CreepyStory

Всё началось из-за лампочек.

Мне было девять, когда лампочка во мне зажглась в первый раз.

Мне было девятнадцать, когда лампочка во мне первый раз лопнула.

Мне было двадцать один, когда раскалённые лампочки выжгли меня изнутри.

***

«…Лисе одиноко было в лесу, но здесь в школе ей нравилось. Она пряталась за большим книжным шкафом в классе руского языка и летературы. Пока никого не было в школе она тихонько вылезала из своего укрытия. Она нашла тетрадку и ручьку. Утром Лиса вместе с ребятами слушала учителя и делала задания…»

Мне было девять, когда я первый раз взялась за перо. Я жила тогда у бабушки с дедушкой, потому что мама лежала в больнице. Дед ушёл на вечернюю прогулку с лопоухим Дружком, а я отодвинула от стены столик, что служил в гостиной журнальным, села в уголок и написала в зеленой разлинованной тетради красивыми, на мой взгляд, буквами: «Лиса и школа».

Первым слушателем я выбрала дедушку. Он никогда не говорил «я люблю тебя, Еся», но мастерил мне луки, скворечники, рассказывал истории о своих охотничьих приключениях и всегда был на моей стороне.

В девять лет я ещё не могла в точности охарактеризовать слово «доверие», но точно знала, что дедушке я могла доверять.

— Это ты сама написала? — подняв глаза от тетради, спросил он. Я пристроилась на ручке его кресла, как птенчик, и быстро-быстро закивала.
— Очень хорошо! Ты молодец.

Дзынь.

И внутри меня будто зажглась маленькая стеклянная лампочка, вроде тех, что в новогодних гирляндах.

У меня почти не было друзей: я много болела и почти всю начальную школу провела на домашнем обучении, поэтому много читала и ещё больше писала.

Единственной моей подругой была Алиска, любопытная и юркая, она перешла к нам в четвертом классе и тут же заметила в списках несуществующую девочку. Алиска нашла меня в соцсетях, написала, потом позвала погулять, и дальше мы уже не расставались. Она была смуглой, черноволосой, а глаза у неё были влажные и тёмные, как растопленный шоколад. Полное её имя было Алван, и она была родом из Армении. Алиска много времени проводила вне дома, большую часть дня в школе, потом на разных кружках или у меня в гостях — отец её много работал, а мать занималась младшими детьми. Она смеялась, когда я ей говорила, как сильно она похожа на мою Лису.

«…его хозяева долго ещё бродили по лесу, они всё пытались отыскать Тишку, но так и не смогли. Юленька плакала, мама держала её за руку и пыталась усадить в машину, но девочка не хотела уезжать без своего любимца. А маленький белоснежный щенок прятался в корнях большого дерева и тоже плакал, потому что в ночном лесу ему было так страшно и так хотелось домой…»

Мне было одиннадцать, когда Дружок потерялся. Это случилось перед самым Новым годом. Я много тогда плакала, и лампочки во мне болезненно позвякивали, как будто кто-то бил по ним маленьким молоточком. А потом, на восьмое марта, мама подарила мне щенка. Он был смешной и пушистый, такой крохотный, с глазками-бусинками и абсолютно белый, как выпавший наутро снег.

Дзынь.

«…у него были такие красивые голубые глаза, что я тонула в них каждый раз, стоило ему посмотреть на меня. И когда однажды мы вдвоём остались дежурить после уроков в столовой, он вдруг коснулся моей руки, и на секунду я обомлела…»

Мне было четырнадцать, когда я увлеклась девчачьими романчиками. Моя мама в тот период уже растратила почти всё имеющееся у нас папино наследство и не забывала напоминать мне о том, что «денег нет» и что это непременно «из-за тебя». Я мечтала о большой и чистой, потому что была уверена, что не существует другого способа чувствовать себя нужной.

— Не смей закрывать дверь!
— Но мама! Я хочу личного пространства!
— Я вот не запираю дверь, а может, мне тоже надо личное пространство! А ты не доросла ещё двери тут закрывать!
— Это и мой дом тоже!
— Здесь твоего ничего нет! Неблагодарная! И так на тебя все деньги трачу, а ты только и можешь, что хамить!

Мама хлопала дверью. А потом — молчала. Молчаламолчаламолчала. Лучше бы кричала.

Лампочки внутри меня дрожали, и каждый шаг сопровождался стеклянным звоном. Мать молчала уже шесть дней и пять часов. Я завтракала под молчание со звуком скрипящей по чашкам губки для мытья посуды, пила чай под молчание со звуком жарящейся яичницы и уходила под молчание поворачиваемого в замке ключа.

Я пряталась в своих историях, как прячется сурок в своей норе, и на время, пока я писала, молчание для меня будто прекращалось.

А потом появился он. Миша. Он был новеньким из параллельного класса, и я заметила его, едва он зашел в столовую. Миша был словно принц из придуманных мной сказок. И я влюбилась. А он взял и влюбился в ответ.

Дзынь.

Мне было семнадцать, когда я бросила писать.

Обострение. Капельницы. Очень много капельниц.

Я тогда на долгие два месяца оказалась в больнице. Только-только прошёл ЕГЭ, и тогда казалось, что от него зависит моя жизнь.

Потом поступила в институт на химика и к середине первого курса поняла, как ошиблась с выбором. Мне было неинтересно. И ещё почему-то страшно. Лампочки потухли, будто во мне щёлчком переключили рубильник.

Мне было девятнадцать, когда дедушки не стало.

Я сидела на паре по матанализу и заглядывала в тетрадь к соседке по парте. Мне позвонила мать.

— Дед умер, — коротко сказала она.
— Ага. А когда похороны?
— Послезавтра.

Я молча положила трубку.

На какое-то мгновение я будто перенеслась на несколько лет назад: я видела себя, маленькую, в ярко-жёлтом стареньком сарафане, у домашнего телефона со шнуром-пружинкой. Я набирала номер на затёртых кнопках, представляя, как на том конце провода дед надевает очки, берёт в руки телефон с базы-подзарядки и отвечает. Всегда отвечает.

— Деда, пойдем в лес завтра?
— Конечно, Еся. В десять, как обычно. Я возьму семечки для птиц.

Несколько лампочек внутри меня со звоном лопнули.

Мне двадцать один. Сегодня моя мать умерла.

И я вся наполнилась битым стеклом.

***

Единственное, чего хотелось — это спать, желательно постоянно, не прерываясь на жизнь. Спатьспатьспать…

Тревожно. Я раньше не очень понимала это ощущение, когда тебе в спину словно упёрся тяжёлый, злобный, чужой взгляд. И он смотрит, этот чужак, смотрит не отрываясь, ждёт, когда ты устанешь оглядываться через плечо; ждёт, чтобы схватить и раздавить, сжать, разламывая рёбра. Сначала я ужасно злилась на мать, потом узнала о долгах по микрозаймам, долгах каким-то знакомым, которых я даже не знала, долгах по банковским кредитам. Больших долгах, что послужили «той самой» причиной. Эти цифры, как надвигающееся с горизонта цунами, угрожали потопить меня, меня, совершенно не умеющую плавать.

Я в полудрёме погладила между ушами кошку.

Утро.

Я с трудом разлепила глаза.

Утро.

Пока одевалась, заметила на столе ноутбук. Минуту постояла, подумала. Отвернулась и продолжила натягивать колготки.

Вечером я вернулась домой, приняла очень горячий душ, потискала кошку и хотела было уже лечь, наконец, спать, когда взгляд опять задержался на ноутбуке.

Утроденьвечерутроденьвечер…

«…она встретила его случайно, в супермаркете: ей хотелось приготовить тыквенный пирог по очередному рецепту из Ютуба, а он просто не умел ничего толком готовить, кроме супа. Их взгляды, точно в голливудском ромкоме, встретились, и с тех пор цвет голубого сапфира стал у Еси самым любимым»

Я сама не заметила, как снова начала писать.

День был весенний, грязный и дождливый, я зашла после пар в магазин, потому что дома позавчера кончился даже хлеб.

Я выбирала картошку. Потом подняла взгляд и замерла: на меня смотрели небесно-голубые глаза, точно такие же, какими я их сочинила в своей новой истории.

Дзынь — и неуверенно, тихонько, опасливо зажглась новая лампочка.

Героиня моих рассказов стала моим двойником, моей маленькой счастливой копией, живущей счастливой жизнью в счастливой семье, в счастливых отношениях, в окружении счастливых близких людей. В общем, так, как сама я, Еся, что смотрит на меня каждый день из зеркала, никогда не жила.

Мне не хотелось уже ни спать, ни есть, я днями сидела за ноутбуком, и клацание клавиатуры заглушало звон битого стекла внутри меня. Клац-клац-клац: Еся, сотканная из слов и букв, проживала свою счастливую жизнь, словно одна из жительниц Плезантвилля. Даже мой ясноглазый Богдан, прекрасный принц из овощного отдела, незаметно отошёл для меня, настоящей, на второй план. Как оказалось, идеальные отношения гораздо проще прописывать на бумаге, чем проживать вживую.

— Эй, Веснушка! Ты вообще ела сегодня, нет? — я вздрогнула и рассеянно дёрнула головой, услышав голос. Богдан стоял в дверях с пакетом из «Пятёрочки» и улыбался. Я и забыла, что дала ему ключи. — Ты в курсе, что я тебе уже десять раз звонил? Честное слово, Веснушка, ещё немного, и я бы начал обзванивать больницы.
— Я… я завтракала. Кажется. Прости, записалась, не заметила, — нервно хихикнула я, мазнула взглядом по телефону, что валялся на кровати, и отвернулась обратно к тексту.
— Покажешь, что ты там такое строчишь уже какой день?
— Эй, нет! Оно не дописано! — я резко свернула документ. Богдан сгрёб меня в охапку и чмокнул в макушку. Он пах мёдом и специями, как будто только-только вернулся с южного базара; его запах, теплота его рук были такими реальными, такими настоящими, что на секунду я даже испугалась. Показалось, что без клацания клавиатуры в комнате стало ужасно тихо. Тихо, несмотря на весёлую болтовню Богдана и шуршание пакета, в который заглядывала кошка. Тихо, будто я смотрела кино с выключенным звуком.

***

— Ты серьёзно написала свой первый рассказ, когда тебе было девять? Офигеть, я в девять лет ещё крапиву палкой бил! — Богдан пролистывал пухлые тетрадки моих историй, смеялся, хмурился, улыбался. Читал, а я как завороженная сидела, подперев руками щеки, и смотрела на то, как сменяются эмоции на его лице.
— Ага, помню эту историю. Прикинь, у меня потом появилась подружка, вылитая эта Лиса, ещё звали её Алиска. Забавно.
— А этот, про щенка... У меня, кстати, «Дорога домой» в детстве был любимым фильмом!
— У меня тоже! Обе части! А ещё мне потом подарили такого же крохотного белого щенка. Я тоже назвала его Тишкой.
— Офигеть! Ты прямо какая-то писательская ведьма, — Богдан рассмеялся и привычно чмокнул меня в макушку. Я рассеянно хихикнула. Ведьма…

Ведьма.

Факты складывались в голове, как случайно найденные в коробке детали пазла, которых как раз недоставало, чтобы собрать полную картину. Раньше всё это казалось мне совпадением. Играми воображения и Вселенной. Но теперь…

Значило ли это, что я могу переписать свою жизнь заново?

В институте я бывать почти перестала, написала всем, что простыла и валяюсь дома с температурой. Всё, что касалось реальности, стало для меня каким-то болезненным и воспалённым, как нарыв. Я твёрдо вознамерилась переписать всё так, как мне того хотелось.

Но сначала я закрыла тканью все зеркала в доме.

Потому что та Еся, что жила в моих историях, была гораздо лучше меня настоящей: и волосы у неё были более блестящие, и кожа чище, и ноги длиннее. А из зеркала смотрела усталая, бледная девчонка с синяками под глазами, с прыщиками на лице, и я всё меньше хотела признавать в ней себя.

Зажжённые внутри лампочки, что были всегда моим желанием жить, стали вдруг слишком, обжигающе горячими. Такими горячими, что причиняли боль. И эта боль отзывалась зудом в кончиках пальцев; зудом, что заставлял писатьписатьписать.

Я попросила Богдана не приходить ко мне какое-то время, мол, мне сильно хочется закончить историю. А когда я её, наконец, напишу, я покажу ему первому. Богдан удивился, конечно, но понимающе улыбнулся, сказал: «Буду ждать, Веснушка», погладил кошку и ушёл.

Я села за ноутбук. Руки немного подрагивали, я дописывала последнюю главу, ту самую, что непременно должна была закончиться «И жили они долго и счастливо».

Последнее слово. Последняя точка.

Я сохранила документ и закрыла ноутбук. Голова раскалывалась. Знобило.

Я свернулась калачиком на кровати. Внутри одна за одной взрывались, как фейерверк, раскалённые лампочки.

***

С того дня, как я поставила ту последнюю точку, моя жизнь действительно стала меняться. Отношения с Богданом были идеальными, как с рекламы майонеза; дом-развалюху, что достался мне от матери в наследство вместе с долгами, удалось продать настолько успешно, что хватило не только расплатиться с кредиторами, но и получить сверху немного денег.

Мешали только зеркала. С каждым днём Еся в зеркале становилась всё более чужой. Я не узнавала эту девушку, эту красивую, цветущую, улыбающуюся девушку, что глядела на меня. Я могла подолгу вглядываться в свое отражение, будто пытаясь переиграть его в гляделки, но оно упорно притворялось, что это я. Что это настоящая Еся.

И лампочки внутри больше не светились. Ведь не может светиться то, чего больше нет.

И писать я теперь словно бы разучилась. Слова не складывались в предложения, а из предложений не получалось текста. Я хотела вдохновиться своими старыми историями, открыла одну из старых тетрадей и увидела, что она пустая. Пустая разлинованная зелёная тетрадь. Я открыла следующую, и следующую, и следующую, но они все были пусты. В них не было ни строчки.

А потом я стала забывать.

Я листала семейные альбомы, но не узнавала ни одной фотографии. Там была маленькая Еся и рядом с ней женщины и мужчины, пожилые и молодые, весёлые и серьёзные. Я всматривалась в лица, но видела в них просто людей. Людей, которые для меня не имеют значения. Я держала в руках фото, где маленькая Еся сидит на плечах у пожилого мужчины, и внутри что-то тихонько вздрагивало, и слышался запах крепкого табака и сладких карамелек. Но я не помнила, кто это. И от этого почему-то страшно хотелось плакать.

Я просыпалась с улыбкой каждое утро. И все предыдущие дни были просто счастливыми днями. Каждый прожитый день. Я не знала ни что я делала вчера, ни где я была неделю назад. Я знала теперь только ощущение пустого счастья. Это счастье напоминало комнату в кукольном домике — такую милую, аккуратную, очаровательную, но такую же пластмассовую, как и Барби, которая сидит на розовом стульчике и пьёт чай из розовой чашечки.

Я сидела и смотрела в зеркало. Богдан только что ушёл. По сценарию я давно должна была лечь спать, в сон клонило просто смертельно, но я сидела в темноте перед зеркалом, в окружении пустых тетрадей, и смотрела. Смотрела. Смотрела. Рядом стоял открытый ноутбук с моей последней рукописью. В руках я держала лампочку — простую лампочку накаливания, вроде тех, что светит тёплым жёлтым светом.

Я смотрела в зеркало. Еся в зеркале улыбалась. Я коснулась пальцами своего лица и поняла, что на моём лице улыбки на самом деле нет.

Лампочка в моей руке лопнула.

А затем я медленно повернула голову к экрану ноутбука, сжала пальцы сильнее, осколки впились мне в кожу, но я сжимала руку всё сильнее и сильнее, чувствуя, как по запястью сочится горячая, живая, настоящая кровь.

«Delete». Одним коротким щелчком я удалила всё. Всё, во что превратила свою жизнь.

Затем также медленно развернулась обратно и увидела, как сползает с лица зеркальной Еси улыбка. В зеркале отражался рассвет.

Автор: Полина Крутикова
Оригинальная публикация ВК

Мана несла свои воды, впадая в Енисей. Заросшие соснами и кедрами берега переходили в горный хребет. В этом отдаленном уголке Земли природа лишь слегка подверглась влиянию человека. И здесь в полной мере можно было ощутить дыхание кого-то, чье присутствие невозможно доказать.

Мастер заинтересованно рассматривал механизм. Задняя крышка массивных часов лежала рядом, а их владелица прохаживалась около стойки, ее светлая челка упрямо падала на глаза. Молодая женщина злилась, откидывала волосы и нервно посматривала на часовщика. Для ремонта из Нарвы пришлось приехать в Красноярск, и это была уже третья мастерская.

https://i2.photo.2gis.com/images/branch/32/4503599634889072_...

- Отстают слегка? – часовщик поднял голову.

Она мотнула головой, и уперлась в стойку локтями, приблизив лицо к мастеру.

- Они… бьют в неположенное время, - блондинка понизила голос.

Как объяснить ремонтнику, что они не просто бьют? Он сочтет ее чокнутой. И, возможно, будет прав.

- Как это, в неположенное? С каким интервалом, замечали? – удивился часовщик, - потому что я не вижу неполадок.

Словно подтверждая его слова раздалось гулкое «Бомммм». Время было ровно шесть часов вечера. Прикрутив заднюю стенку на место, мастер отдал часы клиентке. Пора было закрывать мастерскую.

«Может, избавиться от них?» Валентина тащила тяжелый сверток и раздумывала. «Если бы это помогло!»

***

Они с мужем Саней переехали в Нарву три месяца назад. Большое село на берегу реки Мана, ограниченное Восточным Саяном и окруженное тайгой, привлекло супругов своей дикой красотой. В музее имени Высоцкого Валентине подвернулась вакансия, а муж всю жизнь работал на лесозаготовках, так что и у него с работой не возникло проблем.

Большой деревянный дом поначалу приводил Валю в восторг, к такому размаху она не привыкла. Вещи, привезенные из городской квартиры, смотрелись здесь чужеродно, и она раздала большую их часть. «Дом на Мане» называла она их жилище, произнося слова слитно, как одно.

А вот старые настенные часы, память о бабушке, как нельзя лучше вписались в интерьер. Выбросить или отдать их не поднималась рука.

Наступило долгожданное лето, принеся с собой жару и тучи комаров. Ночью становилось легче, ветерок приносил с гор прохладу, от реки тянуло сыростью. Все окна в доме были открыты, поэтому Валя сначала не придала значению неясного звука из соседней комнаты. Она сонно повернулась на другой бок, и в этот момент в тишине прозвучало оглушительное «Боммм, боммм».

Заворочавшись, муж пробормотал что-то вроде «сожгу проклятые часы», а Валентина удивилась. К бою часов они с супругом давно привыкли, бабушкин раритет вел себя скромно, его тихий мелодичный звук не раздражал их и совершенно не мешал спать. А сейчас бой прозвучал так, словно кто-то ударил молотком по пустому ведру. Она посмотрела время на мобильном, десять минут третьего. Может, это вообще были не часы, а что-то на улице?

Успокоив себя этой мыслью, Валя почти заснула, даже какой-то цветной сон начал тихо прокрадываться в сознание. Легкое прикосновение к лицу заставило ее вздрогнуть всем телом. Открыв глаза, Валя сначала не поняла, что видит перед собой, а затем резко села на постели. Не может этого быть!

С потолка свисала длинная лента, ей раньше был перевязан букет полевых цветов. Цветы завяли, а вот лента так и осталась лежать на комоде, аккуратно свернутая в рулончик. И сейчас эта ленточка, подсвеченная лунным сиянием, висела прямо перед Валиным лицом, неясным образом крепясь к потолку.

Страх, пока не оформившийся, сковал тело. Мозг отказывался понимать, что происходит. Рядом тихо похрапывал супруг, и Валя толкнула его.

- Чего ты не спишь… - сонно протянул он и открыл глаза.

В ту же секунду лента мягко спланировала вниз и обвилась Валентине вокруг шеи.

- Сань, тут такое… Лента висела в воздухе! Та, которая от букета. Вот она!

Недоуменно глядя на жену, Саша взял в руки полоску ткани, повертел.

- Тебе приснилось что-то, Валь. Спи. Она, наверное, давно тут валялась. Может, среди простыней и одеял как-то попала.

- Говорю тебе, она в воздухе висела! А потом упала! – Валя повысила голос.

Ей и самой было понятно, какую ерунду она несет. Но ведь проклятая лента вправду висела перед ее лицом!

Успокаивая, Саня обнял ее, повалил на постель.

- Наверняка есть простое объяснение. Например, сквозняк.

- И что? При чем тут сквозняк?

- Она легкая, сквозняком ее пронесло по воздуху, она зацепилась за что-то на потолке. А потом упала. Вот и все!

Сомнительное предположение супруга все же несколько успокоило Валентину, и она прижалась к нему. Наверное, просто нужно хорошо выспаться.

Два следующих дня прошли в суете – Саня уезжал смотреть новые участки леса под вырубку. Проводив мужа, Валя прошла в дом и ощутила легкое беспокойство. Она еще ни разу не ночевала здесь одна. Впрочем, кого бояться? Соседи, пара старичков Агриппина и Федор, тихие милые люди. Дальний дом принадлежал охотнику Петру Васильевичу, он сейчас в отъезде. Да и вообще, в Нарве практически нет преступности!

Для порядка заперев дверь на оба замка, Валя легла спать. Из открытого окна доносились звуки засыпающего села, где-то лаял пес, сосны шуршали на ветру. Иногда с реки доносился тихий плеск и чьи-то далекие голоса. Убаюканная этими звуками, женщина улеглась. Уже поздно, почти половина двенадцатого. До ее слуха донесся звон часов. Да что с ними такое?

Разбудило Валентину странное ощущение, словно она плывет. По щеке скатилась капля, за ней еще одна. Вытирая лицо, женщина обнаружила, что вся подушка мокрая. С волос текла вода, даже во рту ощущался ее медный привкус. Здешняя скважина не очень нравилась Вале, вода была пригодна для питья, но содержала большое количество примесей. Поэтому супруги обычно покупали бутилированную воду, а родниковая стояла на кухне в ведре для разных хозяйственных нужд.

Вкус воды из скважины Валя не перепутала бы ни с каким другим и теперь лежала в недоумении. Как могла в кровать попасть вода? Встав, женщина включила лампу. На постели расплывалось мокрое пятно в области изголовья. Все остальное было сухо, в том числе пол и стены. Пролилось с потолка?

Она прошла в соседнюю комнатку, где располагалась печка и осмотрела стену с обратной стороны. Все оказалось в порядке.

https://mykaleidoscope.ru/x/uploads/posts/2023-03/1679951192...

Не поленившись, Валентина залезла на стремянку и ощупала стену и потолок. Все сухо. Она поменяла подушку и легла на Санину сторону. Сон испарился начисто, его место заняла неясная тревога.

Не выдержав, Валя встала и прошла на кухню, налила воды из бутыли и залпом выпила. Вешая чашку на крючок, она бросила взгляд на ведро и замерла. Оно оказалось пустым, хотя Валя собственноручно налила его вечером. Подойдя ближе, она влезла в большую лужу на полу. Кто мог вылить из ведра воду, если она здесь одна?

Замки заперты, до окон с земли не достать, да и сетки на месте. Чертовщина какая-то! Машинально перекрестившись, Валентина попыталась вспомнить хоть одну молитву, но не смогла. Руки слегка подрагивали, но женщина постаралась взять себя в руки. Наверное, вечером кто-то схулиганил. Они с Саней собирали вещи ему в поездку, а местные мужики приехали за ним на УАЗике. Прошли в дом, пока ждали мужа. И кто-то пролил воду, а сказать постеснялся, вот и все!

Отгоняя от себя неприятную мысль, что вода при этом попала ей еще и на подушку посреди ночи, Валя попыталась уснуть. Мелодичный бой часов заставил ее снова открыть глаза. Надо отнести их в мастерскую! Повернувшись на другой бок, женщина прикрыла веки, и на какое-то мгновение ей почудился свет в кухонном проеме. Голубоватый и неясный, похожий на свечение ультрафиолетовой лампы. Напряженно вглядываясь в темный проем, Валентина лежала и боялась пошевелиться. Что это такое? Вдруг показалось, что из темноты на нее кто-то смотрит, недобрый взгляд пробрал до мурашек.

В кухне что-то негромко брякнуло, и сердце неистово заколотилось. Кто-то пробрался в дом? И он же разлил воду? Воры так себя не ведут, насильники и маньяки тоже. В тумбочке возле кровати лежал пистолет. Она ни разу в жизни не стреляла, но Саня уверял, что в любом доме обязательно должно быть оружие. Несмотря на ее возражения, он получил разрешение и приобрел полуавтоматический Гаррисон. И сейчас Валя была благодарна супругу за настойчивость. Пистолет удобно лег в руку, его тяжесть придала ей уверенности. Она покажет незваному гостю, как нужно себя вести в чужом доме! А потом сдаст его в полицию.

Мгновенным движением включив свет, Валентина прошла в кухню. Дуло пистолета плясало перед глазами, и она надеялась, что стрелять не придется. Но напугать пришельца она способна!

Подбадривая себя этой мыслью, женщина зажгла свет и остановилась в дверях. Кухня оказалась пуста. Лишь чайная кружка, из которой она пила недавно воду, лежала на столешнице с отколотой ручкой. Она же сама повесила ее на крючок не больше часа назад!

Метнувшись по остальным комнатам, Валя быстро обыскала дом. Никого. Засунув пистолет за резинку пижамных брюк, женщина уже более внимательно обошла все помещения, заглянула в шкафы и чуланчик. Чердака и погреба в доме не было, так что спрятаться особо и негде. Валентина в раздумье застыла посреди комнаты и с сомнением взглянула на мокрую постель. Решительно схватила одеяло и отправилась на диван в гостиной. Пистолет удобно улегся под подушку.

Глядя в потолок, Валентина размышляла о причинах сегодняшних событий, но так и не пришла ни к каким достойным выводам. Усталость сморила ее, и она постепенно уснула.

Пробуждение оказалось кошмарным, Валя задыхалась! Ни пошевелиться, ни крикнуть она могла. Нос и горло забила вода, в уши стекали тонкие струйки. При попытке вдохнуть женщина лишь набрала воды в легкие, тело свело судорогой. Сквозь нарастающий звон в ушах донесся отдаленный бой часов, и в ту же секунду вода схлынула, стекла вниз. Валентина обнаружила себя лежащей в той же позе на диване, она мучительно откашливалась, но сейчас хотя бы могла двигаться.

Дрожа от пережитого, женщина сползла на пол прямо в разлитую лужу и заплакала. За окном начинало светать, первые робкие птицы подавали свои голоса. До рассвета Валентина просидела возле дивана на полу, не решаясь пошевелиться.

***

Агриппина Евграфовна уже хлопотала во дворе, вокруг нее неторопливо ходили куры. Калитку соседка никогда не запирала, и Валя без стука вошла.

- Что с тобой, Валюшка! Лица на тебе нету! Пошли, пошли, расскажешь, что за беда!

- Можно я у вас сегодня переночую? На завтра уже билет купила…

Красочный рассказ о ночных событиях уложился в пять минут. Соседка не перебивала, лишь кивала время от времени и отпихивала иногда самых наглых куриц.

- Суседко шалит у тебя, - понимающе резюмировала она.

- Кто? Сосед? – не поняла Валентина.

Проведя гостью в дом, Агриппина налила ей большущую кружку горячего кофе, подала сливки, сахар, печенье.

- Себе только что заварила, да ты пей, Валюш, не стесняйся. А насчет суседко…

В купленном Саней с Валентиной доме когда-то жили супруги Вороновы.

- Ничего не скажу, хорошо, дружно жили…

Глава семьи всю жизнь служил егерем, лес для него был роднее дома. И однажды он не вернулся, поиски продолжались почти неделю, супруга от тревоги не находила себе места. К тому же она находилась в положении, а, как известно, беременным волноваться вредно.

- И выкинула она ребеночка-то… Ох, горюшко!

Агриппина лично отвезла соседку в местный больничный пункт, она отлично водила свою ВАЗ «копейку». Только спасти женщину не смогли, открывшееся кровотечение остановить подручными средствами не удалось, а довести в краевую больницу не успели.

- А егерь-то вернулся! Оказалось, загулял, сволочь. В соседнем селе неделю пил с дружками-алкашами.

Новость о гибели супруги и неродившегося ребенка подкосила мужика. Он жестоко винил себя в этой трагедии.

- И правильно винил! – вставила Валентина.

- Может, и правильно. Да кто ж мог знать, что так оно обернется? Так вот…

Почти месяц егерь выдержал, но потом сломался. Пытался утопиться, не смог. Вытащили какие-то добрые люди. Хотели даже в больницу его отправлять. Но мужчина вырвался, пообещал, что больше ни-ни.

- И повесился дома в тот же вечер, - Агриппина тяжело вздохнула.

С тех самых пор поселилась в этом доме «нечистая сила». Никто из местных не захотел приобретать жилье с такой историей, а приезжие, все как один, быстро съезжали. От них и узнала Агриппина о проделках загробных сил.

- Суседко называют у нас домового. Бывают они добрыми, нейтральными и злыми. И повадки у каждого свои. Оно и неудивительно, это ведь неуспокоенные души. Твой-то что обычно делает?

- Не знаю, что он обычно делает, - Валя потерла ладонями плечи, словно от холода, - но этой ночью он меня едва не убил. И каждый раз я слышу бой часов в неположенное время. Они ведь каждый час отсчитывают, а тут начинают, когда им вздумается!

Выйдя от соседки, Валентина вернулась домой. При дневном свете все произошедшие события казались не более чем ночным кошмаром. Может, и правда, приснилось? Бой часов отвлек ее, он вздрогнула. А, все верно, десять утра. Надо все-таки съездить к мастеру и дождаться возвращения Сани в городе. Одна она в этом проклятом доме больше не останется.

***

Проводив взглядом отъезжающий автобус, Агриппина вернулась к себе. Надо же, а такие хорошие соседи были! Вежливые, непьющие. Теперь вот неизвестно, кто вселится. Пожилая женщина уселась на крыльцо и задумалась, глядя на соседский дом. Перевела взгляд на реку. Эх, красиво здесь! Неудивительно, что народ в Нарву тянется!

Спустя пять минут она решительно встала, достала из кармана ключи, оставленные Валентиной «для пригляда», и вышла за калитку.

Чертополох рос повсюду, и Агриппина набрала целую охапку. Чем больше, тем лучше! Кроме того, нужна соль, но уж такой продукт у Валюшки найдется. Она открыла ключами входную дверь и шагнула в прихожую.

Спустя два часа Агриппина покинула дом соседей и с удовлетворением напоследок осмотрела плоды своих трудов. Городские и не подозревают, что порой обитает в лесных домах. И не знают способов, как бороться с «этим». А ведь бороться не надо, с потусторонним миром можно вполне мирно сосуществовать.

Обряду научил ее давно покойный дедушка, полжизни проживший на Байкале. Когда-то дед учился у шамана, но по молодости забросил всю эту «эзотерику». СССР не признавал существования ангелов, демонов, духов и прочей потусторонней сущности. Лишь голый материализм. Дед, партиец-комсомолец, тоже пытался отрицать мистические явления, пока в их собственном доме не появился суседко.

Вот тогда и пригодились уроки шамана, Агриппина была маленькой, но помнила, как дедушка рвал чертополох и ходил по соседям с просьбой одолжить соли.

Она набрала номер Валентины и проговорила в трубку:

- Валюша, возвращайся спокойно домой. Больше тебя никто не потревожит! Что? Вот, починишь часы и возвращайся!

С чувством выполненного долга Агриппина заперла дверь и отправилась к себе. Она, конечно, уже не видела, как на кухне из наполненного ведра тонкой струйкой поднялась вверх вода и сформировалась в шар размером с футбольный мяч. Шар поплыл, окутанный голубоватым светом, в сторону спальни и завис над постелью. Покачался, меняя форму, и с треском лопнул. Полведра воды плюхнулось на подушку, впитываясь в белье и матрас.

Свечение погасло, наступила зловещая тишина. Лишь капли воды, стекая с кровати нарушали безмолвие дома на Мане.

Больше публикаций автора в Дзен

https://dzen.ru/id/62540d8891e7a16dc1a8b480?share_to=link

Рассказ первый: По что бесы скачут?

Он появлялся всегда из-под кровати, ближе к полуночи. Маленький, бойкий, озорной. Много раз я потом пытался найти щель, из которой вылезал мой ночной гость, но как ни старался, ничего не мог разглядеть. Гладкая и ровная стена. Даже спичку вставить негде, будто прямо из неë выбирался. Выползет, прокрадëтся с тихим скрипом по половицам до печки на кухне, пошуршит в горшках остатками щей и каши, поскребëтся в сковородках. Ну, а как наестся, начиналось веселье. Будто не скакалось ему на голодный желудок. На печку – с печки, на печку – с печки. На лавку – на стол – на подоконник – на пол. Опять потом на печку. И так мог всю ночь прыгать.

Сначала он просто меня забавлял. Даже шкодил вполне безобидно. Один раз только, в первые дни, рассыпал муку и побил в чугунке яйца. Но наутро я пëк пироги, и оставил на пробу ему немного, с картошкой и с луком. Положил возле ножки стола, в небольшой тарелке, как домашних котов подкармливают. И вскоре стало понятно, что это было его любимым лакомством. Если пирогов на ночь не было, то и шумел он, задевал углы, ронял ухваты и цокал копытцами, пока не наскачется вдоволь, гораздо громче обычного.

О том, что он у меня появился, знала только моя соседка, баба Клава. Увидела его однажды в моëм дворе. Он там прыжки свои репетировал, а она на грядках возилась ночью, не спалось ей видать. Такая же блаженная, как и я, в деревне нас обоих не сильно жаловали. Еë – за хромоту и дурной глаз, как говорили за спиной, и ведьмой даже называли, плевали в след; а меня – сам даже не знаю, за что. Когда мужики ловили иногда и поколачивали возле речки, куда я ходил купаться, твердили, мол, что били за дело, не просто так. А за какое, как не просил их, ни разу не сказали. Смеялись только и продолжали валять по земле. Клавдию Антиповну, соседку, хотя бы так не дубасили. Злословили только...

– В чëрта ведь вырастет, – предупреждала она меня, – не привечай. Домового он уже выжил. Ко мне от тебя пришёл, вдвоём вместе с моим в подполе живут.

– Да играется он так, не со зла… –  защищал я свою зверушку. Домового, признаться, ни разу в избе не видел. Даже не знал, что он есть, и каков от него дому прок. Но раз баба Клава сказала, то так оно и было – жил домовой раньше, получается. Кошек и собак я не очень любил самих по себе, зловредные для меня сущности были. Одни из них постоянно царапали, другие норовили облаять, куснуть. Будто украл у них что-то. Но зверь, который завёлся вот так случайно, казался мне каким-то особенным. Вроде и шумел всю ночь, изба порой ходуном ходила. А только меня это не беспокоило.

– Игривый – это пока растëт, – объясняла соседка, – маленький ещё просто. Станет побольше – и игры будут другими. Душу выманит хитростью, в кости или карты выиграет. Не садись с ним играть… А уж как совсем взматереет, на грех подбивать начнëт на смертный. Никогда его не приручишь-не переделаешь, с другой стороны он пришёл...

Я вроде и верил бабе Клаве. Но только зверька своего выживать из дома не хотел. Как она его… бесёнком назвала что ли? В чёрта, говорила, вырастет? Ну и пусть себе растёт, я вон тоже не пойми во что из дитёнка превратился. А зверей таких, как он, я никогда не знал, хотя вроде с рождения в деревне был. Вот и подумал, что пусть живёт, не мешает он мне. Наоборот, веселит. Когда ночью в тишине, бывает, становится тошно, аж до мыслей о верёвке на шее доходит, кто-то хотя бы копытцами в доме цокает, делает что-то на кухне рядом да шуршит по-всякому: прыгает, возится, чавкает и попискивает, миски с места на место перекладывает, таскает заслонку и чугунки, ухватами и большой сковородой гремит. Иной раз воды из колодца в дом принесёт, не сама же она наутро в вёдрах появляется? В общем, будто я не один, а живёт кто-то кроме меня в доме. Приятно же.

Гошка – вот, как я назвал его. Не знаю, почему. Из-за кота? В детстве у нас был кот Гошан. Шкодливый, блохастый и с характером, как у колхозного председателя, у бывшего. Маленькие злобные глазки, как у того, вечно только и смотрел, что бы и где исподтишка стащить, пока мать на кухне готовила. А когда родители умерли, Гошан убежал куда-то. Старый уже был котяра, но будто понял, что вдвоём не уживёмся. Места в доме стало вроде больше, а нам с ним от этого – только теснее. А теперь, вроде как, и стыдно было за того кота. Зверя, хоть и не любил, а выжил его, получается, ни за что. Он всего-то за жизнь два раза подрал мне ладони и обмочил как-то калоши зимой. Может, потому и начал я бесёнка прикармливать, для себя-то бывало ленился пироги ставить в печь, а для него в радость что ли было, забота. Шкодили они с котом примерно одинаково, но только у нового Гошана шерсть была покороче и росла вразнобой, будто сваляная. И морда – ей-ей Тянитолкай с обложки Доктора Айболита, вытянутая и с зауженным носом. Косуля такая на лапках, тощая, не в образ прожорливая и разве что не с двумя башками. Единственная книжка с детства у меня осталась, раз двадцать её перечитывал.

Так прошли лето и осень. Зажили мы с Гошаном хорошо поначалу. А следом за осенью пережили первую зиму. В хозяйстве бесёнок мне не вредил, скорей наоборот, помогал. Ясли один раз починил ночью в хлеву – больше некому было. Как раз в тот год колхоз двоих телят выдал, как дурачку, которому иногда помогать полагалось. За такую подачку, правда, в деревне меня ещё больше возненавидели. Кому-то на целую семью с детьми и одного телёнка не перепало, а тут сразу два ко двору привели от нового председателя. Я предлагал потом забрать одного, но на это обиделись ещё больше. Вроде как зазорно у убогого забирать выделенное ему государством. Вот и вышел плохим всё равно я, потому что посмел предложить такое, им, честным хорошим сельчанам… Ещё же Гошан удавил во дворе двух хорьков, что пришли ко мне кур красть. Свернул им шеи и сложил тушки на крыльце. И пока я, копаясь в сарае под утро, думал, что с ними делать, выкинуть за забор подальше или захоронить, он начал жрать одного из них. Обоих тогда ему и оставил. Доел с потрохами. От пирогов на ночь, правда, не отказался – от лакомства отказываться бес не умел. А скакать научился так, что в феврале, клянусь, своими глазами видел, два раза, как Гошан с места на конёк дома запрыгивал. Запрыгнет и сидит рядом с трубой, на луну смотрит, хвостом себя по бокам бьёт. Вот же, чёрт прыгучий попался! Да собственно, им он и был – чёртом. Просто пока чертёнком. Кажется, я начинал понимать это слово, которым люди так часто ругались…

Жили тем не менее хорошо мы до поры до времени. Пока не наступила весна и не сошёл снег. Тогда и начали сбываться первые слова бабы Клавы.

Сначала Гошан задушил петуха. Выпотрошил его и съел. Полтушки оставил мне, в миску на кухню подбросил. Саму миску поставил на стол, а не как ему оставляли внизу у ножки. Я же вообще видел его мало, не любил он особо на глаза показываться. Чаще слышал его копошение в доме. Так оно, наверное, обоих больше устраивало. Бывало, раз в неделю, мелькнём перед глазами друг у друга, он прижмёт свои уши, а я просто отвернусь. Дальше же опять только слышались. И где-то с рассветом он потихоньку проползал под мою кровать, чтобы исчезнуть в стене.

За первого петуха я ничего ему не сделал. Даже не злился. Платили мне за то, что был ночным сторожем на свинарнике, в колхозе немного, и мясо доводилось есть изредка. Была надежда, что выращу двух бычков и в осень их сдам. Вот тогда часть возьму деньгами, а часть говядиной. Сразу наварю холодца вдоволь, спущу в чугунках и кастрюльках в погреб. Гошан же просто рос, думал я. И чаще по ночам скрестись начал в сковородках, где что-то жарилось на сале или бывало с остатками курицы. Не зря ж он съел двух хорьков. И крыс передушил, больше ни одной с осени не видел ни в хлеву, ни в бане, ни в сарае.

А потом, после петуха, стали пропадать куры. Наорал я на него тогда, понял, что больше некому. И перья, закопанные во дворе нашёл, кладбище там целое мой чертёнок устроил, аж пять могил обнаружил. Так он же, когда понял, что я этим его поведением сильно не доволен, начал чужих кур таскать. То к бабе Клаве сходит, то ещё к кому. И по деревне пошёл слух, что якобы у меня собака завелась, что это она у всех соседей кур таскает. Понятно, что Гошан на глаза никому не попался, просто кто у всех и всегда бывал во всём виноват? Увечный горбун-дурачок. Ему телят забесплатно колхоз даёт, а он вон чего вытворяет. От старого родительского Полкана во дворе будка ещё стояла, вот кто-то и пустил слух, что ко мне брошенный пёс приблудился, что не кормлю его, а он ходит по дворам добывать себе еду ночью. Даже поговаривали про какую-то яко бы овчару, видел, мол, кто-то. Я перья все сразу тогда перепрятал, всю ночь копал яму поглубже под домом, что б, если придут, никаких следов ни от моих кур, ни от чужих не нашли. А остатки ночи просидел в комнате у окна, смотрел на стёкла, и слушал, как капает по ним апрельский дождик. Гошан сидел на кухне, тяжело вздыхал и занимался тем же самым. На улицу смотрел. Как горько ни было ему подводить меня, а поделать с собой, видно, ничего не мог. Хотелось ему мяса, он его и добывал.

Решение созрело только на следующий день. Избавиться мне нужно было от него, и тянуть с исполнением задуманного не стоило. Очень не хотелось идти на подобные крайности, но иначе возникнут серьёзные проблемы, решил, поразмыслив, я. Дождался в ночь, когда Гошан вылезет из-под кровати и пойдёт шарить на кухню. Долго пришлось ждать – тот будто почуял что-то и вышел из стены не сразу. А потом, когда захотел есть сильнее и выбрался-таки к чугунку с остатками гречки с тушёнкой, я тихо подкрался к нему со спины. И накинул мешок.

Гошан взвизгнул неистово и сразу зашвырялся в плену. Размером он давно был не с кота или мелкую косулю, а почти что со среднюю дворнягу. Барахтался, пищал противным голоском, пытался вылезти. Только сил у меня хватило. Мешок я перевязал верёвкой крепко, взвалил на плечи и вышел из избы. Зла никакого ему не желал, хотел вынести за деревню подальше, а там выпустить и припугнуть. Пусть себе бежит на все четыре стороны – чёрт же, не пропадёт! А я как-нибудь снова обойдусь без друга. Зато будем оба целы…

Когда вышел за околицу, Гошан в мешке на спине трепыхаться перестал. Смирился. Почуял, что уже не в деревне. Вздохнул протяжно со стоном. К озеру его я нёс, хотел перейти в сапогах вброд впадавшую в него речушку и выпустить сразу за ней. Баба Клава говорила, что черти страх как боятся воды, назад он её не перепрыгнет, живую и бегущую, не стоячую.

Вот только до воды я дойти не успел. Нагнали меня. От самого моего дома, видать, шли. Или случайно увидали, а потом увязались и выследили.

– Что – от пса своего избавляться пришёл? – весело спросил Гришка и обернулся на троих, что всегда ходили с ним. – А говорил, нет у тебя собаки. В мешке тогда кто? Порося топить будешь?..

Поржали.

– А мы тебе сейчас и верёвку с камнем найти поможем. И сам, может, с ним, ко дну сплаваешь, проверишь, глубоко ли…

Топить они меня не стали, но бить начали сразу и сильно. Гошка весь извивался в мешке, а им только смех. Пинали и его, только я его собой сверху закрывать пытался.

Когда перестали и отошли, Гришка один склонился надо мной.

- К осени, когда бычков сдашь, деньги все наши будут. Понял?.. – сказал он с нажимом и ещё раз пнул под рёбра. – А не утопишь пса, что кур таскает, точно на дно вместе с ним пойдёшь. Только сначала избу продашь…

И ушли.

До дома я добрался только к утру. Сил перепрыгивать через ручей не было и просто развязал мешок с Гошаном, оставил его на этом бережку. Он так и лежал там внутри, не вылез, когда уходил. А я кое-как один добрёл до деревни. Раза три останавливался у чужих домов и отдыхал на скамейке, подолгу сидел. Хорошо намяли бока Гришка и его свора, дышать в полную грудь не мог. И здорово, что доковылять успел затемно, пока другие не видели. День отлежаться у меня в запасе имелся, не мой черёд был выходить сторожить свинарник, со сменщиком мы работали по две ночи к ряду. Так, почти целые сутки, я один и провалялся на кровати, не ел и пил только воду. Затем с трудом отработал две ночи своей смены, дневал и ночевал прямо там, у свиней, а бабу Клаву просил присмотреть за курами и телятами дома. Немного полегчало, вернулся. И на эту четвёртую ночь что-то опять тихо зашуршало под моей кроватью. Повозилось немного, выкарабкалось. И на кухню прополз... Гошан.

Как же я радовался тогда, что он вернулся! Сразу забыл и про бычков, которые были уже не мои, и про трещины в рёбрах. Утром, когда выспался немного в первый раз за последние четыре дня, сразу замесил побольше теста. Напёк пирогов с яйцом и луком, с рисом, с капустой, с картошкой, с грибами. А вечером, сжав зубы, зарезал курицу. Из половинки наварил себе супу, а другую, самую большую, оставил сырой. Положил в миску на пол, рядом с пирогами перед сном. И быстро уснул, потому что очень уж за день намаялся. А как проснулся, увидел, что обе тарелки пусты. Гошан всё съел, до чистоты вылизал. И ночью по дому скакал и шумел совсем тихо, потому что я ни разу не проснулся. Не то пожалел меня, не то это я спал так крепко и спокойно. Зная, что друг мой вернулся…

Больше о том, чтобы избавится от чертёнка Гошки, я не задумывался. С питанием, для нас обоих, конечно, было совсем тяжко. Не столько для меня, сколько для него, растущего и играющего как котёнок. Что б он не таскал соседских кур, я продал свой не очень старый телевизор. Всё равно не смотрел, читал только изредка. Больше лежал в огороде на траве и вглядывался в небо, когда дела по хозяйству заканчивались. На деньги с продажи родительского телевизора выкупил в другом конце села два десятка взрослых утят. На какое-то время хватит. Гошан рос быстро и был уже со взрослую крупную дворнягу. Утки ему хватало на два дня. По-прежнему любил кашу и ел пироги. И каждый день, по полночи, мы с ним вместе молчали. Он о своём, а я о своём, всегда по разным комнатам. Только было такое чувство, будто всё равно за одним столом сидим и чай пьём.

– В карты играть будешь?.. – спросил я как-то его в одну из августовских ночей, когда настроения совсем не было. Дни осени приближались, бычки росли быстрей, чем Гошан, и скоро нужно было их сдавать. А что? Проиграю чёрту душу, как говорила баба Клава, тогда вообще братьями станем с ним, решил я. Что-то к своим двадцати пяти годам жить с душой я малость подустал. Уж больно болела она, стоило и без души жить попробовать. Может, так станет легче…

Гошан не ответил. Только шумно сопел у окошка на кухне – снаружи опять шёл дождь. Мы оба любили смотреть, как струями заливает окна. И если не было ветра, то открывали их настежь и дышали ночной свежестью, смотрели, как лопаются пузыри в лужах. Он из своего окна, а я из своего. А ещё нюхали дым из печной трубы. Нарочно в такую ночь я зажигал в печке дрова, и дым из трубы прибивало водой к земле. Даже шум ливня как-то успокаивал нас одинаково – Гошан начинал скакать тише и меньше, будто от пуза пирогов объедался, а я тогда легче засыпал…

Проблемы начались в конце сентября. Позднее в этом году у нас выдалось лето, и всё оттого, что весна после зимы тоже подзадержалась малость. Мой огород стоял вплотную к дому, все шестнадцать соток, огорожены. А рядом был огород Бабы Клавы, поскольку она со мной соседствовала. Ей я выкопал всю картошку первой, целых двадцать пять мешков вышло. Потом же наступило два дня моей смены сторожем на свинарнике, и на вторую ночь зарядил затяжной хороший ливень. Я побоялся, что так начинались осенние дожди – уж если зарядят, то не остановишь. Тогда и мой урожай весь погниёт, коли надолго оставить неубранным. Из мокрой земли выкапывать тоже было тяжело, в позапрошлый год так двое вил сломал, пришлось потом черена менять. Надо было, дурню, днём, перед ночной сменой выкапывать, пока сухо было. Да только баба Клава просила помочь с забором безногому деду Василию. Потому по светлому времени пришлось повозиться у старика. Забор у него стоял вокруг всего большого двора и дома, длинный такой и почти целиком разваливался. Вот и настроился я на тяжёлое выкапывание, когда возвращался со второй ночи домой. А как только зашёл в сарай, заметив, что дверь в него почему-то осталась открытой, увидел, что вся картошка там уже стояла в мешки уложенная. Нелепо, конечно, и по-бесовски глупо расставлена – где пол мешка или четверть, где целый, но всклень и не завязанный. Зато гнуть спину не надо – весь, до последней картофелины, мой урожай был убран с огорода.

– Чёрт твой по ночам копал, домовые сказали, – подтвердила тихо через забор баба Клава. – Руками, говорят, всю вырыл и перетаскал на горбу в корытце. Полы иди мой. Следами поди изгваздал…

Вот тебе и Гошан. Всё только тосковали вместе, а тут всерьёз хозяйством занялся. Неужто, не верил я, соображать начал? Сердце-то у самого от этого радовалось.

Однако вечером радость мне хорошо подпортили. Гришка пришёл, как всегда не один, со своими «волчатами». Засветло ещё, пока только смеркалось. Прознал, что к первым машинам, что скот у людей забирали и увозили на взвешивание, я даже не выходил. Вот и решил предупредить ещё раз.

– Ты не тяни. А это тебе, что б не забыл…

Один раз только ударил. Хватило. И нос хорошо разбил, и в глазах было долго светло. Но после этого такая злость появилась, что решил я уже про себя, не уступлю. Самим жрать зимой нечего будет, утки давно кончились, и кур оставалось мало. Что ж теперь, голодной смертью уйти в зиму обоим?

Гошан будто чуял всё, что у меня на душе творилось. Второй уже раз, лёжа с кровати, звал его в карты играть. А он опять не пошёл, смолчал. Обманула что ли старая Клава и не играл чёрт с людьми вовсе? Зато всю ночь бес мой потом ворчал и скакал по кухне как угорелый, хлопал дверьми, выбегал наружу. А там запрыгивал на конёк и – с крыши во двор, на копыта приземлялся. Маленький вроде, а грохот стоял, будто сверху большое ведро с землёй скидывали. Под утро только успокоился, съел все пироги, гречку, пол куры и уполз к себе спать. Я уж не знаю, чем он там занимался до следующей ночи, спал, наверное. В стене не поскачешь…

Ни во второй раз, ни в третий я так к машинам и не вышел. А с собой начал носить маленький прут из свинца. Что б защититься смог, если Гришка с Юркой и другие опять нападут. Однако в тот единственный день, когда прута с собой не взял, они меня и подловили. Пытался убежать от них, только хорошо погнали, окружили так, что не вырваться. И где-то у околицы настигли. Бабка Нюра, сердобольная женщина, видела всё. Крикнула своему мужу в дом, с лавки у забора:

– Выйди, Степан, заступись! Опять дурачка-Савёлушку бить волокут…

Но дед её не вышел. Один был, испугался. А меня так и утащили к речке. Пинками гнали почти до того самого места, где речка в озеро впадала, и где они в первый раз меня застали, с Гошаном в мешке на плечах …

– Предупреждали же, дурья пустышка?.. – спросили зло, обступив с четырёх сторон. И больше уже ни о чём не спрашивали.

Долго били меня. Сверху дышали отвратно водкой и самогоном. Два раза я лишался чувств, и приходил в себя всего лишь от новых ударов. Всё думал, когда уже забьют, чтобы муки мои закончились.

Но потом надо мной промелькнула тень. Будто ветерком лицо обдула. Даже как-то приятно стало на миг, на разбитых в кровь губах и дёснах. И что-то рядом в воде сразу булькнуло громко, нырнув в неё.

– Это ещё что? – гаркнул Гришка. – Собака его что ли?.. Сама утопилась?..

Гадко, противно заржали. Рожи у всех отвратные. Сумерки к тому времени только наступили, и лица их в закате смотрелись будто кровью умытые.

А затем снова булькнуло. Что-то вынырнуло из воды, вызвав «охи», «ахи» да «йоп твою мать». И из мелкой речушки на берег выскочила уже не моя «собака», а вышел самый настоящий чёрт. Высокий, шерстистый, с большими рогами. Огромный хвост с кисточкой, хлещет себя по бокам. Глаза горят красным и будто пар, светящийся и зелёный, из пасти и из ноздрей клубами густыми вылетает.

Как взревел тогда вылезший из воды чёрт, да как начал по ним скакать. Гришкина ватага даже разбежаться не успела. Самого Гришку, кажется, чёрт заскакал насмерть – всю грудину ему проломил, прыгая на ней своими ножищами. Я всё хотел заступиться за них, пытался повернуть голову, руку тянул. Но сил у меня не хватило даже на слово. Рёбра все самому сломали и избили в сырое мясо.

Запомнил, что подняли меня с земли, полумёртвого и изувеченного. И помню, как лилось на меня сверху чем-то тёплым. Так… слёзы горячие капали. Плакал мой чëрт, пока бежал и нëс меня на руках к дому. По мне убивался рогатый. А ведь, кроме бабы Клавы, никто меня не жалел по-настоящему раньше. Даже родители. Любили, наверное, по-своему народившегося в семье уродца, не утопили ж в пруду во младенчестве? А, значит, любили...

Очнулся я после того, как лишился чувств в бешеной скачке, уже в нашей избе, на моей кровати. Голый и в мокрую простыню обёрнутый. В печке жарко горел огонь, слышно было, как трещат в ней угли. Чёрт мой… снова стал маленьким и привычным. Что-то ворчал себе под нос, заправлял крупу в чугунок, заливал водой. Видел потом, как он ставит его ухватом на шесток и толкает дальше. Жмурится от жара. Погремел затем пустой сковородкой, нашёл в погребе сала, лука, картошки. Зажарилось сразу, зашипело и зашкварчало. От боли я не мог пошевелиться. И тогда он потащил кровать к печке, вместе со мной на ней. Размером Гошан был снова с дворнягу, но напряг все свои жилы и доволок меня как-то. Что б я и огонь видел с середины кухни, и что б слышал дождь в открытое окно. Опять шёл ливень.

Сжёг слегка Гошан кашу. И сало с картошкой подгорели тоже. Потом он намочил другую простынь в колодезной воде и сменил на мне старую. А после мы ели с ним подгоревшее. Он жевал с аппетитом, а я глотал едва-едва, валял языком в разбитом рту. Только всё равно сидели в одной комнате вместе, не прятались друг от друга, но и посматривали пока исподтишка. Будто болеть даже стало меньше и легче дышалось. Он верно был настоящим чёртом – шерсть у Гошана от бликов огня просто искрилась. Точь-в-точь как у кошек на солнце. И пусть в деревне меня теперь ненавидеть станут намного больше, зато тронуть уже не посмеют. Гришка с друзьями, если и выживут, говорить могут, что захотят. Кто ж им поверит, после водки, которую пили всё время? Вот пусть и скажут, увидели, мол, рогатого, когда он к ним сам из воды вышел. Скажут, и люди ещё посмеются над ними. А вот меня с бабой Клавой обидеть точно не смогут. Потому что жил у меня самый взаправдашный чёрт. Мой друг Гошан, моя ночная погремушка и добрый защитник. Попробуйте троньте, коли придёте.......

Часть 2 - ФИНАЛ

(Все имена и события – вымышленные. Любые совпадения случайны.)

А вот еще вспомнилось. Ехал я как-то из Вологды в Устье, на свою, значит, малую родину. Ехал ночью, часа в два. Красота! Дорога пустая, мрачноватый пейзаж в свете фар, луна почти полная, и россыпь звезд. На дворе было лето, начало августа. Темень, но не кромешная, а так, глубокие, темные сумерки. Еду, музыку слушаю, НЕ СПЛЮ, - так как отлично выспался еще днем.  То есть версия, что все нижеизложенное мне приснилось, пригрезилось или привиделось, отпадает сразу. Но, вернемся к рассказу. Иж  мой катился медленно, но уверенно. Зная его капризный нрав, и, несмотря на довольно молодые годы, просто таки вопиющую ветхость и ненадежность связки кардан- задний мост, больше девяноста- ста километров в час я ему никогда не давал. Что тут скажешь – «каблучок», это вам не гоночный болид. В общем рулю, курю, подпеваю в пол голоса. Проехал указатель «Озерки» (местные поймут), и вот-вот уже должен быть опасный поворот, за которым покажется ярко освещенный мост через реку Кубену. Вот-вот…  Внезапно, я понимаю, что поворот на Озерки остался позади уж минут десять как, а я все еду и еду прямо. И никакого опасного поворота, и уж тем более освещенного  моста  за ним. Дорога в свете фар прямая как стрела. Еду вроде не медленно, и уже давным-давно должен был лихо повернуть направо, но нет, белая лента разметки блестящая на покрытом щербинами асфальте даже намека не делает о том, что собирается куда-нибудь поворачивать. Более того, я не заметил даже знака, обозначающего опасный поворот. Только ослепительно белая осевая, обочины, километровые столбики мелькают один за одним, кюветы, поросшие низеньким кустарником,  да сплошная стена синевато-черного леса за ними.  Стоп! Столбики! Проезжая очередной  километровый столбик, я краем глаза разглядел на нем белую цифру пять. Проезжая мимо следующего столба, я  слегка притормозил, и с удивлением заметил на нем ту же самую пятерку. И на следующем столбике, блеснувшем справа, и на следующем… Мне стало не по себе. Внутри все опустилось.  Скажите, у вас бывало когда-нибудь чувство, что внутри все опускается? Это чувство может порой возникнуть в очереди перед кабинетом стоматолога. Вроде и не боишься, и знаешь, что есть наркоз, и что у доктора легкая рука, и что тридцать лет стажа… И все же, когда загорается лампа над дверью, и наступает  твоя очередь идти, внутри все сжимается, и как бы проваливается куда-то вниз, а тело при этом холодеет. Вот именно это почувствовал я однажды  теплой августовской ночью, глядя, как навстречу движению автомобиля, в свете фар, один за одним бегут столбики, с напечатанной на синем фоне цифрой пять. Это что же получается, я езжу по кругу, с одним километровым столбом? Нет, я бы заметил столь резкое закругление дороги. Пятна света меж тем освещали ровную как линейка полоску асфальта, упираясь в угольную черноту ночи. Я включил противотуманки, «люстру» на крыше… Ничего! Все та же дорога, белая блестящая  линия посредине, тот же лес за пределами луча света и километровые столбики…  С одинаковыми цифрами.  С ужасом наблюдая за проносящимися знаками, я не заметил, как стрелка спидометра пересекла  150 . А когда заметил, очень удивился, так как и до сих пор подозреваю, что даже инженеры ижевского завода, не поверили бы, что ИЖ,  этот  скромный трудяга на такое способен. А в глубине души, помимо страха и удивления, шевельнулась искренняя гордость за отечественный автопром. Машина между тем неслась со скоростью и звуком отрывающегося от земли «Боинга». Внезапно, в голове мелькнула мысль, от которой  нога  резко, почти в пол вдавила педаль тормоза.  Автомобиль со скрипом, свистом и лязганьем, в огромном облаке пыли, остановился у очередного столбика.  Я вышел, и в свете фар принялся осматривать указатель. Обычный такой километровый столбик. Белая нога и синяя табличка. Не придумав ничего другого, я несколько раз обошел вокруг, и, изо всех сил пнув его, дабы убедиться, что это не бутафория, отправился пешком прямо  к  следующему знаку, отблескивавшему синим, где-то на границе освещенного пространства. Оглянувшись назад, я подумал: «Интересно, это будет столбик с пятеркой? Тот же самый? С вытоптанным мной вокруг грунтом и отпечатком подошвы на белой «ноге»?». Неторопливой рысцой преодолев расстояние, я с огромным удивлением понял, что этот столбик был далеко не тот же самый. Более того, на синей эмалированной поверхности, типографским шрифтом была четко оттиснута цифра шесть! Облегчению моему не было предела! Это значит, что пешком, я все-таки вырвался из зловещих объятий этого проклятого пятого километра! Вот только радость быстро угасла, когда до меня дошел тот факт, что дорога все так же убегает прямо, а через каких-нибудь пятнадцать-двадцать шагов и вовсе исчезает в кромешной тьме. Стали проступать и другие окружавшие меня странные детали. Луна, пусть и светила, но свет этот, как мне тогда показалось,  не выходил за рамки самой луны. Чтоб вы понимали, на иссиня-черном небосводе она смотрелась как на детском рисунке, желтым, резко очерченным кругом. Кроме луны на небе не было ни звезд, ни облаков. Не чувствовалось ветра. Стояла полная, тишина. Издалека доносился шум мотора, но стало еще более тоскливо, когда до меня дошло что это звук двигателя моей машины. Я огляделся. Деревья в обступавшем дорогу лесу показались вдруг… одинаковыми? Как будто кто-то нарисовал лес  на гигантских полотнищах, и развесил их как занавес вдоль шоссе. Чем больше я вглядывался, до рези в глазах напрягая зрение, тем больше казалось, что эти исполинские гардины вот-вот всколыхнутся, разойдясь в разные стороны, а из-за них хлынет потоком  черный свет. Все это пронеслось в голове за какую то милисекунду, но чувство нереальности навалилось вдруг с такой силой, что ослабли ноги, а во роту пересохло. Казалось, в мире из осязаемого только я, да столбик с табличкой. И еще слабый свет фар за моей спиной. Машина! Не помня себя, я развернулся и бросился бежать к спасительному свету, и мирному тарахтению движка. Шаги отдавались в застывшем воздухе громкими щелчками, гулкими и звонкими, как в огромном зале, или пещере.

Пулей влетев в кабину, я лихорадочно опустил  кнопки запирания дверей, и только после этого перевел дух. Но, однако же, вокруг ровным счетом ничего не изменилось. Чувство нереальности происходящего никуда не делось. Луна все так же представляла собой  нарисованный  тусклый желтый круг , а лес уже не тянул даже на объемную декорацию. Мне казалось, что если присмотреться, то можно увидеть прорези меж этих «лесных» портьер, с клубящимися за ними миазмами аспидно-черного, ничего не освещающего света.  Я закурил. Что же делать? Что делать?  ЧТО ДЕЛАТЬ???  Так! Надо развернуться. Раз вперед нельзя, поеду  назад, и если вырвусь из проклятого места, просто дождусь утра. «Если вырвешься, и если утро наступит»- будто бы прошептал кто-то в глубинах подсознания.  Развернув автомобиль, и резко ускорившись, я уже который раз за эту ночь открыл рот от изумления, так как не прошло и минуты, как справа фары высветили табличку «Озерки». Пронесшись по инерции еще метров четыреста, я припарковался на обочине. Требовалось обдумать и переварить все случившееся. И пока я сидел, вглядываясь в самый обыкновенный залитый лунным светом лес за окном, разглядывая звезды, что серебрились над убегающей вдаль дорогой, то пропадая, то появляясь из облаков, невдалеке показались неяркие фары встречного автомобиля. Через пару минут мимо, в сторону «Озерков»  с рокотом пронесся автомобиль, рискуя попасть в жуткую  ловушку, из которой только что чудом выбрался я. И вот что бы вы сделали на моем месте? Посмотрели бы, куда  и как девается этот «подопытный»? Перенесется ли авто в другое измерение, или просто пропадет из виду? Я же подумал совершенно иначе.  Дорога, это место, где люди должны помогать друг другу. Поэтому, лихо развернув свой драндулет, я помчался вслед удаляющимся красным огням. Довольно быстро автомобиль показался впереди, и я  увидел, что это старая двадцать первая Волга, то ли бежевого, то ли серого цвета. Кроме того, на корме висел еще советский номерной знак. Помните такие, с буквенным указанием принадлежности к региону? Вот именно такой и был на едущем впереди автомобиле. Цифры не вспомню хоть убей, а вот буквы – ВО точно были. Значит из нашей области. На моргание дальним светом и звуки клаксона водитель не реагировал, а просто мчал вперед, целиком и полностью игнорируя все мои сигналы.Но когда, на скорости около ста двадцати я решился обойти данный раритет, дабы притормозить его, Волга неожиданно ускорилась, и красные стоп-сигналы ее, мгновенно удалившись от меня метров этак на двести, скрылись за поворотом. «Ура!!!» - мысленно проорал я, сбавляя скорость перед знаком опасный поворот, и с осторожностью преодолевая препятствие.

И знаете что? Волги за поворотом не было.  Деться она никуда не могла, там нет ни отвороток, ни съездов. В кювете тоже не валялась.  Впереди, километрах в трех, ярко горели фонари моста, и ни одной машины на пустом шоссе. Куда же в таком случае черт возьми она подевалась?

Ломал ли я голову над тем, что все же это такое было?  Да, и сейчас порой думаю. И ни к чему не прихожу. Временная петля? Не похоже. Параллельный мир? Может быть, но навряд ли… Пришельцы? Слишком сложно на мой взгляд. Но как бы то ни было, я на сто процентов уверен, что эта старая, то ли серая, то ли бежевая двадцать первая, напрямую связана со всем этим. А иначе как еще объяснить ее бесследное исчезновение?.

А вы что думаете?