Dub.Dubych

—Блять. Кирюх, есть веревка? Давай над обогревателем растянем, я штаны повешу просохнуть.

Кирилл полез в рюкзак, достал моток паракорда и протянул Владу.

—На, держи.

Влад, закончив мастерить импровизированную сушилку, кинул моток веревки недалеко от себя.

Кирилл совсем уже напился, так, что начал икать, разговор совсем не шел и братья вышли покурить.

Вадим явно был перевозбужден.

—Братан, яйца зудят уже, давай вырубим этого додика, да присунем Аньке!

—Да он сам сейчас уснёт, синий в тряпки уже. Как вырубится, я свяжу его аккуратно и всё.

Вернувшись в палатку, они застали Кирилла спящим прямо за столом. Братья специально пошумели, чтобы проверить крепость сна своей жертвы и ее потенциального защитника: никто даже не пошевелился.

Влад, взяв паракорд, крепко связал руки и ноги Кирилла, для надежности связав их ещё и между собой. Затем, порывшись в его вещах, достал носки и серый скотч, затолкал носки Кириллу в рот и, заклеив скотчем, сказал брату:

—Валяй!

Вадим, взяв нож, направился к спящей Ане. Рывком развернув её на спину и сев на неё сверху, придавив её руки своими коленями, он одной рукой зажал той рот, а другой прислонил нож к горлу. Аня пыталась закричать, но ладонь сильно глушила звуки.

—Молчать, сучка! — зашипел Вадим. —Будешь брыкаться, я тебя не только членом проткну, поняла? — убрав нож от горла, он с небольшым усилием ткнул её кончиком лезвия в ребро. Аня бешено закивала головой, смотря на своего мучителя расширившимися от страха, наполненными слезами глазами.

—Вот и умница. — заржал Влад. — Я после него тебя тоже… поюзаю. Кирилл слегка замычал, но не проснулся.

Семён, сидя на крыше, прервал свои блуждания в чертогах памяти. Ему захотелось вновь взглянуть на ту девушку так похожую на Любу.

Влад с ехидной улыбкой наблюдал, попивая вискарь, как его брат разрезает ножом кофту Ани, как та, дрожа всем телом, до ужаса боится грядущих событий, это его раззадоривало. Влад встал, подошёл к Аниному рюкзаку, порылся в её вещах и достал её трусики, которые были взяты на смену. Держа в руках предмет её белья и скотч, он направился к заливающейся слезами девушке.

—Открой ротик, Анька. — Мерзко проговорил он. Аня не послушалась и тогда он с размаху ударил ее по щеке тыльной сторой ладони. Аня взревела, а Влад вложил ей в рот её белье, закатывая скотчем. —Так то лучше!

Аня откинулась на матрасе, ей было страшно. Единственная ее мысль была «лишь бы не убили, только бы не убили, а там я уеду и придумаю как отомстить этим уродам, только бы не убили, господи, пожалуйста!»

Внезапно Аня замолкла и перестала всхлипывать. Глаза ее расширились настолько, что казалось бы, сейчас выпадут от ужаса. Прямо из ниоткуда в палатке материлизовался молодой и очень угрюмый парень, одетый в какие-то давно истлевшие обноски. Он двигался абсолютно бесшумно и, судя по виду, был силён как буйвол.

—Куда вытаращила-ааа — Влад не успел закончить фразу как нож, отложенный увлечённым стягиванием с девушки колгот Вадимом просто взлетел и воткнулся ему в шею. —Агххх. — захрипел урод, заливая всё кровью, падая на своего брата.

—Ааааааа! — ультразвуком завизжал Вадим, почувствовав крепкую, ледяную хватку на своей нижней челюсти. Какая-то невиданная силища резко дёрнула его вниз и влево, с мясом выдирая всю нижню челюсть. В палатке раздался мерзкий хруст вкупе со звуком рвущейся мокрой тряпки, Вадим упал рядом с братом.

Кирилл очухался, услышав визг Вадима. Вмиг протрезвев, он с ужасом наблюдал как у парня рвётся лицо. Попытавшись встать, Кирилл грузно упал на пол, попытавшись ползком пробраться к выходу.

Аня была парализована страхом, только что на её глазах неизвестный ей человек с легкостью расправился с двумя не самыми мелкими ублюдками. И хоть они были её обидчиками, она очень боялась, что неизвестный сейчас возьмётся за нее.

—Ты меня видишь?... — спросил неизвестный. Голос его звучал глухо, словно бы из под одеяла. Аня кивнула. —Помоги другу, я вас не трону.

Дрожащая и испуганная Аня почему-то поверила этому странному человеку. Что-то в его голосе отдавало теплотой сквозь этот нечеловеческий гул. Она сорвала с себя скотч, быстро натянула кофту и направилась на помощь Кириллу.

Семён смотрел на эту беззащитную девушку и был преисполнен яростью. Как такое возможно, что события, приведшие к его гибели, повторились снова спустя столько лет с девушкой, как две капли воды похожей на Любу? Да и в этих ублюдках, грудой валяющихся на полу было что-то смутно ему знакомое.

—Давно ты их знаешь? — Семен обратился к Ане, кивком указав на тела.

—Н-нет, всего пару месяцев, нас познакомил общий знакомый... — отвечала она дрожащим голосом, срывая скотч с лица Кирилла, который тут же затараторил поддавшись страху и панике.

—Аня, Аня! С кем ты разговариваешь? Что за хуйня с ножом была?

— Он меня не видит — снова заговорил Сёмен. — И ты тоже не должна. Успокой его, а то на шум прибежит еще один. — Семён развернулся и вышел прямо сквозь стенку палатки.

Войдя во вторую палатку, Семен буквально вскипел. Лампы засветили ярче, а обогреватели заработали с такой силой, что из них повалил дым. На одном матрасе лежала обнаженная девушка, она не дышала, а синева лица и пена у рта явно указывала на то, что ее задушили. На втором матрасе валялся в беспамятстве старший из банды. Он не удосужился даже стянуть жгут с плеча. На локтевом сгибе среди многоточия от инъекций виднелась уже подсохшая капелька крови. Ублюдок задушил девушку, а после упоролся и уснул мертвецким сном. Семен осмотрелся. Рядом с матрасом наркомана лежал огнстрел, очень похожий на знакомый ему калашников. Поборов желание потратить остаток сил на то, чтобы выпустить в урода весь рожок, Семён продолжил осмотр. На этого урода у него был другой план. Присмотрев топор практически у входа, Семён усмехнулся и взял его в руки. Встав с топором в руках над телом ублюдка, чей разум витал в наркоманских видениях, Семен размахнулся и опустил топор аккурат в пах спящего, вогнав лезвие практически до середины живота. Торчек даже не проснулся.

Спустя какое то время Семён сидел напротив Ани, иногда поглядывая в сторону мычащего Кирилла.

—Кто ты? — спросила Аня, пребывая в состоянии непонимания.

—Меня зовут Семён, я живу здесь… жил когда-то. Теперь просто существую. — Он пересказал свою историю. Аня слушала его, изредка вытирая слезы, сентиментальное девичье сердце слишком глубоко сопережевало несчастному парню. Аня рассказала о себе, о том что она, как и ее подруга — сироты. Её мама была из детского дома, а поэтому образ жизни её был не самым показательным, Аня с малых лет училась жить самостоятельно, а мать умерла от пьянки едва встретив ее совершеннолетие. С Соловьевыми её познакомил общий друг. Они общались несколько месяцев и те не показывали своего истинного нутра, поэтому она и согласилась на эту вылазку, прихватив с собой Кирилла и Марину, одной все равно было страшно. А Соловьевы были только за.

Услышав знакомую фамилию, Семён понял, почему внешность братьев казалась ему знакомой, но все-же решил уточнить

—Деда этих упырей Николаем кличут? — спросил он

—Да… А откуда ты знаешь?

—А мама твоя из Нико*****го детского дома?

—Д-да — Аня заметно напряглась. — Что такое?

—Давай пройдемся, разговор будет неприятным.

Семён объяснил ей всё, а Аня слушала, всем сердцем отказываясь принимать правду. Она отказывалась верить в то что Николай, убивший Семёна и Любу — приходится дедом и ей самой. Что её мать — это ребёнок Любы от насильника Николая и именно поэтому Аня так сильно похожа на свою бабку. Она отказывалась верить в то, что люди вообще способны на такое. Семён клялся: будь он жив, обязательно бы нашел её мать и воспитал как собственную дочь. Пройдясь по селу, Семён остановился. Он взял девушку за руки и, как ему показалось, почувствовал её тепло.

—Аня, я хочу тебя попросить кое о чём. Пожалуйста, сделай это. Подари мне покой. — он показал ей места где Николай закопал его останки и попросил похоронить как положено. Семён устал и хотел отправиться к звездам. Аня согласилась.

Вернувшись к костру, Семён из последних сил, желая помочь девушке, перенёс тела всех троих ублюдков и Марины в одну из изб, взял канистру с горючим для снегоходов, облил тела, пол и стены избы горючкой и поджёг.

Двое стояли и смотрели как полыхает изба, унося с дымом и души, если они у них были. План был прост. Никто не знал, что компания ездила сюда, а значит, искать будут где попало и не скоро заявятся сюда. Аня явившись за останками Семёна, заберет и Марину, дабы её душа упокоилась и её не ждала участь Семёна.

—Кириллу я все объясню когда его отпустит, он поверит мне и обязательно вернусь! — пообещала Аня. Вместе они уложили Кирилла на волокуши.

—До свидания, Семён.

Над селом раздался рев удаляющегося мотора.

По весне тела Марины и братьев нашли очередные коптели, забредшие в село в поисках клада.

Ближе к лету Семён наконец увидел Аню и Кирилла, вооруженных лопатами. Они приехали! Аня сдержала слово! Радости Семёна не было предела, он как ребенок побежал к ним, расспрашивая обо всём. Аня пояснила, что смерть братьев и девушки списали на конкурентов по криминалу их отца и деда, что в городе на этой почве начался настоящий беспредел. Рассказала, что Кирилл сделал ей предложение. Что он поверил в то, что она видит призрака и может с ними общаться, что именно призрак спас её от изнасилования в ту роковую ночь. Рассказала, что она заказала памятник и надгробие для Семёна, а так же отпевание, чем очень растрогала его. Так, проболтав до вечера, отвечая на вопросы друг друга, они распрощались в самых теплых чувствах.

Следующим днём в небе над селом можно было наблюдать необычное явление. Нечто похожее на комету отдалялось от земли в бескрайние звездные просторы.

—Люди-люди-люди-люди… — Семён покачал головой — И что с вами не так, люди? Чего вам зимой дома не сидится то? — недовольно проворчал Семён, подняв голову к небу, хотя настрой на философские рассуждения уже пропал.

На самом деле, он был даже рад тому, что в его владения забрёл хоть кто-то. Тут давно, наверное с самих девяностых никто не появлялся, если не считать совсем залетных и незнающих, люди поосведомленнее тут не появлялись. Охотники с грибниками и те старались обходить это селение за пару километров, такая вот репутация была у этой затхлой деревушки, которую Семён считал своим домом. Конечно же, в этой репутации отчасти виноват он сам, он ведь тут буйствовал не хуже нечисти какой и совсем даже недавно, по его собственным меркам, Семён был довольно свирепым духом и, наверное даже, убил-бы кого нибудь, если бы не Люба…

Как только в подкорке зародилась мысль о любви всей его недолгой жизни, Семён снова провалился в воспоминания, совсем переставая замечать явно приближающиеся снегоходы.

Семьдесят третий год: Люба приехала на вокзал в райцентр проводить его, своего любимого, на службу. Она обещала дождаться, обещала стать его женой.

Письма, слова любви, приятные сны о новой, семейной жизни – всё это придавало Семёну сил на преодоление всех тягот солдатской жизни, однако потом всё резко прекратилось. Люба просто пропала. Мать ни слова о ней не говорила, будто бы Любы и вовсе никогда не существовало, а больше Семёну спросить было некого — немногочисленные его друзья тоже отправились отдавать долг родине. И только когда Семён уже собирал вещмешок в дорогу домой, он получил письмо, в котором мама наконец рассказала ему про Любу, про то, что та сначала пропала из села, а после вернулась и стала жить с Колькой — местным маргиналом и бывшим зеком, который загремел на нары когда Семён еще был ребёнком, а вернулся в село вскоре после убытия его, Семёна, на службу. Мама не знала, что держало Любу рядом с таким человеком, ведь мало того, что он был гораздо старшее, так еще и явно её поколачивал. Мать пыталась заговорить с Любой, но та вечно уходила от разговора фразочками по типу «люблю я Николая, люблю!» и извинялась перед Семёном. А потом Люба снова пропала, видимо устав от побоев сожителя. И уехала она, скорее всего, далеко, потому что не вернулась даже на похороны матери, а может и не знала она о беде эдакой, ведь уехала неизвестно куда и весточку ей послать не представлялось возможным.

Семьдесят пятый год: Семён вернулся домой, выпил с отцом за встречу, поцеловал мать и пошел искать Кольку несмотря на уговоры матери остаться дома, на явное неодобрение отца. Родительское сердце видимо что-то чувствовало.

Избу маргинала, стоящую на самой кромке деревни практически у самого леса Семен нашёл быстро. Колька впустил того домой, поздравил с дембелем и поставил пузырёк беленькой под разговоры.

По ходу беседы Коля поведал Семёну о Любе, которая, с его слов, оказалась не такой хорошей и честной девушкой коей казалась. Что мол, она сама к нему приставать начала, а ему как? Лезет молодая, статная красавица, значит шанса упускать нельзя! Так мол, повертела она им, покрутила да свалила в город к кому-то там ещё. Потом, спустя несколько месяцев вернулась, плакалась что ошиблась, что жалеет обо всем, а Колька-добрая душа решил вновь её пригреть, а она за старое, опять свалила…

Так, рассказывая всё это и подливая Семёну горькой, Коля постепенно провоцировал того, вливая в уже распалённый злостью и обидой разговор всё больше масла из всякой грязи и оскорблений любимой Семёном девушки. Так разговор перешел в ругань, ругань в драку, в которой Николай дал себя немного поколотить, а драка переросла в смертоубийство. Николай одним точным ударом выкидного ножа в сердце прервал жизнь молодого парня.

Скинув тело в подвал, весь остаток вечера и ночи Коля занимался тем, что разбирал Семёна на запчасти, закапывая части тела в окрестностях села.

Односельчанам Николай поведал, что Семён ввалился к нему пьяным, поколотил, а потом, узнав что Люба сбежала, стукнул его напоследок и ушёл куда глаза глядят. Коля всем показывал подбитый глаз и разбитые губы, смотрите мол, это я тут жертва! Через пару дней Коля, собрав котомку, тихо свалил из деревни, скрываясь в ночной тени и уходя лесными тропами. Когда селяне смекнули что к чему, Николай уже уехал на товарных составах за сотни километров от мест где учинил столь безжалостную расправу над парнишей.

Из раздумий Семёна выдернули уже въехавшие на территорию села громко рычащие моторы снегоходов с восседавшими на них такими же шумными и веселыми людьми. Всего машин было три, на каждом из снегоходов сидело по паре человек. Они остановились, отвязали волокуши от техники, спешили пассажиров и рванули к центру села, видимо для того, чтобы подыскать для себя хорошее местечко для обустройства лагеря.

Семен хмыкнул. —Отчаянные какие-то ребята, ехать в глушь в праздничные дни сразу после нового года, да ещё и в довольно сильные морозы… По всем канонам нового года они должны бродить по городу, вгоняя себя в алкогольную кому, а они сюда приперлись…

—Стрёмное место Костян выбрал. — заговорил один из пассажиров, молодой, судя по голосу, парень. Лицо его, как и его спутников, скрывалось под балаклавой, а одежда была просто теплой, без всяких нынче модных у молодежи примбамбасов и фентифлюшек. —Я в интернете читал об этом селе, тут с семидесятых дичь всякая творится!

—Кирюх, тормози давай! Хватит смуту наводить! — отвечал ему милый, слегка дрожащий девичий голосок.

—Да говорю тебе! Тут в семидесятых натуральный иксфайлс был. Какая-то хрень людей кошмарила, да так, что люди с деревни бежали, бросая даже пожитки свои, считая их проклятыми. Животные дохли, посевы не всходили, людей что-то калечило. Жуть лютая!..

Эти слова отправили разум Семёна, или то, что его заменяло в прошлое с такой силой, с какой футболист отправляет мяч в ворота соперника, пробивая пенальти.

Он проявился не сразу после гибели, духи вообще проявляются не сразу, на это нужно время. Кому-то достаточно пары дней, а у кого-то уходит и пара лет. От чего это зависит Семён не знал, но предполагал, что от злости самого убитого и его желания мести. Сам он, как понял потом, сформировался на пятый день после гибели. Он открыл глаза и осознал, что летит к земле со скоростью кометы. Передать страх, испытанный им тогда Семён не смог бы даже сейчас. Представьте, что Вы не осознаёте себя духом, Вы также чувствуете каждый сустав, мышцу, волосок своего тела, но понимаете, что находитесь в состоянии свободного падения с высоты полёта аэроплана. Семён кричал, искал вытяжное кольцо, думая что это плановый прыжок с парашютом в армии, а он лишь потерял на мгновение сознание. Но не было НИЧЕГО! Ни кольца, ни парашютного ранца за спиной. Тогда Семён мысленно попрощался с родителями и принял свою участь, но упав, он не то что не разбился, но даже не примял травы. Абсолютно ничего не понимающий, испуганный и со слезами на глазах он рванул к дому. Только там, когда его рука прошла сквозь дверную ручку, Семён догадался. Он понял, что не ощущает солнечного тепла, дуновения ветра, не чувствует сердцебиения, толкающего кровь по венам. Он понял что мертв, мертвее рыбы, выброшенной на берег.

Ещё раз проведя рукой сквозь дверную ручку, он прошел в родительскую избу прямо сквозь дверь, увидел зареванную мать, причитающую, что сын не мог уйти ничего не сказав и что Колька душегуб что-то темнит, увидел разбитого отца, разговаривающего с мужиками о том, что надо идти к Кольке и вышибать из него правду силой. Такая злость обуяла Семёна, такая ненависть, что смог он схватить ковш из ведра на кухне и запустить им в стену напротив. Мужики затихли, мать прекратила свои всхлипывания, а Семён уже мчался на окраину деревни, да такой злой он был, что каждая животина его чуяла. Собаки скулили, забивались в будки, коты шипели и убегали, даже коровы, пасшиеся недалеко от села начали тревожно мычать. Кольки дома, само-собой, уже не было. Видно, что бежал он в спешке: шухлядки шкафов вывернуты, вещи разбросаны: урод явно собрал самое необходимое перед побегом.

Пока Семён, обуреваемый вселенским гневом, всё больше терял собственное Я, превращаясь в злобного духа мщения — в Колькину избу забежал и его отец с парой мужиков.

—Сбежал, сука… Сбежал! А мы и не почесались. —буркнул Николаич — давний отцовский товарищ.

—Ох, чую, худо он Сёме сделал, ублюдок же он. Самый натуральный ублюдок… — вполголоса, совсем уже горько проговорил отец.

И понял Семён, что Колька то убил его, убил и не понёс наказания. Так он взбесился, что перестал Семёном быть. Хлопнула дверь, выбив стекла с неистовой силой, схлопнулись ставни, а из печи поднялось пламя до потолка, да такой силы, что стены избы занялись как спички.

Мужики, вооруженные топорами и баграми — смогли вырваться из этой ловушки, но сильно обгорели. А Семён на долгое время перестал быть собой — он стал злом, что несёт беды своим бывшим соседям и родным из-за обуявшего его чувства несправедливости.

Кир же, тем временем, продолжал рассказывать девчонкам всё больше мрачных подробностей об этом селе, пока на фоне раздавался рев моторов, трамбующих снег под лагерь снегоходов.

—А в девяностых бандосы сюда ездили убирать неугодных и тут же их прикапывали. Тела потом только в середине нулевых смогли найти, когда переловили всех участников тогдашних ОПГ. Их палачи указали на места казней и захоронений.

—Кирилл, хватит! Пожалуйста! Мы еще палатки не поставили, а я уже хочу уехать отсюда! — даже как то властно потребовала вторая девушка.

—Ладно-ладно, молчу. — Пробубнил Кирилл, полезая в карман за сигаретами.

Судя по звуку, снегоходы возвращались за скарбом и пассажирами. Ребята зацепили волокуши, погрузились на транспорт и выбрасывая грязный выхлоп в свежий, морозный воздух, рванули на место будущего лагеря. Семён решил последовать за ними, послушать разговоры, позавидовать молодым и… Живым. Он ведь формально их ровесник.

На массивном, утрамбованном снежном пятачке ребята принялись за обустройство лагеря. Поставили две больших, надувных палатки, одну обычную, небольшую туристическую. В нее установили генератор, раскинули провода по жилым палаткам, включили обогреватели, установили надувные матрасы, стол и стулья. По периметру расставили штативы с прожекторами, выкопали яму под костровую чашу для посиделок, в общем, отдыхать ребята собрались с максимальным комфортом и как минимум несколько дней.

Закончив с делами, ребята забились в одну из палаток отогреться и начать-таки свой отдых. Семён был рядом, слушал веселый гомон и тосковал. Ребята в палатке сняли верхнюю одежду, шарфы и балаклавы. Семён направился к палатке: ему было интересно взглянуть на ребят, на их живые, эмоциональные, веселые лица…

Кирилл оказался невысоким короткостриженным брюнетом, лицо окаймляла борода, над карими, умными глазами были густые, кустистые брови. Еще двое-близнецы, довольно высокие, худощавые. Было в них что-то маргинальное. Неизвестно почему и как, но маргиналы какими-то образом легко определяются по внешности. Мясистые губы, близко посаженные глаза, узкие брови в линию, светлые, соломенные волосы… И даже звали из как-то по-дурацки — Вадик и Владик.

—Звучит странно, как биба и боба — подумал Семён. Четвертый же парень был старше остальных, такой же светловолосый как и близнецы, видимо их брат, тоже с довольно маргинальной внешностью, но на фоне близнецов он выглядел интеллектуалом, это тот самый Костян. Одна из девушек — невысокая фигуристая брюнетка, длинные волосы по пояс, припухлые губы, слегка раскосые глаза с длинными ресницами, её звали Мариной. А вторая… увидев вторую Семён, если бы мог, упал бы в обморок. Это была Люба. Его Люба! Та же высокая, статная фигура, те же нежные линии лица, те же румяные щеки, густые изогнутые брови, русые волосы. Только одно отличало эту девушку от Любы — цвет глаз. Левый глаз Ани, так звали копию Любви, — был зелёным, как и у самой Любы, а правый — карим.

Семён выскочил из палатки и помчался в сторону своего «поста». Его снова тянуло в омут воспоминаний, ему снова стало не по себе, так, словно бы он на секунду ожил. А Аня настороженно взглянула туда, где секунду назад стоял Семён.

Люба… она появилась тогда, когда Семен окончательно потерял человечность. Помимо того, что он едва не убил отца и еще пару мужиков с ним, Семён срывал злобу на домашних животных на скоте, на людях. Зло стало настолько концентрированным, что в селе начали гулять болезни, гибли растения, детям снились ужасающие кошмары. Семён яростно желал, чтобы страдали все! Люди начали покидать село, бежать, если точнее, ибо ни молитвы, ни святая вода не помогала, только раззадоривая ярость Семёна. Он стал проклятием этих земель. Тогда же и сбежали его родители, тогда же появилась и Люба. В тот день Семён сидел в избе Филатовых — ближайших Колькиных соседей. Он намеревался убить стариков, раздумывая над изощрённым способ казни. Семён был зол на них за то, что они не слышали звуков драки. И его совсем не волновало, что Филатовы — старики, которые вообще уже толком ничего не слышат, да и спать ложатся едва небо покрывает одеяло сумерек. В момент, когда Семён решился связать их, затопить печь и закрыть заслонки, дабы старики угорели насмерть, в избу вошла Люба, аккуратно взяв его за руку.

—Не нужно, родной. Пойдем, поговорим…

И Семён пошел. Они поднялись на крышу избы, смотрели на звёзды и разговаривали, очень много разговаривали. Люба рассказала Семёну всё. Рассказала, как ждала его из армии, как случайно встретила Николая на речке, как этот страшный, синий от татуировок угрюмый мужик её напугал, как он жадно разглядывал её, пока она судорожно собирала вещи и спешно уходила от реки, как боялась ходить по селу в одиночестве: ей казалось, что он буквально следует за ней по пятам. Она рассказала о том, как Николай всё-таки поймал её, взял силой и после еще не раз принуждал к близости, угрожая, что убьет её мать. Люба забеременела. Коля отпустил её в город, где она родила сына и отказалась от него. Она плакала, хотела свести счёты с жизнью, но осеклась: мать не пережила бы еще одной смерти в семье, ведь отец тоже наложил на себя руки. Люба вернулась в село, сказала матери о том, что разлюбила Семёна и будет жить с Колей, переехав к тому домой. Коля пил, устраивал регулярные побоища, не работал, жил за счёт Любы, её матери да огорода. Однажды допившись до беспамятства, он стал психовать, кидаться в Любу всем что попадало под руку, резал её ножом, бил ногами, называл блядью. Это была последняя её ночь. Пьяная, агрессивная свинья замучал девушку до смерти, и, скинув тело в подвал, впал в беззаботный сон. Проспавшись, Коля придумал легенду: мол, девка сбежала. А вечером закопал её останки на границе леса и села прямо за своей избой. Люди поверили Николаю, ведь все знали что он бил Любу, многие даже радовались за девку: нашла сил на побег. Мать Любы — тётя Вера ждала весточки от дочери, да так и зачахла ничего не узнав и не дождавшись.

Люба рассказала о том, что долго витала во тьме, винила себя за трусость, за то, что бросила малыша. Плевать, хоть он и рожден от урода, они с мамой смогли бы вырастить его человеком. Винила себя в смерти матери. Её самокопания повторялись тысячи раз, заключая Любу в лимб из тумана печали и горести. Со временем она нашла в себе сил осознать, что её вины нет ни в чем, однако желание мести человеку, оборвавшему тонкую нить её жизни не угасало. Проявившись, она увидела избу Николая, сгоревшую до тла. Решив, что самосуд всё-таки свершился, Люба отправилась осмотреть село и увидела яркий свет, бьющий из окон Филатовых, так она и оказалась рядом.

Семён же поведал свою историю, рассказал о том, что Николай сбежал и не был наказан за свои поступки. Ярость Семёна угасала рядом с ней.

Люба приняла новости с печалью, но без злости.

Нахождение рядом с любимой и до боли родной душой возвращало Семёна в беззаботные времена, проведённые с ней. Люба объяснила ему, что селяне ни в чем не виноваты, научила его сдерживать гнев, помогла снова очеловечиться, хоть и села́ в итоге это от угасания не спасло: люди окончательно покинули эти края. Оставшиеся два с половиной человека и те потихоньку отправляли пожитки в город к родным, чтобы потом уехать налегке.

Село опустело, Семен и его Любовь остались вдвоем.

Десять лет — долгий срок для человека и миг для таких как они. Именно столько они пробыли вместе, пока чёрные копатели, кладоискатели, мародеры — называйте как хотите, зачастившие к ним не нашли останки Любы. Тело забрали, достойно предали земле и Люба ушла…

Семён сидел на крыше, смотря на небо. Он бы заплакал если б мог, а между тем из палаток доносились весёлые голоса. Она вернулась и была весела, что очень согревало бы душу Семёна будь он живым.

—Аньк, ты чё втыкаешь? — позвал Аню Кир. —Расслабь булки, давай отдыхать.

—Д-да, задумалась что-то. Все нормально, налей «Деласи» — на самом деле она каким-то шестым чувством ощущала чье-то присутствие, хотя ничего не видела, и это ее напрягало. Кир протянул ей красный бумажный стаканчик с логотипом всем известного алкомаркета. Аня, отхлебнув вермута решила переключить внимание со своих ощущений на всеобщее веселье. Да и бояться нечего, у Кости есть охотничий карабин, сможет защитить.

Влад включил колонку, кто-то подключился и из динамиков полилась музыка. Ребята стали играть в правду или действие, алкоголь употреблялся быстрее, чем стоило бы. Кирилл, выбрав действие отправился нырять в сугробы в одних трусах, Костя проиграл поцелуй в губы явно клеящей его Марине, один из близнецов отправился готовить второй ужин. Ане же пришлось раздеться до топа и шорт, теперь ловля на себе плотоядный взгляд обоих близнецов.

За напитками, едой и весельем время пролетело незаметно, стрелки часов минули уже третий час ночи. Аня начала зевать, усталость и выпитое сильно клонили её в сон. Кирилл, который, откровенно говоря, сох по своей подруге, — как истинный джентльмен помог ей собраться и повёл к палатке. Марина уже сидела на коленях Кости, близнецы молчали.

—Ань, ты как? Не тошнит? — Кирилл искренне переживал за подругу.

—Нет, Кир, все хорошо. Я не напилась, просто устала. — Ответила Аня, находясь на грани сна и реальности.

—Кииир… останься со мной, мне кажется тут… — она сонно тянула слова, засыпая, так и не закончив фразу. Кирилл лёг рядом, но спать совсем не хотелось.

Во второй палатке Марина уже во всю сосалась с Костей, дело шло к интиму и им явно мешали торчащие в палатке два бухающих однояйцевых имбецила. Костя отстранил от себя пьяную девушку и встал.

—Влад, Вадим, пойдем покурим. — Скомандовал он, натягивая пуховик. Троица вышла на улицу.

—Вы чё бля, тупорезы что-ли? Съебите во вторую палатку, мешаете же, еб вашу мать!

—Так у нас одна мать — гоготнул Влад. — Щас свалим, братан, не кипишуй.

—Бля, Аньку бы трахнуть — пробубнел Вадим.

—Так пиздуй и трахни, осёл. — злобно прошипел Костян.

Близнецы переглянулись, в глазах обоих загорелся хищный блекс.

— Там же лось этот, Кирилл, бля. Чё с ним делать?

Костя отстегнул ножны от ремня и протянул близнецам.

— На, бля, вдвоем шуганёте его. Он же терпила — проглотит всё. А нет, так порежьте легонько. Он осядет сразу. — Костя явно уже поплыл.

— Дома всучат же, ты чё, ебанулся совсем? — Вадим был трусоват, поэтому сразу же выдал этот вопрос.

— Па-е-бать — пропел Костя. — Кто им поверит? Зря что ли батя ментов кормит? — Костя засмеялся, а близнецы подхватили. Над пустым селом раздался противный, каркающий смех людей, которые людьми по своей сути давно не являлись.

Нет. Этого не может быть. Очередная галлюцинация, подброшенная измученным мозгом, еще одна шутка ее воспаленной вины. Анна зажмурилась, досчитала до десяти, вдыхая ледяной воздух. Когда она снова открыла глаза, фигура никуда не делась. Она все так же сидела на качелях, спиной к Анне, и красный шарф змеился по плечам, яркий, как кровоточащая рана на сером теле дня. Это была Лиза. Не призрак, не воспоминание – живое, дышащее воплощение ее кошмаров.

Анна подошла ближе, ноги двигались сами собой, словно чужие. Скрип ржавых петель ввинтился в уши, монотонный, заунывный, как похоронный плач. Лиза не оборачивалась, но Анна чувствовала ее присутствие каждой клеткой кожи – холодное, тяжелое, всепроникающее. Она знала, что Лиза знает, что она здесь. Всегда знала.

– Лиза? – голос Анны прозвучал хрипло и неуверенно, потерялся в стылом воздухе. – Что… что ты здесь делаешь?

Фигура на качелях не ответила. Только продолжала мерно раскачиваться, вперед-назад, вперед-назад. Словно отсчитывала секунды до чего-то страшного.

И вдруг память подбросила картинку из другого времени, залитого солнцем, звенящего детским смехом. Летний двор их старого дома. Они с Лизой играют в «спасителя» и «жертву». Лиза, как всегда, жертва – она артистично заламывает руки, изображает страх, зовет на помощь. А Анна – отважный спаситель, рыцарь на деревянной лошадке-палке. Она «сражается» с невидимыми врагами, «освобождает» сестру… Но финал всегда был один. Лиза вскакивала, отряхивала платье и со смехом объявляла:

– Ты снова проиграла! Ты не успела!

Анна тогда тоже смеялась, не понимая, почему эта игра ей так неприятна, почему каждый раз оставляет во рту горький привкус поражения. Теперь она стояла перед Лизой на ржавых качелях и понимала. Она снова проиграла. Самую главную игру. Она не успела. Не спасла.

Качели скрипнули особенно пронзительно, и Лиза медленно, очень медленно начала поворачивать голову. Анна застыла, не в силах отвести взгляд, хотя все внутри кричало – беги! Лицо сестры было... Знакомые черты исказились, застыли в маске ледяного упрека. Глаза – две пустые темные дыры, затягивающие в бездну вины. Или нет, не пустые. В самой их глубине тлел холодный огонь застарелой обиды.

– Ты смотрела, – голос прозвучал не извне, а прямо в голове у Анны, тихий, бесцветный, но оглушающий. – Ты видела. И ничего не сделала.

Нет… нет, она не могла! Она боялась! Отчим… Его лицо всплыло перед глазами – красное, искаженное злобой, рука, сжимающая горло матери на их тесной кухне, шипение: «Скажешь кому-нибудь – придушу ее. Поняла?». А потом – другой вечер. Лиза в своей комнате, показывает синяки на тонких руках, на спине… Нет, это было позже. Сначала была кукла. Любимая Лизина кукла с фарфоровым личиком и светлыми волосами, так похожая на саму Лизу. Отчим, пьяный, злой, вырвал ее из Лизиных рук. Его пальцы сомкнулись на тонкой шейке куклы. Хруст. Голова безвольно повисла на тряпичном тельце. «Играть будешь со мной», – прорычал он, швыряя изуродованную игрушку в угол. Анна стояла в дверях, маленькая, оцепеневшая от ужаса, чувствуя, как ледяные пальцы страха сжимают ее собственное горло. Она видела слезы на глазах сестры, ее дрожащие губы, но не могла сдвинуться с места. Не могла ничего сказать.

Образ сломанной куклы наложился на фигуру Лизы на качелях. Ржавые цепи, скрипящие петли, облезлая доска – все это казалось теперь частями одной большой, искалеченной игрушки. Игрушки под названием «детство». Сломанной. Испорченной. Выброшенной в грязный, унылый парк умирать.

– Ты предала меня, – снова прозвучал голос. Теперь он был громче, настойчивее. – Ты позволила ему сломать меня. Как ту куклу.

– Я боялась за маму! – выкрикнула Анна, сама не узнавая свой сорвавшийся голос. Слезы обожгли глаза. – Он бы убил ее! Ты же знаешь! Ты сама говорила…

– «Он сказал, убьет маму, если я расскажу», – голос Лизы передразнил ее собственные воспоминания о последней ночи. Та ночь, когда Лиза стучала в ее дверь, плакала, умоляла впустить. А Анна, зажмурившись, прижав ладони к ушам, сделала вид, что спит. Она выбрала молчание. Она выбрала страх. Она выбрала жизнь матери ценой жизни сестры.

– Заплати, – шепот Лизы стал требовательным, ледяным. – Заплати за свое молчание. За свое предательство. Время пришло, Аня.

Мир вокруг Анны закачался, поплыл. Скрип качелей превратился в оглушительный визг рвущегося металла, слился с далекими криками из прошлого, с шепотом отчима: «Выйду – найду». Лицо Лизы перед ней расплывалось, множилось, превращалось в гримасу боли и ненависти. Голос нарастал, заполняя все сознание: «Заплати! Заплати! ЗАПЛАТИ!»

Темнота.

Резкий толчок вернул ее в реальность. Она сидела на холодном, мокром бетоне у обшарпанной стены своего подъезда. Мелкий, колючий дождь сеял с низкого неба, превращая грязь под ногами в жижу. Парк? Качели? Лиза? Все исчезло, будто приснилось. Но дрожь в теле была настоящей. И что-то еще. Что-то липкое и теплое на руках.

Анна медленно подняла ладони к лицу. Они были красные. Густая, темная жидкость покрывала пальцы, забилась под ногти. Кровь. Паника ледяной волной поднялась от желудка к горлу. Чья кровь? Что она сделала? Она судорожно огляделась – никого. Пустынный двор, мокрые скамейки, окна окрестных хрущевок, слепые и безразличные. В памяти – черная дыра. Последнее воспоминание – лицо Лизы, требующее расплаты. А потом – пустота.

Шатаясь, она поднялась, нащупала в кармане ключ, открыла скрипучую дверь подъезда. Запах плесени и кошачьей мочи ударил в нос. Поднявшись на свой этаж, она ввалилась в «квартиру», сразу бросилась к раковине в ванной. Пустила холодную воду. Красные струйки побежали по белой эмали, смешиваясь с водой, окрашивая ее в жуткий розовый цвет. Металлический запах щекотал ноздри. Анна терла руки остервенело, до боли, до красноты, но ощущение липкости не проходило. Словно сама вина въелась в ее кожу. Была ли это кровь? Или просто грязь? Краска с тех самых качелей? Или…

Она подняла глаза к мутному зеркалу над раковиной. На нее смотрело чужое лицо – бледное, изможденное, с огромными, полными ужаса глазами. Ее лицо. Но на долю секунды что-то изменилось. В глубине зрачков мелькнул другой взгляд – холодный, цепкий, полный незнакомой решимости. Лизин взгляд.

И тихий, вкрадчивый шепот прозвучал снова, теперь уже совсем близко, будто кто-то стоял за спиной:

– Это только начало, сестренка. Расплата будет полной. Ты сама этого хотела.

Анна замерла, глядя в зеркало. Страх перед отчимом, страх перед будущим – все это отступило на второй план перед новым, куда более страшным осознанием. Лиза была здесь. Не в парке, не в кошмарах. Она была внутри. И она требовала своего. Требовала расплаты. И, возможно, впервые за долгие годы Анна почувствовала не только страх, но и странное, темное облегчение. Будто часть ее души, уставшая от вечной борьбы и вины, была готова уступить. Готова заплатить любую цену за покой. Даже если ценой будет она сама.

5.

Сырость въелась в стены хостела так глубоко, что казалось, сама структура здания сочится затхлостью и безнадегой. Третий переезд за четыре месяца. Новый город, такой же серый и безликий, как предыдущий. Новая комната – коробка с обшарпанными обоями цвета выцветшей тоски, узким окном, выходящим на кирпичную стену соседнего дома, и продавленным матрасом, пахнущим чужими снами и дешёвым табаком. Анна сидела на краю кровати, уставившись на полуразобранные коробки. Вещи, которые она таскала за собой, как улитка свой дом, давно потеряли всякий смысл, превратившись в якоря, тянущие её ко дну прошлого. Ей снова нужна была работа, любая, лишь бы платить за эту конуру и покупать таблетки, которые уже почти не помогали. Значит, снова идти в какой-нибудь центр занятости, заполнять анкеты, врать про опыт, которого не было, про причины увольнения, которых было слишком много.

Она потянулась к сумке за документами. Паспорт. Красная книжица, истрёпанная по краям, её единственный официальный якорь в этом мире. Открыла на нужной странице и замерла. Холод, начавшийся где-то в солнечном сплетении, ледяными иглами пополз вверх по позвоночнику, сковал шею. С фотографии на неё смотрело другое лицо. Знакомое до боли, до разрывающегося внутри крика. Лиза. Чуть повзрослевшая, с той же дерзкой усмешкой в уголках губ, которую Анна так ненавидела и по которой так отчаянно скучала. Но глаза… Глаза были не Лизины. В них плескалась холодная, пустая тьма, та самая, что иногда смотрела на Анну из зеркала по утрам. Это было фото Лизы, но сделанное сейчас, каким-то невозможным, жутким образом вклеенное в её, Анны, паспорт.

Руки задрожали. Анна выронила паспорт. Он упал на грязный линолеум с глухим шлепком, раскрывшись на странице с фотографией. Лиза продолжала насмешливо смотреть в потолок. Дыхание перехватило. Этого не могло быть. Она проверяла паспорт вчера, когда заселялась. Всё было в порядке. Или… не было? Память стала вязкой, туманной, как болото. Последние дни сливались в серую массу бессонницы, тревоги и глухих ударов сердца в ушах. Она подхватила паспорт, пальцы неуклюже скользили по ламинированной странице. Поднесла фото ближе к тусклому свету лампочки. Это была не галлюцинация. Аккуратно вклеенный, идеально подогнанный снимок. Кто? Как? Зачем? Мысли метались, как загнанные мыши. Отчим? Он не мог, он всё ещё там… Или уже нет? Страх, привычный, холодный, сжал горло. Нет, он бы действовал иначе. Грубее. Это было что-то другое. Что-то более… личное. И тут она вспомнила про камеру.

Дешевая веб-камера, купленная пару месяцев назад в приступе обострившейся паранойи, стояла на шатком столике у окна, её маленький чёрный глазок был направлен на комнату. Анна подключила её к старому ноутбуку, руки всё ещё подрагивали. Она почти не пользовалась ей, идея казалась глупой, но сейчас… сейчас это была единственная ниточка. Программа записи была простейшей, активировалась на движение. Последние файлы были созданы ночью. Дрожащим пальцем она кликнула на первый.

Экран ожил, показывая ту же убогую комнату в синеватом свете уличного фонаря. Пусто. Анна ускорила воспроизведение. Фигуры не было. Только тени, пляшущие на стенах от фар проезжающих машин. Она перешла к следующему файлу. Время на таймере показывало 3:17 ночи. Сначала снова ничего. Тишина, нарушаемая лишь тиканьем где-то за кадром – её собственные часы? Или это звук ползущего ужаса? А потом… она появилась. Анна. Её собственное тело, двигающееся с неестественной, лунатической грацией. Она подошла к столу, где лежала её сумка. Достала паспорт. Достала что-то ещё – маленькую фотографию, ножницы, клей. Анна на экране работала быстро, сосредоточенно, её лицо было бесстрастным, как маска. Она вырезала старое фото, вклеила новое. Потом убрала всё обратно в сумку, прошла к кровати и положила на подушку… красный шарф. Тот самый, что появился из ниоткуда пару недель назад. Она смотрела на себя со стороны – на это чужое, сомнамбулическое существо, оскверняющее её жизнь, подбрасывающее «улики», которые сводили её с ума.

Тошнота подкатила к горлу. Это была она. Она сама. Но это была не она. Это была… Лиза. Лиза, использующая её тело, как марионетку. Разум отказывался принимать это, цеплялся за логику, за объяснения – стресс, диссоциация, психоз. Но картинка на экране была неопровержима. Она видела свои руки, свои волосы, свою одежду, но движения, холодная целеустремленность… это было не её. Это была месть. Медленная, изощрённая. Не отчима. Месть призрака её сестры. Или месть её собственной вины, обретшей плоть и волю. Голова закружилась. Она захлопнула крышку ноутбука, но изображение продолжало стоять перед глазами: её собственное лицо, безразличное и чужое, творящее безумие в тишине ночи. Границы реальности трещали, истончались, грозя рассыпаться пылью.

Изображение на погасшем экране смешалось с другим воспоминанием, выжженным в памяти кислотой. Зал суда. Гудение люминесцентных ламп под высоким потолком. Запах пыли, пота и страха. Она сидит на жёсткой деревянной скамье, вцепившись пальцами в колени. Напротив, за барьером, – он. Отчим. Смотрит на неё с ленивым презрением, уверенный в своей безнаказанности. А рядом с ним – мать. Её лицо… оно было не злым, не обвиняющим. Оно было… растерянным. Сломленным. Как у ребенка, которому сказали, что Деда Мороза не существует.

Когда прокурор зачитывал показания Анны – про синяки Лизы, про крики по ночам, про его тяжёлую руку, про страх, который сковывал их обеих, – мать качала головой. Медленно, обречённо. А потом, когда ей дали слово, она встала, маленькая, сгорбленная фигурка в стареньком платье, и сказала тихим, дрожащим голосом:

– Он… он не мог. Он заботился о нас. Он… любил нас. Может, строгий был иногда, да… но чтобы такое… Нет. Аня, дочка, ты, наверное, что-то перепутала. С Лизой горе случилось, вот ты и… напридумывала.

Анна смотрела на мать, и внутри всё обрывалось. Не верит. Она ей не верит. Она выбирает его. Того, кто превратил их жизнь в ад. Того, из-за кого Лиза… Мать смотрела на неё с мольбой, как будто просила Анну одуматься, забрать свои слова назад, вернуть всё как было. Вернуть её уютный мирок, где муж хоть и выпивал, хоть и бывал груб, но всё же был защитником. Мирок, который рушился под тяжестью страшной правды. В тот момент Анна поняла, что они с Лизой всегда были одни. Одни против него. Одни против всего мира, который не хотел видеть, не хотел верить. Мать не была предательницей в прямом смысле слова. Она была просто слабой. Слишком слабой, чтобы посмотреть правде в глаза. Но от этого было не легче. Чувство тотального одиночества, испытанное тогда в зале суда, вернулось сейчас, в этой промозглой комнате, усиленное жутким видеорядом на ноутбуке. Она была одна. Даже против самой себя.

Память, сорвавшаяся с цепи, потащила её дальше, в самый страшный день. День, когда мир раскололся надвое. Она вернулась из школы раньше обычного, что-то забыла. Ключ привычно повернулся в замке. Тишина. Неправильная, звенящая тишина. Обычно в это время Лиза включала музыку или возилась на кухне. Анна прошла по коридору, заглянула в их общую комнату. Пусто. Только на кровати Лизы лежала аккуратно сложенная одежда. Странно. Сердце заколотилось, предчувствуя беду. Она позвала сестру – сначала тихо, потом громче. Ответа не было.

И тогда она увидела. Приоткрытая дверь в ванную. Щель была узкой, но достаточной, чтобы заметить что-то красное, свисающее сверху. Красный шарф. Тот самый, который Анна подарила Лизе на прошлый день рождения. Яркий, шерстяной, Лиза его обожала. Дрожащей рукой Анна толкнула дверь. Время замедлилось, растянулось, как патока. Лиза висела под потолком, привязанная к трубе своим красным шарфом. Ноги чуть подрагивали. Глаза были открыты и смотрели в никуда с выражением какого-то жуткого, неземного спокойствия. На столике у раковины лежал сложенный вдвое листок из школьной тетради. Записка.

Анна не помнила, как сняла её, как вызвала скорую, как потом отвечала на вопросы милиции. Всё было как в тумане. Она помнила только слова, коряво написанные знакомым почерком: «Прости, Аня. Я больше не могу. Он сказал, убьёт маму, если я расскажу. Я не хотела, чтобы мама умерла из-за меня. Прости». Прости. Это слово молотом било в висках. Лиза выбрала смерть, чтобы защитить мать. Ту самую мать, которая потом будет сидеть в суде и говорить, что отчим их «любил». Лиза умерла из-за её, Анны, молчания. Из-за её страха. Красный шарф на видео, красный шарф на шее Лизы – всё сплелось в одну удушающую петлю вины, которая теперь затягивалась и на её собственной шее. Она задыхалась, хватая ртом затхлый воздух хостела, но легче не становилось.

Анна поднялась с кровати, ноги были ватными, плохо слушались. Подошла к единственному зеркалу в комнате – треснувшему, покрытому пылью и мыльными разводами. Всмотрелась в отражение. Бледное, измученное лицо. Темные круги под глазами. Спутанные волосы. Это была она. Но что-то изменилось. В глубине зрачков, там, где раньше плескался только страх, теперь разгорался холодный, чужой огонь. Она смотрела на себя, но видела Лизу. Видела её решимость, её гнев, её отчаянную смелость, которой самой Анне всегда так не хватало.

Лиза. Не просто призрак. Не просто галлюцинация. Не просто проекция вины. Лиза была… ответом. Страшным, безумным, но единственно возможным. Анна всю жизнь бежала – от отчима, от воспоминаний, от себя самой. Она пряталась, становилась невидимой, глотала таблетки, меняла города. Но от себя не убежишь. Вина и страх настигали её везде. А Лиза… Лиза не бежала. Лиза действовала. Даже её последний поступок был действием – ужасным, непоправимым, но действием. И сейчас Лиза действовала через неё. Подбрасывала улики, стирала границы, готовила её. К чему? К мести? К освобождению?

Анна провела пальцем по трещине на зеркале. Отражение раскололось, лицо Лизы на мгновение стало чётче, на её губах мелькнула знакомая дерзкая усмешка. Договор. Негласный, заключенный в глубинах её расколотого сознания. Лиза заберёт её страх, её боль, её паранойю. А взамен… взамен она получит контроль. Получит возможность довести дело до конца. Закончить то, что они обе не смогли сделать при жизни Лизы. Это не было искуплением в светлом смысле слова. Не было прощением или исцелением. Это была сделка с тьмой внутри себя. Признание того, что Анна – слабая, сломленная Анна – больше не может бороться. И она отдает себя. Отдает контроль той, кто сильнее. Той, кто не боится смотреть в глаза злу. Той, кто носит имя её мертвой сестры.

«Лиза, вот моё искупление», – прошептала Анна своему отражению, и губы в зеркале изогнулись в улыбке, которая больше не принадлежала ей. Холодный огонь в глазах разгорелся ярче. Анна больше не была одна. И это было страшнее всего.

6.

Холодный ветер трепал редкие, пожухлые листья на чахлых деревцах, высаженных вдоль разбитой дороги. Он завывал в щелях панельной пятиэтажки на самой окраине города, обшарпанной, словно прокаженный старик, забытый всеми, кроме времени и непогоды. Краска на стенах облупилась, обнажив серый бетон, испещренный трещинами, похожими на шрамы. Окна подъездов зияли темными провалами, некоторые были заколочены гниющими досками или заткнуты грязными тряпками. Пахло сыростью, гнилью и безысходностью – идеальное место для умирания. Или для возмездия.

«Анна» шла по растрескавшемуся асфальту, и каждый её шаг был отмерен с холодной точностью метронома. Не было больше той суетливой, испуганной походки, вечно озирающейся по сторонам. Теперь в её движениях сквозила непривычная твердость, почти хищная грация. Бледное лицо под капюшоном старой куртки было непроницаемо, как маска, но глаза… о, глаза горели темным, мстительным огнем, который никогда не принадлежал Анне. Это был взгляд Лизы, вернувшейся из небытия, чтобы закончить начатое. В руке она сжимала небольшой сверток – красный шерстяной шарф, мягкий и до боли знакомый. Воздух был плотным и тяжелым, насыщенным запахом прелых листьев и близкого дождя. Где-то вдалеке залаяла собака, её голос потонул в монотонном гуле ветра. «Анна» подошла к нужному подъезду. Дверь, перекошенная и исцарапанная, была не заперта. Она толкнула её плечом, и та со скрипом подалась внутрь, открывая доступ в затхлую темноту, пахнущую кошками, дешевым табаком и чем-то кислым, застарелым. Она знала, что он здесь. Чувствовала его присутствие, как звериное чутье, обострившееся до предела. Он был здесь, в этом гниющем муравейнике, заливал ханку и ждал своего часа. Но его время вышло.

Внутри подъезда царил полумрак, едва рассеиваемый тусклой лампочкой под потолком, заключенной в ржавую решетку. Стены были испещрены надписями и непристойными рисунками, штукатурка осыпалась под ноги меловой пылью. Скрипучие ступени вели вверх, в неизвестность. «Анна» поднималась медленно, не таясь, но и не спеша. Её ботинки гулко стучали по бетону, эхо металось по лестничной клетке, словно пойманная птица. Она знала этаж, знала номер квартиры. Эта информация пришла к ней так же естественно, как дыхание – часть знания Лизы, теперь ставшего её собственным. Возле нужной двери она остановилась. Обычная деревянная дверь, обитая дерматином, который местами порвался, обнажив грязную вату. Ни звонка, ни глазка. Она постучала – три размеренных, требовательных удара костяшками пальцев. За дверью послышалось шарканье, потом невнятное бормотание. Засов лязгнул, и дверь приоткрылась на несколько сантиметров.

В щели показалось лицо. Осунувшееся, обрюзгшее, с нездоровым багровым оттенком. Глаза – маленькие, бегающие, затянутые мутной пленкой, то ли от похмелья, то ли от страха перед миром, который его исторг. Это был он. Отчим. Постаревший, сломленный тюрьмой, но все еще узнаваемый. Он тупо уставился на девушку в капюшоне. В его взгляде не было узнавания. Он видел лицо Анны, но оно было искажено чужой волей, чужой решимостью. Голос, который он услышал, был ровным, холодным, без тени прежней робости.

– Здравствуй. Можно войти?

Он помедлил, оглядывая её с подозрением. Возможно, принял за социальную работницу или очередную вербовщицу из какой-нибудь секты.

– Чего надо? – просипел он, его голос был грубым, как наждак. Пахнуло перегаром и немытым телом.

«Анна» чуть склонила голову, так, как это делала Лиза, когда хотела показаться невинной перед тем, как нанести удар.

– У меня подарок. От Лизы.

Имя сестры повисло в спертом воздухе коридора. На лице отчима не дрогнул ни один мускул. Он либо не помнил, либо ему было все равно. Он отступил, шире открывая дверь, впуская её в свое логово.

Квартира была под стать подъезду и самому хозяину. Маленькая, захламленная комната, тускло освещенная горой лампочкой под потолком. Старый диван с прожженными пятнами, шаткий стол, заваленный грязными тарелками и пустыми бутылками. Единственное окно было завешено чем-то вроде старого одеяла, пропускавшего лишь узкие полоски серого дневного света. Воздух был тяжелым, спертым, пропитанным запахом дешевого курева, алкоголя и запустения. Отчим плюхнулся на диван, который жалобно скрипнул под его весом, и махнул рукой в сторону единственного колченогого стула.

– Ну, давай свой подарок, раз принесла.

Он смотрел на неё с ленивым любопытством, все еще не понимая, кто перед ним. «Анна» медленно сняла капюшон. Её лицо оставалось спокойным, почти безмятежным. Она подошла к столу и аккуратно развернула сверток. Ярко-красный шарф лег на грязную поверхность стола, как кровавое пятно. Мягкая шерсть, тот самый шарф, который Анна когда-то подарила Лизе на день рождения. Тот самый шарф, который он потом отобрал у Лизы, сказав, что он ему нужнее. Тот самый шарф, на котором…

– Помнишь его? – спросила «Анна», её голос был тихим, но в нем звучала сталь. – Лиза его очень любила. Говорила, он её согревает.

Отчим тупо посмотрел на шарф, потом на неё. Кажется, в глубине его замутненного сознания что-то начало шевелиться. Неясное воспоминание, тень прошлого. Он протянул руку, коснулся мягкой шерсти.

– Красивый… – пробормотал он. – Где взяла?

– Лиза просила передать. Сказала… это для нашей особенной игры.

В тот момент, когда его пальцы сомкнулись на ткани, «Анна» действовала. Молниеносно, с выверенной жестокостью. Она схватила концы шарфа, рывком обернула его вокруг его шеи и потянула на себя со всей силы. Он захрипел, глаза вылезли из орбит. Он попытался вскочить, отбиться, но хватка была мертвой. Она навалилась на него всем весом, вдавливая в продавленный диван, затягивая петлю все туже и туже.

– Это наша особенная игра, – повторила она, её голос был ровным, почти ласковым, но в глазах плескалось ледяное безумие Лизы. – Помнишь, как ты любил играть?

Его лицо наливалось багровым, потом синим. Хрипы перешли в булькающие звуки. Он отчаянно царапал её руки, шарф, воздух, пытался ударить, но силы и без того оставленные в тюрьме, на дне стакана и в шприцах, покидали его. В затухающем сознании мелькнул обрывок воспоминания – другая девочка, с таким же взглядом, полным боли и ненависти… та, которую он сломал… та, которую он довел до… Петля на шее, такая же красная…

Он из последних сил поднял голову, пытаясь сфокусировать взгляд на лице мучительницы. Оно было так похоже на Анну, но это была не Анна. Черты исказились, заострились, в них проступило что-то чужое, потустороннее. Воспоминание ударило с силой обуха. Девочка на качелях. Синяки, которые она прятала. Тихие слезы по ночам. Красный шарф…

– Лиза?.. – прошептал он, из горла вырвался лишь сиплый выдох.

Губы девушки над ним изогнулись в холодной, торжествующей улыбке. Улыбке, которой Анна никогда не знала.

– Нет. – Голос был чистым, звенящим отголоском из прошлого, исполненным невыразимой муки и такой же невыразимой ярости. – Это месть.

Она дернула шарф в последний раз, с силой, вкладывая в это движение всю боль, весь страх, всю вину Анны и всю ярость Лизы. Что-то хрустнуло. Тело обмякло, голова безвольно откинулась на спинку дивана. Глаза остались открытыми, в них застыло удивление и запоздалый ужас узнавания. «Анна» смотрела на него еще мгновение, её дыхание было тяжелым, прерывистым. Потом медленно разжала пальцы. Шарф остался на его шее, яркое клеймо свершившегося возмездия. Тишина в комнате стала оглушительной, нарушаемая только тиканьем дешевых часов на стене да воем ветра за окном. В этой тишине всплыл образ: тихий шепот Анны, клятва, данная ушедшей сестре: «Я сделаю то, что ты не смогла. Я защищу маму. Я отомщу». Клятва была исполнена. Но какой ценой?

«Анна» отступила от дивана, её взгляд был пустым, выжженным. Она оглядела комнату, словно видела её впервые. Грязь, запустение, труп на диване с красным шарфом на шее. Законченный натюрморт отчаяния и смерти. Она подошла к окну, рывком сорвала грязное одеяло. Серый, безрадостный свет хлынул в комнату, высвечивая пылинки, пляшущие в воздухе. Она смотрела на улицу невидящими глазами. Ветер стих. Начинал накрапывать мелкий, холодный дождь. Где-то глубоко внутри, под слоем льда и пепла, шевельнулось что-то слабое, трепещущее – остаток Анны, погребенный под тяжестью вины и мести. Но голос Лизы, ставший её собственным голосом, был сильнее: «Теперь все кончено».

Она вернулась к телу. Осторожно, почти бережно, сняла красный шарф с шеи мертвеца. Сложила его аккуратно, словно это была самая ценная вещь на свете. Затем подошла к раковине на крохотной кухоньке, заваленной грязной посудой. Достала из кармана зажигалку. Чиркнула кремнем. Маленький огонек заплясал в полумраке. Она поднесла пламя к краю шарфа. Ткань неохотно затлела, потом вспыхнула ярким, оранжевым пламенем. Она держала его над раковиной, наблюдая, как огонь пожирает шерсть, как алые нити чернеют и рассыпаются пеплом. Запахло паленой шерстью – едкий, тошнотворный запах конца. Когда шарф догорел почти полностью, она бросила остаток в раковину. Пламя лизнуло эмаль и погасло. Осталась лишь горстка серого пепла.

И тут, в самом центре этой кучки праха, она увидела её. Маленькую, идеально сохранившуюся засушенную бабочку. Её крылышки, хрупкие, с замысловатым узором, переливались перламутром даже в тусклом свете. Целая. Невредимая. Символ Лизы, её сломанной, но теперь, возможно, обретшей покой души. «Анна» смотрела на бабочку, и на её лице впервые за долгое время появилось что-то похожее на выражение. Не улыбка, нет. Скорее, глубокая, всепоглощающая усталость. Она медленно повернулась и пошла к двери. Вышла из квартиры, не оглядываясь. Спустилась по скрипучим ступеням, вышла из подъезда под холодные капли дождя. Дождь смывал следы на асфальте, но не в душе. Фигура в темной куртке удалялась, растворяясь в серой пелене дня, оставляя за собой лишь пустоту и неразрешенный вопрос. Бабочка в пепле так и осталась лежать в грязной раковине, хрупкий символ покоя, обретенного слишком дорогой ценой.

Хостел оказался таким же унылым, как и сам город. Узкий коридор с тусклой лампочкой под потолком, общая кухня с вечно грязной раковиной и запахом пережаренного масла. Комната – клетушка с продавленным диваном, шатким столом и окном, выходящим на глухую стену соседнего дома. Распаковывая свой скудный скарб – пара сменных футболок, джинсы, зубная щетка, таблетки, – Анна наткнулась на картонную коробку, перевязанную выцветшей лентой. Она замерла. Эту коробку она не помнила, как упаковывала. Руки дрогнули, когда она развязала узел. Внутри, на подложке из пожелтевшей ваты, лежали они. Засушенные бабочки. Коллекция Лизы. Махаоны, павлиний глаз, хрупкая голубянка… Их крылья, когда-то переливавшиеся всеми цветами радуги, теперь были тусклыми, пыльными. Одна бабочка, самая крупная, с узором, похожим на испуганные глаза, открепилась от ваты и лежала на боку, ее крылышко надломилось у основания. Разбитое. Как Лиза. Как сама Анна. Пальцы машинально коснулись тонкого, почти невесомого крыла. В нос ударил слабый, едва уловимый запах – смесь пыли, нафталина и чего-то неуловимо знакомого… лавандового мыла, которым пользовалась Лиза. В горле встал ком. Внезапно кухня за стеной ожила – мужской кашель, низкий, скрежещущий, совсем как у него, когда он, пьяный, сидел на кухне, а они с Лизой жались в своей комнате. Анна вздрогнула, коробка выпала из рук. Бабочки рассыпались по грязному линолеуму, хрупкие крылья ломались, превращаясь в цветную пыль. «Ничего, сестренка, я их починю», – прошелестел в голове до боли знакомый голос. Голос Лизы. Голос вины.

Кухня. Та, старая. Залитая мутным утренним светом. Мать стоит у плиты, спиной к двери, плечи напряжены. Он входит, неслышно, как хищник. Его руки – большие, с узловатыми пальцами и въевшейся грязью под ногтями – ложатся ей на плечи, потом сжимаются на шее. Мать не кричит, только хрипит, глаза вылезают из орбит. Анна стоит в дверях, парализованная ужасом. Ей десять, или одиннадцать? Она не помнит. Помнит только его взгляд, брошенный через плечо матери. Холодный, змеиный. «Скажешь кому-нибудь – придушу её. Как котенка. Поняла?» шептал он ей. Анна только кивала, не в силах издать ни звука. Страх за мать смешивается с отвращением, с бессильной яростью. Позже, в их комнате, Лиза стягивает свитер. На плече, под ключицей – темные, уродливые пятна. Синяки. «Смотри», – шепчет Лиза, глаза блестят от непролитых слез. «Он опять…» Но Анна не может смотреть. Она отворачивается, делает вид, что ищет что-то в шкафу. Молчи. Главное – молчи. Ради мамы. Молчи. Лиза тихо всхлипывает. Этот всхлип до сих пор звенит у Анны в ушах, заглушая шум дождя за окном хостела, стук ее собственного сердца. Разбитые бабочки на полу кажутся обвинением. Цветная пыль – это все, что осталось от Лизы. От ее смелости. От ее боли, которую Анна отказалась разделить. Вина – это не просто голос. Это холод, пробирающий до костей, даже в душной комнатенке хостела.

Адрес группы поддержки Анна нашла в интернете. «Тихая гавань». Ирония горчила на языке. Подвал старой церкви, пахнущий сыростью, ладаном и дешевым растворимым кофе. Несколько пластиковых стульев, расставленных кругом. В центре – оплывшая свеча, ее пламя лениво колышется, отбрасывая дрожащие тени на обшарпанные стены. Несколько человек уже сидели там, их лица были такими же серыми и уставшими, как стены этого подвала. Женщина с потухшими глазами, нервно теребившая платок. Мужчина с трясущимися руками. Девушка, слишком юная для таких морщин у глаз. Анна села на самый дальний стул, у стены, вжавшись в пластик, стараясь занимать как можно меньше места. Ритуализированное сочувствие, которым здесь обменивались, как дешевыми конфетами, вызывало у нее тошноту. «Я понимаю твою боль». «Ты не одна». Пустые слова. Никто не мог понять. Никто не знал, каково это – жить с мертвой сестрой внутри, с ее голосом, нашептывающим обвинения, с ее страхом, ставшим твоим собственным. Ведущая группы, полная женщина с усталой улыбкой, начала говорить что-то успокаивающее, но ее голос тонул в вязкой тишине. И тут Анна ее увидела. Напротив, в самом темном углу, куда почти не доставал свет свечи. Девушка. Тонкая, почти прозрачная фигура. На шее – красный шарф. Тот самый. Подарок Анны Лизе на последний день рождения. Сердце ухнуло в пятки. Анна зажмурилась, потом снова открыла глаза. Угол был пуст. Показалось. Просто игра теней и воспаленного воображения. Но холодный пот все равно прошиб спину. И голос в голове, голос Лизы, стал громче, настойчивее: «Ты меня видишь, сестренка? Ты ведь всегда меня видела… просто не хотела смотреть».

Слова участников группы сливались в неразборчивый гул. Истории о потерях, насилии, страхах – они должны были вызывать сочувствие, но Анна чувствовала лишь глухое раздражение и растущую панику. Она снова и снова бросала взгляды в темный угол, но там никого не было. Только пляшущие тени от свечи. Она пыталась сосредоточиться на словах ведущей, на ее призывах «делиться» и «открываться», но мысли путались, возвращаясь к рассыпанным бабочкам, к синякам на плече Лизы, к холодному взгляду отчима. Запах ладана смешивался с фантомным запахом лавандового мыла и дешевого табака, создавая тошнотворный коктейль. Внезапно кто-то тихо кашлянул рядом. Мужской кашель. Анна резко обернулась. Мужчина с трясущимися руками виновато улыбнулся. Обычный кашель. Но ее тело уже среагировало – мышцы свело судорогой, дыхание перехватило. Паранойя, ее верная спутница, сжала ледяные пальцы на горле. Он найдет ее. Он уже ищет. Может быть, он уже здесь, в этом городе, следит за ней, ждет момента… Когда встреча подходила к концу, и люди начали неловко прощаться, Анна снова посмотрела в тот угол. И она была там. Девушка в красном шарфе. Теперь она стояла ближе, почти у выхода из тени. Лицо все еще было неразличимо, скрыто темнотой и спадающими на него волосами, но Анна знала. Это Лиза. Или то, что от нее осталось. Фигура чуть качнулась, словно маятник, и тонкий, почти неслышный шепот просочился сквозь гул голосов: «Ты не убежишь, Аня. Я всегда буду с тобой». Анна выскочила из подвала, не попрощавшись, глотая стылый, влажный воздух ноябрьской улицы. Но ощущение чужого присутствия, холодного и неотступного, следовало за ней по пятам, сливаясь с тенями обшарпанных домов. Бегство только началось. И на этот раз убежать нужно было не только от него, но и от себя самой.

2.

На очередном собрании подвал церкви встретил Анну знакомым запахом сырости, дешевого ладана и застарелого человеческого отчаяния. Воздух, густой и неподвижный, казалось, можно было резать ножом. Тусклые лампочки под потолком бросали дрожащие, больнично-желтые блики на обшарпанные стены, где слоями облупившейся краски проступали темные пятна плесени, похожие на карты неведомых, мрачных земель. Здесь, в этом полуподземном чистилище, собирались тени – люди, чьи жизни треснули под грузом потерь, насилия или собственной слабости. Анна была одной из них, тенью среди теней, но сегодня она чувствовала себя особенно прозрачной, почти несуществующей. Она села на шаткий пластиковый стул в самом дальнем углу, втянув голову в воротник бесформенной серой толстовки, стараясь слиться с влажной стеной позади. С прошлого собрания ее не отпускало липкое, иррациональное предчувствие. Образ девушки с красным шарфом, мелькнувшей тогда в полумраке, засел в сознании занозой, вызывая глухую, ноющую боль где-то под ребрами. Лиза. Имя всплыло само собой, непрошенное, холодное. Анна судорожно сглотнула, ощутив во рту привкус меди. Она оглядела собравшихся – помятые лица, потухшие глаза, усталые позы. Здесь делились болью, как дешевыми сигаретами, передавая по кругу свои маленькие трагедии, но Анне эта ритуальная эмпатия казалась фальшивой, как улыбка манекена. Она ждала. Не знала чего – или знала, но боялась признаться себе. Ждала подтверждения, что тень в красном шарфе не была игрой света и воспаленного воображения. И она появилась. Неслышно возникла у противоположной стены, словно соткалась из самого сумрака. Та же фигура, тот же проклятый красный шарф, небрежно обмотанный вокруг шеи. Лицо снова было в тени, но Анна чувствовала на себе ее взгляд – тяжелый, изучающий, полный немого укора.

Время тянулось вязко, как патока. Один за другим участники группы делились своими историями – монотонные исповеди о пьянстве мужей, неблагодарных детях, потерянных работах. Обыденные драмы маленьких людей, разыгрывающиеся на фоне обшарпанных декораций провинциальной жизни. Анна слушала вполуха, ее внимание было приковано к темной фигуре у стены. Когда очередь дошла до нее, девушка с красным шарфом шагнула в круг света, отбрасываемого единственной работающей лампой. Лицо ее оставалось неясным, но голос… Голос был чистым, звонким, и от этого еще более жутким в мертвенной тишине подвала.

– Меня зовут Лиза, – сказала она, и у Анны перехватило дыхание. – Я хочу рассказать… о своей сестре. Мы жили с матерью и… одним человеком. Он был уродом, но со мной… он делал страшные вещи. Сестра знала. Она видела. Но она молчала.

Голос «Лизы» не дрогнул, он лился ровно, бесстрастно, словно она читала чужой текст. Но каждое слово било Анну наотмашь, высекая искры болезненных воспоминаний. Кухня. Мать, задыхающаяся в его руках. Его шипение: «Скажешь кому-нибудь – придушу её». Лизины глаза, полные слез, мольбы и синяки на тонких запястьях, от которых Анна тогда отвернулась, зажмурившись, будто это могло стереть увиденное.

– Она молчала, потому что боялась за маму, – продолжала девушка в красном шарфе, и ее невидимый взгляд, казалось, прожигал Анну насквозь. – Она думала, что спасает ее. А потом… потом я не выдержала.

Внутри у Анны все похолодело. Кровь стучала в висках так громко, что заглушала слова девушки. Перед глазами поплыли пятна. Она снова была там, в зале суда. Душный воздух, скрип деревянных скамей, безразличные лица. И ее собственный голос, дрожащий, но упрямый: «Он бил её. Бил и не только. Я видела». А потом – его глаза, полные ледяной ярости, и тихий, ядовитый шепот сквозь стиснутые зубы, когда их вели мимо друг друга в коридоре: «Выйду — найду».

– Она нашла меня в ванной, – закончила «Лиза» так же бесстрастно. – Слишком поздно. Сестра винит себя. Она думает, это ее вина. Но это не так. Правда?

Вопрос повис в спертом воздухе подвала. Участники группы сочувственно закивали, забормотали слова поддержки, но Анна не слышала их. Она видела только девушку в красном шарфе, которая теперь смотрела прямо на нее. И в этом взгляде была не только боль Лизы, но и вся та правда, которую Анна так отчаянно пыталась похоронить.

Анна выскочила из подвала, как ошпаренная, не дожидаясь окончания собрания. Глоток холодного вечернего воздуха обжег легкие, но не принес облегчения. Сердце колотилось где-то в горле, грозя вырваться наружу. Город встретил ее равнодушным гулом машин, слепящим светом фар и серыми, безликими фасадами хрущевок. Она брела по разбитому тротуару, кутаясь в свою мешковатую толстовку, но холод пробирал до костей – не снаружи, а изнутри. Рассказ «Лизы» эхом отдавался в голове, переплетаясь с шепотом отчима и собственными сбивчивыми показаниями в суде. *«Сестра винит себя. Но это не так. Правда?»* Ложь. Конечно, это была ее вина. Вина за молчание. Вина за страх. Вина за красный шарф, подарок на день рождения, ставший орудием смерти. Она ускорила шаг, почти побежала, оглядываясь через плечо. Ей казалось, что тень в красном шарфе следует за ней, скользит по подворотням, прячется за мусорными баками, отражается в темных окнах первых этажей. Звук собственных шагов по асфальту казался чужим, угрожающим. Она чувствовала себя загнанным зверьком, мечущимся по лабиринту из панельных домов и ржавых гаражей. Запах плесени из подвала церкви, казалось, въелся в одежду, в кожу, преследовал ее, смешиваясь с запахом выхлопных газов и гниющего мусора из переполненных контейнеров у подъезда ее хостела. Поднявшись по скрипучей, пахнущей кошками и хлоркой лестнице на свой этаж, она долго возилась с замком, пальцы дрожали и не слушались. Наконец, дверь поддалась.

Комната встретила ее затхлой тишиной и полумраком. Единственное окно выходило во двор-колодец, и даже днем сюда едва проникал свет. Анна не включая лампу, прошла к узкой койке, застеленной казенным одеялом. Хотелось просто упасть и провалиться в сон без сновидений, но она знала – это невозможно. Кошмары ждали ее, терпеливые, как пауки в углу. Она села на край кровати, обхватив колени руками. И тут ее взгляд упал на подушку. Там, прямо по центру, лежала она. Маленькая пластиковая кукла с растрепанными светлыми волосами, в дешевом ситцевом платьице. Из тех, что продают в киосках на вокзалах. Обычная кукла, если бы не одно «но». Вокруг ее тонкой шейки была туго обмотана и завязана узлом ярко-красная шерстяная нить. Толстая, грубая нитка, почти веревка. Она стягивала пластмассовую шею так сильно, что голова куклы неестественно наклонилась набок, а нарисованные голубые глаза, казалось, вылезли из орбит в немом крике. Анна смотрела на куклу, не в силах отвести взгляд. Красная нить. Красный шарф. Петля. Руки сами собой потянулись к горлу, пальцы нащупали несуществующую удавку. Воздух стал густым, дышать стало трудно. В ушах снова зазвучал ледяной шепот отчима из судебного коридора: «Выйду – найду». Он угрожал не только ей. Он угрожал матери. Кукла на подушке была не просто напоминанием о Лизе. Это была угроза. Прямая, безжалостная, брошенная ей в лицо из темноты прошлого. Он уже близко.

Холодный, липкий ужас поднялся от желудка к горлу. Анну замутило. Она отшатнулась от кровати, споткнулась о собственную сумку, едва не упав на грязный линолеум. Кукла с перетянутой шеей лежала на подушке, как зловещий символ, как черная метка. Ее нарисованные глаза следили за Анной из полумрака комнаты. Кто ее сюда положил? Когда? Дверь была заперта. Окно закрыто. Мысли метались в панике, цепляясь друг за друга, создавая хаос в голове. И сквозь этот хаос, отчетливо, как никогда раньше, пробился голос. Голос Лизы. Но теперь он не звучал извне, он рождался где-то глубоко внутри самой Анны. «Видишь? Ты не можешь спрятаться.»

– Нет… – прошептала Анна, зажимая уши руками, но голос звучал прямо в черепной коробке, насмешливый, уверенный. – Уходи… Пожалуйста…

Анна осела на пол, спиной прижавшись к холодной стене. Дрожь колотила все тело. Реальность трещала по швам, как старая ткань. Подвальная сырость, запах ладана, голос девушки в красном шарфе, судебный зал, шепот отчима, кукла с красной ниткой на шее – все смешалось в один кошмарный калейдоскоп. Граница между воспоминанием, галлюцинацией и действительностью истончилась до паутинки. Она больше не понимала, где заканчивается она сама и начинается Лиза. Или где заканчивается страх перед отчимом и начинается вина перед сестрой. Она была одна в этой затхлой комнате, но чувствовала себя так, словно ее теснят со всех сторон невидимые призраки. И самый страшный из них смотрел на нее ее же собственными глазами из зеркала ее души. Голос Лизы креп, набирал силу. Он больше не был просто шепотом вины. Он становился голосом правды. Той самой невысказанной, удушающей правды, которая теперь требовала выхода. И Анна с ужасом понимала, что скоро у нее не останется сил сопротивляться.

3

Запах дешевого табака и прокисшей капусты ударил в нос, едва Анна толкнула тяжелую дверь диспетчерской курьерской службы «ВетерОК». Сергей Петрович, низкорослый мужичок с лицом, похожим на печеное яблоко, и вечно засаленным свитером, оторвался от кроссворда и посмотрел на нее поверх очков в роговой оправе. В его взгляде не было обычной усталой доброжелательности. Только холодное раздражение. Анна почувствовала, как знакомый ледяной комок сжался в животе. Плохо. Что-то случилось.

– Ну, здравствуй, Анечка, – протянул он, откладывая ручку. Голос был вкрадчивым, но в нем слышались стальные нотки. – Присаживайся. Разговор есть. Серьезный.

Она опустилась на скрипучий стул напротив его стола, заваленного накладными и пустыми стаканчиками из-под кофе. Солнечный свет, пробивавшийся сквозь пыльное окно, выхватывал пляшущие в воздухе пылинки. Обычный убогий офис на окраине очередного серого города, ставший ее временным пристанищем. Но сегодня эта убогость казалась особенно зловещей.

– Я слушаю, Сергей Петрович.

– Три жалобы за два дня, Анна. Три! – Он стукнул костяшками пальцев по стопке бумаг. – Посылки не доставлены. Клиенты звонят, ругаются. Говорят, курьер был, расписался в получении вроде как… а товара нет. Деньги, между прочим, немалые. Косметика элитная, телефон новый… Что скажешь?

Анна похолодела. Она помнила эти адреса. Помнила усталые лица людей, принимавших коробки. Помнила, как ставила подпись в ведомости. Или… не помнила? Память подернулась дымкой, как запотевшее стекло. Были ли там эти люди? Или это просто стандартные образы, отпечатавшиеся за месяцы однообразной работы?

– Я… я все доставляла, Сергей Петрович. Честное слово. Я помню… – Голос дрогнул. Она сама себе не верила. В последние дни все смешалось: реальность, кошмары, обрывки воспоминаний.

– «Помню», – передразнил он. – А вот система показывает, что ты отметила доставку. И подпись твоя стоит. А товара нет. И клиенты говорят, что ты вела себя… странно. Смотрела в пустоту, бормотала что-то. Как будто не здесь была.

Он вздохнул, потер переносицу. В его взгляде промелькнуло что-то похожее на жалость, но быстро исчезло, сменившись деловой жесткостью.

– Понимаешь, Аня, я не могу рисковать репутацией конторы. И своими деньгами тоже. Может, у тебя проблемы какие? Со здоровьем? С головой? Мне все равно. Но работать так нельзя. Я вынужден тебя уволить. Сегодняшним днем. Расчет получишь в кассе. И больше здесь не появляйся.

Удар был ожидаемым, но от этого не менее болезненным. Очередная ниточка, связывающая ее с подобием нормальной жизни, оборвалась. Она встала, ноги были ватными. Мир сузился до пыльного кабинета, до запаха капусты и табака, до сочувственно-брезгливого взгляда Сергея Петровича. Снова бежать. Снова искать. Но куда? От себя не убежишь.

Подъезд встретил Анну привычной смесью запахов: кошачья моча, сырость, что-то кислое из мусоропровода. Облупившаяся краска на стенах напоминала кожу больного проказой. Лифт снова не работал. Поднимаясь по гулкой лестнице на свой четвертый этаж, Анна чувствовала, как тяжесть увольнения давит на плечи, сливаясь с постоянной, фоновой тревогой. Ключ со скрежетом повернулся в замке. Она толкнула дверь и замерла на пороге.

Что-то было не так. Воздух в крошечной прихожей казался плотнее, гуще. И… цвет. Яркое, неуместное пятно на спинке единственного стула у стены. Анна шагнула внутрь, позволяя двери захлопнуться за спиной.

Красный шарф.

Он лежал небрежно, словно его только что сняли и бросили. Мягкая шерсть, знакомое плетение. Слишком знакомое. Сердце пропустило удар, потом заколотилось часто-часто, отдаваясь в висках. Этого шарфа здесь не было утром. Она бы заметила. Она всегда замечала детали – профессиональная деформация курьера, помноженная на паранойю. У нее не было красных шарфов. Никогда. Кроме того, единственного. Того самого. Подарка Лизе на шестнадцатилетие.

Анна медленно подошла к стулу, протянула дрожащую руку. Пальцы коснулись мягкой шерсти. Теплая. Словно ее только что носили. В нос ударил едва уловимый запах… Лизиных духов? Сладковатый, чуть терпкий аромат сирени, который она так любила. Нет. Не может быть. Это просто игра воображения. Усталость. Стресс.

Она схватила шарф, сжала в кулаке. Ткань была реальной, материальной. Не галлюцинация. Кто мог его здесь оставить? Слесарь, которого она вызывала на прошлой неделе? Соседка заходила за солью? Нет, нет. Дверь она всегда запирала на два замка. Никто не мог войти. Никто, кроме…

Мысль обожгла холодом. Л иза. Призрак из группы поддержки, тень из ее кошмаров. Она приходит и уходит, когда хочет. Она оставляет знаки. Метки. Как охотник, помечающий свою добычу. Этот шарф – не просто вещь. Это послание. Угроза. Или… напоминание?

Анна оглядела свою убогую комнатушку – продавленный диван, шаткий стол, окно, выходящее на серый двор. Чувство хрупкой безопасности, которое она с таким трудом выстраивала в этих стенах, рассыпалось прахом. Она больше не была здесь хозяйкой. Пространство было захвачено. Помечено красным.

Прикосновение к шерсти шарфа, его фантомный сиреневый аромат – все это сработало как спусковой крючок. Комната качнулась, стены подернулись рябью, и Анна провалилась в прошлое, в ту последнюю ночь.

…Темный, узкий коридор их старой квартиры. Единственная тусклая лампочка под потолком отбрасывает дрожащие тени. Лиза стоит напротив, ее лицо – белое пятно в полумраке, глаза огромные, черные от ужаса. Она вцепилась в рукав анниной ночной рубашки холодеющими пальцами, ее трясет. Тонкая ткань пижамы не скрывает свежих синяков на предплечьях – темных, уродливых клякс.

– Аня, не оставляй меня! – Шепот Лизы срывается, дрожит. – Он сказал… он сказал, убьет маму, если я расскажу. Он показал нож. Сказал, перережет ей горло во сне, если я пикну. Пожалуйста, Аня… пусти к себе… я боюсь…

В горле у Анны стоял комок. Она видела его – отчима – разъяренным. Видела, как он швырял мать об стену на кухне, его лицо перекошено от злобы, слова шипят сквозь зубы: «Скажешь кому-нибудь — придушу её, тварь. Обеих придушу». Страх за мать, за Лизу, за себя парализовал Анну, сковал ледяными цепями. Этот страх был сильнее жалости к сестре, сильнее ненависти к нему. Он был всепоглощающим.

– Я не могу, Лиза, – прошептала Анна, чувствуя себя самой последней предательницей. Она осторожно высвободила свой рукав из пальцев сестры. – Мама… он же… он убьет ее. Ты же знаешь. Иди к себе. Запрись. Он не тронет тебя сегодня.

Лицо Лизы исказилось. Неверие, отчаяние, а потом… пустота. Она отшатнулась, словно от удара.

– Ты… ты такая же, как он, – прошептала она безжизненно.

Анна не выдержала этого взгляда. Она шагнула назад, в свою комнату, и быстро закрыла дверь, повернув щеколду. Щелчок замка прозвучал в тишине квартиры оглушительно громко. С той стороны послышались тихие, задушенные рыдания. Анна прижалась спиной к двери, зажмурилась, зажала уши руками, пытаясь не слышать плач сестры, плач, который она сама и спровоцировала. Плач, который будет преследовать ее вечно…

Она открыла глаза. Настоящее вернулось с прежней силой. Она стояла посреди своей комнаты, сжимая в руке красный шарф. Слезы текли по щекам, но она их не замечала. Щелчок того старого замка все еще звенел в ушах. Звук предательства. Звук приговора, который она вынесла Лизе той ночью.

Дни после увольнения слились в один серый, тягучий кошмар. Бессонница стала ее постоянной спутницей. Анна бродила по квартире, как загнанный зверь, вздрагивая от каждого шороха за стеной, от скрипа половиц, от воя ветра в форточке. Казалось, сама квартира наблюдает за ней, дышит вместе с ней затхлым воздухом страха. Паранойя затягивала свою петлю все туже.

И шарфы. Они продолжали появляться.

Один она нашла утром, аккуратно сложенным на подушке рядом с ее головой. Красный, как кровь. Она вскрикнула, отшатнувшись от кровати, словно от змеи. Как он туда попал? Она запирала дверь на все замки, на цепочку, подпирала стулом. Никто не мог войти. Но он был здесь.

Другой обнаружился позже, когда она, пытаясь отвлечься, решила принять душ. Он висел на крючке для полотенца, ярко-алый на фоне блеклого кафеля. Мокрый. Словно кто-то только что вытер им слезы. Или… что-то еще. Анна выскочила из ванной, не успев даже включить воду. Ей показалось, что за запотевшим зеркалом мелькнула тень, усмехнулась отражению ее собственного ужаса.

Она перестала выходить из дома. Продукты, заказанные онлайн, курьер оставлял под дверью. Она ждала, пока его шаги затихнут на лестнице, прежде чем быстро открыть, схватить пакеты и снова запереться на все замки. Каждое зеркало в квартире теперь было завешено старыми тряпками. Она боялась взглянуть в них, боялась увидеть не свое отражение, а бледное лицо с укоризненным взглядом. Лицо Лизы. Или уже что-то худшее – слияние, где черты сестры проступают сквозь ее собственные, как трупные пятна.

Телефонные звонки от матери она сбрасывала. Что она могла ей сказать? Что теряет работу за работой? Что ее преследуют призраки прошлого в виде красных шарфов? Что она медленно сходит с ума в четырех стенах, ожидая мести отчима. Она не могла взвалить на мать еще и этот груз. Она должна была защитить ее. Хотя бы сейчас. Хотя бы от этой правды. Но с каждым днем, с каждым новым появившимся шарфом, эта решимость таяла, уступая место глухому, безысходному отчаянию. Она была повсюду. Снаружи и внутри.

Анна сидела на полу посреди комнаты, обхватив колени руками. Вокруг нее, как кровавые вехи на пути к безумию, были разложены красные шарфы. Тот, что с запахом сирени. Тот, что лежал на подушке. Тот, что висел в ванной. Еще один, найденный в ящике с бельем, перевязанный тугим узлом. Четыре шарфа. Четыре безмолвных свидетеля ее распада.

Комната погружалась в сумерки. Серый свет неохотно сочился сквозь грязное окно, делая тени густыми, живыми. В углах что-то копошилось, шуршало. Или это просто игра воображения, подогретого голодом и бессонницей? Анна уже не знала. Границы реальности истончились, стали проницаемыми, как марля.

Она смотрела на шарфы, и в голове набатом билась одна мысль, одна страшная, неотвратимая правда, которую она так долго гнала от себя. Правда, которую ей принесла она.

«Он сказал, убьет маму, если я расскажу». Слова Лизы из того последнего разговора звучали теперь иначе. Не как оправдание для молчания, а как обвинение. Лиза боялась за мать. А Анна? Анна боялась за себя. За свою шкуру. За свое хрупкое подобие спокойствия. Она прикрылась страхом за мать, как щитом, но на самом деле спасала себя. Она заперла дверь перед носом сестры не потому, что верила в угрозу отчима на сто процентов, а потому что не хотела больше видеть ее слез, ее синяков, не хотела больше делить с ней этот ад. Она хотела вычеркнуть ее страдания из своей жизни. И вычеркнула. Вместе с самой Лизой.

Это не отчим убил Лизу. Не только он. Это она, Анна, захлопнула перед ней дверь. Она затянула петлю своим молчанием, своим эгоистичным страхом. Каждый красный шарф в этой комнате был узлом на той веревке. Узлом, который затянула она сама.

Осознание обрушилось на нее всей своей тяжестью, вдавливая в пол, вышибая остатки воздуха из легких. Не было никакого «он виноват». Было «мы виноваты». Он – действием, она – бездействием, которое было страшнее любого удара. Она пожертвовала сестрой ради собственного иллюзорного спасения.

Тяжелый, сухой всхлип вырвался из груди. Бежать больше некуда. Скрываться бессмысленно. Вина нашла ее, материализовалась в красных шарфах, в шепоте за стеной, в отражении, которого она боялась увидеть. Лиза была здесь не для того, чтобы мучить. Она была здесь, чтобы напомнить. Чтобы потребовать ответа. И Анна знала, что ответа у нее нет. Только эта зияющая пустота на месте души и холодное, липкое понимание: она сама стала своим главным монстром.

— Какого… — начал было Макс, но кошка, пробежавшая между его ног и устремившаяся по лестнице на второй этаж, сбила его с мысли.

Это был подъезд дома его старшего брата, Игоря. Но он жил здесь совсем не в 90-х годах, а гораздо позже. Снова прыжки во времени? Максим пошел на второй этаж, и Синди уже сидела у дверей квартиры его брата, слегка наклонив мордочку и смотря на него с ожиданием.

— Мне нужно зайти к Игорю? — спросил Макс у кошечки. Тишина в ответ. Он замахнулся, чтобы постучать в дверь, когда вдруг из квартиры донеслись громкие слова ссоры. Макс замер и прислушался.

— Ты бросил нас с мамой, а теперь объявился? Столько лет ни слуху ни духу, и вот на тебе, нарисовался, блять! — голос был его собственный, но гораздо более молодой. Он попытался вспомнить, за что он так орал на брата. Игорь был сильно старше; по сути, они никогда не жили под одной крышей. Макс напряг слух, пытаясь выловить этот эпизод из тумана памяти, но она упорно отказывалась выдавать детали.

— Тоже мне, папаша, постарел и теперь хочешь, чтобы я давал тебе на бутылку? Сам уже не в силах заработать?! — раздался топот шагов, приближающихся к дверям. И тут из-за двери послышалось: — Ты мне не отец! Забудь, как не помнил до этого! — голос замолк.

Макс приник спиной к стене и без сил сполз на пол. Вспышками память, наконец, высветила этот эпизод его жизни. 2007 год, ему 15 лет. В тот день его брат пригласил его в гости, сказав что намечается важный разговор. Максим пришел и увидел своего отца. Гнев охватил его, и он выплеснул все накопленные обиды прямо в лицо своему уже пожилому родителю, Макс был поздним ребенком. Он обвинил отца в том, что тот — алкаш, который бросил семью и не помогал, не появлялся. А потом он просто ушел, прервав общение как с братом, так и с отцом.

Позднее, уже будучи взрослым и найдя родню в социальных сетях, Максим узнал, что его отец умер менее чем через год после того разговора. Он переехал из России в Беларусь к родным, там начал сильно пить, и организм не выдержал. Его близкие рассказали ему, что отец не бросал семью, и не пил так, как внушила ему в детстве мать. Они с мамой просто поссорились по какой-то причине и разошлись. Мать сама не разрешала отцу навещать их, а деньги не принимала. Родные Максима не были в курсе, почему так произошло, но знали, что отец сильно переживал из-за того самого разговора. Он чувствовал себя виноватым и пытался утопить свою вину в алкоголе. И алкоголь погубил его. Макс, узнав правду тогда, чуть не полез в петлю. Сейчас он удивлялся, как мог забыть эту мрачную историю. Ведь, тогда, узнав все, как было, он сильно почувствовал свою вину. Макс мало того что довел родного человека до депрессии и смертельного запоя, так еще и последние его слова были квинтэссенцией злости и обиды. Слез уже не осталось. Он просто сидел, глядя в пол, ничего не видя.

Щелк — раздался щелчок замка — двери слегка приоткрылись, и Синди тут же шмыгнула внутрь. Максим встал и прошел следом. Кошка пробежала по прихожей. Эта квартира не походила на ту, что он помнил. Это не квартира брата. Синди села у одной из дверей, взглянула на Макса и вошла в комнату за дверью. Он шагнул следом.

Небольшая комнатка-пенал с окном, задрапированным тюлью. На подоконнике красовались цветы, в середине стоял стол, на котором стоял литровый пузырь водки, рядом стопка и пепельница. У стола, на диване-книжке, кто-то спал, укрытый с головой. Синди прыгнула на диван и мяукнула, словно призывая Максима подойти.

Он подошел, вытянул руку и стянул с головы одеяло. Обомлел. На диване лежал его отец. Он не спал. Совсем седой, с такой-же седой бородой, старик был мертв. Лежал на спине с открытыми глазами, покинутыми жизнью. Максим упал на колени, слез не осталось, но он взревел так, как никогда прежде. Синди ткнулась мордочкой ему в щеку.

Сколько времени прошло, он не знал. Он сидел на коленях, пока не онемели ноги и пока он не хрип от рева.

— Это не я наговорил тогда тебе говна, папа, это обида. Моя детская обида. Обида матери чем-то в тебе разочарованной. Пойми меня и прости, — тихо произнес Максим, наклонившись и поцеловав холодную, шершавую щеку. — Прости, пап, я люблю тебя. Сильно.

Макс встал, развернулся и, не слушая мяуканья кошки, выбежал из комнаты. Хватит с него этого дерьма! Хватит! Что бы это ни было — сон или трип, он проснется! Он открыл двери квартиры, выбежал и хлопнул дверью, и… снова оказался в стенах той же комнаты, где лежал отец. Кошка мяукала, пытаясь остановить его, но он уже находился в истерике, выбегал из квартиры и снова оказывался в ней, раз за разом, пока не упал на пол, лишенный сил.

— Синди, что это? Что за хуйня? — кричал Макс. — Тебя тут не должно быть! Меня тут не может быть!!! Что это?!

Но Синди лишь лизнула его в лицо и снова мяукнула, призывая Макса в путь.

6

Макс, погружённый в свои мысли, двинулся к выходу из квартиры. Его спутница уже добежала до двери и ждала его. Толкнув двери, мужчина и кошка вышли. Максим остановился, изумлённо оглянулся назад: там, где секунду назад была квартира его отца, оказалась ванная комната. Он просто принял правила игры, устав удивляться происходящему.

— Чем меня будут мучить тут? — прошептал Максим и начал осматривать квартиру, в которой оказался теперь. Музыка долбила, в воздухе витал аромат ромашки. Света не было. Справа от ванной комнаты была кухня, совмещённая с лоджией.

— Угу, теперь я у Карыча дома, — Макс узнал место. Это была квартира его одноклассника, которую ему подарили родители на совершеннолетие. И так как Карыч был единственным, кто жил отдельно, все тусовки проходили у него. Карыча на самом деле звали Иваном Вороновым, от фамилии произошла кличка Кар-Карыч, что позже эволюционировало просто в Карыча.

Судя по музыке и запаху ромашки, Макс попал на одну из тусовок, на которых они тупо накуривались и втыкали в YouTube, а на фоне вечно играла музыка. Таких сборищ было уйма. На какую конкретно тусовку попал Макс, он не имел и малейшего понятия.

— Ну, девочка, пошли в зал. Узнаем, какая пытка меня ждёт, — позвал Максим свою кошечку. Он открыл дверь в зал, и они вошли. Напротив входа стоял компьютерный стол с компьтером. Справа от него — еще один стол, на нём стоит водный. Слева от входа в углу был разложенный угловой диван, на котором храпят пара ухлопанных тел. В комнате стоял сильный запах ромашки.

Макс узнал Карыча, а вот второго пацана не узнал.

— До бледных напыхтелись, — хохотнул он. — Но что я тут делаю?

Макс подошёл к компьютеру и посмотрел дату: 12 октября 2012 года.

— Хм, не помню ничего, что могло бы произойти в тот день, — подумал Макс. Но это ничего не значило, он и прошлые события не помнил. Карыч жив и здоров. Эту квартирку он продал и переехал. Второго пацана Макс не знал вообще.

Тело на диване начало двигаться. Тот пацанчик, которого Макс не знал, проснулся и сел на диване.

— Карыч!

Тишина.

— Карыч, бля! — парень ударил товарища кулаком в плечо.

— Аааа, — засипел Ванька. — Че те?

— Поздно уже, я даю до хаты. Не хило нас повырубало. Открополи мне пятку, я дома на сон грядущий пыхну еще.

— Иди, у Маки возьми, это его дуст.

Пацан встал, перелез через подлокотник дивана и пошел на кухню. За дверью раздался неразборчивый бубнеж. Иван снова захрапел.

— От души, братуха. Завтра пригощу тебя тоже, — сказал незнакомый парень, выходя с кухни. Он прошел в прихожую, обулся, надел курточку и вышел из квартиры.

— И че теперь? — спросил Макс в пустоту. — Все что ли, закончилось?

— Мяу, — раздалось от входной двери. Синди царапала лапкой дверь.

— Ну пошли, — как-то обреченно выдохнул Макс. Головная боль и писк снова усилились, но Максим лишь отмахнулся, уже не обращая на это внимания.

Они вышли из квартиры Карыча прямо на крыльцо панельной пятиэтажки.

— Да че тут происходит, блять? — крикнул Макс. Они не могли выйти на это крыльцо. Карыч жил в деревянной двухэтажке на краю города, а сейчас они стояли у панельного дома практически в центре. Над головой раздался сильный удар. Макс по привычке упал на живот, закрыв руками голову. И только потом понял, где он и что рефлексам тут не место. Что-то упало на козырек. Что-то тяжелое.

— Мяу, — раздалось издалека. Макс повернулся и увидел Синди, сидящую на лавочке с краю детской площадки посреди двора.

— Иду-иду. Давай ждать, — он уже прекрасно понимал, что хочет от него кошечка.

Макс уселся, Синди забралась ему на колени, свернулась калачиком и улеглась спать. Максим гладил мягкую шерсть и размышлял.

— Это и есть этот ретрит? Мухоморами меня накормили что ли или еще чем-то, вызывающим жесткие трипы? Но блин, я ж себя и бил, и щипал. Не сплю. И ощущаю всё как в реальности. Не сон, это и на трип не похоже. Хотя хуй знает, — Макс вспомнил и то, как выходил из собственного тела и наблюдал за всеми со стороны, это кстати было у Карыча. И как путешествовал на другие планеты и в другие миры. Тоже всё казалось реальным.

— Аааа! — раздался громкий женский крик. — Влад! Владик!

Макс поднял голову. На пятом этаже в открытом окне стояла женщина и кричала сквозь слёзы, глядя куда-то как раз на козырек подъезда. Макс покрылся мурашками и холодным потом.

Синди встрепенулась, подняла мордочку, но с колен Макса не спрыгнула. Максим же полностью погрузился в себя, не обращая внимания на женские крики. Он пытался вспомнить этот эпизод и при чём тут он. Спустя несколько минут, а может, даже несколько десятков минут, он потерял счёт времени, Максим начал вспоминать. Да, точно. Знакомые угостили Макса какой-то новой ромашкой, жесткой до опиздинения. Они у Карыча убились в хлам, потом пришёл какой-то Ванькин знакомый, музыку они что ли писали вместе, хз. Паренёк тот не дул особо, но иногда покуривал, вот и тогда пришёл накуриться. Они снова раскумарились. Потом Макса разбудили, он сказал пареньку, где лежит коробок с ромашкой, и чтобы тот брал сколько нужно. Всё. Потом, спустя, наверное, неделю они с Карычем узнали, что тот паренёк, Влад Мухумбаев, накурился и выпал в окно. Случайно или нет — не знал никто, но дела обстояли так.

Из транса Макса вывели звуки сирены. Он поднял голову и увидел скорую, МЧС и полицию. Спасатели сняли тело и грузились в машину, полиция опрашивала заплаканную женщину, экипаж кареты скорой помощи осматривал тело.

— Прости, Владос, не стоило мне тебя угощать, — сухими губами прошептал Макс.

Синди спрыгнула с колен и побежала за угол дома, Макс пошёл следом.

7

В небе появилось северное сияние, оно красиво переливалось зелёным и фиолетовым цветом, тянулось через всё небо, что выглядело очень удивительно и фантастически красиво. Температура резко опускалась, изо рта начал идти пар. Завернув за угол, Максим увидел дорогу, по которой они ходили в горы. Он снова был в Харпе. Полоса северного сияния тянулась далеко вперёд. Синди бежала вперёд по дороге, словно её вело это природное явление. Максим шёл следом, осматривая красивейшую природу осеннего заполярья.

Удивляться холоду, северному сиянию и смене сезонов Макс не видел смысла; он, блин, путешествовал во времени и видел тех, кого уже нет!

— Интересно, что будет в горах, — вслух размышлял Максим. — Тут точно ничего не происходило, тем более трагичного, к чему бы я мог иметь отношение. Пережитое его окончательно добило, не осталось ничего кроме банального любопытства.

Они прошли уже несколько километров и дошли до моста через реку Кердоманшор. Синди, перейдя мост, свернула влево. Максим пошёл следом, и, посмотрев в небо, он увидел, что северное сияние свернуло в том же направлении. Спустившись с дороги, Максим и его спутница пошли по берегу в сторону леса.

Чем ближе становилась стена деревьев, тем отчётливее Максим начал слышать голоса. «Видимо, туристы веселятся,» — подумал Макс.

Но он ошибся. Зайдя в лес, они со временем вышли на поляну с большим костром, вокруг которого сидели люди. Ночь быстро вступала в свои права, сияние в небе становилось будто ярче, а воздух охладился почти до минусовой температуры. Макс и его спутница направились к костру.

— Макфим! Смотрите, Макфим плифол! — раздался радостный детский крик, заставивший Макса оторопело замереть на месте. Это был голос Никиты, мальчишки, чью смерть он видел буквально днем и одновременно несколько десятков лет назад.

— А я знал, фто ты, плидефь! — мальчишка подбежал к Максу, схватил его за руку и повел к костру.

— Садись, Макс. — Раздался голос девушки. Макс уселся на поваленное дерево и осмотрел людей вокруг. Помимо Никитки здесь был Влад и еще одна девушка, Макс пока не видел ее. Отец не было видно. Кошка тоже пропала.

— Объясните, что тут происходит? Что это за письма? То, что я пережил, это сон? Приходы? Вы же мертвы все, это все нереально? — Макс вывалил кучу вопросов на собеседников, сам вытягивая руки к огню и ловя себя на мысли, что чувствует тепло от костра. Головная боль, преследующая его последний год, исчезла, а писк затих.

— Эти письма, Максим, отправили мы, — снова раздался девичий голос.

— Но как… — Макс хотел было задать вопрос, как эти письма попали к нему.

— Дослушай! — перебила его девушка и вышла на свет. Максу сперло дыхание. Это была Оксанка, девочка из их компании, которая потом уехала на учебу, где ее не стало. Ее нашли в кровати, захлебнувшейся рвотой. — Не ожидал меня тут увидеть? — спросила она. — Моя смерть, как и кончина всех присутствующих, косвенно связана с тобой, Макс. Это ведь ты познакомил меня с веществами.

— П-п-прости, — заикаясь, выдал Максим, ему стало страшно. Глазами он искал свою кошечку, которую уже считал своим талисманом, но ее нигде не было.

— Оставь, Макс! Я же сказала, косвенно! Будь ты виноват по-настоящему, тебя бы тут не было.

— Твоя головная боль, сынок, — это не последствия контузии от того взрыва — раздался за спиной голос отца. Макс повернулся так резко, что грохнулся со своей импровизированной лавочки. Отец стоял, улыбаясь, одет по-рыбацки. На плече удочка. Он пришел со стороны реки. Подойдя к Максу, он поднял его на ноги и обнял. — Тогда тебя не ранило, сын, — говорил отец, срываясь на слезы.

— Да, Макс, к сожалению, тебя не стало, — продолжила за отца Оксана. — Головная боль — это лишь напоминание, а тот писк, что тебя преследовал, — это звук работы кардиомонитора. А мы, Максим, всего лишь чувство твоей вины. Хоть ты и подавил все это в памяти, мы никуда не делись.

— Но ты ни в чем не виноват, Макс, — сказал Влад, впервые взяв слово. — У меня были проблемы в семье. Я узнал, что мама изменяла отцу и я не его сын. Тогда, придя к Ваньке, я уже был мертв, мне нужно было просто накуриться для смелости. Вы же не знаете, что я оставил записку. Я не виню тебя.

— А, я, — зашебетал Никита, — всегда пелебегал дологу не по плавилам, ты не виноват, Макфим. Мне не было суждено жить долго.

— Меня, с веществами хоть и познакомил ты, Макс, и винил себя в моем уходе, твоей вины нет и тут. Я познакомилась с плохим человеком, там, где я училась. Влезла в долги, меня отчислили, родители не знали. Я впала в депрессию и не хотела жить. Я специально обдолбалась до такой степени, — рассказала Оксана.

— Пойдем, сын, отойдем, — отец взял руку Макса и повел того к берегу.

— Мы не злимся на тебя, — раздался за спиной хор голосов. Макс повернулся, но увидел лишь одинокий костер. Людей уже не было.

Макс и его папа дошли до берега реки, где их ждала Синди, лакая холодную горную воду.

— Знаешь, сын, я ведь нисколько не злился на тебя. Это ведь ты не свои слова тогда мне наговорил, а лишь то, что внушила тебе мать. Я жалею лишь о том, что слушал ее и не приходил к тебе, не навещал. Я очень тебя люблю, прости меня, пожалуйста, — сказал отец и снова крепко обнял Макса. — И даже Синди не держит на тебя зла, поверь уж. Ты же помнишь, она сбегала на улицу при любой возможности. Просто получилось так, как получилось.

— Мяу, — будто бы подтвердила кошка.

— Ты здесь, потому что ты не плохой человек, и нам нужно было развеять твои мысли. Чтобы они были чисты! Ты ведь умер героем, человека спас ценой своей жизни. Ты заслужил второй шанс!

— Что? Какой шанс, пап? Я тоже люблю тебя, прости!

Отец вдруг сделал шаг назад, держа руки на плечах Макса и глядя ему в глаза, сказал:

— Я знаю, сын. Всегда знал! — отец повернул Макса лицом к реке. — Иди, сын, пора! Иди в воду. Иди за северным сиянием.

— Мяу, — раздалось от кромки воды. Максим повернулся и увидел Синди, уже стоящую в воде у берега и смотрящую на него с ожиданием. Посмотрев туда, где стоял его папа, Максим увидел пустоту.

— Иду, девочка.

Парень и кошечка вошли в воду, следуя за мерцанием северного сияния, идя на свет.

8

Вадим мчался в цветочный магазин, а после в роддом. Буквально двадцать минут назад он получил долгожданный звонок. Родила! Сына! Вадим был на седьмом небе. Пакет с фруктами, ягодами, соками и угощениями для персонала роддома уже лежал на заднем сиденье. Остались только цветы. Остановившись перед цветочным, Вадим вылетел пулей и, не закрывая двери, побежал в магазин. Он не боялся, что машину угонят; в таком маленьком городе смысла угонять тачки просто не было.

Выбежав из магазина с большим, пышным букетом роз, пионов и хризантем, Вадим направился к задним дверям авто. Аккуратно разместив цветы на заднем сиденье, Вадим, торопясь, едва не раздавил серый комок, который очень уютно умостился на водительском сидении.

— Опа, котенок что ли? — Вадим взял котенка на руки. Это была совсем маленькая кошечка, видимо, недавно открывшая глаза, прям совсем кроха. — Сиамская, — резюмировал Вадим, осмотрев черную милую мордочку, серую шубку, лапки будто бы в надетых белых носочках и черный хвостик. — И как ты тут оказалась? Подкинули тебя мне? Что ж делать с тобой? — Вадим сел за руль и, продолжая разговаривать с котенком, завел машину. — Поехали со мной, девочка, не выбрасывать же тебя. Потом разберемся.

Доехав до роддома, передав все гостинцы и цветы, Вадим стоял под окнами палаты, где лежала его жена Алина, и общался с ней по телефону.

— А мне, представляешь, малыш, котенка подкинули, пока я тебе цветы покупал, — рассказывал Вадим. — Сейчас покажу. — Он сходил к машине, взял котенка и вернулся к окнам, показывая ее своей супруге.

— Ой, Вадик, давай оставим? Совсем малютка же! Это кот или кошка?

— Кошечка, малыш, — отвечал Вадим.

— Давай оставим, назовем ее, ммм, — Алина задумалась, — назовем ее Синди!

— Хорошо, значит, оставим. — Вадим и так хотел ее оставить, но нужно было уговорить жену; она не очень сильно любила животных. "Инстинкт что ли материнский проснулся," — пошутил он в голове и заулыбался.

— Ой, все, Вадик, я побежала! Максимку несут кормиться! Пока-пока, целую, — прощебетала жена.

— Люблю тебя, — сказал Вадим уже на отбитый вызов.

— Ну что, Синди, поехали за молоком для тебя и домой, собирать Максимке кроватку?

«Здравствуйте, Максим Олегович! Это письмо отправлено Вам не просто так, это не спам. Вы можете рассматривать его как приглашение. Нами планируется некое мероприятие, подробности которого мы не можем разглашать, но ваше присутствие на нем не просто желательно, а крайне необходимо. Мы берем на себя организацию вашей поездки ДОМОЙ, а также все хлопоты, касающиеся проживания и прочих бытовых расходов, так что для Вас, Максим Олегович, данное путешествие будет абсолютно бесплатным! Считайте это неожиданным отпуском! Как мы уже упоминали, нюансы грядущего мероприятия мы раскрывать не можем, но Вам стоит знать, что это будет крайне полезным опытом. Мы способны решить ваши проблемы с душевным состоянием и ментальным здоровьем! От вас требуются лишь желание и присутствие. Мы знаем, что вы недолюбливаете самолеты, поэтому билет на поезд, адрес и ключи от арендованной для вас квартиры прилагаются. Там вы найдете второе письмо, которое ответит на некоторые ваши вопросы.

P.S. На мероприятии будут присутствовать ваши старые друзья. Ждем вас».

— Ни хуя не понятно, — прошептал Макс. — Что за мероприятие? Что за благотворительность с билетами и квартирой? Что за мутки такие? Откуда они знают о моих проблемах? Кто эти «мы», вообще? И какие, блять, друзья?

Ничего, завтра утром Максим сойдет на перрон, отправится по указанному адресу и во всем разберется. Ему мало что было понятно из предстоящего, но интрига… Ему стало очень интересно разобраться в происходящем, собственно, поэтому он и сел на поезд. Да и смена обстановки тоже не помешала бы. Но все это завтра, а сегодня он еще в поезде.

Поезд. Вроде бы обычный, но Макса смущало то, что людей было очень мало. По всей логике, вагоны должны быть забиты битком, ведь конец сезона отпусков, и люди должны возвращаться домой. А его вагон был практически пуст, в купе он и вовсе оказался один. Даже проходя до вагона-ресторана, он не увидел большого количества людей. «Поезд-призрак», — подумал он и хмыкнул. Пассажиры вели себя как-то странно: замолкали, как только Максим приближался, и смотрели холодно и отстраненно. Единственные, кто разговаривали с ним, — это проводники.

Но Максим списывал все на себя. Он был заёбан и выглядел так же. Последние годы его преследовало чувство собственной нереализованности — ощущение, что он зря прожил свою жизнь. И, в целом, это было правдой. Макс пытался бежать, бежать от самого себя, от комплекса неполноценности что-ли. В попытках забыть и оставить прошлое позади он покинул город, а на новом месте ушел служить в МЧС, решив, что хоть там сможет принести пользу, перестанет чувствовать себя никем. За свои тридцать с небольшим лет Макс прошел многое — от спорта до увлечений веществами, от жизнерадостности до попыток уйти из жизни, от безграничной любви до болезненного предательства. Каждое событие оставляло отпечаток как на его лице, так и на внутреннем равновесии. Максим искренно стремился быть хорошим человеком, но все его усилия в итоге приводили лишь к тому, что он делал плохо как себе, так и окружающим.

И вот он, совершенно опустошенный, уставший и подавленный жизнью, едет туда, откуда когда-то бежал в попытках начать все с нуля. Но от чего он бежал? Макс уже и не помнил, точнее, не припоминал никаких конкретных событий или лиц — только общие воспоминания. Там было неуютно, и там его давно не стало бы. А по какой причине он возвращается? Какая-то сраная бумажка заставила его сделать это? Нет, дело было не только в любопытстве, но в чем? Макс сам пока не знал, но очень хотел разобраться.

Все это, видимо, отражалось на его лице, и отталкивало людей в поезде от общения с ним.

До нужной остановки было еще много времени. Максим отвлекся от своих размышлений, вытянулся на полке и решил немного вздремнуть, если, конечно, получится.

2

Максим проснулся от собственного крика. Дверь в купе была открыта, и в проеме стоял проводник.

— Через полчаса ваша станция. Собирайтесь, — сказал он совершенно безразличным голосом. Его, видимо, нисколько не смутило то, что человек кричит во сне.

— Да-да, спасибо, — ответил Макс, поморщившись. Боль в затылке снова запульсировала уколами прямо в мозг.

Вообще эта боль стала его постоянным спутником после ранения: на одном из пожаров взорвался газовый баллон. ШКПС конечно, в целом голову защитил, но кинетика и мелкие осколки того что осталось от баллона вперемешку с гвоздиками и металлическими частями от кухонного гарнитура смогли пробиться через шлем и здорово встряхнули его голову. — Повезло, что живой остался и не ссусь под себя, — подумал Макс. Но теперь раз в полгода ему нужно ходить на капельницы, иначе симптомы акубаротравмы возвращаются. А тогда Максу становится плохо: частично пропадает слух, появляется заикание, тремор и прочие прелести — типа адских головных болей. А сейчас лишь легкая боль в затылке, и то специалисты говорят, что это больше психосоматика, чем боль от ранения, плюс постоянный еле слышимый писк в ушах. В общем, жить можно.

Вещей у него было немного — лишь небольшой рюкзак с самым необходимым, поэтому Макс не спеша обул кеды, натянул ветровку и сел ждать остановки.

Интересно, зачем они сняли мне квартиру здесь? Они же писали что-то про возвращение домой, — подумал Макс, — а до города еще километров сорок. Он поправил лямку рюкзака, осмотрелся и заметил, что с поезда он сошел один.

— Очень странно, повымирали что ли все? — усмехнулся он. Вдохнув полной грудью, двинулся в сторону съемной квартиры. Он решил прогуляться — от здания вокзала до нужного дома было не так далеко. Дышалось здесь действительно легко, а значит и идти было проще и приятнее.

— Преобразился, конечно, поселок, — думал Макс, — красивее стал. Еще бы финансирования добавили, и вообще — своя Швейцария. Поселок и правда изменился с последнего посещения Максима. Дома и улицы украсились, исчезла советская серость. Раньше при въезде прямо охватывало какое-то тоска, атмосфера была такой, будто ты переместился в годы эдак в восьмидесятые, только машины на дорогах были современными.

Туристы из разных уголков планеты приезжали сюда — не толпами, конечно, но в достаточном количестве. И если честно, было зачем. Представьте: много километров лесотундры, горы Полярного Урала, чистейшая вода и воздух, великолепная природа. Максима прямо-таки накрыло волнами приятных воспоминаний, разбуженных этим местом. Походы в горы, рыбалка, тихая охота. Так в раздумьях и воспоминаниях он и не заметил, как дошел до нужного ему дома — ноги сами привели его куда нужно. Квартал Северный. Тут когда-то жил его хороший товарищ. Интересно, он все еще здесь? Нужно будет узнать, как немного обустроюсь, — подумал Макс. Он вошел в квартиру — довольно уютную, кстати. Снял обувь и верхнюю одежду, взяв дорожную сумку, не осматриваясь, пошел в душ. Все-таки двое суток в пути — неплохо было бы смыть с себя дорожную грязь и усталость. После банных процедур, чистый и даже немного повеселевший, Макс решил осмотреть квартирку. Это была довольно уютная двушка на третьем этаже пятиэтажного дома: небольшая кухня, раздельный санузел. В спальне с выходом на лоджию стояла отличная двуспальная кровать. В гостиной — удобный диван и хороший телевизор.

— All inclusive, — хохотнул Максим и пошел на кухню проверять холодильник. — Может, и жратвы завезли, — спросил Макс сам у себя. Есть с дороги действительно очень хотелось.

На дверце холодильника был прикреплен такой же конверт, как у него уже был. Та же бумага, тот же сургуч; не было только данных Макса, что было вполне логично — письмо ведь дожидалось его тут, а не отправлялось по почте. Он сорвал письмо с холодильника, разломал печать и принялся за чтение.

«Добрый день, Максим Олегович! Раз вы читаете это письмо, значит, вы приняли верное решение, чему мы искренне рады. Вас, наверное, интересует, почему мы сняли квартиру для вас именно здесь? Это место будет своего рода отправной точкой в вашем ретрите, если можно так выразиться. Мы знаем, что вы любите это место; самые приятные воспоминания из родных мест связаны у вас именно с этим поселком, что должно помочь нам привести вас к... балансу. Дома вы, конечно же, тоже побываете, всему свое время, Максим Олегович, наслаждайтесь природой.

P.S. Ваши друзья с нетерпением ждут встречи с вами.»

— Еще больше мути нагнали, — заворчал Максим. — Обещали ответы, а ответов ни хрена. Какие, блять, ретриты? Друзья? Вообще не понимаю, может, на социальный эксперимент намотался? Или розыгрыш? Но кому бы пришло в голову так тратиться ради него?

Писк в голове усилился настолько, что Макс выронил письмо и закрыл ладонями уши, а ноги его подкосились. Все закончилось так же быстро, как и началось. Противное «пиииииии» стихло и ушло на привычный фон.

— Надо пройтись до аптеки, — подумал Макс, встал и потянулся к холодильнику.

Пообедав и собравшись выйти прогуляться до аптеки, Максим вспомнил, что на въезде в поселок, недалеко от стелы, был родник, и решил пройтись и туда — на свежем воздухе ведь думается проще.

Аптека, расположенная около дома, оказалась закрыта, как и продуктовый магазинчик. Макс направился к роднику и удивлялся тому, как пусто на улицах; машины не шуршали колесами по асфальту, не суетились люди спеша по своим делам. Даже самосвалы не носились, а это было совсем уж странно — ведь тут добывают хромит, и работа у водителей грузовиков кипит всегда. А сейчас, будто бы все спрятались к его приезду. Очень и очень это странно — думал он, — так не бывает. Очередной, блин, вопрос без ответа. Макс со всей силы пнул камешек, лежавший у него на пути.

«Харп. Северное сияние» — гласила надпись на стеле. Максим дошел, еще немного, и он будет у родника. Сама стела была довольно красивой: серый монумент с очертанием гор, что-то похожее на витражную мозайку, и красивая снежинка у названия поселка. А в темное время суток стела преображалась. Мозаика светилась разными цветами: желтым, зеленым, синим, фиолетовым. Напоминало северное сияние. Буквы и снежинка так же ярко светились. Но, если честно, он не совсем понимал, зачем на стеле пишут именно так: «Харп. Северное сияние», да и станция называется так же. Ведь слово «Харп» итак переводится как «северное сияние». Для коренных, знающих русский язык, вообще получается тавтология — подумал Максим и улыбнулся.

Была еще и городская легенда, связанная с этим названием: мол, если прочитать «Харп» наоборот, получится «ПРАХ», ведь поселок когда-то был частью знаменитой 501 стройки, или как ее еще называют, «дорога смерти», и по рассказам на этом проекте полегло очень много заключенных. Вот мол и получается, что поселок стоит на прахе людей, строивших мертвую дорогу.

Максим побродил у родника, поразмыслил о происходящем и, так не найдя вразумительных ответов, даже внятных домыслов, решил не забивать себе голову. Все равно все встанет на свои места. Он побрел домой. Поездка в поезде и прогулка очень его утомили, и он решил, что по приходу сразу ляжет отоспаться.

3

— Макфим! — щепеляво звал Макса мальчишеский голосок. — Макфим, плиходи ко мне поиглать. И Макс шел на зов. Шел в абсолютной темноте. А голос продолжал: — Макфим, мы ведь длуфья, почему ты не плиходишь, Макфим?

Макс продирался через какие-то кусты; ветки хлестали его по лицу, но он шел, не зная зачем, но зная, что дойти нужно. Ему казалось, что это важно. И вот, продравшись через очередной кустарник, Макс вывалился на полянку, в центре которой стоял могильный крест. На нем не было ни фото, ни имени того, кто под ним захоронен. Сбоку от могилки сидел ссутулившийся над столиком спиной к Максу ребенок. Он плакал и звал Максима.

Макс сделал несколько аккуратных шагов, положил руку на плечо малышу и сказал:

— Я здесь, малыш, не плачь. Что ты здесь...

— Ты плишел! — закричал мальчик, не давая Максу закончить фразу. Ребенок выпрямил спину и начал поворачиваться к Максу. — Макфим, давай иглать!

Мальчик полностью повернулся на самодельной лавочке, и у него не было головы! На ее месте была какая-то кроваво-костяная каша. Макс завопил.

— Помоги мне найти мой мячик, Максим! — уже совсем не детским голосом полукричал полурычал ребенок.

Макс открыл глаза. Он еще кричал, не понимая, где находится. Вокруг была темнота, укрывавшая его, как плотное одеяло, и только звуки его собственного дыхания нарушали тишину. Сердце колотилось, как молоточек в руках расстроенного мастера, а разум метался в поисках ответа на то, что только что случилось.

— Какого хуя? — закричал он, судорожно протирая глаза. Когда темнота перед глазами немного прояснилась, он осознал, что находится не в своей квартире, не в своей комнате. Если точнее - он был в СВОЕЙ комнате — той самой, где прошло его детство. Но как? Макс подскочил на кровати, судорожно вертя головой в разные стороны. Это точно была его детская.

Скрипучая деревянная кровать, старый лакированный советский шкаф, забитый книгами, — всё было на месте. Те самые кремовые обои с рисунками слонят, играющих в кубики и мячик, плотные золотистые шторы на окнах, желтый линолеум с ромбовидным узором, алюминиевый карниз, на котором держались шторы, и деревянная дверь, выкрашенная в белый цвет. Это была та самая комната. Но как? Как это возможно? Этот дом давным-давно снесли, признав аварийным. Макс подскочил к окну и, рванув шторы с такой силой, что вырвал карниз, который упав стукнул его по голове. В затылок будто вонзили раскалённый кол, в ушах запищало так сильно, что, если бы этот звук был реальным, он расколол бы окно. Максим даже не поморщился — настолько он был взбудоражен происходящим.

Как и тысячу раз в детстве, он снова увидел картину: прямо под окном яма, намытая водой из системы отопления. Воздух сбрасывался только в его комнате, и мама часто, готовясь к отопительному сезону, сливала воду через его окно. Потом шла дорога, выложенная бетонными плитами, а сразу за ней, немного правее, были соседские грядки, ограждённые сеткой-рабицей. Прямо напротив его окна, в метрах ста, стояла котельная. Было лето.

— Блять, блять, блять, блять, блять! — запаниковал Макс. — Я сплю, сплю. Это всего лишь сон. Сейчас я выйду из комнаты и проснусь!

Макс развернулся и пулей рванул к двери. С грохотом выбив её, он вывалился в проходную комнату, на всей скорости влетев в старенький холодильник «Бирюса» и ошарашенно замер.

Он стоял посреди проходной, которую когда-то гордо именовали «гостиной», хотя для гостей там ничего не было. Там вообще ничего не было. Только холодильник напротив двери в его комнату, слева от которого стоял ещё один древний шкаф, который держался только благодаря чуду, и окно, заставленное цветами. Мама любила цветы.

Макс не проснулся. Он влепил себе пару оплеух и всё равно стоял посреди комнаты дома, которого нет.

— Что за блядство? — Макс уже приходил в себя. Служба в спасателях всё-таки научила его действовать во время форс-мажора. — Я не сплю, но и тут быть я не могу. Что-ж будем посмотреть... — Макс заговорил фразочками своего начкара. Картина происходящего всё ещё плохо поддавалась объяснению. Он не спит, но стоит посреди уже несуществующей квартиры из своего давно позабытого детства. Судя по обстановке, это 90-е. Потому что в начале двухтысячных они сделали ремонт! — Это что, блять, путешествия во времени? — крикнул Макс, входя в «зал».

Слева от входа начиналась «библиотека». На самом деле это были три старых шкафа, забитых различным чтивом — от дешевых детективчиков до школьных энциклопедий. Да, его мама любила читать и привила эту любовь ему, но вкуса у неё не было: читалось абсолютно всё. Напротив входа — огромное окно, тоже заставленное цветами. Под окном стоял сложенный стол-книжка, на котором стоял пустой аквариум. — Тут у нас жили черепашки Кеша и Ксюша, — вспомнил Макс. Чуть правее находилась тумба с цветным отечественным телевизором «Рубин» и подключенной к нему приставкой «Сюбор». Напротив телевизора стоял немного покосившийся столик. За ним мама любила смотреть «ящик», курить и гонять чаи. Справа от входа стоял сложенный диван-книжка, а чуть ближе к «кофейному» столику — ещё один такой же, разложенный, где отдыхала мама.

Ну и, конечно же, два красных ковра на стенах, закрывающих целый угол.

На кофейном столике виднелся тетрадный лист. Максим подошел и взял записку в руки:

«Максим, я ушла на работу. Звонил Никитка, звал тебя гулять. Не ходи голодным. Мама» — было написано красивым маминым почерком. Где-то в ногах раздалось радостное «мяу», и что-то нежно ткнулось Максу в ногу. Он опустил взгляд и увидел Синди — красивую сиамскую кошечку. Она была серой с черным хвостом и мордочкой, а на лапках у неё были белые «перчатки». Макс сел на колени, взял кошку на руки и заплакал. Он и забыл, как любил эту кошку, и как Синди любила его. Она всегда лежала рядом в постели, когда Макс болел, котилась в его ногах, ловила мышек и приносила их только ему. Горячие слезы стекали по лицу и капали на мягкую серую шерстку.

— Синди, Синди, девочка, привет, — повторял Макс. Он вспомнил, как однажды ушел гулять и не закрыл окно. Кошечка выпрыгнула во двор, решив прогуляться, но так и не вернулась домой. Позже Максим с друзьями нашел её трупик под домом — бродячие собаки загнали её туда и там порвали.

— Синди, прости меня, девочка, прости, — шептал Макс, не в силах остановить слезы. — Я не хотел, прости.

Кошка подняла мордочку и, посмотрев своими умными голубыми глазами прямо в глаза Максу, шершавый язычок аккуратно коснулся его щеки. Кошечка собрала слезы, лизнула Макса в кончик носа и спрыгнула из его рук. Направившись к окну, она запрыгнула на форточку, громко мяукнула и, как бы кивнула Максу, указывая на то, что и ему нужно идти, выпрыгнула наружу. А Макс всё еще сидел на коленях, но ему стало гораздо легче. Он знал, что Синди не держит обиды и всё так же его любит.

4

Макс вышел из подъезда. Всё было как в его детстве: широкое деревянное крыльцо, соседская «буханка» стояла под окнами. Макс улыбался, осматривая свой двор, понимая, что всё это не может быть реальным. Но солнце грело его, легкий ветерок обдувал лицо, насекомые летали туда-сюда. Всё казалось вполне осязаемым и настоящим.

— Мяу! — снова раздалось у ног. Максим посмотрел вниз и вновь увидел свою кошку. Он наклонился, чтобы погладить её.

— Мяу! — повторила Синди, будто требуя от него чего-то, и вдруг отбежала вперед, едва дав Максиму коснуться себя пальцами.

— Ты хочешь, чтобы я шел за тобой? — спросил Максим.

— Мяу! — категорично повторила кошка и побежала. Максим двинулся следом.

Они прошли мимо соседнего дома, развалившейся деревянной площадки для игры в баскетбол, футбольной коробки и школы, в которой учился Максим — её тоже уже быть не должно, её снесли в 2010 году. Миновали двухэтажный дом, где когда-то в будущем жил его лучший друг. Наверное, точнее было бы сказать, что это был бывший лучший друг. Они прекратили общение, когда Макс переехал. Он решил начать всю жизнь с чистого листа. Ха! На четвертом десятке лет! Они вышли к автобусной остановке. Синди повернула налево, Максим пошёл следом. Подойдя к месту, где дорога делала поворот к железнодорожному переезду, Синди остановилась, села на тротуар и направила взгляд через дорогу. Максим посмотрел туда же. Два двухэтажных дома стояли друг напротив друга. Максим вспомнил, что в левом доме на втором этаже жил его одноклассник. Но зачем они пришли туда? Чего ждут?

Синди снова мяукнула и вытянула мордочку в сторону того дома, который стоял слева, будто показывая своим видом: «Сейчас, сейчас, Максим, смотри», — и он посмотрел.

Из дальнего подъезда выскочил мальчишка лет пяти-шести. В руках он держал похожий на разноцветный арбуз мячик. Мальчишка бросил его на землю, пнул и с хохотом побежал за ним. Он бегал по двору, догоняя мячик и весело смеясь. Он был один, но ему не было скучно; так искренне веселиться и радоваться мелочам умеют только дети, которые не ждут ничего от будущего и не видят ничего страшного в настоящем. Мальчишка остановился, едва заметив Макса на той стороне дороги, поднял мяч и подбежал к обочине.

— Макфим! — радостно защебетал он. — Пойдём на поле! — полем они называли ту самую коробку, в которой подростки гоняли мяч. Макса прошиб холодный пот. Это был тот самый мальчишка из его сна! Одет иначе, но это он. Это его голос звал Макса во сне. Он сделал шаг назад, намереваясь бежать прочь. Но ноги его словно приросли к тротуару. Всё это не поддавалось никаким объяснениям. Максим видел много разного, плохого, конечно, больше, но всё, в отличие от нынешней ситуации, поддавалось логике. Может, он снова обдолбался? Сорвался спустя столько лет и видит приход?

— Дерфы пас! — раздался весёлый голосок. Мальчишка пнул мячик через дорогу и сам побежал следом. Дорога была пуста. В самых тёмных уголках памяти Макса началось шевеление. Он хотел закричать, остановить мальчишку, но оцепенение сковало его горло.

— Стой! — еле слышно прохрипел Макс. В голове снова раздалось мерзкое «пииииии», практически на частоте ультразвука.

Мячик уже пересек середину дороги и весело подпрыгивал, приближаясь к Максу. Мальчишка, его звали Никита, был уже на середине дороги. Вдруг он споткнулся и упал, а из-за поворота вылетел грузовик. Звук гудка, тормозов и мерзкий мясной хлюпающий треск. Мячик допрыгал и ударился о ноги Макса. Воспоминания прошибли его разрядом. Сердце остановилось, как показалось Максу, на несколько минут. Терентьев Никита, его друг детства, немного младше самого Максима. 98-й год, 5 июля — Максиму было 6, а Никите 5. В тот день они договорились попинать мяч в коробке; далеко гулять они не могли, поэтому шлялись по школьной округе, что было совсем рядом с их домами. Макс пошёл навстречу Никите, крикнул ему, попросив пас, и, сказав что-то типа «кто последний — тот какашка», побежал к школе, не дождавшись, пока Никита перейдёт дорогу. В тот день Никиты не стало — он упал на дороге, а грузовик, из числа тех, что часто носились по этой улице, наехал ему прямо на голову.

Это был страшный удар для Макса; он истерил несколько дней. Все вокруг говорили, что он не виноват. Но он винил себя. Если бы не его догонялки, Никита был бы жив, а водитель оставался бы на свободе. Конечно, со временем, то ли сработала какая-то защита, то ли детский мозг так устроен, Макс стал забывать этот несчастный случай, а ближе к подростковому возрасту этот эпизод и вовсе выветрился из памяти, оставшись лишь где-то глубоко в подкорках мозга.

Сейчас, снова пережив это, в нём снова что-то сломалось. Макс просто стоял, его рвало. Рвало от вида растекающейся крови по асфальту, от криков водителя, который говорил, что ничего не видел, от звуков, когда ботинки, похрустывая, крошили разлетевшиеся осколки детского черепа. И от снова нахлынувшего чувства вины. Это было всепоглощающее чувство — Макс сейчас хотел умереть, оказаться на месте своего друга, весёлого и беззаботного ещё несколько минут назад. Макс понимал, что это то, что сделало его таким, какой он есть: слабовольным, никчёмным наркоманом, ведь бывших торчков не бывает. В тот день по его вине пострадало множество людей. Погиб его друг, тётя Люда, мама Никиты с трудом перенесёт этот удар, водитель сядет за непредумышленное убийство, семья водителя лишится кормильца на многие годы. А он продолжит жить. Макс вытер лицо, сплюнул себе под ноги и вышел на дорогу. Он подошёл к машине, наклонился к телу, точнее к тому, что от него осталось, и прошептал: «Прости, друг, мне правда очень жаль. Я бы легко поменялся с тобой, но увы. Прости, Никитос». А потом, посмотрев на водителя, сказал: «И ты прости меня, мужик».

Я отодвинул кровать. Судя по отсутствию пыли, кровать либо часто двигали, и наш тайник все еще существовал, либо моя покойная сестра была жуткой чистюлей. Обстучав короб, я обнаружил, что верхняя стенка держится не так прочно. Приподняв крышку, я увидел тетрадь формата А4. Интересно, что же такого было записано в этой тетрадке, раз Полина прятала её в собственной квартире, в которой жила одна?

Взяв тетрадь, я передислоцировался в большую комнату на диван. Почитаю там, на сон грядущий так сказать.

7

«Мне страшно. Я решила документировать всё, что со мной происходит в этой тетради. Сначала я вела записи в заметках телефона, но мне кажется, что ОН имеет доступ к моей технике, что-то вроде вируса, наверное. Мои заметки постоянно пропадали, в галерее то появлялись, то исчезали какие-то фото. Я не знаю, кто ОН и что ЕМУ нужно, но мне очень-очень страшно. Все началось несколько недель назад, может быть, даже месяцев. Я уже не помню — в голове всё смешалось. Сначала мне на работу приходили букетики моих любимых орхидей. Просто букетики, без открыток, подписей, пожеланий. Коллеги, да и я сама, решили, что у меня появился тайный и скромный ухажёр. Я как раз была в разводе, и всё это казалось такой милой невинностью. Какая же я дура, что принимала эти букеты, что носила их домой. ОН, видимо, решил, что я ответила взаимностью и приняла его игру.»

Триллер прямо какой-то — подумал я. Может, Полинка решила удариться в писательство; судя по её заскокам, она вполне могла. Я сходил на кухню, настрогал бутербродов, заварил самую большую кружку чая, что нашёл в шкафчике, и сел за стол продолжить чтение.

«Вчера, выходя с работы, я неудачно подвернула ногу, и мне пришлось выйти на больничный. А сегодня ОН мне написал. Телеграмм пискнул уведомлением «Камасоц начал секретный чат».

— Привет. Как нога? Не сильно тревожит?

— Привет, немного болит. Откуда ты знаешь про ногу?

— Можешь дойти до двери? Я взял на себя смелость угостить тебя обедом. Тебе ведь не просто сходить в магазин или стоять у плиты? Курьер уже должен быть на подходе.

Так, блять, этот псих что, ещё и знает мой адрес? Мне стало так страшно, что слёзы потекли сами собой. Я одна дома, с трудом могу ходить, а какой-то шизик знает, где я живу. Это больше не похоже на милое ухаживание. Это больше похоже на слежку.

— Кто ты? Откуда ты знаешь про мою травму? Где взял мой адрес? Говори, иначе я обращусь в полицию! Это совсем не смешно!!!

«Был(а) недавно» — гласила надпись под его ником. В дверь позвонили. Я не стала идти открывать, у меня случилась истерика. Немного придя в себя, я позвонила подруге и попросила переночевать у меня. Договорились на том, что она закончит работу, заскочит домой и приедет ко мне. На все её вопросы я пообещала ответить уже на месте.»

Мда-уж. Я всё ещё не верил, что это записи реальных событий, но чтиво было занимательным, я даже перехотел спать. Снова заварив чай, я с тетрадью и кружкой отправился обратно в комнату, на диван. Записей было не так много, хотелось дочитать всё.

«Подруга прожила у меня несколько дней. Всё то время, что она была у меня, ничего не происходило. ОН не писал, не звонил. Ира посоветовала мне просто сменить симку и номер в Телеграме. Я и сама немного успокоилась; тот факт, что меня перестали беспокоить, придал уверенности в том, что всё закончилось, и этот псих позабавился и просто отстал. Ира вернулась домой, а я, последовав её совету, сменила номера и, расслабившись, собиралась долечить ногу и снова выходить на работу. Всё было хорошо ровно два дня. Всего два дня, и этот урод снова написал мне.

— Привет. Я огорчён, что ты перестала принимать мои знаки внимания. Тот обед, что я заказывал тебе, был чертовски вкусным. Там было всё, что ты любишь: рамен, вкуснейшие роллы с угрём, миндальные круассаны. Зря ты не попробовала.

— Сука, кто ты? Откуда ты всё знаешь обо мне?! Я не шучу, я прямо сейчас позвоню в полицию!!!

— Да? А что ты им скажешь? Что тебе присылали букеты и угощали вкусной едой? Вот уж действительно угроза жизни и здоровью. Я всего лишь хотел быть твоим другом.

— Отъебись от меня! Пожалуйста! Зачем ты доводишь меня? Антон, это твои дебильные шуточки? — я снова уже давилась слезами. Он был прав: с чем мне обращаться в полицию? Как-то переслать сообщения из этого чата или сделать скрин не могла. Угроз мне не было, а диалоги чистились очень оперативно.

— Антон? Это твой младший брат, которого ты кинула с квартирой? Нет-нет, я не он. Можешь позвонить ему; он сейчас дома — на югах. А я гораздо ближе, — написал ОН с кучей смеющихся смайлов в конце сообщения. Далее мне пришёл целый пак фотографий со мной. Вот я на прогулке с нашей группой подопечных из детского сада. Вот я в автобусе, фото сделано со спины, но не узнать себя я не могла. Вот я упала, когда вывернула ногу, и плачу, лежа у калитки — входа на территорию своей работы. Меня осенило. Раз я не могу сделать скриншоты, я зайду в Телеграм на ноутбуке и просто перефоткаю диалог. И завтра прямо с утра поеду в полицию. Но меня ждало разочарование: когда я вошла в мессенджер на ноутбуке, диалог уже был удалён. Значит, буду ждать, когда напишет снова.»

8

Это уже не похоже на вымышленную писанину. Псих, задирающий мою сестру, реальный — если судить по написанному. Он знает все о Полине, знает меня и в курсе её аферы с квартирой. Мутная история. Признаюсь, в этот момент у меня вспотели ладошки. Мысль о том, что некий псих изводил Полину и знал обо всех тонкостях наших с ней связей, давила на мозг, словно тиски. Может, это Стас, её бывший муж, решил ей так отомстить? Но он вроде бы переехал поближе к столице. Может, записки дадут ответ? Я продолжил читать.

«Проснувшись утром, я чувствовала себя ужасно. Болела голова, была слабость и ломота в теле — что-то среднее между простудой и похмельем. Приняв таблетки, я улеглась в постель, решив отоспаться, вдруг полегчает. Ближе к вечеру меня разбудил телефонный звонок. Номер был неизвестен и определялся как зарубежный. Стало жутко; это сто процентов ОН. Но мне нужно было собрать хоть какие-то доказательства того, что меня преследуют. Поэтому, несмотря на ужас, я ответила на вызов.

— Привет, засоня! Выспалась? — голос звучал как-то роботизированно, механически, явно изменённый. — Зайди в Телеграм, я прислал тебе кое-что интересное.

Я молча сбросила звонок и отбросила телефон подальше от себя. Меня трясёт. Телефон провибрировал уведомлением: «Быстрее!» гласило пуш-уведомление.

Схватив телефон, я стрелой понеслась к ноутбуку, на ходу включая камеру. Я специально оставила ноут включённым, чтобы не терять драгоценное время на запуск и вход в мессенджер. В уже привычном, но всё равно пугающем секретном чате было несколько фотографий моей подруги Иры, спящей у меня дома! «У тебя красивая подруга. Может, мне и за ней приударить? Меня хватит на всех».

Попался! Я перефотографировала всю ветку сообщений — все фото, что он мне выслал. На них не было ничего ужасного, только спящая Ира с разных ракурсов.

И тут меня как током прошибло: фото сделаны в моём доме! Этот псих имеет доступ ко мне в квартиру!

Какой же ужас меня охватил от этой мысли. Эта тварь ходит в мою квартиру как к себе домой! Каждый раз, когда я сплю, он может быть рядом! Я снова разревелась. Меня трясёт, перед глазами всё плыло. На грани срыва я кое-как собралась, вызвала такси и выбежала на лестничную клетку. В квартире оставаться совсем не хотелось. Теперь мой дом уже не казался крепостью.»

По спине пробежала тонкая струйка холодного пота. Получается, что какой-то фрик пробирался в квартиру Полины. А что, если он до сих пор сюда проникает? Я, конечно, сплю не очень крепко и, скорее всего, услышал бы, если бы кто-нибудь тут шароебился. Но от этой мысли стало как-то совсем некомфортно. Я пошёл проверить замки. Закрылся на все обороты замка; внутреннего замка здесь не было, и я, подумав, решил сделать импровизированную сигнализацию. Собрав всё, что гремит, как можно громче — вилки, ложки, ножи в пакет — я аккуратно повесил его на край дверной ручки. Если кто-то попытается зайти, ручку нужно будет опустить, и пакет с металлоломом упадёт, разбудив меня. С собой в комнату я взял самый большой нож. Бережёного Бог бережёт. Закончим сегодня чтение, а завтра с самого утра отнесу этот дневник следователю. Пусть разбирается. Но я был так взбудоражен, что не смог уснуть, поворочавшись в постели я вернулся к чтению дневника Полины…

«Уже сидя в такси, мне пришло сообщение в Телеграм:

— Собралась к мусорам? Ты правда думаешь, что я настолько тупой, что так просто дам разболтать тебе наши секреты? Проверь галерею.

Я не стала отвечать, но сразу же нажала на иконку галереи в телефоне. ВСЁ ПРОПАЛО!!! То есть, буквально всё, что я фотографировала со своего компьютера. Все фото переписки, фотографии Ирины. Даже мои личные снимки были удалены. Я буквально забыла, как дышать. Слёзы, крик, страх… Нет, не страх — УЖАС, это всё, что я испытывала. Я еле сдерживалась, чтобы на ходу не выпрыгнуть из машины. Таксист всё дорогу что-то делал в своём телефоне. А вдруг это ОН? Вдруг сейчас меня завезут в какую-нибудь подворотню? Убьют. Изнасилуют. Паранойя полностью овладела мною. А потом, на смену ей пришла апатия. Плевать. Будь что будет.»

Да уж, сестричка… Я искренне жалел её. Никто не заслуживает пережить подобное. Кто же этот урод, преследующий тебя? Я уже было решил звонить следователю прямо сейчас, но взглянув на часы, передумал. Подождёт до утра. Полине всё равно уже не помочь.

«Таксист довёз меня к отделению; не глядя кинув ему какую-то купюру, я, насколько могла, быстро побежала внутрь. Там моему рассказу не очень-то и поверили, хотя пытались успокоить. Мой внешний вид говорил о том, что я смертельно напугана. Самочувствие также не улучшалось, таблетки не помогали. Меня кое-как успокоили. Попросили повторить всё сначала. Потом рекомендовали не ехать домой, а некоторое время пожить у друзей или на крайний случай снять квартиру посуточно. Полицейский взял у меня ключи от дома, пообещав проследить за квартирой. Я отдала ключи, хотя знала, что ОН там не появится. ОН знает всё. Договорившись быть на связи с полицейским, я позвонила другим своим знакомым и напросилась пожить несколько дней у них — они жили в частном доме. Смена обстановки должна помочь мне немного отвлечься.»

9

Бегло пролистав записи, я убедился, что читать осталось совсем немного. Спать не хотелось, да и после прочитанного я бы не уснул, даже если бы хотел. Слишком много жути нагнали на меня записи сестры. Как этот мудак получил удаленный доступ к её телефону? Как он проникает в квартиру? От этой мысли меня снова передернуло. Это очень страшно — понимать, что твоё жильё не способно тебя защитить. Бетон и стальные двери — всё это лишь иллюзия безопасности, которая не сможет сдержать упёртого психа.

Я продолжал читать, но мысленно был далеко. Я думал о том, что если бы Полина не воспринимала это как мои «приколы», а на самом деле позвонила бы мне и смогла бы убедить меня в том, что происходит, я, вероятно, забросил бы свои дела и приехал бы помочь. Этого всего можно было бы избежать. В конце концов, мы были семьёй.

«Проведя первую ночь у друзей, я поехала в ремонтную мастерскую, чтобы мастер проверил мой телефон на наличие вирусов. Я связалась с полицейским и попросила его съездить со мной на квартиру, чтобы заменить замки. Телефон оказался чистым, без вирусов. Замки в квартире заменены. Старый замок забрали сотрудники полиции, чтобы проверить на наличие следов взлома. Примерно в середине дня мне позвонила Лера, подруга, у которой я сейчас остановилась, и спросила, не видела ли я их кошку. У них была красивая трёхцветная кошечка — любимца семьи. Её ещё котёнком Костя, муж Леры, отбил у стаи собак недалеко от своего гаража.

Я ответила, что не видела, на что Лера посетовала, что, наверное, она опять шмыгнула гулять на улицу. Кошечка периодически совершала побеги, но всегда возвращалась. В этот раз она не вернулась ни вечером, ни следующим днём, ни даже через день. Кошечка пропала. ОН перестал сводить меня с ума. Жизнь вроде бы наладилась, но я всё равно решила купить тетрадь, записать в неё всё пережитое и спрятать. Чувство паранойи никуда не пропало. Быть дома одной все еще было страшно, но я итак загостилась. А может связаться с Игорем? Он милый парень, пытался за мной ухаживать. Мы с ним как-то пересекались, уже поле его ухаживаний, он пригласил меня пообедать, был очень мил и все сетовал на то что я не ответила ему взаимностью, говорил что я до сих пор ему нравлюсь.

Но с другой стороны не хотелось втягивать постороннего человека в свои проблемы, у нас все равно ничего не вышло в первый раз. Ладно, обдумаю это позже. Сегодня я запишу все свои переживания сюда, останусь у Кости с Лерой ещё на одну ночь, а завтра запишусь к психиатру. Нужно привести мысли в порядок. Надо позвонить Антону. Мне всё-таки кажется, что это всё его рук дело. Он до сих пор обижен на меня из-за квартиры. Но что мне оставалось делать? Я строила семью, хотела детей. А он… Его ничего не интересует, он эгоист. Уехал, бросив пожилую мать; я ухаживала за ней. Я заслужила эту квартиру! Давно не была в церкви. Нужно сходить, поставить свечку.»

Пиздец! Она реально во всём винила меня? Дура! Просто нужно было позвонить — и всё бы встало на свои места. Конечно, я обижался из-за того, что меня оставили без крыши над головой. Но я же не псих, чтобы творить такое! Меня переполнила обида. Даже мелькнула мысль, что она получила по заслугам. Но я быстро выкинул её из головы. Стыдно так думать. Я бросил мать, а она ухаживала… Пиздец. Я с мамой был постоянно на связи и не слышал никаких жалоб, кроме как на саму Полину. Я даже хотел забрать маму к себе, но она не хотела переезжать так далеко. А когда я был на похоронах, я узнал, что Полина и вовсе собиралась отдать мать в дом престарелых. Думаю, что эта новость и свела маму в могилу. Одно у меня не укладывалось в голове: как можно быть таким человеком? Как можно уместить в себе характер истерички, дичайшую хитрожопость, нелюбовь к близким, религиозность и тягу ко всякой эзотерической хуйне и при всем этом мусоре в голове работать с детьми? Как? Я никогда этого уже не узнаю, а говорить о том, чтобы понять это, я вообще не могу.

Блядь, она и после смерти умудряется меня задеть так, что и родней её считать не хочется.

«Ещё несколько недель прошли спокойно. Я начала ходить к психиатру и, наконец, вышла на работу. С Игорем кстати, я связывалась, он вежливо извинился, сказал что уже начал встречаться с девушкой и предложил остаться друзьями, даже подкинул идею как-нибудь собраться вместе в ресторане. Жизнь вроде бы вошла в привычное мирное русло. Но…

Сегодня я опять проснулась в странном состоянии. Я не пью, но ощущала синдром похмелья или отравления: слабость, головная боль, ломота в теле, тошнота. Хорошо, что меня отправили отгулять отпуск, иначе я бы не справилась на работе. Выпив таблетки, я взяла ноутбук и решила провести время за сериалами. Несмотря на плохое самочувствие, эмоционально я чувствовала себя прекрасно. Можно сказать, что ко мне вернулся вкус к жизни. По крайней мере, так было, пока мне снова не написали. Теперь ЕГО ник был подписан как Омбре дель косталь. Странные ники выбирает себе этот псих: то Камасоц, то вот это.

«Как самочувствие?» — спрашивал он. «Снова нездоровиться?»

Меня стошнило от страха. Прямо на постель. Эта тварь никуда не делась; он дал мне лишь иллюзию покоя. Пока я убирала грязное постельное бельё, загружала стиральную машину и запускала стирку, телефон разрывался от уведомлений, и я отключилась.

Я пришла в себя на своей кровати и совершенно не помню, как я тут оказалась. Машинка в ванной комнате уже не работала, а постельное висело на сушилке. Когда я его развесила? Нихрена не помню. Да и одета я была в другое бельё — не то, в котором мне стало плохо. То бельё тоже было постирано и аккуратно сушилось рядом с постельным.

Амнезии мне ещё не хватало. За окном уже была ночь. В рту ужасно пересохло. Я потянулась к прикроватной тумбе за телефоном и похолодела. Его нигде не было. К тем переживаниям, что я испытала несколько часов назад, добавился страх того, что он снова был в моей квартире. Но как?! Я же сменила замки! Да и зачем ему мой телефон? Сюр какой-то. Меня хотят свести с ума? Довести до суицида? Признаюсь, меня посещали такие мысли.»

Значит, всё-таки самоубийство, — подумал я. Полина практически открыто об этом говорит.

Время уже близилось к утру. Скоро надо будет собираться в полицию. Надеюсь, ублюдка, доведшего до такого состояния мою сестру, найдут и накажут. Хотя как его искать? Ничего, кроме записей, ведь нет. Мрак.

«Телефон я нашла позже. На следующий день, видимо, в момент беспамятства, когда ложилась спать, я уронила его и запнула под диван. У меня и раньше бывали провалы в памяти, но не такие длинные. Я грешила на то, что это последствия перенесённого мной в студенчестве менингита. Подзарядив и включив телефон, я пришла в дикий ужас. В диалоге с ним было множество сообщений, и чем больше я читала, тем сильнее меня обуревал страх и ощущение того, что я уже никогда не смогу жить как раньше.

После того как он вчера поинтересовался моим самочувствием и я отключилась, он писал: «На твоём месте я бы следил, что ты ешь. Тебе ведь плохо из-за еды». Он что, подсыпал мне что-то в еду, которая у меня в квартире, в которой я недавно сменила замки? Как?! Как? Как это возможно? Я в страхе откинула телефон и рванула на кухню. Там я собрала всё, что было в холодильнике, и выбросила. Я высыпала в мусор даже специи, сахар, чай — вообще всё. Потом я открыла морозильный отсек и закричала диким криком. Там, на самой нижней полке, лежал выпотрошенный трупик кошки, которую потеряли мои друзья, пока я у них жила. Я просто кричала и плакала. Я отказывалась понимать что-либо вообще. Так и оставив морозильник открытым, я метнулась к телефону, чтобы позвонить тому полицейскому, который присматривал за моей квартирой. Но телефон зазвонил первым. Снова какой-то странный иностранный номер. Я не отвечала, а он всё звонил и звонил. В конце концов, сбросив вызов, я быстро полезла в справочник, чтобы найти номер полицейского.

Но мне тут же пришла СМС: «Долго же ты спишь. Прочитай наш чат до конца. И не вздумай вызывать мусоров, если хочешь, чтобы я от тебя отстал. Я скоро закончу. Но если ты не станешь меня слушать, всё закончится, но только для тебя одной. Выбор за тобой».

Я не знаю, сколько я просидела на полу, давясь слезами. А телефон всё вибрировал и вибрировал новыми уведомлениями. Этот псих, этот урод всё подгонял меня читать его монолог в чате.

Выплакав, наверное, все свои слёзы и от рыданий практически сорвав горло, я всё-таки решилась зайти в чат. Он обещал отстать, может быть, ему что-то нужно — я дам ему это и он исчезнет?

«Уже видела кошку своей подруги? Тебя ждёт то же самое, если не сделаешь то, о чем я тебя попрошу. Кстати, прошлой ночью ты меня сильно порадовала, ты горячая». И далее были штук двадцать фотографий меня, причём абсолютно голой, в самых извращённых позах. Но только меня, в кадре больше никого не было. А на крайней фотографии у моей головы лежало сложеное бельё, в котором я пришла в сознание. С трудом можно передать, что я испытывала в этот момент: будто я маленькая девочка, на которую бульдозером прет дикий хищник. Или будто меня загнал в тёмную подворотню ведомый своим больным разумом псих. Чувство безысходности и смирения перебороло все страхи. Он был у меня дома. Трогал меня. Мог сделать со мной всё что угодно. Мог убить, но не убил. Что ж, тебе надо, тварь? У меня ничего не болело, значит, он меня не насиловал. Но я никогда не спала так крепко. Видимо, он всё-таки что-то намешал мне в пищу. Я даже не задавала себе вопросов, как он попал в мою квартиру после смены замка.

Бросив телефон, я пошла и собрала все пакеты с выброшенными продуктами и трупик кошки, чтобы отнести их на мусор.

Позже мне пришло ещё одно сообщение: «Собирайся, и как стемнеет, приходи по координатам **.******, **.******. Я заберу у тебя кое-что своё, и ты обо мне забудешь. Обещаю». Я заканчиваю это писать и отправляюсь на встречу с тем, кто сводил меня с ума. Боже, дай мне сил. Теперь я уверена, что это не Антон. Надеюсь, он простит меня за всё».

Это была последняя запись. Я вбил указанные Полиной координаты, и это был лес за городом. Полину тоже нашли в лесу. Всё сходится — последняя запись, координаты места. Там её убили или заставили добровольно залезть в петлю, что равнозначно, как по мне.

За окном уже было утро. Ждать я уже не мог и позвонил следователю.

10

— Антон, мы проверили записи вашей сестры. Координаты, указанные там, — это действительно место, где её нашли. Туда часто ездят собачники, и они-то её и обнаружили, — говорил мне Ринат Рашитович спокойным голосом. — А ещё мы нашли психиатра, которого посещала Полина. Вы знали, что врач подозревал у неё параноидную шизофрению? Психиатр практически уверена в диагнозе, но ей не хватило времени поставить его официально.

— Откуда бы мне знать? Мы же не общались, — буркнул я, не совсем понимая, к чему он клонит.

— Понимаете, Антон, то, что описывала Полина в своих записях, то, что она рассказывала на приёмах: слежка, страх, приступы страха и паранойи, потеря памяти, потеря сознания — всё это симптомы. Мы перепроверили её телефон — он чист. Никаких фото от извращенцев. Да и признаков того, что ей вообще кто-то писал, нет.

— А как же убитая кошка её друзей?

— В том-то и дело. Мы общались с друзьями Полины. Кошку они нашли спустя какое-то время, разорванную собаками, не очень далеко от дома, когда чистили снег. Да и её друзья и коллеги говорят, что она стала странной, вспыльчивой. Её и в отпуск зимой отправили, потому что она начала вести себя непедагогично, срывалась на детишек. И вы, Антон, сами говорили, что у неё настроение скакало и увлечения менялись: резкая увлечённость религией, высшими силами, магией и прочей чепухой — это тоже симптомы шизофрении.

— То есть вы хотите сказать, что…

— Что у неё на фоне чего-то случилось обострение. Она выдумала себе вторую личность, от имени которой и посылала себе букеты, а потом довела до этого. Человеческая психика — очень деликатная и совсем непонятная штука, Антон. Никакого психа нет. Кстати, вы заметили в записях сестры, что «сталкер» сменил никнейм? Сначала был Камасоц, а потом Омбре дель косталь. Знаете, что они значат?

— Нет, — еле слышно пробормотал я. — Я нихрена не понимаю.

— Камасоц — это божество майя, бог страха и жертвоприношений. А Омбре дель косталь — это детская страшилка из латиноговорящих стран, мужчина, похищающий детей. Ваша сестра была довольно начитанной девушкой, а этими именами её подсознание пыталось ей подсказать, что всё это иллюзия.

— Понятно, — практически уже прошептал я. — Значит, всё-таки самоубийство.

Следующие дни прошли у меня в суете — организация похорон сестры. Иронично, что церковь отказала в отпевании. Потом переоформление квартиры. Как же извилисты дорожки судьбы, квартира, которой меня лишили, вернулась ко мне. Затем продажа квартиры. На вырученные деньги я смог приобрести жильё себе в том месте, где решил обосноваться.

Прошло почти два года. В родные пенаты после тех событий я больше не ездил. Удалось отучиться, найти хорошую работу удалёнщиком и повстречать девушку. Иногда я возвращаюсь к записям сестры. Эту её тетрадь я забрал с собой как память. Мысли обо всём этом засели у меня в голове, и я всё равно не верил до конца, что у Полины мог так сильно потечь чердак. Но как бы там ни было, я тебя простил, сестричка. Надеюсь, ты слышишь это. В один из вечеров, когда я отработал, и мы с моей любимой решили поваляться и позалипать в сериальчики, мне раздался звонок. «Ринат Рашитович» высветилось на дисплее телефона. Видимо, я забыл удалить его номер, а потом он автоматически перенёсся на новый телефон.

— Кто это там? — спросила моя девушка, я не рассказывал ей обстоятельств смерти сестры.

— Погоди, — сказал я, встал, вышел в другую комнату и ответил на вызов.

— Антон Сергеевич? Здравствуйте, не знаю, вспомните ли…

— Я помню вас, Ринат, — перебил я его. — Что случилось?

— Сегодня был задержан некий Величко Вениамин Васильевич. Вам знаком такой персонаж?

— Нет, — ответил я, абсолютно не понимая, при чём тут я.

— А вот он знал вашу сестру, ну и заочно вас. Если верить его словам, они даже пытались построить отношения. Но не суть. Суть вот в чём: его задержали сегодня на том же месте, где нашли Полину — он закапывал тело. Его задержал собачник и держал до нашего приезда. Алло, Антон, вы слышите? Полина даже упоминала его в своих записях, ей он представлялся как Игорь.

— Да-да, слушаю, продолжайте, — у меня перехватило дыхание.

— В общем, Антон, вы были правы: ваша сестра не покончила с собой. Это убийство. Этот тип — компьютерщик, окончил университет с отличием, и он бывал у вашей сестры дома. Это объясняет, как он получил удалённый доступ к её телефону. Он говорит, что сам написал ПО для слежки и заразил им телефон вашей сестры. В квартиру он проникал, просто сделав дубликаты ключей. В первый раз, когда был у неё в гостях, второй — уже после смены замков — он «случайно» её встретил, заболтал, отвёл в кафе, и когда она отвлеклась, сделал слепок с нового ключа.

— Пиздец, — не сдержался я. — А нахуя ему это? Он просто псих?

— А вот это главное, Антон. Псих он или нет, установит экспертиза. Но для чего он это делал — тут всё оказалось просто. Это его хлеб. Он что-то вроде гонзо-фотографа. Выбирает девушек и делает на них контент, который продаёт в даркнете. Вы бы видели, Антон, его архив. Это настоящая грязь. У некоторых его жертв, судя по всему, дома вообще были установлены скрытые камеры. И, видимо, он гастролёр, катался по городам, выбирая жертв. Он их, кстати, находил в сети. Фото, о которых писала Полина, тоже были у него на жёстких дисках.

— Понятно. Но зачем он доводил её? Как-то не вяжется убийство и фотографирование для извращенцев.

— Судя по его словам, Полина понравилась одному из покупателей. Тот и сделал так сказать спецзаказ. Задержанный отправлял вашей сестре не все её фото, там были ещё и другие. Он, кстати, не дурак и заметил у вашей сестры признаки психически нестабильного состояния. Вот и доводил её. Какой-то богатый урод платил ему за это. Даже наркотики подмешивал ей в воду. Ну а в лес он её заманил, пообещав, что сделает фотосессию и отстанет. А там ему в голову пришла идея сделать для заказчика эксклюзивные фото и видео съёмку смерти вашей сестры. Очень стремный тип. Чистейший социопат, абсолютное отсутствие эмпатии. Если признают вменяемым, я уж постараюсь, чтобы на зоне ему пришлось как можно тяжелее.

Простите, Антон, но я посчитал эту информацию важной для вас и решил вам её донести. Ещё раз соболезную, что так вышло с вашей сестрой. Извиняюсь за то, что не взялись за поиски этого урода, когда вы принесли нам эти записи. Просто знайте, что он будет наказан. Но есть и не самые хорошие новости; не факт что мы найдем заказчика, еще раз простите. Доброй ночи.

— Подождите! — вскрикнул я. — Помните, там ещё у друзей пропала кошка и оказалась в морозилке у моей сестры? Это был не её глюк?

— Кошка, — вопросительно протянул мой собеседник. — Ах да, кошка, припоминаю. Знаете, Антон, я не задавал ему вопросов о кошке. Но на его жёстких дисках были файлы и для живодёров. Думаю, она не была галлюцинацией.

— Но вы тогда сказали, что хозяева нашли кошку разорванной собаками рядом с домом, помните?

— Да, припоминаю и такое, — ответил Ринат. — Этот упырь же следил за вашей сестрой. Я думаю, он вытащил трупик бедного животного и, дабы обыграть всё красиво, подкинул к дому хозяев. На улице же была зима, хозяева бы нашли ее рано или поздно, решив, что не видели ее раньше из-за снега. А сделать так, чтобы голодные собаки потрепали тельце, много ума не надо. Бедное животное.

— Звучит, и правда, логично. Спасибо, Ринат, за информацию. Доброй ночи, — сказал я, едва сдерживая слёзы, и не дожидаясь ответа, бросил трубку. Как только вызов прекратился, я заплакал. Заплакал по-настоящему, так как не плакал уже давно.

Мне пришлось рассказать своей девушке всё. Она слушала, даже не перебивая меня. А я всё говорил и говорил без остановки. Говорил обо всём, с самого детства. И только сейчас, во время этого разговора, давясь слезами, я понял, что любил свою сестру. Надеюсь, что и она меня тоже.

Я не знаю, что сподвигло меня написать твою историю, сестра: желание почтить твою память или дать предостережение другим, чтобы были аккуратнее в своих связях, а может, и всё сразу. Но вот я уже заканчиваю. Теперь ты, Полина, прости меня. Ты обрела покой.