Напротив, в идеально отутюженном мундире цвета хаки, с седыми баками, опираясь на изящную трость, сидел Роберт Эдвард Ли. Его осанка, как всегда, была безупречна, но в глазах, обычно спокойных и уверенных, плескалась странная смесь — облегчение, гордость и глубокая, непроглядная тоска. Он не радовался. Он наблюдал за свершением исторической необходимости.

— Господа, — тихо сказал адъютант Гранта, протягивая последний лист документа. — Осталось только подписать.

Грант медленно кивнул. Его перо с громким скрежетом оставило на бумаге неровную подпись. Капитуляция. Это слово жгло ему горло, как кислота.

Но это была не капитуляция. Это было «Соглашение о прекращении боевых действий и признании суверенитета». Именно так было озаглавлено. Ли взял перо с изящным, отработанным жестом. Его подпись легла на бумагу уверенно, с нажимом. Заключительный аккорд симфонии, длившейся четыре кровавых года.

В этот момент дверь в комнату распахнулась. На пороге стоял высокий мужчина в дорожном плаще, запорошенном пылью. Это был специальный посланник Государственного департамента Конфедерации. Его лицо сияло.

— Генерал Ли! — его голос звенел, разрезая тягостную тишину. — Только что прибыли депеши. Парламент Великобритании официально признал нас. Французская империя готовит флот для демонстрации у берегов Нью-Йорка. Война окончена. Мы победили.

Слово «победили» повисло в воздухе, как удар колокола. Офицеры свиты Ли не смогли сдержать сдержанных возгласов. Один из них, молодой майор с повязкой на глазу, вытер слезу, катившуюся по щеке. Не слезу боли, а слезу триумфа.

Грант поднял наконец взгляд на Ли. И в этот миг он увидел не просто генерала. Он увидел основателя новой нации. Нации, которая теперь навсегда расколет континент.

— Что же вы натворили, генерал? — тихо, почти шепотом, спросил Грант. — Вы не просто отстояли свои поля. Вы возвели рабство в ранг национальной идеи на столетия вперед.

Ли встретил его взгляд. В его глазах не было злорадства. Была холодная сталь убежденности.

— Мы отстояли наш образ жизни, генерал Грант. Наше право самим определять свою судьбу. А идеи… они, как и нации, бывают сильными и слабыми. Наша — доказала свою силу.

Он встал, его трость глухо стукнула по половицам. Он больше не был просто военачальником, потерпевшим или выигравшим сражение. Он был архитектором нового мира. Мира, в котором слово «свобода» будет иметь совершенно иное значение для миллионов людей, рождающихся и умирающих в цепях.

— Прошу простить меня, — вежливо кивнул Ли. — Меня ждут мои люди. У новой истории много дел.

Он вышел из комнаты, и дверь за ним закрылась. А Улисс Грант остался сидеть в клубах порохового дыма и истории, слушая, как снаружи гремит ликующий гимн «Dixie». Он закрыл глаза. Он видел не ближайшее унижение или потерю территорий. Он видел реки крови, которые еще предстоит пролить на этой земле. Он видел два солнца, восходящих над Америкой, одно — слепящее и жестокое, другое — затмеваемое тенью раскола.

Переломный момент наступил. Маятник истории качнулся, и он больше никогда не вернется в прежнюю точку.

***

**Эпилог новой эры: 1875 год, десять лет спустя**

**Место: Плантация «Белый Тополь», Джорджия**

Воздух здесь был другим. Не густым от пороха и пота, а насыщенным запахом горячего масла, угля и пара. Тишину, некогда нарушаемую лишь шепотом и стоном, теперь оглушительно рвал свисток парового двигателя.

С высоты холма, где когда-то стоял безупречный в своем бездействии особняк, открывался вид на индустриальный пейзаж. Гигантская паровая молотилка, пыхтя и лязгая, обмолачивала горы хлопка, управляемая всего двумя операторами. По проложенным рельсам вагонетки, запряженные небольшим локомотивом, везли тюки к пристани на реке. Это была не плантация в старом понимании. Это была сельскохозяйственная фабрика.

Сам генерал Ли, теперь уже не главнокомандующий, а президент Совета по технологическому развитию Конфедеративных Штатов Америки, стоял рядом с владельцем земли, Уильямом Мэдисоном. Ли был по-прежнему в сюртуке, но его трость теперь опиралась не на поле боя, а на край фундамента новой машины.

— Десять лет, Уильям, — сказал Ли, его голос был спокоен, но в глазах горел огонь, которого не было в тот день в Аппоматтоксе. — Десять лет, и ваш «Белый Тополь» производит хлопка втрое больше, чем в шестьдесят четвертом, и при этом на вас работает вдесятеро меньше рук.

Мэдисон, некогда ярый защитник «особого института», кивнул, вытирая лицо инженерным платком. Его руки были в масляных пятнах.

— Это было непросто, генерал. Капиталы, которые мы вложили в эти машины вместо покупки новых рабов... Лондонские банкиры смотрели на нас как на безумцев. Но вы были правы. Сила — не в цепях. Сила — в паре и стали.

Отказ от рабства не был актом доброй воли. Это был холодный, прагматичный расчет, рожденный в кулуарах победившего, но экономически истощенного Юга. Ли и его союзники — молодые, образованные промышленники и военные — смогли доказать плантаторской аристократии: чтобы выжить в мире с враждебным Севером и ненадежными европейскими союзниками, нужно стать сильнее. А сила в эпоху промышленной революции — это станки, паровозы и верфи, а не мотыги и кнуты.

Бывшие рабы не получили равенства. Реализовалась модель, отдаленно напоминающая бразильскую или испанскую: они стали «вольнонаемными арендаторами» или низкооплачиваемыми рабочими, связанными с землей долговыми кабалами и суровыми «черными кодексами». Расслоение и сегрегация сохранились, но плеть надсмотрщика заменил безжалостный диктат производственного плана и долга.

— Мы создали не ту свободу, о которой мечтали аболиционисты, — продолжал Ли, глядя на дымящиеся трубы. — Мы создали эффективность. Мы продаем Северу не сырой хлопок, а ткани. Наши сталелитейные заводы в Алабаме строят речные пароходы, которые конкурируют с янки. Мы не просто аграрная страна, Уильям. Мы становимся державой.

Этот путь был полон трещин. Аристократия Старого Юга с презрением смотрела на «машинистов» и «торгашей». Север, видя растущую экономическую мощь КША, ужесточал таможенные барьеры и вел подковерную войну. Социальная бомба, заложенная под новое государство — неравенство и несправедливость по отношению к чернокожему населению, — тикала, отсчитывая время до будущих потрясений.

Но в тот день, под солнцем Джорджии, казалось, что будущее наступило. Маятник истории качнулся, и Юг, вместо того чтобы законсервироваться в прошлом, сделал болезненный, жестокий, но мощный рывок в индустриальную эпоху. Он обменял оковы рабства на стальные тиски прогресса, и последствия этого выбора предстояло ощутить всему континенту на протяжении грядущего столетия. Он стал другим монстром — не аграрным, патриархальным, а индустриальным, технократическим, но не менее суровым в своем стремлении к господству.

**Эпилог новой эры: 1995 год, сто тридцать лет спустя**

**Место: Центр вещания Конфедеративного телевидения (КШТ), Ричмонд, Вирджиния**

Воздух в студии был густым от запаха раскалённых ламп, пыли и нервного пота. Снаружи, за звуконепроницаемыми стенами, шумел ночной Ричмонд — город огней, стали и пара, сердце индустриальной империи, которую когда-то назвали Конфедерацией. Но здесь, в контрольной комнате, царила тишина, нарушаемая лишь щелчками переключателей и монотонным голосом диктора:

«…и снова в эфире — вечерний блок патриотического кино. Следующий фильм: „Звёздный десант“, режиссёр Пол Верховен. При поддержке Министерства идеологической чистоты и технологического превосходства».

На экранах мерцали кадры: молодые, идеальные лица в стальных доспехах, марширующие под бравурный марш, вспышки плазменных винтовок, патриотические лозунги, слитые в единый гимн силе, дисциплине и жертвенности. Это кино не просто развлекало — оно учило. Учило, что выживает сильнейший. Что долг перед нацией выше личных чувств. Что враг — будь то жуки-арахниды с далёких планет или старые северные соседи — должен быть уничтожен без сомнений и сожалений.

Так было уже двадцать лет. С момента появления общедоступного телевидения в КША эфир стал полем битвы за умы. Северяне со своими «сериалами о чувствах», «комедиями положений» и «социальными драмами» считались слабыми, разлагающими дух. Конфедерация ответила своей медиа-машиной: эффективной, жёсткой, идеологически выверенной. Кино, подобное верховеновскому, стало её остриём — ярким, агрессивным, гипнотизирующим.

— Рейтинги снова зашкаливают, — пробормотал седой продюсер, глядя на графики. — Каждый вечер. „Звёздный десант“, „Железная воля“, „Орбитальный удар“… Они забрали всё эфирное время. Даже детские передачи теперь — мультфильмы про юных механиков и десантников.

Его помощник, молодой редактор с тенью усталости в глазах, кивнул:

— Это логично. Государство финансирует только то, что укрепляет образ. Сила. Технологии. Единство. Верховен стал не режиссёром, а инженером душ. Его фильмы — это паровая молотилка для сознания. Входит сырой зритель, выходит — готовый винтик системы.

Они замолчали, наблюдая, как на экране героическая десантница произносила пламенную речь перед штурмом. Её слова эхом отзывались в тысячах гостиных, в казармах, на заводах. Это был мир, где не было места сомнениям, рефлексии, мягкости. Даже искусство стало орудием — точным, бездушным, неумолимым.

А в это время на севере, за укреплённой границей, в Соединённых Штатах, всё ещё снимали фильмы о любви, одиночестве, поиске себя. Но их почти никто не видел в Конфедерации. Их сигнал глушили. Их плёнки изымали на таможне. Эфирное пространство КША было очищено, как поле перед посевом. Засеяно сталью, паром и кровью под марширующий саундтрек.

— Иногда мне интересно, — тихо сказал редактор, — что было бы, если бы они показали здесь какую-нибудь северную мелодраму. Просто так. Один раз.

Продюсер хмыкнул, не отводя глаз от экрана:

— Тогда какой-нибудь старый генерал в Совете по технологическому развитию сломал бы свою трость о монитор. Нет. Мы выбрали свой путь. Мы создали эффективность. Даже в кино.

За окном, в ночи, пылали огни сталелитейных заводов. Где-то свистели поезда, везя грузы и новобранцев. Где-то на экранах снова и снова гибли жуки-арахниды под ликующие крики десантников. Маятник истории качнулся когда-то в Аппоматтоксе, и теперь он отбивал такт — стальной, однообразный, неумолимый. Искусство рассказывать человеческие истории умерло. Родилось искусство создавать солдат.

**Конец эфира.**

P.S. Эта история — не про "славную Конфедерацию". Она про мир, где циничный прагматизм победил мораль, где человечность была принесена в жертву "эффективности", а искусство порабощено идеологией. Это мир, который проиграл в самый важный момент — в момент морального выбора в Аппоматтоксе. И его "успех" — это успех машины, а не общества свободных людей.

Я сплюнул на пол липкий, тёмный сгусток и поднял взгляд на Николаоса, встречая его холодную маску.
— Я спас твою шкуру, — хрипло, с усилием проговорил я, ощущая, как растрескавшиеся губы пекут. — Как и шкуры многих в том зале.

— Это верно, — безразлично согласился он. — Но ты недооцениваешь таких, как я. Недооценил и Харлана. Суть в том, что преступник сбежал, и никто не знает, где он сейчас скрывается.

Вот оно что. Значит, они не знают, что наемная собака Ла Бруньера — это я. Это была ещё одна, и главная, причина молчать. Ровно поэтому я и пытался извиваться, как угорь. И, что ещё важнее, это означало, что им неизвестно о моей связи с «Дымом». Они видели наглого курьера, а не того, в ком пульсирует чужая сила.

Допрос и избиение продолжались. Я впивался ногтями в ладони, оставляя полумесяцы на коже, и хранил тайну своего имени, своей истинной сущности. Когда им окончательно надоело ломиться в мою глухую оборону, меня грубо, с рывком подняли, потащили, шаркая ногами, в соседнюю ещё более тесную и пропахшую сыростью комнату, швырнули на холодный стул и вновь привязали. Железная дверь с оглушительным лязгом захлопнулась, щёлкнул массивный замок.

Остался один. В абсолютной, давящей темноте, которую лишь чуть разбавляла тонкая, пыльная полоска света под дверью, окрашивая серость стен в блеклые, унылые тона.

Было откровенно хреново — до тошноты. Сломанные рёбра вонзались кинжалами при каждом, даже самом осторожном, вдохе. Нос распух и постоянно подтекал тёплой и солёной кровью. Пальцы рук и ног пульсировали тупой, размытой болью, сливаясь в один сплошной гулкий фон. Даже если бы чудом удалось освободиться, сдох бы я, не доползши и до угла.

Голова была мутная, туманная, мысли расползались в хаотичную кучу, волнами накрывала то липкая паника, то равнодушная апатия. Легче всего было сейчас всё выложить: мол, я детектив, проник сюда по делу. Но это равносильно подписанию себе смертного приговора. Узнают, что детектив осведомлён о «Дыме», тут же возьмут лопаты и начнут копать. Размотают цепочку следов, найдут то самое кафе, вспомнят ту аварию... Быстро сложат два плюс два. Придут к выводу, что перед ними живое хранилище. Только вот передать содержимое я не смогу, поскольку оно не в кармане лежит. Оно глубоко внутри меня — в крови, в плоти, в моей природе. И в тот миг, когда они вычислят мою истинную роль, проследуют по всей этой цепи событий и вновь вернутся ко мне с убийственными вопросами, станет уже поздно притворяться обычным курьером, случайно влюбившимся в девушку.

Серость темноты сжималась вокруг, наползая на глаза. Где-то вдали слышались приглушённые, мерные шаги.

«Думай, Зейн, думай...» — этот приказ самому себе оставался единственным якорем, удерживавшим меня от сползания в небытие. Но мысли, словно пойманные в банку мухи, бились о стекло собственной беспомощности, не находя выхода.

Я сидел в абсолютной, гробовой тишине, и мой мир был высечен из холодного чёрного и призрачно-белого мрамора. Оттенки серого проявляли каждую шероховатость бетона, каждый ржавый заусенец на железной двери. Я прокручивал в голове одни и те же мысли, словно загнанное животное в клетке, отчаянно пытаясь докричаться до собственной внутренней силы, дающей выносливость и ночное зрение. Но мне нужно было больше. Прямо сейчас. Любым способом.

Я беззвучно шептал сам с собой, обращаясь к «Дыму» в самых потаённых глубинах своего сознания, умоляя, требуя. Но в ответ — лишь звенящая тишина и монотонная пульсация боли.

Спустя пару часов за дверью послышались приглушённые, бормочущие голоса — смена охраны. А в моём теле происходили странные, почти невероятные вещи. Боль, ещё недавно жгучая и всепоглощающая, начала рассасываться, превращаясь в глухую, отдалённую ломоту. Я чувствовал, как кости на моих искривлённых пальцах и рёбрах медленно, с тихим внутренним скрежетом, ползли друг к другу, стягивая разорванную плоть. Нос перестал течь, головная боль отступила, оставив после себя лишь тяжёлую, густую пустоту. Хрящи вставали на место с тихим, влажным щелчком, от которого вздрагивало всё тело. Это было жутко и потрясающе одновременно.

Я просто закрыл глаза, отбросив попытки силой воли вызвать перемены, и попытался ощутить это самое «что-то» внутри. Не знаю, что это было и как это делается, но раньше я даже не пытался, пассивно плывя по течению того, что уже имел.

Прошло ещё два часа. Я не спал, но моё сознание погрузилось в странное, отрешенное состояние. И тогда я почувствовал его. Не просто фон, не абстрактную силу, а нечто… родное и знакомое. Оно было глубоко, в самой сердцевине моего существа, и словно излучало тихое, согревающее тепло. От него веяло чистой, почти детской радостью, будто оно скучало по мне целую вечность, ждало именно этого момента.

Я мысленно потянулся к этому ощущению. Почувствовал невероятную лёгкость, почти невесомость, словно моё тело теряло плотность, превращаясь в дым.

Когда я открыл глаза, стяжки на запястьях не просто не мешали — они будто потеряли всякий смысл. Слегка ошеломлённый, я поднял руки к лицу и разглядел в черно-белых тонах свои синеватые, но уже заживающие пальцы.

И в этот самый момент дверь с оглушительным, металлическим лязгом отворилась. В проёме, ослеплённые светом из коридора, возникли силуэты Николаоса и его охранников. Инстинктивно, ещё не осознавая, что делаю, я сорвался со стула и отпрыгнул в самый тёмный угол комнаты — в нишу между стеной и каким-то пыльным ящиком.

Николаос вошёл, его взгляд метнулся к пустому стулу с беспомощно свисающими стяжками.
— Куда он делся?! — Его рев грохнул, словно взрыв, в маленькой комнате. — Вы, недоделанные, его упустили?!

Я замер, не понимая. Они смотрели прямо на стул, на стяжки… но не видели меня? Я стоял в трёх шагах, затаив дыхание.

Охранники заметались. Кто-то шлепнул по выключателю. Голая, неприкрытая лампочка под потолком залила комнату резким, ядовито-жёлтым светом.

И тут со мной начало твориться нечто странное. Легкость и воздушность испарились, уступив место давящей, физически ощутимой тяжести. Радостное, тёплое чувство внутри взвыло от боли, свернувшись в маленькую, перепуганную точку. Стало невыносимо тяжело, словно на мне оказалось сто мокрых тулупов разом. Захотелось кричать, сбросить эту муку, но я лишь сильнее вцепился зубами в губу, замерев неподвижно, словно камень.

Их взгляды беспомощно метались по комнате, скользили по углам, но упорно, раз за разом, проскальзывали мимо меня. Словно я был частью штукатурки, пустым пятном.

— Выключите этот свет, — буркнул Николаос, проводя рукой по лицу. — Он ни черта не прояснит.

Лампочка погасла с тихим щелчком, и комната снова погрузилась в привычную мне родную, комфортную черно-белую тьму. Давящая тяжесть мгновенно испарилась, уступив место прежней призрачной легкости. Я снова мог дышать полной грудью.

— Дерьмо собачье! Живо на его поиски, он где-то тут, — отрезал Николаос, выходя в коридор. — Как только засечём — хватать. А вам... — его голос стал тихим и оттого ещё более опасным, — я потом устрою разбор полётов.

Охранники, бормоча что-то оправдательное, вышли вслед за ним. Дверь осталась соблазнительно приоткрыта, щель манила свободой.

А я всё стоял в своём углу, не двигаясь и пытаясь осмыслить происходящее. Почему они меня не видят? Я что… исчез? Но только в темноте? Свет… свет обжигал ту самую силу внутри и разрывал её покров.

Сердце заколотилось в груди уже по-новому — не от страха, а от осознания открывшейся немыслимой возможности. Я сделал тихий, крадущийся шаг из своего укрытия. Ничего. Никакой тяжести. Подошел к двери, заглянул в щелку. Коридор был пуст.

«Тень», — пронеслось в голове. — «Я стал тенью».

Покидать это состояние не хотелось категорически, до тошноты. Оно было не просто невидимостью — оно было коконом абсолютной безопасности, глубоким покоем, почти возвращением в доисторическое лоно. Я двигался, бесшумно перетекая от одного островка тьмы к другому, от холодного основания стеллажа к густой тени за застывшим станком. Я учился оставаться незамеченным, но быстро понял: движение в этом состоянии выжимало душу. Словно каждая мгновенная переброска внимания и сущности из одной тени в другую требовала колоссальных ментальных усилий. Наваливалась странная, давящая на виски тяжесть, и мне приходилось замирать намертво, слившись с каким-нибудь неприметным углом, просто отдыхать, позволяя «тому» внутри успокоиться и набраться сил.

В конце концов, в огромном и пустом ангаре просто не осталось необходимости тратить драгоценный ресурс. С глухим внутренним щелчком, похожим на выход из транса, я «вывалился» из тени в грубый обыденный мир. Тут же навалилась знакомая усталость, но уже сугубо телесная — ноющая ломота в костях, сросшихся, но ещё хрупких, и дикая, всепоглощающая сонливость. Хотелось рухнуть на холодный пол и провалиться в небытие.

Но идти я мог уже почти нормально. Пальцы, хоть и напоминали скрюченные когти, слушались, на ногу я лишь слегка припадал. Регенерация делала своё дело с пугающей эффективностью. Возможно, всё срастётся как надо — в этом я почему-то был уверен.

Подкрался к массивным воротам ангара, затаив дыхание, и… кожей почувствовал. Нет, не услышал, а именно ощутил, как мурашки по спине поползли, присутствие охранников. Одни стояли прямо за створками, другие — рассредоточились по периметру. Дальше, метров через сто, моё «чутье» пропадало, упираясь в толщину стен и утренний воздух. А сквозь узкие щели в стенах и заляпанные грязью стёкла верхних окон уже настойчиво пробивался рассвет. Значит, я оказался в ловушке. Выскочить навстречу яркому, беспощадному свету невозможно — сразу заметят, да и новая моя способность, как понял, на свету напрочь отказывалась действовать.

Я отполз назад и нашёл гниющую груду пустых складских ящиков — настоящую свалку в самом тёмном углу. Забравшись за них, вновь попытался слиться с тенью. На сей раз это удалось труднее, с сопротивлением. Потребовалось минут десять томительного ожидания, беспомощного шепота и отчаянных мысленных команд, прежде чем знакомое чувство призрачной лёгкости и отрешения медленно вернулось. Но оно того стоило. Внутри тени эта странная усталость отступала, позволяя отдохнуть не только телу, но и истощённому разуму. Я даже не ощущал мучительной жажды или сосущего голода — словно мои потребности замирали вместе со мной. Жутковатое, почти мистическое ощущение.

Здесь я и решил переждать. Выбраться на свет сейчас означало подписать себе смертный приговор.

Минут через десять в ангар с оглушительным грохотом въехал Николаос. И не один. С ним прибыл отряд из пяти человек в строгих, безликого вида формах. Движения их были выверены до миллиметра, синхронны, а взгляды сканировали пространство с холодным, нечеловеческим совершенством. Их поведение до боли напомнило мне Корвиана — того агента Тайной Службы. Настоящие профессионалы.

Я вжал себя в собственную тень, стараясь стать ещё тише, легче, мысленно обращаясь в прах, отблеск, пустоту. Они обошли весь ангар, осмотрели шаткую галерею второго этажа, вернулись обратно, тщательно обыскивая каждый уголок. Теперь они подходили к тому самому месту, где я учился становиться невидимым. Мысленно ругнулся:

«Зейн, в следующий раз выбирай точку потемнее», — шипел я себе, чувствуя, как бьётся сердце даже в таком бесплотном состоянии.

Они прошли метрах в двух, и я уловил обрывки фраз, долетевших из-за ящиков.

— …заедем сегодня за спецоборудованием. Прочешем на более глубоком уровне, надо понять механизм его ухода.

На каком таком «глубоком уровне»? В Академии Справедливости нам не преподавали ничего подобного. Ментальный допрос — да, но это звучало иначе, технологичнее. Если они найдут само место, где я «отдыхал» в тени, они смогут выдернуть меня оттуда, как клеща пинцетом.

Как только они скрылись у выхода, я, перетекая из одной тени в другую, словно призрачная дымка, двинулся в противоположный конец ангара — в самый дальний, Богом забытый угол, где в стене зияли мелкие щели, а снаружи, как я ощутил, никого не было.

За очередной горой ржавого металла и расколотых ящиков я нашёл то, что искал — острый, с зазубренным краем обломок какой-то железяки. Прикинув направление, я принялся за работу. Медленно, с каменным лицом, стараясь не произвести ни единого лишнего звука, я начал откалывать первый кусок потрескавшегося асфальтового покрытия пола, чтобы создать себе спасительный подкоп наружу. Каждый глухой удар отдавался ещё свежей болью в ноющих пальцах, но эта боль была сладостной болью свободы.

Наконец, спустя мучительный, наполненный скрежетом и хрустом час, когда пальцы стерлись до кровавого месива, а ногти почернели и отслаивались от асфальтового крошева, я проделал достаточно узкую, но проходимую лазейку. Просунув голову, горько осознал, что будет адски тесно — до хруста костей. Я стащил с себя куртку, протолкнул её вперёд и начал протискиваться сам, ощущая, как грубый, неровный бетон и острые, словно бритва, кромки арматуры впиваются в спину и плечи, оставляя на коже кровавые полосы. Каждый сантиметр доставался со скрежетом и болью, но слепой адреналин и животная жажда свободы гнали вперёд.

И вот я оказался снаружи, на свежем, пронизанном ветром воздухе, который пах не мазутом и ржавчиной, а солёной морской солью, свежим ветром и… солнцем. Ярким, безжалостно-весёлым осенним солнцем, которое заливало всё вокруг золотым, предательским светом. Никогда ещё я не ненавидел солнечные дни так, как в этот момент, когда моя жизнь зависела от возможности раствориться, как сахар, в спасительных тенях.

Мысль пришла молниеносно и была единственно верной, как приговор: причалы. Они нависают над водой, а под ними — сплошная, глубокая тень. И вода… Вода поглотит всё.
«Попробуйте теперь выцелить меня в воде, ребята», — с горькой, вымученной усмешкой подумал я, ощущая, как солнце жжёт кожу, словно прожектор беглеца.

Я побежал. Вернее, это было жалкое, спотыкающееся ковыляние, переходящее в пьяный бег. Каждый мускул кричал от боли, сросшиеся кости ныли глухой, размытой болью, но холодный страх оказался сильнее. Добежав до края обледенелого бетонного пирса, я, стараясь не произвести ни всплеска, не прыгнул, а просто сполз, как тюлень, в леденящую, маслянисто-жёсткую воду.

Холод ударил, как ток, заставив на мгновение захлебнуться и перестать дышать. Я не оглядывался, не проверял, не сверкают ли на солнце прицелы — нахрен смертельное любопытство. Просто нырнул и поплыл, работая под водой лишь онемевшими руками, к ближайшему причалу, под сырой сенью которого стоял ржавый грузовой корабль.

Вынырнув под массивными, поросшими тиной деревянными сваями, я с хрипом вдохнул воздух, пахнущий затхлой тиной и сладковатой гнилью. Здесь царил благословенный полумрак, пронизанный зеленоватым, призрачным светом, пробивающимся сквозь узкие щели настила. Потребовалось пару минут, чтобы отдышаться, выплёвывая солёную воду, и найти хоть какую-то опору — старую, скользкую балку, выступающую из облезлой стенки пирса. Я вполз на неё, прижавшись спиной к прохладному, влажному бетону, ощущая дрожь, пробегающую по всему телу.

«Надо бы научиться делать это почти рефлекторно, — промелькнула последняя обрывчатая мысль, прежде чем сознание стало уплывать в туман. — Однажды это вытащит меня с того света».

И тогда навалилась обратная, чудовищная сторона моих способностей — та самая неизбежная плата за неестественное исцеление и связь с тенями. Всепоглощающая, костная усталость. Она накрыла с головой, словно тяжёлое, мокрое одеяло. Глаза слипались сами собой, тело обмякло, находя призрачную опору в неровностях бетона.

Я не просто уснул. Я провалился в сон — глубокий и беспробудный, прямо здесь, в этой холодной, грязной, но спасительной тени. В сладкой, животной неге полного забытья, единственном доступном мне теперь убежище от самого себя.

Читать далее

«Эпоха сокровищ» Клиффорда Саймака – это научно-фантастический рассказ, в котором ученый, работающий над созданием машины времени, из-за нехватки денег привлекают богатого охотника для финансирования своего проекта. Они соглашаются устроить охоту на вымерших доисторических животных в прошлом. Так начинается путешествие во времени. В ходе охоты герои случайно спасают доисторического человека, который в благодарность дарит им огромный драгоценный камень. Позже они находят пещеру, наполненную сокровищами: драгоценными камнями, металлами и произведениями искусства. Загадкой остаётся, кто и зачем оставил эти богатства в прошлом.

Рассказ относится к приключенческому жанру и научной «гуманитарной» фантастике, затрагивает темы изобретений и научных исследований, а также философские вопросы о времени и собственности. Действие происходит в разных временных эпохах – от 20-го до каменного века и далёкого будущего. Сюжет ведётся параллельными линиями, сочетающими научные открытия и загадочные находки.

Рассказ «Эпоха сокровищ» впервые был опубликован в сокращённом виде в 1950 году под названием «S.O.S. in Time» и позже вошёл в несколько антологий и сборников.

Итог: Произведение интересно своей идеей путешествия во времени, загадкой сокровищ и этическими вопросами, но больше привлекательно для любителей старой научной фантастики и тех, кто интересуется классикой жанра.

Также подписываемся на мой ТГ-канал. Там ещё больше интересного.

Всё что здесь написано является правдой.
Правду легко проверить уточнив все детали  книги в сторонних источниках.  Можно опросить людей описанных в этой книге.
И самое важное изложенная информация стройна, внутренне не противоречива и объясняет многие непонятные вещи и явления происходящие в нашем волшебном мире.
                                     Santiago Asaxara.


Эта книга о Мастере Бо.
Мастер Бо создатель всех Богов, всех миров и всего существующего во всех мирах.
Всё что нас окружает и мы сами являемся воплощёнными мыслями Мастера Бо.
Если чего-то ещё не существует, то это только потому, что Мастер Бо ещё не подумал об этом несуществующем. 
Мысль творит этот мир. Вселенная это темная материя внутри головы создателя с бесконечными мерцающими звёздами нейронов.

Моё сознание включилось рано, но думаю так происходило у многих, просто многие об этом забывают.
Я никогда не видел своего дедушку Сашу молодого красивого слегка поджарого от природы не многословного, с мозолистыми ладонями, открытым лицом и волевым подбородком. Он самоотверженно трудился стараясь прокормить семью. Бабушка занималась домашним хозяйством и воспитывала двух сыновей. Сыновья часто ввязывались в драки, в школе учились плохо, одним словом были теми ещё оболтусами. В последствии один из этих оболтусов стал моим папой.
Сыновья быстро подросли, возмужали, научились пить, курить и грабить, в общем зарекомендовали себя первыми бандитами на районе. Дед трудился за четверых и у бабушки образовалось уйма свободного времени. Ну и по классике жанра "У всяких бед одно начало, сидела женщина скучала)))", пока дедушка пахал, бабушка завела себе любовника. Дедушка когда это узнал, заперся в сарае и с горя повесился, семья для него была смыслом жизни, а тут в одночасье весь смысл исчез. Мой будущий папа целых пол часа ломал массивную дубовую  дверь сарая, а потом собственноручно снимал своего папу с верёвки, но к  сожалению было уже слишком поздно. И так же по классике с легкой бабушкиной руки деда обозвали запойным алкоголиком. У моего будущего папы и без того без башенного после всего пережитого крыша улетела окончательно.