Глава 11. Песнь горна

Осень вступала в свои права, окутывая Вальдхейм холодным дыханием перемен. Крестьяне, согнувшись под тяжестью мешков, собирали последние плоды урожая, их натруженные руки срывали желтые колосья и багряные яблоки с ветвей. Листья, обугленные золотом и кровью закатов, устилали землю густым ковром, шурша под ногами одиноких прохожих. Ветер, резкий и пронизывающий, нес с севера предчувствие скорой зимы, его вой вплетался в тишину города, словно предупреждение о чем-то неизбежном. Вальдхейм казался вымершим: лишь из редких труб над покосившимися крышами поднимались тонкие струйки дыма, а по улицам, кутаясь в тяжелые шерстяные плащи, бродили стражники, чьи шаги гулко отдавались в пустоте. Воздух был густым, пропитанным запахом сырого дерева и угасающих очагов, но за этой внешней тишиной таилось нечто тревожное, как натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть.

Городские дома делились на два мира, разделенные невидимой, но ощутимой пропастью. За древними стенами Вальдхейма ютились крестьянские лачуги — хрупкие строения, наспех сложенные из старых, потемневших бревен, покосившиеся под натиском времени и непогоды. Их крыши, покрытые соломой, протекали при каждом дожде, а щели в стенах пропускали ветер, заставляя жителей кутаться в лохмотья у скудных очагов. Внутри города, ближе к центру, возвышались величественные каменные особняки знати и богатых купцов. Их фасады украшала искусная резьба — завитки листьев, лики богов, горделивые статуи с мечами и свитками, — а над входами красовались массивные гербы, высеченные в граните. Контраст между бедностью и роскошью был виден на каждом шагу: грязные переулки, где босоногие дети играли в лужах, сменялись вымощенными булыжником улицами, по которым катились лакированные кареты. Оборванные ребятишки с любопытством заглядывали в окна этих экипажей, но дворяне, укутанные в бархат и меха, не удостаивали их даже мимолетного взгляда, их лица оставались холодными, как мрамор.

На одной из таких улиц, ближе к сердцу города, стояла кузница Роберта — мастера, чье имя гремело далеко за пределами Альгарда. Его клинки славились не только остротой и прочностью, но и необычайной красотой, в которой сочетались сила и изящество. Люди — воины, купцы, даже иноземные вельможи — приезжали в Вальдхейм из самых дальних земель, чтобы заполучить оружие его работы, готовые платить золотом и драгоценностями за меч или кинжал, вышедший из-под его молота. Кузница была как сердце города — живое, пульсирующее, полное огня и мощи. Ее стены, сложенные из грубого камня, почернели от копоти, но не потеряли своей крепости. Тяжелые кованые балки поддерживали крышу, а внутри, в полумраке, никогда не угасал огонь горна, его алые и золотые всполохи освещали пространство, отбрасывая причудливые тени на стены. Воздух внутри был густым, пропитанным запахом раскаленного металла, гари и древесных углей, смешанных с легкой кислинкой пота подмастерьев, которые сновали туда-сюда с ведрами воды и грудами руды.

Роберт был мужчиной внушительного телосложения, его широкие плечи и могучие руки казались выкованными самой природой для тяжелого труда. Грубое лицо с глубокими морщинами говорило о годах, проведенных у горна, жар и дым оставили на нем свой след. Его темные волосы, тронутые сединой, были собраны в короткий хвост, а борода, густая и жесткая, обрамляла подбородок, делая его похожим на одного из древних героев, о которых пели барды. Он редко говорил — слова для него были лишними, когда молот и наковальня могли выразить все. Но его взгляд, темный и глубокий, как угли в топке, говорил больше: в нем горел огонь, не только кузнечный, но и внутренний — страсть к ремеслу, понимание металла не просто как материала, а как живого существа, способного чувствовать, сопротивляться или подчиняться.

Кузница Роберта была его царством. Здесь, среди грохота молотов и шипения закаляемой стали, он чувствовал себя свободным. Огромный горн, высеченный из камня, возвышался в центре помещения, его жаркий поток огня вырывался наружу, обжигая лица подмастерьев. Рядом стоял массивный молот, которым Роберт ковал металл в форму, заставляя его принимать нужные очертания. На полках, прибитых к стенам, лежали слитки — серебро, золото, сталь, редкие сплавы, собранные за годы странствий и торговли. В углу, как трон ремесла, возвышалась наковальня — черная, отполированная тысячами ударов, с выщербинами, каждая из них хранила историю сотворенного шедевра. Вокруг нее валялись инструменты — клещи, напильники, долота, изношенные, но все еще годные для работы, словно старые друзья, верные своему хозяину.

Шум в кузнице не умолкал ни на миг: стук молота по раскаленному металлу, грохот, когда заготовка падала в воду для закаливания, шипение пара и рев пламени, пожирающего угли в горне. Подмастерья, молодые парни с обожженными руками и сосредоточенными лицами, бегали от верстака к горну, выполняя указания мастера. Но стоило работе завершиться, как наступала странная тишина, глубокая и звенящая. В ней каждый звук — шорох кожаных фартуков, скрип половиц под тяжелыми сапогами — становился острым, отчетливым, почти осязаемым.

Роберт был в своей стихии. Здесь, среди молотов и наковален, он ощущал, как металл оживает под его руками, как из бесформенной массы рождается нечто большее — не просто орудие, а произведение искусства, хранящее частицу его души. Он создавал не только клинки, но и магические артефакты, в которых таилась сила стихий, и порой в кузнице витала мистическая аура, неуловимая, но ощутимая. Здесь ковались не просто мечи — здесь рождались легенды.

В тот день он работал над очередным личным заказом — кинжалом для одного из военачальников короля, когда тишину нарушил стук в дверь. Роберт, не отрывая глаз от верстака, где остывал раскаленный клинок, буркнул:

— Да, входите!

Дверь скрипнула, и в проеме появилась фигура Совикуса — первого советника короля. Его худощавое тело, закутанное в черный плащ, казалось тенью, скользящей по стенам. Узкие, змеиные глаза вспыхнули в полумраке кузницы, отражая свет горна, а на губах застыла холодная, едва заметная улыбка, от которой по спине пробегал озноб.

— Уважаемый Роберт, — голос Совикуса был мягким, но в нем чувствовалась скрытая угроза, — король доволен вашей работой и посылает вам пять тысяч золотых орлов. Мы надеемся с новым заказом вы справитесь столь же блестяще.

Роберт медленно поднял голову, отложив клещи. В груди сжалось нехорошее предчувствие, тяжелое, как свинец. Совикус никогда не приходил сам — обычно заказы передавали через гонцов или стражу. Значит, король не в курсе. Или… уже не в курсе ничего: по городу уже давно ходят слухи о том, что правитель не в своем уме.

— Что нужно сделать? — спросил он, вытирая ладонь о грубый передник, пропитанный гарью и потом.

Советник внимательно посмотрел на него, затем вынул из-под плаща небольшой кусок черного металла. Тот блестел в свете кузничного огня, но не излучал ни тепла, ни холода — он казался чужеродным, вырванным из другого мира, где законы природы не действовали.

— Это мой личный заказ. — Совикус протянул металл, его пальцы, тонкие и бледные, слегка дрожали. — Нужно сделать наконечник для посоха. Первый слой — серебро, второй — золото, третий — этот металл.

Роберт осторожно взял кусок в руки. Прикосновение вызвало странное чувство — не боль, не холод, а давление, будто что-то сместилось внутри его груди. Металл был тяжелым, но не физически — он давил на разум, на душу, как невидимый груз.

— Что это за металл? — спросил он, с трудом сглотнув ком в горле.

Глаза Совикуса вспыхнули ярким, почти ядовитым светом.

— Не твоя забота, кузнец, — отрезал он, голос стал резче, как лезвие. — Делай, что сказано, и ты будешь вознагражден.

Когда советник ушел, оставив за собой легкий шорох плаща и холодный сквозняк, Роберт вернулся к верстаку. Он стоял, разглядывая черный металл, и чувствовал, как рука слегка дрожит. Это было не просто ремесло — это было испытание. Что-то темное поднималось в глубине его души, шептало о беде, о том, что эта работа изменит все.

Он положил металл в горн, и кузница словно ожила. Тишину разрезал вой ветра в трубе — высокий, пронзительный, как крик заточённых душ. Стены, всегда казавшиеся нерушимыми, задрожали, мелкая пыль посыпалась с балок. Роберт знал: магия в металле — как узник в клетке. Правильный узор, температура, форма — и дух стихии становится слугой. Но этот металл был иным. Он не содержал магию — он сам был клеткой, пустой и голодной, жаждущей заполнить себя.

Работа началась мучительно. Роберт встал к наковальне, сжимая тяжелый молот, и ударил. Металл сопротивлялся, не поддавался, словно живой. Он был тягучим, как расплавленная ночь, и холодным, как сама смерть. Первый удар отозвался не звоном, привычным для стали, а низким, гулким шепотом, который пробрался прямо в голову. Роберт вздрогнул, но продолжил. С каждым ударом шепот становился громче, слова — непонятные, древние — кружились в сознании, как призраки. Воздух наполнился чуждым запахом — не гарью, не металлом, а чем-то забытым, это вызывало смутное воспоминание о тьме. Пламя в горне вспыхнуло алым, затем исказилось, вытянувшись в призрачные очертания — лица, руки, фигуры, растворяющиеся в дыму.

И тогда это случилось. Когда он занес молот для последнего удара первого слоя, металл завибрировал сам по себе. Воздух сгустился, сдавив грудь невидимой рукой. Сердце забилось резкими, тяжелыми толчками, глаза заслезились, мир перед ним потемнел. Голос — не человеческий, не свой — прорезал тишину:

— Плата внесена.

Рука дрогнула, молот выскользнул и с глухим стуком упал на пол. Роберт закашлялся, ощутив, как нечто ледяное прошло сквозь него, будто вырвав частицу его сути. Но в следующий миг все исчезло. Перед ним осталась лишь наковальня и раскаленный металл, медленно остывающий в ночном воздухе.

— Чертов жар, — пробормотал он, смахивая пот со лба, но голос дрожал, выдавая страх.

Он еще не знал, какую плату заплатил, но чувствовал — что-то ушло из него безвозвратно.

Работа продолжилась. Каждый удар молота отзывался в его теле тяжелой болью, руки горели от усталости, спина ныла, но он не останавливался. Пламя в горне вспыхивало все ярче, багровые и кровавые оттенки плясали в его глубине, отражаясь в глазах кузнеца. Время потеряло значение — дни и ночи сливались в одно бесконечное испытание. Подмастерья, заметив, что мастер не выходит из кузницы, начали шептаться, но никто не осмелился войти. Роберт работал без отдыха, мысли затуманивались, тело двигалось на автомате, подчиненное ритму ударов.

Когда металл наконец принял форму, он не сразу понял, какое оружие создал. Наконечник для посоха лежал перед ним — изысканный, с тонкими прожилками серебра и золота, пронизанными черным металлом, который теперь пульсировал, как живое сердце. Роберт вынул его из горна, пальцы дрожали от усталости. Он был идеален, но едва кузнец прикоснулся к нему, мир снова потемнел. Молния вспыхнула в сознании, и он оказался в пустом пространстве — черном, беззвездном. Перед ним стояла фигура в плаще, ее багровые глаза сверкали, как темные звезды, а вокруг извивались тени.

— Ты позволил этому случиться, внес плату, — голос резал тишину, как клинок. — Теперь все изменится.

Роберт отшатнулся, выронил наконечник и рухнул обратно в реальность. Сердце колотилось, грудь сжимало от тревоги. Он вытер пот с лица, поднял изделие — рука дрожала, как у старика. В его пальцах пульсировала магия, но тело сопротивлялось, будто знало: этот металл — не просто работа, а нечто древнее, вросшее в него самого. Мысли путались, расползались, как пламя по углям. Это был не просто заказ — это было проклятье, и оно уже не отпустит его.

Он завернул наконечник в грубую ткань и направился в замок. Ноги подкашивались от усталости, в голове гудело, как от удара колокола. Когда он вошел в зал Совикуса, советник уже ждал, стоя у окна. Его темные глаза блеснули, как у зверя, почуявшего добычу.

Роберт молча протянул сверток. Совикус развернул ткань, и его губы тронула довольная усмешка.

— Ты сделал это, — прошептал он, голос дрожал от предвкушения. — Теперь остается лишь ждать.

— Чего? — спросил Роберт, чувствуя, как горло пересыхает.

Советник не ответил. Он спрятал наконечник в складки мантии, и тени в комнате дрогнули, словно приветствуя его.

Кузнец вышел в ночь. Холодный ветер пронесся по улицам, но Роберту казалось: его касается нечто другое — невидимое, липкое, цепляющееся к коже. Что-то в нем изменилось, но он не мог понять, что именно. Эти перемены уже нельзя было остановить.

Ночь над Вальдхеймом опустилась быстро, словно черное покрывало, разорванное лишь огнями факелов. Тишина была слишком густой, улицы — слишком пустынными. Ветер, гулявший между домами, звучал приглушенно, будто боялся разбудить нечто, дремлющее в тенях.

Совикус стоял в своем зале, задумчиво глядя на посох. Новый наконечник из темного металла был прикреплен, и магия внутри него дышала, пульсировала, как живое существо. Работа была закончена, но это был лишь первый шаг. Пламя свечей дрогнуло, тени на стенах начали извиваться, и он почувствовал присутствие.

— Ты справился, Совикус, — голос Моргаса зазвучал в его голове, низкий и раскатистый, как гром. — Теперь нам нужно время. Король и его верный пес священник мешают нам. Их нужно убрать из города на несколько дней.

Советник медленно кивнул, его пальцы сжали посох.

— Какова ваша воля, мой господин?

— Скоро ты увидишь, — ответил голос, и тени в комнате сгустились, обретая форму. — Скоро…