотела понять безумие – и утонула в нем с головой. Стала его частью. Холодной, блестящей и опасной. Мораль? Не лезьте в чужие норы с любопытством. Особенно если ваше имя Алиса. Вы можете не вернуться. Или вернуться... испорченным навсегда. И тогда даже Дьявол поморщится от вкуса вашей души. Покойной ночи.
История 6
"Правый Гнев"
Марк Рэдрик. Когда-то просто хороший полицейский. Делал свою работу: ловил нарушителей, заполнял бумаги, верил в систему. Пока не пришли за его дочерью, Эммой. Шесть лет. Шесть лет он выжимал из себя все соки, пытаясь найти виновника. И наконец ответственного за это страшное преступление нашли. Человек с диагнозом "расстройство личности" и длинной историей насилия. Но суд... суд не смог доказать. Адвокаты виртуозно играли на сомнениях, на экспертизах. Маньяка отпустили.
Я видел его в зале суда, когда объявили вердикт. Он не закричал. Не зарыдал. Он просто... замер. Будто внутри него что-то огромное и хрупкое рухнуло в бездонную пропасть. Его лицо стало каменной маской. Глаза, еще секунду назад полные последней надежды, потухли, стали пустыми и холодными, как два куска речного льда в марте. Он перестал быть Марком Рэдриком. Стал ходячей раной в полицейской форме. Работал на автомате. Коллеги шарахались от его ледяного молчания, от взгляда, который мог просверлить броню. А внутри бушевала тихая, всесокрушающая буря ярости. Ярости к системе, к подонкам, к самому миру. И выхода не было. Идеальный вакуум для моего предложения.
Я нашел его в самом углу дешевого бара, где свет едва пробивался сквозь сигаретный смог. Воздух вязкий от пота, пива и отчаяния. Перед ним стояла полная кружка, но он ее не касался. Просто сидел, сжав кулаки на коленях так, что костяшки побелели. От него веяло холодом и чем-то опасным, как от зверя на цепи, готового ее порвать.
Невыносимо тяжело носить это в себе, Марк? – спросил я, опускаясь на липкий табурет напротив.
Он медленно поднял взгляд. Глаза, тусклые и мертвые, встретились с моими. Ни страха, ни удивления – только бесконечная усталость и глухое, ядовитое кипение где-то в самой глубине, подо льдом.
Отвали. Голос – хриплый, как скрип несмазанной петли.
Я могу дать тебе выход, – сказал я, опуская голос почти до шепота, который все равно резал барный гул. Направить эту ярость. Сделать ее оружием. Ты будешь чувствовать их. Подонков. Насильников. Ту мразь, что смеет дышать тем же воздухом. Ты ощутишь их кожей – мурашки побегут по спине. Холодная волна скрутит живот. Жгучий уголек загорится в груди – вот он, рядом. Ты будешь знать, сможешь найти и добраться. Покарать по-настоящему и ничто тебе не помешает, уж об этом не беспокойся я дам тебе силу.
Он не ответил. Только сильнее сжал кулаки. Сухожилия на шее напряглись, как тросы.
Но будет цена, – продолжил я, выдерживая паузу. Душа – само собой. И... голод. Жестокий, всепоглощающий голод. Он будет рвать тебя изнутри, как будто тебя режут ножом. Утолить его можно только одним – кровью тех, кого ты выследишь. Только их смерть даст тебе передышку. Небольшую. Потом голод вернется. Сильнее. Требуя новой жертвы.
Тишина повисла густым, тяжелым одеялом. Он долго молчал, вспоминая свою дочку Эмму, представляя как многое он упустил и ту боль, что он испытывал снова и снова вспоминая свою беспомощность. Потом его голова резко дернулась вниз в коротком, отрывистом кивке. Словно гильотина опустилась.
Да, я согласен.
Сделка была скреплена без театральности. Он схватил свою полную кружку и с размаху швырнул ее на пол. Грязный пластик треснул, дешевое пиво разлилось липкой лужей. Острый осколок впился ему в ладонь. Но крови не было. Края ранки почернели, будто обуглились, и стянулись тонкой пеленой серого дыма, оставив лишь бледный шрам. Он вышел из бара в ночь. Воздух был влажным и грязным. И вдруг... ледяные иглы впились ему между лопаток. Мурашки, холодные и противные, поползли по предплечьям. В животе скрутило судорогой. А в груди вспыхнул острый, жгучий ком – точно ткнули раскаленным прутом. Его взгляд сам по себе рванулся в темный зев ближайшего переулка. Там, у мусорных баков, двое гопников прижали к стене какого-то студента, рылись в его рюкзаке. Марк почувствовал их – липкий, кислый страх жертвы и тупую, агрессивную жадность нападавших. Голод сдавил желудок стальными тисками, вынуждая двигаться. Он шагнул в переулок. Что было дальше – расплывчато. Хруст костей. Вскрик, обрывающийся на хрипе. Теплая, липкая влага на костяшках пальцев. И... облегчение. Давящий, режущий голод отступил, сменившись ледяной, звенящей пустотой. Со временем голод вернулся. Требовал больше. Сильнее.
Он стал охотником. Его новое чутье работало безотказно. Мурашки. Холодная волна внизу живота. Жгучая точка, маячившая где-то в лабиринте улиц. Он находил их. Насильников, прятавшихся в трущобах. Грабителей, орудующих в темноте. Мелких падальщиков человеческого горя. Расправа была молниеносной и беспощадной. Теплая кровь на руках, ее медный привкус на губах (он не помнил, как он там оказывался), гасила нестерпимый голод. Ненадолго. Город зашептался о Призраке Правосудия. Его не могли поймать. Свидетели мямлили что-то невнятное о "тени", "размытом пятне". Камеры видеонаблюдения фиксировали лишь нечеткий силуэт. Я наблюдал. Он превращался в машину смерти. Голод рос, как раковая опухоль. Цели... мельчали. Парень, оравший пьяные песни под окнами в три ночи? Мурашки. Холодок. Достал! Старуха-процентщица, выбивавшая долги у отчаявшихся? Жар в груди. Гадюка! Он находил. Уничтожал. Голод утихал. На час. На полчаса. На десять минут. Ощущение пустоты после становилось все глубже, холоднее.
Потом это случилось. Припадок такой силы, что он чуть не рухнул на колени посреди улицы. Мурашки били током по всему телу. Холод в животе превратился в ледяную клешню, выворачивающую кишки. Жар в груди разгорелся до белого каления, выжигая воздух из легких. Он. Знакомое, тошнотворное ощущение. Как запах гниения из запечатанного гроба. Убийца Эммы. Марк мчался сквозь город, ведомый невидимым поводком этого адского чутья. Нашел его в вонючей ночлежке на самой окраине. Все тот же тупой, безразличный взгляд. Марк не произнес ни слова. Голод ревел в нем безумным зверем. Он сделал это медленно. Намеренно медленно. Каждый удар, каждый хруст приносил ледяную волну кратковременного облегчения. Когда от маньяка осталось лишь кровавое месиво, Марк стоял, тяжело дыша. Голод отступил. Пустота, наступившая после, была страшнее любой боли. Глубже. Безнадежнее. Потом голод вернулся. С новой, неутолимой силой. Он требовал больше.
Однажды, прямо в участке, во время утренней планерки, по спине Марка пробежали ледяные мурашки. Знакомый холодок сжал низ живота. Жар зажегся в груди. Он медленно обернулся. У стойки с кофе стоял старый Джерри Лоусон. Следователь, который когда-то вел дело Эммы. Старый друг. Тот самый, кто не смог найти достаточно улик. Джерри смотрел на Марка, и в его глазах читалась тревога, усталость и... глубокая, непроходящая вина.
Марк, сынок... я... – начал он, голос дрогнул. Вина, его неуверенность, его неудача – для адского чутья Марка это пахло предательством. Источником его боли? Препятствием? Пищей для неутолимого Голода.
Голод впился в Марка стальными когтями. Он увидел не друга. Не следователя. Он увидел цель. Марк шагнул к нему. Джерри отпрянул, ужаснувшись выражению лица Марка, его глазам – пустым и в то же время пылающим адским огнем.
Марк, нет! Пожалуйста! Я же пытался... Удары были страшны. Тяжелые, точные, выученные за годы службы. Джерри не успел крикнуть. Он захрипел, захлебнулся, осел на пол. Марк стоял над ним, тяжело дыша. Голод утих. Наступила оглушительная тишина. Он смотрел на свои руки, запачканные кровью Джерри. Смотрел на его искаженное болью лицо. Он понимал, что натворил. Понимал все. Но сожалеть не мог. Способность чувствовать что-либо, кроме Голода и Ярости, была выжжена дотла. Остался только Голод. Он знал: он пойдет за следующим. За любым, кто вызовет мурашки. За соседом, заоравшим на собаку. За прохожим, нечаянно толкнувшим его. За своим отражением в зеркале.
Я появился рядом, глядя на эту сцену с ледяным равнодушием. Марк, – сказал я тихо, но мой голос резал тишину, как нож. Ты стал тем, кого ненавидел больше всего. Голод – твой единственный господин. Ты сжег все мосты. Все связи. Даже месть не принесла покоя. Теперь ты будешь охотиться, пока не сломаешься окончательно. Или... Я кивнул на еще теплое тело Лоусона. ...пока твое сердце, почки или печень не станут 'бесценным грузом' для одного доктора. Он очень ценит... свежий материал. Его 'негодяи' теперь поступают прямиком с твоей охоты. Удобно.
Я смотрел на него. Душа его была здесь. Готовая. Зрелая – черный, обугленный комок ярости и пустоты. Но забирать ее? Нет. Зачем? Этот идиот сам стал идеальной ловушкой. Вечным двигателем страдания и распада. Я отступил в тень, оставив его стоять над телом друга, с руками в крови и вечным Голодом в пустоте, что когда-то была душой. Его путь кончился. Началась бесконечная погоня за собственным хвостом.
Идиот. Продал душу за право мстить – и потерял даже это право. Теперь ты просто... еда для Голода. И для доктора Торна. Конец пути, Марк. Бесконечная охота, где последней добычей станешь ты сам. Глупо до отчаяния.
История 7
"Сновидец-Разрушитель"
Дэвид Мур был мечтателем. Неудачником с большой фантазией. Его крохотная квартирка была завалена книгами про космос, блокнотами с набросками невероятных машин, дешевыми фигурками драконов. Реальность – тусклая работа, скучные люди, пустой холодильник – давила его, как пыльный ковер. Он жил в своих фантазиях, где был королем, изобретателем, героем, а не тем парнем, который не мог оплатить счет за свет.
Я нашел его именно там, среди этого мирка бумажных замков. Он сидел на линолеуме, холодном даже сквозь джинсы, дорисовывая крылья космическому кораблю на обороте квитанции за квартиру. От него пахло пылью старых страниц, дешевой лапшой быстрого приготовления и... сладковатой, приторной тоской по невозможному.
Скучно, Дэвид? – спросил я, возникнув из тени перекошенной книжной полки. Запах старой бумаги смешался с серой, как запах горящей проводки.
Он вздрогнул, карандаш выскользнул из пальцев, покатился по полу. Глаза округлились, но не от страха – от щенячьего любопытства. Мечтатель. Всегда готов к чуду, даже если оно приходит с запахом серы. Кто вы? Вы волшебник?
Можно сказать, что и волшебник но, думай обо мне как о... спонсоре грез, – улыбнулся я, поднимая карандаш. Дерево было теплым, пропитанным его нервным теплом. Предлагаю сделку. Твои мысли... станут ключом. Захочешь стейк – вот он, сочащийся соком на твоей тарелке, запах мяса ударит в нос. Помечтаешь о машине – ключи холодным металлом упадут в карман, новенький кузов заблестит под твоим окном. Любая фантазия. Любое желание. Стань творцом своего мира. Здесь. Сейчас.
Он замер. Видел, как в его глазах борется тень сомнения с дикой, детской надеждой. Надежда, конечно, победила. Он ведь был мечтателем до мозга костей. Его губы дрогнули. Любая мысль? Любая? – прошептал он, не сводя глаз с карандаша в моей руке, будто это уже был жезл волшебника.
Абсолютно любая, – подтвердил я, вращая карандаш. Цена? Стандартна. Душа. И... – сделал паузу, видя, как он инстинктивно сжимает пустые ладони, – ...никакого выключателя. Сила – всегда включена. Как твое дыхание. Спишь? Мечтаешь. Злишься? Желаешь. Все материально.
Он не раздумывал. Глаза загорелись лихорадочным блеском. Да! Да!
Сделку скрепили просто. Он протянул руку за карандашом. Наши пальцы коснулись на миг. Карандаш в моей руке... на секунду стал чистым, холодным золотом, потом снова деревом. Дэвид вскрикнул от восторга, схватив его, словно священную реликвию.
Начался праздник. Он думал о сочном стейке – и на кухонном столе, в луже теплого сока, лежал идеально прожаренный кусок мяса, запах заполнил квартиру. Он мечтал о новом игровом компьютере – и утром на столе стоял монстр с экраном, как окно в иной мир, мерцающим холодным светом. Он представлял себя в дорогом, идеально сидящем костюме – и вот он был в нем, ткань шелестела при движении. Он летал над городом (в мыслях), и ветер дул ему в лицо прямо в комнате, заставляя волосы трепетать, завывая в ушах. Эйфория была полной, опьяняющей. Он чувствовал себя богом, творцом. Его скучная квартирка превратилась в пещеру Аладдина, где любое желание – команда. Я наблюдал. Его душа сияла, как новогодняя елка, увешанная наивными огоньками. Глупо. Красиво.
Потом он уснул. Потому что даже богам нужно спать. И во сне... продолжал мечтать. Неосознанно. Неконтролируемо. Ему приснился начальник, оравший на него днем. Лицо шефа, искаженное злобой, слюна брызгала. Во сне Дэвид подумал: "Чтоб ты подавился!" Наутро пришла новость: шеф скончался ночью от внезапного удушья. Совпадение? Дэвид почувствовал холодный, скользкий ком в желудке. Потом был сон о девушке из кафе, которая на прошлой неделе грубо отказала ему. Во сне мелькнуло: "Сгори!" Через день он увидел в новостях короткий ролик: пожар в ее квартире, она чудом выжила с ожогами на руках и лице. У Дэвида задрожали руки так сильно, что он уронил чашку. Он понял. Ох, как он понял.
Во сне его сила не отключалась. Мысли текли свободно, как мутная река сонных образов. И материализовались в кошмары реального мира. Случайные. Непредсказуемые. Смертоносные. Он объявил войну сну. Горы горького кофе обжигали язык и горло. Таблетки, вычитанные на сомнительных форумах, оставляли металлический привкус и дрожь в пальцах. Громкая музыка била по барабанным перепонкам. Булавки под простыней впивались в кожу при малейшем движении. Он сидел, широко раскрыв воспаленные глаза, бил себя по щекам до красноты, ходил по комнате, бормоча бессвязные стихи, ноги подкашивались. Его тело превратилось в тряпку. Глаза горели лихорадочным, нездоровым блеском. Кожа покрылась липким, холодным потом. Руки тряслись так, что он не мог удержать стакан воды. Он чувствовал, как веки наливаются свинцом, как сознание уплывает в теплый, манящий туман. И боялся этого пуще смерти. Потому что знал: стоит уснуть – и в его голове промелькнет случайная мысль. Злая. Глупая. Безобидная на первый взгляд. "Хочу мороженого". И гора эскимо материализуется на детской площадке, задавив малыша. "Эта песня надоела". И певец потеряет голос навсегда. "Скучно". И мир рухнет. Или сгорит. Или взорвется.
Однажды, после трех суток безуспешной борьбы, сон свалил его как дубиной по затылку. Он рухнул на кровать среди пустых банок из-под энергетиков, рассыпанных таблеток и обрывков бумаги с каракулями "Не спать!". И ему приснилось... одиночество. Бескрайнее, давящее, леденящее душу. Мир, где не на кого крикнуть, некому показать свои чудеса, нечему удивиться. Пустота. Абсолютная. Во сне мелькнула отчаянная, безумная мысль: "Хочу, чтобы все поняли... почувствовали это! Чтобы знали эту пустоту!"
Он проснулся (или ему показалось?) от тишины. Мертвой тишины. Глухой, как вакуум. Он выбежал на улицу, спотыкаясь о порог. Город стоял. Машины замерли в движении, как игрушки с севшими батарейками. Люди застыли на тротуарах, в позах ходьбы, разговора, смеха. Но глаза... глаза у всех были широко открыты и полны абсолютного, леденящего кровь ужаса и бесконечного, невыразимого одиночества. Как будто каждый навеки застрял в своей собственной, невыразимо пугающей пустоте, осознавая ее полностью. Его последняя мысль во сне... материализовалась. Он заорал. Звук его собственного крика был единственным в окаменевшем мире, эхом ударяясь о стеклянные фасады. Потом его накрыла волна безумия, горячая и черная, как смола. Он бежал по замерзшему городу, круша витрины кулаками, бьющийся головой о стены, выкрикивая обрывки слов, которые тут же материализовались в абсурдные, ужасающие видения: летающие рыбы с человеческими лицами шипели на прохожих, дома складывались из кричащего стекла, реки текли из слез, заливая улицы соленой влагой. Реальность вокруг него пульсировала, трескалась и перекраивалась по его безумному, неконтролируемому бреду. Он больше не боролся. Он стал эпицентром хаоса, бредовым демиургом рушащегося мира.
Я появился рядом, когда он, обессилев, лежал среди руин собственного безумия – обломков кричащего стекла и плавающих рыб, бормоча что-то про звезды в глазах у каменных статуй. Его душа? Она была похожа на порванную, испачканную карту его же фантастических миров – яркую, бессвязную, непригодную для жизни, пропитанную ужасом и безумием.
Дэвид, – произнес я, глядя на этот ад, им же созданный. Но он не услышал. Он видел только свои кошмары, ставшие плотью, улыбался им сквозь слезы.
Я протянул руку. Не для утешения. Чтобы забрать. То, что осталось от его души, отделилось легко. Как сорвать перезревший, гнилой плод, готовый вот-вот лопнуть. Победа? Технически. Но он не просто умер. Он растворил себя и изрядный кусок мира в кипящем котле собственного неконтролируемого воображения. Глупая смерть бога, не справившегося с подарком. Особенно обидно за город. Теперь его придется... пересобирать. По кусочкам. Какая морока.
Вот и сказочке конец, мечтатели. Дэвид хотел стать богом – и стал им. Только богом кошмаров. Хотел творить миры – и разрушил свой. Мораль? Проста: осторожнее со своими мыслями. Особенно во сне. Ибо сила без контроля – это билет в один конец. В ад собственного изготовления. А там уж... кому как повезет. Но обычно не очень. Спокойной ночи. Если, конечно, осмелитесь уснуть.
