Не ходите, дети, в Викторианскую Англию болеть
В Англии разбойник,
В Англии злодей,
В Англии ужасный
Ла-у-да-нум!
Автор: Nicaress Vulpes.
Итак, господа, шарящие за литературу, должны сейчас подготовить свои стационарные тапкометатели и направить их в мою сторону за такое издевательство над творением Корнея Ивановича. И я их прекрасно понимаю, но! Но, прошу притормозить и убрать руки с курков, я больше не буду больше пытаться переиначивать стихи, честное пионерское. Я лучше расскажу про то, что это зверь такой Лауданум, за что он снискал свою бешеную популярность и при чем тут дети в конце концов.
Итак, поехали!
Что такое есть этот ваш лауданум? Изначально это красно-коричневый, невероятно горький порошок высушенного опия. Чуть позже он трансформировался в спиртовую настойку, содержащую 10% порошка опиума (что примерно равно 1% морфина) на крепком спирту (от 50% до 70%). Продавался он в небольших флакончиках от 1 до 4 унций и должен был приниматься каплями. Терапевтическая доза составляла 5-10 капель, в особо тяжелых случаях прописывали до 20 капель на разовый прием. Впрочем, ничто не мешало матерым опиумщикам принимать по 40 капель за раз, а то и отхлебывать целыми глотками из бутылочки — весьма существенная доза, которая могла убить «неподготовленного» человека.
Наш герой впервые упоминается аж в 16 веке и прочно и неразрывно связан с именем Парацельса, великого (без шуток — действительно великого) алхимика, врача, философа, натуралиста, естествоиспытателя (куда там Тони Старку) и основоположника ятрохимии, благодаря которой, мы с вами сейчас можем кушать таблетки от головной боли, а не устраивать сеансы кровопускания и экзорцизмов. О переквалификации алхимии в современную фарм. промышленность я как-нибудь еще напишу (возможно даже в этой жизни), а пока вернемся к нашим баранам. Вернее одному.
А вот и виновник «достойный похвалы».
Итак, в 16 веке господин Парацельс в попытках поставить алхимию на службу медицине, обнаружил, что опиаты лучше, легче и проще растворяются в спирте, чем в воде. Полученный раствор обладал прекрасным болеутоляющим, успокаивающим и снотворным действием и вообще был чудо как хорош. Оттого и получил свое название — производное от латинского слова laudare — хвалить, нечто достойное похвалы.
Однако в 16 веке светлейшие умы медицины были заняты более приземленными вещами, а именно — пытались разобраться, как эта штука (человеческий организм в смысле) работает. Проводились вскрытия, открывались большие и малые круги кровообращения, описывались старые новые заболевания — цинга там, коклюши, сифилисы всякие и так далее, и так далее, и так далее.
А посему лауданум был благополучно задвинут на задворки медицинского сообщества с пометкой «ну что-то там есть, да».
Сколько наш герой находился в незаслуженном забвении, увы, неизвестно, зато известно имя того, кто вытащил сей чудесный рецепт из недр бытия, доработал его и начал активно продвигать. И имя сего достойного мужа — Томас Сиденхем. Не менее великий, чем его предшественник в деле с лауданумом, сей английский врач, создал тот раствор, который на ближайшие пару веков погрузит значительную часть Европы в непрекращающийся, постоянный, в каком-то смысле даже прекрасный, опиатный наркотрип. Но и на создании лауданума, господин Сиденхем не остановился, начав активно пиарить его. Моду довольно быстро подхватили остальные врачи Европы и начали прописывать лауданум буквального от всего — слабость, истощение, бессонница, возбуждение, кашель, понос, кровотечение, подагра, женские проблемы… Короче, в любой непонятной ситуации — пей лауданум.
И народ пил. А что ему оставалось делать? До изобретения простенького аспирина оставалось ещё два века, а болеть человеческое тело изволит вот прямо сейчас. И аптекари пошли навстречу народу. Люди жаждут лауданум? Да не вопрос. К 1800-м годам лауданумом называлась любая комбинация спирта и опия или его производных. Настойку можно было купить везде — пабы, бакалейные лавки, цирюльни, табачные лавки, лауданумом торговали даже кондитерские, про аптеки я вообще молчу. Наркотик стоил дешевле алкоголя, хотя бы потому что не облагался дополнительными налогами, так как являлся лекарственным средством.
1 унция — 28 грамм. При очень грубом переводе цен такой пузырек стоил примерно…160 рублей. А вот флакончик в 4 унции и 112 грам соответственно обошелся бы в 500 рубасов.
К 19 веку ВСЕ слои английского общества сумели обзавестись наркоманией — от бедняков и иммигрантов, до представителей среднего класса и аристократов. Разница была только в том, где и для каких целей покупалось «лекарство». Если бедняки глушили им боли в сорванных спинах, в легких при туберкулезе или просто употребляли чтобы забыться (это помимо очевидных медицинских причин), то высшее общество лечило лауданумом истерию, подавленное настроение, гиперактивность и… бинго! Активно использовало его для успокоения капризных младенцев, а так же, как обезболивающее при прорезывании зубов.
В состав этого «чудесного» средства входит морфин, правнучек обсуждаемого здесь лауданума. Рядом приведен рекламный текст. Обратите внимание как ловко совмещены проблемы со сном у детей и дизентерия — бактериальное так-то заболевание.
Спящие праведным сном младенцы — ну не мечта ли любой женщины? Если бы они не умирали еще, «забывая» или не имея сил на то, чтобы сосать грудь, то вообще прекрасно было бы. Но увы, в эпоху правления опиатов и лауданума мало кто связывал наших героев и детскую смертность. Хотя нельзя сказать, что детей не любили и о их смертях не жалели, что частично нашло отражение в Викторианском культе смерти.
Как уже упоминалось выше, в Англии 19 века абсолютно все слои общества были причастны к употреблению опиатов. Чаша сия не минула и богему. Брэм Стокер, Чарльз Диккенс, Джордж Элиот, Данте Габриэль Россетти, Перси Биши Шелли, лорд Байрон и многие многие другие использовали лауданум и теперь уже не только для облегчения боли и успокоения нервов. Самое известное стихотворение Самюэля Колриджа «Кубла Хан» было написано как раз под влиянием красочных видений, вызванных лауданумом. Первая женщина-программист и дочь лорда Байрона Ада Лавлейс серьезно пристрастилась к лаудануму, утверждая, что сей препарат «успокаивает ее беспокойный ум». Другой известной жертвой лауданума был Бранвелл Бронте, избравший стезю поэта и художника. Получивший то же одинокое воспитание, что и его сестры и имея потенциальный талант, он, увы, окончил свою жизнь нищим, без гроша в кармане и с жесточайшей алкогольной и опиатной зависимостью.
До окончания эпохи опиатов оставалось каких-то 50 с лишком лет.
Впрочем, несмотря на века абсолютного господства, долго опиумная лихорадка продолжаться не могла. Люди стали больше внимания обращать на так называемую «привычку», появились первые робкие высказывания врачей о вреде приема лауданума. А в 1856 году вышла книга Томаса де Куинси «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум», и именно эта книга стала тем толчком, благодаря которому о побочных эффектах опиума и лауданума в частности заговорили. И заговорили громко, открыто, на публику.
Рассказы наркоманов, которые последовали примеру господина де Куинси, начали формировать общественное мнение и главное — общественное отношение к наркотическим средствам. Ниже приведу выдержку из статьи, опубликованной в 1889 году в журнале Journal of Mental Sciences с описанием абстиненции от молодой девушки.
«Моим основным чувством была ужасная усталость и онемение в конце спины; это заставляло меня мечтать весь день и ночь напролет. Было невозможно лежать в одном положении больше минуты, да и о сне, конечно, не могло быть и речи. Я была так раздражена, что никому не было дела до меня; мама спала на диване в моей комнате, и однажды я чуть не пнула ее за то, что она посоветовала мне прочитать про себя гимны, чтобы попытаться заставить меня заснуть. Я думала о совершенно разных гимнах, раз или два я чуть не задушила себя, и мне стыдно сказать, что единственное, что удерживало меня от этого, — это мысль, что я смогу каким-то образом получить лауданум. Я не чувствовала ничего, кроме простого ощущения себя живой, и, если бы дом горел, мне показалось бы, что подняться было слишком сложно».
На момент выхода этой статьи, в Англии уже двадцать лет как действует Фармацевтический Акт, запрещавший использование опиума и его производных без рецепта врача. Увы, данная мера оказалась эффективной лишь отчасти. Так как лауданум все еще считался достаточно хорошим лекарственным средством, то достать на него рецепт труда не составляло. Особенно для зажиточных горожан, которые пользовались услугами частнопрактикующих врачей, а те, в свою очередь, без всяких проблем выписывали рецепт по первой же просьбе своих пациентов.
Более того, в 1893 году правительство Гладстона создает Королевскую комиссию по вопросам употребления опиума. Хорошо, казалось бы? А это смотря для кого. Комиссии понадобилось два года на то, чтобы сделать доклад, суть которого сводилась к тому, что прекращение производства опиума в Индии не просто невозможно, но откровенно не желательно, ссылаясь при этом на авторитетных врачей и возможные возмущения среди местных жителей.
Таким образом, лауданум и производные опия держат под контролем Европу вплоть до 1912 года, когда была подписана Международная опиумная конвенция. Суть требований данной конвенции, объединившей 13 стран-участниц, сводилась к жесткому, вплоть до силового контролю всех лиц, участвующих в производстве, импорте, экспорте продаже и распространении опиатов. Впрочем, тексту документа потребовалась серьезная доработка и в своем окончательном варианте, конвенция вступила в силу 25 сентября 1928 года, ознаменовав таким образом конец эпохи правления опиатов и лауданума на фармацевтическом рынке. Окончательное же уничтожение власти опиатов произошло в 1915 году, когда выпущенный в 1899 году Аспирин, немецкой компании Байер, наконец получил право продаваться без рецепта и стал широко доступен.
Автор: Nicaress Vulpes.
Оригинал: https://vk.com/wall-162479647_336291
Подпишись, чтобы не пропустить новые интересные посты!
"Один день Александра Сергеевича" Глава II
Продолжаю публикацию проекта Сергея Сурина
1 июля 1826 года
Проект "Один день Александра Сергеевича". Глава II
Фото предоставлено Сергеем Суриным
Иногда дети и стихотворения появляются на свет у поэтов в один день. Что и неудивительно: стихотворение – тот же ребенок, проходит аналогичные стадии развития.
Обратное тоже вполне может быть верно: ребенок как стихотворение.
1 июля 1826 года Пушкин в Тригорском записал в альбоме Евпраксии Вульф небольшое стихотворение, и в этот же день в Болдино у поэта рождается сын Павел от крепостной Ольги Михайловны Калашниковой.
1
Сначала об Евпраксии. Она же Зизи, она же Зина. В отличие от крепостной Калашниковой (которая на 4 года старше Евпраксии Вульф), у нас есть ее изображение. Зина была на 10 лет моложе поэта и созревала у него на глазах, что крайне небезопасно. В 1826 году ей было 17 лет – возраст вполне пригодный для замужества, ведь в те времена и дворянских девушек выдавали с 15 лет – жизнь тогда могла промелькнуть слишком быстро.
Если у старшей сестры Евпраксии, Анны, Пушкин ценил стройные ножки, то у Зизи – осиную талию. Александр Сергеевич придумал удивительное развлечение для дворян в сельской местности летом – меряться талиями.
- Солнце уже садится. А не помериться ли нам талиями, Зизи?
В ноябре 1824 года Пушкин писал брату: "... на днях я мерился поясом с Евпраксией, и тальи наши нашлись одинаковы. Следовательно из двух одно: или я имею талью 15-летней девушки, или она талью 25-летнего мужчины. Евпраксия дуется и очень мила...".
Девушки, когда дуются, вообще очень милы.
Через три с половиной года после знаменательного обмера талиями Пушкин присылает Евпраксии экземпляр только что вышедших четвертой и пятой глав "Евгения Онегина" с таинственной надписью: "Евпраксии Николаевне Вульф от автора. Твоя от твоих", где в пятой главе происходит аналогичное соревнование в тонкости, только на этот раз – между станом Зизи и ножками длинных рюмок:
За ним строй рюмок узких, длинных,
Подобно талии твоей,
Зизи, кристалл души моей,
Предмет стихов моих невинных…
Ровно через 5 лет после описываемого дня (01.07.1826), в июле 1831 года, Евпраксия Николаевна Вульф выходит замуж за барона Бориса Вревского – соседа и знакомого Пушкина, обучавшегося в Благородном пансионе при Санкт-Петербургском университете на одном курсе с братом Пушкина – Львом.
Евпраксия нервно расстается с талией и с романтической жизнью, полной неожиданных возможностей, и пишет перед свадьбой: "Теперь я прощаюсь с приятными воспоминаниями и верю Пушкину, что все, что пройдет, то будет мило".
Евпраксия Вульф. Фото предоставлено Сергеем Суриным
Настроение перед свадьбой – практически как у декабристов перед каторгой.
И предчувствия Зизи не обманули. В замужестве она родила не то 11, не то 13 детей, но в любом случае, это двузначное число.
И вот, что пишет через 4 года после ее замужества ласковый Пушкин, который наверняка был влюблен в Зизи, когда у нее была осиная талия: "Вревская очень добрая и милая бабенка, но толста, как Мефодий, наш псковский архиерей. И не заметно, что она уже не брюхата: все та же…".
"Всё тот же я", "всё те же мы", "всё тот же ты", вот и Зизи попало: всё та же...
Евпраксия Вульф после замужества. Фото предоставлено Сергеем Суриным
Еще через год, за 9 месяцев до своей смерти – Пушкин шлет письмо товарищу по языческим Тригорским пирам Языкову: "Поклон вам от Евпраксии Николаевны, некогда полувоздушной девы, ныне дебелой жены, в пятый раз уже брюхатой, и у которой я в гостях".
Ну и примерно в это же самое время сестра Пушкина Ольга – яблоко, упавшее, собственно, от той же самой яблони, – встречает в Петербурге сестру Евпраксии, Анну – которой, очарованный ее стройными ножками, Пушкин рекомендовал носить максимально короткие платья: "... она все также моргает и щурит глаза, но растолстела до невозможности: тело ее состоит из трех шаров: голова вместе с шеей, потом плечи и грудь, а затем зад вкупе с животом…"
Возможно, Анна тщетно ждала, что Пушкин женится на ней, и так в итоге и не вышла замуж. А ведь, женись Пушкин на Анне, наверняка прожил бы дольше и написал бы больше – вряд ли Дантес стал бы заигрывать с не такой уж и красавицей и совсем не светской Анной Вульф.
Анна Вульф. Фото предоставлено Сергеем Суриным
Но вернемся во времена осиной талии Евпраксии. Знаменитые стихи из "Евгения Онегина" льются дальше так:
Зизи, кристалл души моей,
Предмет стихов моих невинных,
Любви приманчивый фиал,
Ты, от кого я пьян бывал!
Здесь Пушкин не столько сознается в том, что был пьян от любви, хотя Евпраксия и была внесена им в первый (почетный) донжуанский список, в котором всего 16 имен, да еще каких – от Екатерины Бакуниной до Натальи Гончаровой, – тут сила любви значительная!..
Кстати, постоянно нуждавшийся в деньгах Пушкин наверняка мог бы продавать места в своих донжуанских списках, как когда-то давно, в голодные годы, продавали места в списках политических партий при выборах в Высокие Органы Власти. Обязательно, думаю, нашлись бы небедные женщины, готовые за деньги оказаться в первом (подороже) или во втором (подешевле) списках пушкинских пассий. Это же на века. Бессмертие.
Но вернемся от бизнеса к приятному времяпрепровождению. Фраза "от кого я пьян бывал" имеет вполне себе буквальное значение. Но сначала еще буквально пару слов о Зине Пьянящей.
Созревая на глазах у Пушкина, Зизи авторитетно считала, что "нравиться есть необходимость, чтобы провести приятно время". Можно добавить – осознанная необходимость.
- Что ты делаешь этим вечером, Зизи?
– Нравлюсь.
В жизни надо действительно уметь приятно проводить время. Время чувствует, когда его проводят приятно.
Именно Евпраксия летом 1826 года варила по вечерам в Тригорском для всей компании, в которую входил и поэт, жжёнку из рома! А сварив – разливала её в ковшике с длинной серебряной ручкой.
Невозможно не влюбиться в России в девушку с ковшиком, из которого в ваш стакан ее рукой будет налит горячий ром с растворенным сахаром с добавлением шампанского…
В 1908 году дочь Евпраксии подарит Пушкинскому Дому тот самый серебряный ковшик, из которого хозяйка пиров разливала жженку Александру Сергеевичу Пушкину.
Вот и Языкову, участнику тех веселых Тригорских пиров, также пьяному от любви, навсегда врезалось в память:
Как хорошо тогда мы жили!
Какой огонь нам в душу лили
Стаканы жженки ромовой!
По Пушкину, пировавшие были не просто влюблены, а мертвецки влюблены, и поэт отвечал за свои слова: имя Евпраксии и относящиеся к ней по очевидному смыслу словосочетания встречаются в пушкинских произведениях 168 раз – если это точный подсчет, то это очень много: 168 упоминаний на 783 стихотворения (ну и, хорошо, плюс 15 поэм)!
"Всё это очень похоже на любовь", - как писал поэт, правда, по другому поводу.
Среди 168 упоминаний – одно легкое, прозрачное, альбомное, но какое же вкусное посвящение Евпраксии Вульф, написанное летом 1825 года:
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Сердце в будущем живет;
Настоящее уныло:
Все мгновенно, все пройдет;
Что пройдет, то будет мило.
"Сердце в будущем живет, настоящее уныло" – вся история России за шесть слов и одну запятую. Не надо учебников. Читайте Пушкина.
Ну а Зизи, избалованная вниманием, ухаживанием и даже преклонением Языкова и Пушкина, дошла в годы осиной талии до высшей степени свободы: она позволяла себе рвать стихи, которые писали ей эти поэты. А потом, через много-много лет она сожжет недрогнувшей рукой – той, что разливала веселую жженку – бесценные письма Пушкина.
Евпраксия подхватит эстафету сожжения пушкинских писем от Екатерины Ушаковой, которая перед смертью, запросив шкатулку с драгоценными письмами, торжественно сожжет их со словами – "это была наша сердечная тайна; пусть она и умрет с нами".
Будто подслушав за Ушаковой, Роберт Стивенсон напишет через 8 лет: "пускай со мной умрет моя святая тайна — мой вересковый мед!"
В донжуанском списке Пушкина Екатерина Ушакова и Евпраксия Вульф рядом: Ушакова, скорей всего, под именем Катерина IV, – сразу же под Евпраксией. Собственно, сам донжуанский список Пушкина и был внесен поэтом именно в альбом Ушаковой.
Донжуанский список А.Пушкина. Фото предоставлено Сергеем Суриным
А говоря о сожжения писем, не будем забывать, что во времена осиной талии Евпраксии сам Александр Сергеевич досконально описал этот процесс в стихотворении "Сожженное письмо":
Но полно, час настал: гори, письмо любви…
Евпраксия Николаевна Вревская-Вульф покинет этот мир в марте 1883 года через 11 лет после Екатерины Ушаковой и через 11 дней после одноклассника Пушкина, канцлера Александра Горчакова, которому, как последнему из лицеистов, выпало исполнить пушкинский завет: поднять – уже одному – чашу памяти 19 октября.
II
Время умирать, и время жить: в тот же описываемый день, 1 июля 1826 года, крепостная Ольга Михайловна Калашникова родила от российского национального гения Александра Сергеевича Пушкина сына Павла, который прожил, увы, всего два с половиной месяца.
Отец Ольги - Михаил Иванович был управляющим в имении Михайловское, а потом и в Болдино, но начинал свою хозяйственную деятельность, помогая Петру Абрамовичу Ганнибалу перегонять водку с настойками и забавляясь (после перегонки) игрой на гуслях.
Что еще надо, казалось бы, человеку?
По прибытии в Михайловскую ссылку в августе 1824 года Пушкин застал в имении всю свою семью. Лучшие комнаты были заняты, и поэта легкомысленно поселили возле крыльца. Окна из его комнаты выходили во двор – что в общем-то не страшно, а вот вход в покои автора "Руслана и Людмилы" был прямо из коридора (и тут за кадром начинает звучать тревожная музыка), а напротив его двери находилась комната голубки дряхлой Арины Родионовны, что тоже совсем не страшно, но у добрейшей няни постоянно работали (тревога в музыке нарастает) совсем не дряхлые, а крепкие и черноокие крепостные девушки (и здесь музыка обрывается гонгом). Код красный. Любви не избежать.
Связь Пушкина с Ольгой Калашниковой заметил друг бесценный Иван Пущин, навестивший поэта 11 января 1825 года: "Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи. Я тотчас заметил между ними одну фигурку, резко отличавшуюся от других… и все было понято без всяких слов".
Александр Пушкин, Иван Пущин. Фото предоставлено Сергеем Суриным
Весной 1826 года Ольга сообщает Пушкину о своей беременности ("сегодня у меня ребёнок твой под сердцем шевельнулся"). Поэт видимо просто прыгал от счастья… Но Пушкину подфартило: именно в это время семья Калашниковых отправлялась в Болдино через Петербург и Москву.
Пушкин дал Ольге письмо Петру Вяземскому, – в качестве пособия по расставанию – в котором просил друга оставить беременную Ольгу у себя в Москве до родов и, если родится мальчик, отправить его в "какую-нибудь деревню", например в Остафьево, к Вяземским (чтобы там не скучали). Варианта с появлением девочки Пушкин даже не рассматривал. Вот он, дар поэтического предвидения!
Вяземский аккуратно "отполз" от весьма тяжеловесной просьбы, и в середине мая 1826 года Калашниковы уехали в Болдино, где 1 июля и родился мальчик Павел. Скорее всего, он умер 15 сентября и был похоронен на местном кладбище.
Александр Пушкин, Петр Вяземский. Фото предоставлено Сергеем Суриным
Пушкин, как честный человек, жениться не женился, но, во-первых, совершенно бесплатно занес Ольгу Калашникову в свой второй донжуанский список, а во-вторых, в знаменитую Болдинскую осень холерного 1830 года подготовил документы для оформления ей вольной (по ее просьбе). Ну а в очередной приезд в Болдино в 1833 году – окончательно откупился уже наличными от периодических Ольгиных писем с просьбами о социальном обеспечении. Речь может идти о сумме в три с половиной тысячи рублей – это очень серьезно, на наши нынешние деньги – где-то четыре с половиной миллиона.
В один год с Пушкиным Ольга Калашникова обвенчалась с Павлом Ключарёвым –– и стала дворянкой, титулярной советницей, госпожой и милостивой государыней. Как сказал бы персонаж следующего столетия – сбылась мечта идиота. Но, оказывается, это далеко не всегда приносит счастье: два ее сына в замужестве, прожив не больше Павла, умерли во младенчестве, а муж пил, бросил службу и разорился…
Именно в это время Пушкин заканчивает сказку о рыбаке и рыбке, где главная героиня чудесным образом становится столбовой дворянкой, но, как вы помните, – ни к чему хорошему это также не приводит.
Что оставалось бедной Ольге Калашниковой? – спрятаться в Пушкинских строках.
В этих:
Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй…
Или в этих:
Меж вами я нашел и музу молодую,
Подругу дней моих, невинную, простую,
Но чем-то милую — не правда ли, друзья?
Конечно, правда! Но мы забыли о стихотворении, которое Пушкин записал в альбом Евпраксии Николаевны Вульф 1 июля 1826 года. Вот оно:
Вот, Зина, вам совет: играйте,
Из роз веселых заплетайте
Себе торжественный венец —
И впредь у нас не разрывайте
Ни мадригалов, ни сердец.
Вот ведь розы у Пушкина, - ни красные, ни розовые и ни белые.
Розы веселые.
Перепечатка с Интернет-издания Ревизор.ru с согласия автора
"Один день Александра Сергеевича" проект Сергея Сурина
Многие писатели и поэты, благодаря школе, покрылись бронзой, стали "нашим всем" и рассказы о них стали святочными историями, наподобие вишенки Вашингтона или общества чистых тарелок Владимира Ильича. Но они были живыми людьми, со своими страстями, ленью и взглядами на жизнь. Проект Сергея Сурина знакомит читателя с одним днем из жизни Пушкина, рассказывая о тех людях, которые его окружали.
Перепечатка с Интернет-издания Ревизор.ru с согласия автора
24 июня 1824 года
"Я люблю его разговор, он занимателен и делен", - думал Пушкин. – "Так почему бы его не проводить?"
Филипп Филиппович Вигель, чиновник по управлению Бессарабской областью, в тот день уезжал из Одессы в Кишинев. Но чтобы хорошо проводить, в России нужен третий – им и стал Христоф Самуил фон Том, австрийский генеральный консул в Одессе.
Огромный рост и могучие плечи – чисто мадьяр – не мешали Христофу Самуилу быть изысканно любезным в обхождении; а если ему и было за восемьдесят, то за счет всплесков веселости он легко скидывал пару десятков лет – и многие из молодых искали его беседу. В один одесский маскарад фон Том нарядился огромной книгой, на которой сзади было написано "Том I-й", а в одесскую чуму 1811 года веселый Том первым нарушает жесткие эпидемиологические требования, открывая двери своего дома посетителям – лучше в Одессе умереть от чумы, нежели от скуки.
Не от этого ли через шесть лет в болдинской тетради Председатель Вальсингам скажет -
Зажжем огни, нальем бокалы,
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы…
24 июня 1824 года, в Иванов день, Том, Вигель и Пушкин отправляются в коляске австрийского консула на его хутор, расположенный в одной версте от станции Дольник, где Вигеля будет ждать экипаж для дальнейшей транспортировки.
Загородный дом Тома был планово убыточным, но зато здесь можно было хотя бы на вечер расстаться со знойным назойливым городом и весело утопить умы в уютной компании.
Если главное в загородном доме сохранять в комнатах теплоту зимой и свежесть летом, то хозяин в главном преуспел. Окна в тот июньский день были везде открыты, но снаружи завешаны длинными маркизами, которые регулярно поливались студеной, колодезной водой. В дело устойчивой прохлады вносили посильный вклад мраморный пол и кадки со льдом, стоявшие в четырех углах гостиной. А окончательно топила ум резеда, распространявшая свой настойчивый ароматный запах.
Была жара, жара плыла, у Тома было это. Пушкин, хоть и без пятнадцати эфиоп, знойному лету предпочитал ветряную осень – а значит, зноя сторонился. А тут – от невыносимой уличной духоты четыре шага до умиротворяющей свежести с привкусом резеды, - это Том здорово придумал!
Все трое развалились на диванах: они победили беспощадное полуденное солнце.
Победу обмывали красным венгерским – Пушкин пил такое совсем недавно, когда был отправлен темными силами в лице Михаила Семеновича Воронцова на борьбу с саранчой.
Граф Воронцов не знал, как избавиться от новой литературной достопримечательности Одессы, свалившейся ему на голову – сам разрешил, когда Пушкин попросился из Кишинева в Одессу, сам и расхлебывал. Не то, чтобы к нему из-за юркого Пушкина охладела жена, Елизавета Ксаверьевна, (там было и кроме Пушкина - из-за кого охладеть),
Фото предоставлено Сергеем Суриным
хотя сам поэт и считал, что граф взревновал и, в отличие от Отелло, по природе был ревнив, - в качестве доказательства своей правоты Пушкин всегда смотрел на перстень, подаренный ему Елизаветой Ксаверьевной перед отъездом в Михайловское...
Похоже на то, что охладел император – а это такая прохлада, что страшней любого беспримерного зноя и равнодушия жены.
Фото предоставлено Сергеем Суриным
Имевший глаза давно увидел, что генеральная линия в империи резко поменяла направление - император дал добро на жесткость. И гайки пошли закручиваться:
- Михаил Магницкий предложил торжественно разрушить здание Казанского университета – дайте кувалду покрепче – во искоренение вольнодумства;
- жестко подавлен бунт в Семеновском полку (Александр вспомнил, что гвардия - это главный специалист по дворцовым переворотам);
- Дмитрий Рунич с переходящей (эстафетной) кувалдой берется за Петербургский университет и мастерски выбивает из него 12 профессоров (среди уволенных два пушкинских учителя – Александр Куницын и Александр Галич);
- за лучшую шутку в истории России сослан в Симбирскую губернию Александр Лабзин;
- ну а в Царскосельском лицее сначала сломали перегородки между одиночными комнатами (через такую перегородку Пушкин переговаривался по ночам с другом бесценным Пущиным), и теперь лицеисты стали жить по двое в комнате, лишившись права на частную жизнь,
- а затем на место уволенного Егора Энгельгардта в Лицей приходит новый директор - кадровый военный, генерал-майор Федор Гольтгоер, не любивший читать, но неплохо знавший арифметику…
Что ж – на каждое вольнодумие найдется свой генерал-майор.
Первая российская (Александровская) оттепель благополучно сходила на нет. А тут вольнодумный, дерзкий Пушкин просится к Воронцову в Одессу, и Воронцов разрешает. Не попахивает ли это заговором?
И ведь именно сейчас генерал-лейтенант Воронцов по несколько раз в день после еды мечтал стать полным генералом (генералом от инфантерии)…
А тут Пушкин.
Воронцов придумал: для начала надо направить поэта в города Херсон и Елисаветград (ныне украинский город Крапивницкий) для сбора сведений о саранче. Пушкин должен был подготовить доклад о её передвижении, о количестве и мерах, которые принимаются по её уничтожению.
Посчитай-ка саранчу, поэт.
Фото предоставлено Сергеем Суриным
В конце концов, должен же Пушкин как-то отрабатывать зарплату в 700 рублей в год, которую регулярно получал. Забирая деньги, люди должны что-то делать в ответ...
Возмущению Пушкина был предел – оно закончилось, когда Александру Сергеевичу выписали 400 рублей командировочных на неделю. 400 рублей - это заработная плата чиновника X класса (без премий и взяток) за шесть с половиной месяцев. На наши деньги это где-то полмиллиона.
Вы бы хотели за полмиллиона в течение недели посчитать саранчу? Лично я бы не отказался. Думаю, очередь из желающих выстроилась бы внушительная.
А в итоговом отчете можно, в принципе, написать любое число – только достаточно большое. 95 632 184 или 2 438 733 298 - поди проверь. То есть, можно было бы и не напрягаться подсчетом – не считал же Александр Македонский сколько воинов у противника в битве при Гавгамелах (чем больше число врага, тем приятнее будет победа).
Вполне возможно, что и Пушкин перепись бессарабской саранчи не проводил – ведь свой день рождения, а в этот день он уже должен был ходить в жару по полям со счетами, Александр Сергеевич отмечал венгерским вином (тем же, что подали у фон Тома) в имении Льва Леонтьевича Добровольского в 20 верстах от Елисаветграда.
Пушкин удачно проезжал по направлению к саранче мимо этого имения, где местное общество бурно отмечало именины сестры хозяина, - поэта узнали, скрутили и посадили за стол – наливали, кормили и стихи заставляли читать. Возможно, сидящие за тем столом одними из первых во Вселенной услышали про дядю самых честных правил, да еще и в исполнении автора, - иногда мы не знаем, как нам на самом деле повезло. Пушкину при этом было совсем неплохо – сытый, пьяный, обласканный вниманием и поклонением, - это не бездуховную саранчу под палящим солнцем учитывать…
Неизвестно - доехал ли в итоге Пушкин до полей и деревень, занятых саранчой. Может, так и не увидел, как проклятая саранча забиралась в жилые дома – представьте: вы входите в свой дом, а на полу по щиколотку голодной прожорливой саранчи! Не узнал поэт (судя по отчету) - что крестьяне на рассвете выходили в степь и ситами собирали неприятную живность с травы в мешки, поле чего кидали их под копыта лошадей. Позже генеральная стратегия уничтожения саранчи изменилась (в соответствии с изменением генеральной линией внутренней политики): сверху пришло указание ликвидировать саранчу при помощи специальных давилок из досок, прикрепленных к лошадиной упряжке…
Как бы там ни было, по возвращению в Одессу Пушкин пишет свой бессмертный отчет в стихах. Что называется – лучше на этом языке по теме просто не скажешь:
Саранча:
23 мая – Летела, летела;
24 мая – И села;
25 мая – Сидела, сидела;
26 мая – Всё съела;
27 мая – И вновь улетела.
Коллежский секретарь Александр Пушкин.
Фото предоставлено Сергеем Суриным
Воронцов был в гневе, и гнев его был слышен по всей Бессарабии. Еще раз осознал граф, что Пушкин – это сплошная угроза. Он стабильно опасен.
Но ответка поэта на графский гнев была еще страшней. Через 11 лет в рассказе Проспера Мериме, который одним из первых переводил Пушкина на французский, на статуе Венеры Илльской будет написано: "Берегись любящей". Пушкин мог бы сделать себе татуировку "Берегись ненавидящего" - одна из самых злых, несправедливых и остроумных пушкинских эпиграмм адресована именно графу Воронцову.
Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец.
Жена Воронцова, Елизавета Ксаверьевна, готовилась стать матерью, а Воронцов, напомню, готовился стать полным генералом. А на сыне их, Семёне Михайловиче (нам знакомо это имя-отчество по храброму кавалеристу следующего столетия), который как раз в это время и родился, пресечется род Воронцовых – детей у Семёна не будет.
Многое забылось о графе Воронцове, а эпиграмма – на слуху.
Забылось, например, что в 1812 году генерал-майор Михаил Воронцов, приехав в свой дом в пылающей Москве, увидел, что 200 его подвод были нагружены имуществом, и вместо того, чтобы скорее спасать свое кровное – граф велит разгружать всё обратно, и разместит на телегах раненных солдат и офицеров своей дивизии. В итоге из Москвы вывезли 300 солдат и около 50 офицеров – все они были отправлены в его имение Андреевское.
Да, а имущество сгорело или было разграблено.
Забылось, что в 1818 году Воронцов возглавлял русский оккупационный корпус во Франции и перед возвращением на родину оплатил из ЛИЧНЫХ средств все местные долги его офицеров: пили и ели богатыри-победители во Франции по сложившейся традиции в долг, попробуй тогда не налей русскому гусару в ресторане шампанского… долгов набралось на полтора миллиона – при переводе на наши деньги получается два миллиарда сегодняшних рублей! ДВА МИЛЛИАРДА! Их граф Воронцов (полу-подлец) оплачивает, продав огромное имение Круглое, оставленное ему в завещании…
Интересно, сколько нынешних генералов российского генерального штаба смогли бы пожертвовать личным семейным имуществом ради раненых и оплатить, продав свою собственную дачу, долги подчиненных?
Но вернемся в хижину дяди Тома – где Христоф Самуил фон Том, австрийский генеральный консул в Одессе, и Александр Пушкин провожали Филиппа Вигеля, пережидая беспрецедентный полуденный зной.
Пушкин был на 13 лет моложе Вигеля, а Вигель – на 40 с лишним лет моложе фон Тома, но это не мешало им хорошо сидеть (на диванах) – беседовать, каламбурить, хохотать.
Веселому утопанию ума все возрасты покорны…
Жара начала спадать – и Вигель, человек традиционных общественных взглядов и нетрадиционных личных отношений, простившись с провожавшими, поспешил на станцию к своему экипажу.
В следующий раз Александр Сергеевич встретится с ним через три года в Москве.
Автор Сергей Сурин
Источник https://www.rewizor.ru/
Центр Рио-де-Жанейро, Бразильская Империя 1866 г
Названия "Гражданской" войны в США
Для русскоязычного читателя события 1861 – 1865 гг. в Северной Америке прочно ассоциируются с термином «Гражданская война в США». Общеупотребительным термином «American Civil War» конфликт чаще всего маркируется и в англоязычном пространстве. Однако у этой войны существовало и существует ряд прочих наименований.
Для многих южан термин «Гражданская война» был неприемлем, так как подразумевал принадлежность сражающихся к некоей единой нации, тогда как конфедераты позиционировали себя отдельным народом. Наиболее употребляемым на Юге термином во время и после войны стала «Война между штатами» («War Between the States»), подчёркивающая, что с обеих сторон сражались равноценные государственные образования – Соединённые Штаты Америки и Конфедеративные Штаты Америки.
Некоторые проводили аналогии с событиями 1775 – 1783 гг. Попытки подчеркнуть преемственность от Отцов-основателей привели к употреблению терминов «Война за Южную независимость» («War for Southern Independence») и «Вторая американская революция» («Second American Revolution»). Последний термин перекочевал и в юнионистскую историографию, только там он подчёркивает грандиозный характер социально-экономических трансформаций, произошедших в США под влиянием событий 1861 – 1865 гг.
Также южане говорили о «Войне за отделение» («War of Separation») и «Северной агрессии» («War of Northern Aggression»). Иногда, в качестве реверанса некоторым группам на Севере, кто выступал против войны – ирландским иммигрантам или «медноголовой» фракции Демократической партии, конфликт маркировали «Агрессией янки» («War of Yankee Aggression»), мол не весь Север запятнан войной. «War of Separation» и его производная – «War of Secession», в итоге стали базовыми обозначениями войны во многих европейских языках: французском, итальянском, испанском, польском, немецком и т.д. Немцы. например, говорят о «Sezessionskrieg», а французы о «Guerre de Sécession».
На Севере говорили о «мятеже» («War of the Rebellion»), «Войне за Союз» («War for the Union») и «Южной агрессии» («War of Southern Aggression»).
Небезынтересны и отличия в топонимике сражений: у северян и южан одни и те же битвы зачастую назывались по-разному. Северяне – уроженцы урбанизированного региона, обращали внимание на природные объекты, прежде всего водоёмы, в то время как южане – в массе своей выходцы из сельской местности, на названия населённых пунктов или других рукотворных объектов. Именно поэтому битва при реке Булл-Ран именуется на Юге сражением при городе Манассасе, а южная победа при Гейнс-Милл (мельнице Гейнса) известна на Севере как сражение на реке Чикахомини.
Источник: https://t.me/stahlhelm/1743
Виды домашней прислуги в Англии XIX века
Колесно винтовой парусник
«Грейт Истерн» (англ. Great Eastern, до спуска на воду носил имя «Левиафан») — британский
пароход, спроектированный
Изамбардом Кингдомом Брюнелем и спущенный на воду в 1858 году. Предназначался для рейсов в Индию вокруг Африки без пополнения запасов топлива.
Жюль Верн побывал на «Грейт Истерне» в 1859, когда тот ещё только строился. В 1867 он совершил на этом корабле путешествие из Ливерпуля в Северную Америку. Корабль послужил писателю источником вдохновения для романа «Плавающий город» (фр. Une ville flottante; 1871), где Верн его и начал писать.
«Грейт Истерн» являлся крупнейшим в истории парусником и крупнейшим кораблём до XX века.
Имел два двигателя - паровая машина, вращающая гребные колёса; паровая машина, приводящая в движение винт.
Двигался с помощью 2 боковых колёс диаметром 17 м, 1 винта с 4 лопастями и 6 мачт с общей площадью парусов 1 686 м².
Экипаж 418 человек. Корабль мог вместить 4000 пассажиров, из них 800 — в каютах I класса, 2000 — II и 1200 — в каютах III класса.
Среднее ежедневное потребление угля на самом полном ходу — 380 т. Угольные ямы могли вместить около 10 000 т.
Спуск «Грейт Истерна» на воду собрал более ста тысяч человек. Брюнель руководил этой уникальной инженерной работой. Пришлось отказаться от подачи команд голосом и срочно создать систему условных сигналов с помощью красного и белого флагов.
Процесс спуска начался типично — о форштевень корабля была разбита бутылка шампанского, и под возгласы многотысячной толпы Брюнель дал сигнал привести в действие гидравлические домкраты.
Корабль начал двигаться в сторону Темзы, но неожиданно возник перекос. Это произошло из-за того, что практически невозможно было синхронизировать работу крайних лебёдок. Барабан одной из них стал быстро раскручиваться, сбив такелажников. Пять человек получили тяжёлые увечья. Всё же Брюнелю удалось остановить корабль и зафиксировать на спусковой платформе.
Подготовка к новому спуску заняла почти два месяца. Однако все попытки спуска заканчивались плачевно. И лишь 31 января 1858 года очень большой прилив, вместе с ураганным ветром, достигнув корабля, спустил корабль на воду.
7 сентября 1859 «Грейт Истерн» был отправлен в испытательный рейс из Лондона в Холихед на западе Англии. Брюнель из-за болезни не присутствовал на проводах. 9 сентября на корабле взорвался котёл (как писала «Таймс» — в результате акта саботажа), первая труба взлетела в воздух, словно ракета, 6 человек погибли, 9 получили ранения. Узнав об этом, 15 сентября Брюнель умер от разрыва сердца. Неприятности и в дальнейшем преследовали это судно. Во время перехода на шлюпке от судна к порту на рейде Холихед утонули капитан и два пассажира.
27 августа 1862 г. «Грейт Истерн» наскочил на необозначенную на карте скалу и получил пробоину размером 25 х 2,7 м. Ни одно другое судно в мире в то время не осталось бы после этого на плаву, но спасла предусмотрительность проектировщиков: двойное дно выдержало! Зато не выдержали нервы у судовладельцев. После окончания ремонта пароход совершил еще три рейса в Америку, а затем был продан.