Спустя два месяца. Город охватила тихая паника. Соцсети взорвались историями о «проклятых квартирах» и «чёрной лихорадке». Власти пытались всё списать на массовое отравление неизвестным токсином или психогенное заболевание. Детей, оставшихся сиротами, забирали в больницы и детдома. Но это не помогало.

Медсёстры в инфекционке шептались о том, как ночью по коридорам тихо скребётся что-то невидимое, а их маленькие пациенты впадают в странный транс и на чистейшем, литературном русском, голосами стариков, говорят гадости и предсказывают скорую смерть. Охранник одного из приютов покончил с собой, оставив записку: «Они смотрят на меня из теней. Они шепчут. Я не могу больше».

Люди стали бояться собственных детей. На окнах первых этажей появлялись решётки, не только чтобы защититься от воров, но и чтобы не дать «этому» проникнуть внутрь. По городу поползли слухи о Тени, которая приходит по ночам к одиноким и несчастным детям, предлагая им дружбу и месть за все обиды. И цену за это.

[Сейчас.]

Город замер. С наступлением темноты улицы пустели. В окнах гасли огни. Родители, у которых ещё были силы бороться, спали в одной комнате с детьми, оставляя свет включённым, но все понимали — это слабая защита. Потому что оно приходило не с улицы. Оно приходило изнутри. Из темноты в углу детской. Из-под кровати. Из самой глубины ребёнка, который чувствовал себя брошенным и никому не нужным.

Именно в этот ад, в эту всепоглощающую безысходность, и приехали Леонид и Сергей. Не по геройскому зову сердца. А потому, что больше некому было.

[Сцена: Въезд в город]

«УАЗик» выкатился с разбитого проселочного шоссе на асфальтированную дорогу, будто со дна на поверхность, он был в заплатах и ямах. По обочинам, присыпанные грязью, лежали скомканные пластиковые пакеты и пожухлая трава. Впереди, в мареве ноябрьского дождя, возникал город. Не город — большое село, вытянувшееся вдоль дороги. Типичная глубинка: несколько пятиэтажек-«хрущёвок», частные дома с покосившимися заборами, унылые магазинчики с потёртыми вывесками.

Поздняя осень вымела здесь всё дотла. Небо висело низко, сплошное свинцовое полотно. Холодный, промозглый дождь, уже третий день не переставая, сеял колючую изморось, застилавшую лобовое стекло. Дворники с трудом справлялись, оставляя размазанные полукруги. По улицам, поднимая грязные брызги, изредка проезжали машины. Пешеходов почти не было видно. Те, кто выходил, шли сгорбившись, кутаясь в куртки, торопливо перебегая от одного укрытия к другому. Город выглядел не просто унылым. Он выглядел... притихшим. Затаившимся.

— Ну, добро пожаловать в рай, — хрипло произнёс он, снимая одну руку с руля, чтобы почесать заживающую рану на плече. — Прямо как в том анекдоте: «В нашем городе три достопримечательности — речка, которая воняет, памятник, который упал, и чувство безысходности, которое с тобой навсегда».

Леонид, молча смотревший в окно, повернул голову. Его лицо было серьёзным.
— Запомни, пацан, здесь другие правила. Это не лес, где чудище на тебя с рёвом бросается. Здесь оно тихое. Подлое. Бьёт исподтишка. И самое опасное — оно не кажется чудовищем. Пока не станет слишком поздно.
Леонид на мгновение отвел взгляд в окно, на проплывавшие мимо тёмные окна домов. Он снова увидел его — лицо мальчика из Урюпинска, такое же бледное и пустое, как у того ребёнка на подоконнике. Тот тоже сначала просто разговаривал с «другом». «А я был слишком самоуверенным, думал, что всё понял», — пронеслось в голове. — Оно в головы лезет. Находит самое слабое место — одиночество, обиду, страх — и растёт там, как плесень. Пока не заполнит всего человека. А потом... потом оно находит следующую жертву.

Сергей фыркнул, но взгляд его стал собраннее.
— Ну, то есть как на зоне. Только с привидениями. Понял, принял. Буду ко всем подрядным бабкам с борщами принюхиваться, не пахнет ли сероводородом изо рта.

— Не шути, — отрезал Леонид, и в его голосе прозвучала сталь. — Оно в головы лезет. Находит самое слабое место — одиночество, обиду, страх — и растёт там, как плесень. Пока не заполнит всего человека. А потом... потом оно находит следующую жертву. Чаще всего — тех, кто рядом.

Он указал пальцем на один из домов. На окнах первого этажа были видны новые, грубые решётки.
— Видишь? Люди чувствуют. Инстинктивно. Но запирают двери не от воров. Они пытаются запереться от того, что уже внутри.

Сергей замедлил ход, пропуская старушку, которая, не глядя по сторонам, перебегала дорогу, крепко замотавшись в платок. Её лицо было бледным и уставшим.
— И что, ... это твоё «оно»... детей трогает что ли?
— Дети — самые лёгкие мишени, — мрачно ответил Леонид. — Они верят. Они одиноки. Им не хватает внимания. А эта тварь... она приходит и становится для них самым лучшим другом. Таким, какого у них никогда не было. Цена этой дружбы... — он замолчал на мгновение, — ты увидишь сам.

Они проехали мимо детской площадки. Она была пуста. Качели раскачивались под порывами ветра, скрипя на ржавых цепях. Горка была исписана граффити, и на её поверхности кто-то вывел кривое, проступающее сквозь грязь слово «ТЬМА».

— А имя у него есть? — спросил Сергей, сверля глазами это слово.
— Есть, — Леонид кивнул. — Но его лучше не произносить вслух без нужды. Имена привлекают внимание. А его внимание нам сейчас не нужно. Пока мы не будем готовы.

Он обернулся к Сергею, и его взгляд был тяжёлым, как свинец.
— Ты привык драться с тем, что можно потрогать. Здесь твои кулаки и арбалет бесполезны. Здесь главное — голова. И умение сделать выбор. Самый трудный выбор. Поймёшь — выживешь. Нет — станешь частью здешнего пейзажа. Очередной статистикой.

Сергей молча кивнул, впервые за долгое время не найдясь что ответить шуткой. Он посмотрел на серые, промокшие улицы, на закрытые ставни, на пустующие дворы. Город больше не казался ему просто унылой дырой. Теперь он чувствовал его тихий, скрытый ужас. Он был похож на пациента, который уже болен, но ещё не знает диагноза.

— Ладно, старик, — наконец выдохнул он, сворачивая в указанный Леонидом переулок. — Твои правила. Только смотри, если это окажется всё-таки массовый психоз и нас потом в дурку заберут, я тебе этого не прощу.
«Хотя, черт, в дурке, может, и спокойнее было бы», — мелькнула у него крамольная мысль. Он поймал себя на том, что больничные коридоры, даже эти, жуткие, всё равно кажутся ему более знакомыми и предсказуемыми, чем тюремные. Там хотя бы знаешь, от кого ждать удара в спину. А здесь...

— Договорились, — тихо согласился Леонид, глядя на одинокую фигуру ребёнка, сидевшего на подоконнике затонированной квартиры на первом этаже и неподвижно смотревшего на дождь. — Если что — я за тобой в палату печенье принесу.

[Сцена: Поиск убежища]

Машина медленно ползла по безлюдным улицам, превращаясь в мокрую, уставшую железную банку. За окном сгущались сумерки, и фонари зажигались тусклым, желтоватым светом, почти не рассеивающим осеннюю тьму. В салоне повисло новое, сугубо бытовое напряжение.

Первым его нарушил Сергей. Его желудок издал громкое, требовательное урчание, заглушая на мгновение шум мотора и дождя.
— Слышишь? — хрипло спросил он, похлопывая себя по животу. — Мой внутренний зверь требует жертвоприношения. Консервы там, сухари... что угодно. И горизонтальной поверхности. Я уже на сиденье расплываюсь.

Леонид, не отрывая глаз от дороги, мотнул головой.
— В гостиницу не поедем. Лишние глаза не нужны. Да и денег на две кровати нет. Ищем пустое здание. Гараж, подвал, чердак.

— Отлично, — с фальшивым энтузиазмом отозвался Сергей. — Вечный праздник бомжей и сталкеров. А что по поводу моего внутреннего зверя? Он, кстати, с каждым километром всё злее.

— Зверя накормим. Сначала крыша над головой.
— Крыша над головой... — Сергей усмехнулся, глядя на потрескавшиеся фасады. — Главное, чтобы она потом на голову не свалилась.

Они свернули в более старый район, где панельные пятиэтажки соседствовали с покосившимися частными домами и заросшими бурьяном пустырями. Внимание Леонида привлекло двухэтажное кирпичное здание старого детского сада с выбитыми окнами и облупившейся штукатуркой. На дверях висел ржавый амбарный замок.

— Вот наш «отель», — буркнул Леонид, заглушая мотор.
— «Со всеми удобствами и развивающей программой», — парировал Сергей, оценивающе глядя на мрачное строение. — Только я в детсады с тех пор, как меня из него выгнали, не хожу. Дурные воспоминания.

— Иди проверь задний вход или подвал. Должен быть лаз.
— Ага, «лаз». Щас мне ещё местный бомж проводником станет.

Сергей, ворча, выбрался из машины. Дождь немедленно принялся ледяными иглами колоть ему лицо. Обойдя здание, он действительно нашёл полузаваленный снегом и мусором спуск в подвал. Дверь была приоткрыта, замок сломан давным-давно.

— Нашёл «люкс», — крикнул он Леониду, который уже доставал из багажника рюкзаки. — Вид на помойку, бесплатный сыр от мышей и романтика разрухи.

Спустились вниз. Воздух был спёртым и пыльным, пахнул сыростью, старыми газетами и слабым, но узнаваемым химическим душком, от которого Леонид нахмурился. Подвал был завален хламом: сломанными стульями, старыми матрацами, грудой каких-то журналов. Зато было сухо и относительно цело.

— Ну, дома, — констатировал Сергей, швыряя рюкзак на пол. — Теперь про еду. Я сейчас готов на жареного Глинника, если его найти.

Леонид, не отвечая, расстелил на относительно чистом участке пола брезент. Достал примус, поставил на него закопчённый чайник.
— Еда будет. Сначала — чай. И оценка обстановки.

— Чай, — с неподдельным страданием в голосе повторил Сергей. — Он, конечно, согреет душу, но живот от него не перестанет сосать под ложечкой. Я там в углу видел следы костра. Значит, кто-то тут уже ночевал. Может, и деликатесы какие припрятал.

Он начал небрежно шарить вокруг в груде хлама, откидывая коробки. И вдруг замер.
— Опа... — в его голосе прозвучала почти детская радость. — Да мы сегодня в «Макдаке» питаемся!

Он вытащил из-под обломков стула целую, нераспечатанную пачку доширака и банку тушёнки с чуть помятой, но нетронутой крышкой.
— Видишь, старик? — торжествующе потряс он добычей. — Местные боги нас благословляют. Или это тот самый Глинник из загробного мира за нами приударил? В любом случае, мой внутренний зверь говорит «спасибо».

Леонид не смог сдержать короткой ухмылки.
— Разводи огонь. Гречку с тушёнкой. И молчи. В таких местах лишние звуки до добра не доводят.

— Есть разводить огонь и молчать, — Сергей уже деловито расковыривал банку ножом. — Только если этот «кто-то», кто тут до нас был, вернётся за своими запасами, скажешь ему, что это не я. Скажешь, что это... ну, полтергейст обжорный.

Он бросил взгляд в тёмный угол подвала, где сгущалась тень.
— А то мало ли. Вдруг у него тоже есть свой внутренний зверь. И он голоднее моего.

[Сцена: Ночной анализ]

Последние крошки тушёнки были съедены, хлебные корки скормлены примусу, который теперь тихо шипел, нагревая воду для чая. В подвале пахло едой, бензином и пылью, перебивая посторонние запахи. Наступила тяжёлая, насыщенная пауза, которую прервал Леонид.

— Ладно. Отпустили. Теперь — работа, — он отодвинул от себя миску и потянулся к своему рюкзаку, вытаскивая толстую, потрёпанную папку.

Сергей, удобно развалившись на свёрнутом матраце, с удовлетворением наблюдал за паром от кружки.
— Ну, давай, шеф, загружай заданием. Только, чур, без тестов на детекторе лжи и мозговых штурмов. Я сытый, мне бы подремать.

— Подремаешь в могиле, — безразлично бросил Леонид, раскладывая на чистом листе брезента карты города, распечатки и несколько потрёпанных блокнотов. — Пока ты свой живот баловал, я думал.

Он ткнул пальцем в точку на карте — район их нынешней дислокации.
— Мы здесь. Первые случаи были тут, тут и тут... — его палец перемещался, очерчивая зловещее полукружие на карте. — Все в радиусе полутора километров. Все в панельных пятиэтажках серии 606. «Корабли». Сквозные подъезды, длинные тёмные коридоры, чердаки и подвалы как у одного на всех.

Сергей приподнялся на локте, заинтересованно глядя на карту. Шутки кончились.
— То есть эта штука... она не летает по всему городу. Она как крыса в подвалах бегает?
— Хуже, — Леонид отложил карту и взял листок с распечаткой из местной газеты. Сводка происшествий за три месяца. — Она не бегает. Она расползается. Как плесень. Смотри: сначала один дом. Потом — соседний. Потом — через улицу. Она не прыгает через кварталы. Она методично заражает всё подряд.

Он передал листок Сергею. Тот присвистнул, пробегая глазами по столбцам с адресами и краткими, ужасными описаниями: «обнаружены тела», «госпитализирован с признаками психоза», «пропал без вести».
— Весёленький у нас тут курорт, Лёнь. Прямо санаторий. «Озеро Слёз» и «Чертовы бани».

— Юмор позабудь, — сухо отрезал Леонид. — Пока ты сопел на мосту с последней стоянки, я не спал. Договорился с одним участковым из местного РОВД. Он за пару бутылок коньяка и молчание слил мне часть материалов. — Он постучал пальцем по папке. — Неофициальные фото с мест, предварительные описи. То, что не попало в официальные отчёты, чтобы статистику не портить.

Теперь смотри сюда. — Он выложил несколько фотографий, сделанных, видимо, на мобильный телефон и распечатанных на плохом принтере. Снимки квартир после происшествий. — Что видишь общего?

Сергей нахмурился, вглядываясь. Он теперь видел иное — не бытовой бардак, а следы работы профессионалов: разметку, бирки, местами — спецодежду сотрудников на заднем плане.
— Бардак? Нет... не то. Игрушки. — Он тыкнул пальцем в снимки. — Смотри: вот тут бирка "Вещдок №14" лежит на полу, а рядом с ней — эта лысеющая кукла. Но кукла чистая, на ней нет пыли, в отличие от всего вокруг. Или вот на этом: старый мячик валяется прямо поверх меловой разметки, которую менты на полу рисуют. Его положили уже после того, как они отработали.

Леонид молча кивнул, давая ему продолжить.

— Значит, их принесли позже, когда все уже ушли, — Сергей уже входил во вкус, чувствуя себя детективом. — Кто-то специально приполз в уже "чистую" квартиру и раскидал этот хлам. Этот мячик... он на другом фото, в совершенно другой квартире. Один и тот же. Их кто-то носит с собой и подбрасывает.

— Правильно, — в голосе Леонида прозвучало редкое одобрение. — Оно их метит. Как клоп феромоны. Или оставляет якоря. Точки входа.

Он откинулся назад, его лицо в полумраке было напряжённым.
— Оно находит слабых. Одиноких. Обиженных. Дети — самые лёгкие мишени... — Леонид замолчал, перебирая в руке потёртую монетку. — Я сталкивался с подобным... эхом. В других местах. Там, где боль и одиночество копились десятилетиями, оставались обрывки слухов. О «Недоброй няне», что забирала сирот. Говорили, её можно было умилостивить, оставив мёд и ягоды на пне. Она была не доброй и не злой — просто частью правил тех мест. То, что здесь... Это не эхо. Это не дух. Это голод. Голод, который разъедает изнутри и ищет, чем бы его утолить. А потом... занимает всё пространство. Выживает всех остальных. По крайней мере к таким выводам я пришел.

В подвале повисла тяжёлая тишина, нарушаемая лишь шипением примуса и ударами капель о подоконник где-то наверху. Казалось, весь мир сжался до круга света от их фонарика, за которым царила непроглядная, внимательная темень. Сергей молча перебирал фотографии, его обычная насмешливость куда-то испарилась.

— И что? — наконец спросил он тихо. — Мы что, будем по подвалам бегать и отбирать у детей потрёпанные плюшевые игрушки? Скажем: «Здрасьте, мы из церкви, вашего медвежонка на экзорцизм»?

— Нет, — Леонид потушил примус. Темнота сгустилась, и только свет фонарика выхватывал их лица. — Мы найдём то место, откуда она начинается. Её логово. Где она копит силу. А для этого...

Он развернул самую детальную карту района и положил на неё компас.
— ...нам нужен центр. Эпицентр. Тот самый первый дом, с которого всё началось. Там мы найдём ответы.

— И много этих «первых домов»? — спросил Сергей, уже доставая свой арбалет и проверяя тетиву.
— Один, — твёрдо сказал Леонид. — У любой заразы есть нулевой пациент. Ну что, сытый зверь, готов на охоту?

Сергей щёлкнул затвором.
— Ага. Только если встретим того, кто тут до нас тушёнку припрятал, — я первый стреляю. Чтоб не предъявил за саботаж продовольственной программы.

[(Эпицентр)]

Ночь сгустилась окончательно, когда они подъехали к пятиэтажке на самой окраине района. Дождь перешел в ледяную морось, заволакивающую улицы грязной пеленой. Фонарь у подъезда мигал, выхватывая из тьмы облезлый фасад, заклеенные целлофаном окна и горы мусора у входа. Воздух пах влажной штукатуркой, прелыми листьями и чем-то ещё — сладковатым и приторным, как испорченный мёд.

— Вот он, — глухо произнёс Леонид, заглушая мотор. — Первый дом. Здесь всё и началось.

Подъезд встретил их затхлым, промозглым холодом. На стенах — слои объявлений и граффити. Лифт, судя по висящей на кабине табличке «Не работает», умер давно. Они молча поднялись по лестнице, пахнущей кошачьей мочой и старой бедностью.

Квартира на третьем этаже. Дверь запечатана криво наклеенной полосой сургуча, на которой уже проступила пыль. Леонид щелчком открывателя снял печать, затем с помощью лома и отвёртки за несколько минут бесшумно справился с замком. Дверь с тихим скрипом отъехала внутрь.

Тишина внутри была не просто отсутствием звуков. Она была густой, вязкой, давящей. Они замерли в прихожей, прислушиваясь. Сергею померещилось, что из глубины квартиры донесся тихий, скребущий звук, будто по дереву провели ногтем. Леонид резко поднял рука, заставляя его замереть. Звук не повторился. Было ли это? Или это старая кровь стучит в висках, рисуя ужасы в воображении? Воздух стоял неподвижный, спёртый, с тем же сладковатым оттенком, но здесь он был несравнимо гуще. Пахло пылью, затхлостью и чем-то ещё — едва уловимым, но стойким ароматом сушёных трав и увядших цветов.

Фонари выхватили из мрака прихожую. Всё было неестественно аккуратно. Пальто висело на вешалке, тапочки стояли ровной парой. Ни следа борьбы, хаоса, паники.

— Как будто они просто испарились, — тихо пробормотал Сергей, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

Они двинулись дальше, в гостиную. Мебель была накрыта белыми простынями, словно саванами. На полках — слой пыли в палец толщиной. Но на кофейном столике — ни пылинки. На нём стояла ваза с засохшими, почерневшими цветами и лежала раскрытая детская книжка сказок.

Леонид подошёл, направил луч на страницу. Это была сказка про Машу и трёх медведей. Но кто-то жирным чёрным фломастером зачеркнул лица медведей и нарисовал над ними высокую, худую фигуру с огромными руками.

— Весёлое чтение на ночь, — хрипло заметил Сергей.

Они вошли в детскую. Здесь было холоднее, чем в остальной квартире. Игрушки были аккуратно расставлены на полках. Куклы сидели ровными рядами, их стеклянные глаза следили за каждым движением пришельцев. На кровати, под идеально заправленным одеялом, лежала пижама, сложенная так тщательно, словно это была форма для похорон.

Леонид подошёл к столу. На нём лежали альбомы для рисования. Он открыл первый. Обычные детские каракули: солнце, домик, мама, папа. Второй — то же самое. В третьем, самом новом, рисунки изменились. Появились тёмные, хаотичные штрихи, закрывающие лица родителей. А на последних страницах — один и тот же сюжет: ребенок, держащий за руку высокую, чёрную фигуру без лица. И подпись, выведенная детской рукой: «Я и моя няня. Мы лучшие друзья. Теперь мы всегда будем вместе».

— Нашел себе нового друга, — тихо сказал Леонид.

Сергей в это время осматривал шкаф. Он аккуратно отодвинул платья. И замер.
— Лёнь. Глянь-ка.

На задней стенке шкафа, на уровне роста ребёнка, был нарисован мелком странный символ — спираль, переходящая в несколько пересекающихся треугольников. Вокруг него на полке были аккуратно разложены «дары»: засушенная бабочка с обломанными крыльями, несколько пёрышек, моток белёсых волос и сахарный рожок, оплавленный и покрытый пылью.

— Алтарь, — без эмоций констатировал Леонид. — Оно заставляло её делать подношения. Укрепляло связь.

Он обернулся, окидывая комнату взглядом. Его луч фонаря скользнул по кровати и остановился на самой большой кукле, сидевшей в изголовье. Фарфоровая кукла с безжизненной улыбкой и слишком большими глазами. Она была чистой, будто её только что протерли. И одета не в фабричное платье, а в самодельное — сшитое из тёмной, грубой ткани, отдалённо напоминающей траурное одеяние.

Леонид медленно протянул руку и перевернул куклу. На её спине, на месте фабричной маркировки, был аккуратно выцарапан тот же спиралевидный символ, что и в шкафу.

— Не точка входа, — прошептал он, встречаясь взглядом с Сергеем. — Не якорь. Это не оно вселилось в куклу. Оно вселилось в ребенка. А кукла... это его глаза и уши. Его проводник.

В тишине детской его слова прозвучали как приговор. Они нашли не начало, а лишь ещё одну точку в паутине. И поняли, что имеют дело с чем-то гораздо более древним, методичным и чудовищным, чем просто призрак. С системой. С ритуалом. С болезнью, у которой есть свой умысел.

[Несколькими часами позднее...]

Сначала пропала собака лесника. Не ушла, а именно пропала. От неё нашли лишь клок шерсти и лужу странной, вязкой слизи, пахнущей, по словам хозяина, «больницей и сероводородом». Потом пошли слухи. Будто бы браконьеры видели в тех болотах «медведя-урода». Потом перестали возвращаться домой те самые браконьеры. Двоих нашли. Вернее, то, что от них осталось. Будто их пропустили под пресс — плоские, обезвоженные останки, завернутые в собственную кожу. И тот же химический смрад. Ну и в подлеске пропали какие-то мутные типы; местные говорят, варили они чего-то вонючее в доме заброшенном. И в какой-то момент пропали, а вонь осталась.

— Не фольклор, — голос Леонида был спокоен, но в нём слышалась сталь. — Биология, но очень, очень грязная. Дух гнили. Собирается из того, что плохо сгнило. Поедает всё и вбирает в себя. Здесь, оказывается, ещё до войны пытались торф добывать. Копали глубже, наткнулись на какое-то старое русло. Вода пошла ржавая, вонючая. Говорили, будто из скважины ночью что-то выползало. Слизкое. Видимо, плохо засыпали тогда. Теперь проснулось.

Он нажал на тормоз, и «УАЗик» остановился на окраине давно забытого хутора.

Место это с неблагозвучным названием Чёрный Борок давно уже не значился на картах. О нём помнили лишь старики да редкие охотники, да и те предпочитали обходить его стороной. Место было нехорошее — глухое, заболоченное, будто сама земля здесь не желала плодоносить, а лишь тлить изнутри. Тишина была оглушительной. Ни мелких животных, ни птиц, одни лишь смрадные мухи.

— Значит, это оно, твоё «чтиво», сейчас скотину режет? — уточнил Сергей, уже без сарказма.
— Не режет. Вбирает. Поглощает. У нас не так много времени. Разобьём тут лагерь, а как стемнеет — пойдём тварь эту давить. Разведи костёр, а я за палаткой.

Ночь

Солнце сползло за горизонт, как раскалённая монета, брошенная в мутные воды болота. С его уходом холод не наступил — он вылез. Выполз из-под коряг, поднялся из трясины, пополз по земле сырыми, цепкими щупальцами. Он впивался в одежду, в кожу, в самые кости, принося не свежесть, а липкую, пронизывающую ознобу.

Тьма пришла не одна. Она принесла с собой звуки. Тихое, мерзкое чавканье где-то в трясине, будто что-то большое и мягкое пережёвывало свою добычу. Ветер, которого днём почти не было, теперь заныл в разбитых стёклах хуторских изб, и этот вой был полон тоски и зловещих намёков. Сухие стебли бурьяна, похожие на кости, поскрипывали, трусь друг о друга, а из чащи леса временами доносился короткий, обрывистый хруст — будто ломали хворост. Или кости.

Воздух густел, превращаясь в холодный, тяжёлый бульон. Запах гниения, днём приглушённый, теперь расцвёл пышным, омерзительным цветом. Он смешивался с запахом ржавой воды, влажной плесени и той самой химической слащавости, что шла от Глинника, создавая невыносимую, тошнотворную смесь. Каждый вдох обжигал лёгкие и оставлял на языке привкус разложения и страха.

Сама ночь была слепой и беспощадной. Луны и звёзд не было — низкие, рваные тучи затянули небо грязным саваном. Тьма была не просто отсутствием света; она была живой, плотной субстанцией, враждебной и давящей. Она прятала в себе очертания покосившихся построек, превращая их в угрожающие, неясные силуэты. Каждая тень клубилась и шевелилась, обещая породить из себя нечто ужасное.

К глубокой ночи всё покрылось ледяной, колючей изморозью. Она оседала на одежде, хрустела под ногами, и казалось, что это сама ночь пытается законсервировать это проклятое место, скрыть его ужасы под хрупким, белым покровом. Но под ним всё так же пульсировала, жила и ждала своего часа древняя, неумолимая скверна.

— Слышь, Лёня, — сказал как-то у костра Сергей, — а чего это птицы над тем бором не летают? Вообще. Тишина, как в гробу.
Леонид, не поднимая глаз от чистки ствола, хмыкнул:
— Умные птицы. Чуют, что мясо протухшим пахнет. Даже черви его есть не станут. Хватит трепаться. Нам пора.

Леонид взял рюкзак, повесил на плече старое, но надежное ружье, потянул носом воздух и поморщился.
— Чуешь?
Сергей принюхался. Среди запахов сырости и гнили явственно читался тот самый больнично-химический шлейф.
— Ну вот. Оно здесь.

Свинцовое небо давило на потрескавшиеся кровли, когда Леонид и Сергей переступили незримую границу Чёрного Борка. Воздух здесь был другим — густым, спёртым, словно его не вдыхали, а разжёвывали. Он пах влажной землёй, столетиями гнившей под полами, и едкой, лекарственной слащавостью, от которой першило в горле.

Они шли по центральной, давно поросшей бурьяном улице, и с каждым шагом тишина становилась всё более зловещей. Не было ни писка птиц, ни стрекотания кузнечиков — лишь навязчивый, едва уловимый шелест, будто что-то ползло по сухой траве прямо за спиной, обгоняя и скрываясь в зарослях.

Первым заметил неладное Сергей.
— Лёнь, погляди, — он ткнул пальцем в стену ближайшего сарая.
Дерево было испещрено глубокими, хаотичными царапинами. Не от когтей животного — они были слишком длинными и частыми, будто по стене били пучком острых прутьев. Из некоторых щелей сочилась та самая знакомая по следу маслянистая слизь, медленно стекающая к земле.

Леонид молча кивнул, сжимая ружьё крепче.

Они двинулись дальше. Следы присутствия «чего-то» множились с пугающей скоростью. Вот у колодца валялась разорванная туша барсука — не съеденная, а будто выпотрошенная; из неё аккуратно, с хирургической точностью были извлечены внутренности и сложены в кучку рядом. Мухи, обычно слетающиеся на падаль, облетали это место стороной.

Вот на заборе висел клок овчины — шерсть внутрь, а кожа наружу, будто её сняли чулком и набросили на гвоздь для просушки. От неё тоже исходил тот химический смрад.

— Веселенькое местечко, — хрипло пробормотал Сергей, нервно проводя рукой по холодному металлу арбалета. — Прямо курорт. И что, оно всё это... на память оставляет?

— Нет, — без эмоций ответил Леонид. — Это не память. Это процесс. Оно метит территорию. Осваивается. И готовится к следующей трапезе.

Они подошли к покосившимся воротам самого большого на хуторе дома. Здесь следов было больше всего. Земля перед входом была утоптана в липкую, чёрную кашу, испещрённую теми самыми двойными следами. Стена вокруг двери была покрыта толстым слоем засохшей слизи, в которой застыли щепки, клочья шерсти и что-то мелкое и костлявое, похожее на птичьи лапки. Дверь в дом была приоткрыта, и из щели лился тусклый свет и доносился тот самый влажный, чавкающий звук, от которого кровь стыла в жилах.

Леонид остановился, жестом приказав Сергею замереть. Он медленно, почти беззвучно, повернул голову, окидывая взглядом мёртвый хутор. Из каждого окна, из каждой тени, казалось, на них смотрели. Здесь не просто что-то было. Здесь всё было им. Каждый сгнивший брус, каждый клочок земли был пропитан его присутствием. Они не пришли охотиться на тварь. Они вошли к ней в желудок.

Старый охотник перевёл взгляд на Сергея. В его глазах не было страха. Была холодная, тяжёлая уверенность человека, который понимает, что точка невозврата уже пройдена. Он молча взвёл курки своего двуствольного ружья и дулом указал на землю. След был огромным, размытым, словно от копыта, но странно двойным, от него исходил тот самый химический смрад.

Сергей ответил ему кивком. Его собственный цинизм сгорел без остатка, оставив лишь голое, животное желание выжить. Он поднял арбалет.

Впереди была только дверь. И то, что ждало за ней.

Встреча

Внутри дома вонь ударила в нос, заставляя давиться. Стены были покрыты пульсирующим, склизким налётом. И посреди этого ада, в луче света от провала в крыше, копошилось Оно. Существо напоминало гигантского, раздувшегося паука, слепленного из склеенных друг с другом тел. В центре этой кошмарной скульптуры пульсировало бледное, бесформенное лицо без глаз.

Тварь замерла. Её «лицо» повернулось к ним. Из щелей между телами хлынул поток едкой, желтой слизи.

— Господи... — выдохнул Сергей, бледнея. — Это же... люди...

Леонид не колеблясь выстрелил. Громыхнул выстрел. Картечь впилась в плоть чудища. Тварь взревела — звук, похожий на скрип несмазанных телег, и рванулась на них, двигаясь с неестественной скоростью.

Сергей отпрыгнул, болт из его арбалета вонзился в одну из человеческих рук, торчащих из туловища, но не остановил монстра. Щупальце из сплетённых кишок и мышечной ткани хлестнуло Леонида по руке, вышибая ружьё. Старый охотник глухо ахнул от боли.

Новый выстрел Сергея из арбалета. Болт с глухим стуком вонзился в грудную клетку существа. Тварь лишь вздрогнула, будто от назойливой мухи. Из раны брызнула не кровь, а та самая едкая слизь. Леонид, привстав, громыхнул из второго ствола. Картечь вырвала клок плоти, но рана тут же начала затягиваться, будто жидкая грязь.

— Да это же бессмертный мутант! — крикнул Сергей, перезаряжая арбалет с дрожащими руками.

Глинник ответил. Из его массы выстрелило щупальце, сплетённое из кишок и жил. Оно с треском обвило ногу Леонида и рвануло на себя. Старый охотник рухнул, с трудом удерживаясь от того, чтобы не быть втянутым в эту кошмарную массу. Раздался неприятный хруст — не сломана, но вывихнута ключица. Леонид заглушил стон, бешено работая топором, отсекая упругую, живущую плоть.

— Держись, дед! — Сергей попытался прикрыть его, но второе щупальце хлестнуло его по спине, сорвав с плеча рюкзак и часть телогрейки. Хлопок был похож на удар бича. На спине проступил кровавый волдырь. Сергей с матерной руганью откатился, чувствуя, как по спине растекается адское жжение.

Они отступали под натиском твари, которая, казалось, только набирала силу от их атак. Дробь и болты не наносили ей вреда, лишь раздражали. Леонид, бледный от боли, прижал руку к груди, где торчал осколок кости, отлетевший от твари при очередном выстреле. Он впился в плечо, и рука начала неметь.

— Керосин! — хрипел Леонид. — В рюкзаке должен быть!

Сергей, сплевывая кровь от рассечённой губы, пополз к своему сорванному рюкзаку. Вместо канистры с керосином его взгляд упал на толстую стеклянную бутыль с тряпичной пробкой и жёлтым предупреждающим знаком черепа — «Крепкая водка. Не пить». Она валялась тут же, рядом с остатками чьего-то старого, разгромленного лабораторного уголка — видимо, самогонщик-умелец или бравый химик-мародер пытались тут чего-то наварить.

— Керосина нет! — закричал Сергей. — Но есть «огонь вода» местного разлива! На, тварь, выпей! — он швырнул бутыль.

Стекло разбилось о тварь, облив её мутной, пахнущей спиртом жидкостью. Глинник взревел, отступая. Но это был не керосин. Пламя от брошенной спички вспыхнуло и погасло, лишь на секунду опалив слизь.

— Хреновый самогон! — прокричал Сергей. — Даже не горит!

Его взгляд упал на второй сосуд, валявшийся в углу рядом с ржавой воронкой и обугленными ретортами — похожий на первый, но с красной полосой по стеклу. «Нашлось чем закусить!» — подумал он и швырнул ее следом.

На этот раз при ударе раздалось не глухое «бульк», а яростное шипение. Плоть Глинника задымилась, пузырилась и расползалась на глазах. Тварь взвыла уже не от ярости, а от настоящей боли.

— О, а вот это уже интереснее! — заметил Сергей. — Видимо, «водка» у них тут покрепче!

Но торжество было коротким. Из облака едкого дыма вылетело оторванное щупальце и угодило Сергею прямо в грудь. Удар был оглушающим. Он рухнул, слыша, как треснуло ребро.

Глинник, израненный кислотой, но всё ещё сильный, пополз к беспомощному Сергею. Леонид, истекая кровью, с вывихнутой ключицей, понял: обычное оружию бессильно. И тут в памяти всплыли слова деда: «Всякая нечисть — это грязь, Лёнька. А против грязи есть сила — воля мужика. Она в крови его. Особенно если её... с силой выпустить».

Без раздумий, с рыком ярости, Леонид отшвырнул топор. Он засунул пальцы в рану на плече, где торчал осколок, и, стиснув зубы, рванул его наружу. Хлынула кровь. Он впился зубами в собственное предплечье, чувствуя, как плоть рвётся, и плюнул окровавленным куском себя в самую сердцевину чудища.

— На, погань! Нашей плоти попробуй!

Эффект был мгновенным. Там, куда попали кровь и плоть, тело Глинника стало таять. Плоть расползалась, обнажая кости. Тварь завизжала, её структура потеряла целостность. Она более не была неуязвимой.

— Теперь! — закричал Леонид, падая на колени. — Жги её! В рюкзаке, на дне, должен быть аварийный запас! Малая канистра!

Сергей, превозмогая дикую боль, нашел в себе силы доползти. Он судорожно расстегнул рюкзак и действительно нашел на дне маленькую, литровую армейскую канистру с горючим. Он швырнул её в трепещущую массу. Леонид, собрав последние силы, чиркнул зажигалкой о шину и швырнул её следом.

Вспышка ослепила. Огонь с жадностью охватил Глинника, который теперь горел, как сухой трут. Он визжал, корчась и рассыпаясь на отдельные, горящие фрагменты. Воздух наполнился невыносимой вонью палёной плоти, химии и греха.

Они выползли на улицу, падая в грязь, и лежали, задыхаясь, глядя, как огонь пожирает кошмар.

— Ч... что это было? — хрипел Сергей, зажимая сломанное ребро. — Своей кровью и плотью? Ты чего, дед, Ван Хельсинг, блядь? Мог бы и предупредить, я бы тоже может кусочек себя ей кинул, для компании.

Леонид, с перекошенным от боли лицом, сочился кровью из двух ран.
— Не у всякой крови... сила есть, пацан, — с усилием выговорил он. — Твоя... ещё не дозрела для такого. И слава богу.

Они лежали под холодным небом, слушая, как трещат последние угли их первого общего кошмара. Победа была одержана. Ценой крови и плоти.

И смотрели. Сотни пар глаз, самых разных – человеческих, стеклянных, пустых, слишком умных, абсолютно безумных – были прикованы к нему. Взгляд был не просто внимательным. Он был… жаждущим. Голодным до плоти, до тепла, до самой его сущности. Молчаливым, но оглушительным в своей настойчивости.

Страх, острый и тошнотворный, ударил в поджилки. Марк отшатнулся от края, споткнулся о камни, упал. Острая грань впилась в ладонь, и боль, странно знакомая и реальная, на мгновение пронзила туман в голове. «Я сплю. Это сон. Надо проснуться». Он изо всех сил ущипнул себя за руку, до синяка. Но каменистая почва под ним, соленый вкус страха на губах и этот давящий, беззвучный гул абсолютной тишины – все было слишком осязаемым.

Он подполз к краю снова, с иррациональной, жуткой надеждой, что все исчезло. Но нет. Они все так же лежали. И все так же смотрели. Теперь, казалось, еще внимательнее. Одна из тварей медленно, с хлюпающим звуком, приподняла нечто вроде головы. Из массы мяса показалась щель рта, и она беззвучно раскрылась, будто пытаясь что-то сказать, попробовать воздух на вкус. Его вкус.

Марк зажмурился, прижал ладони к ушам, пытаясь заглушить оглушительную тишину, которую издавали эти существа. Он был на сцене, а они – в партере, и занавес опустить было невозможно.

— Уйдите! — его собственный голос прозвучал хрипло и непривычно громко, разорвав мертвый воздух.

В ответ ничего. Ни движения, ни звука. Только тысячи глаз, внимавших каждому его жесту, каждому проявлению жизни, которой у них не было.

И тогда он понял самое ужасное. Это не они были в ловушке на своих островках в черной воде. Это он был в ловушке. На этом плато. Один. Показательная жертва. Живой маяк для тех, кто жаждет всего живого.

Солнце, если это было солнце, не двигалось с места, вися в зените мутным белесым диском. Времени не существовало. Было только Сейчас. Вечное Сейчас, в котором он стоял на краю, а внизу голодные, бесформенные твари ждали. Но чего? Они не могли добраться до него. Обрыв был слишком высок и крут.

Марк смеялся. Смеялся истерически, до слез, и его смех разбивался о каменные стены плато, возвращаясь к нему эхом, которое звучало как чужая, сумасшедшая насмешка.

И тогда черная вода внизу дрогнула. На одном из островков край мясистой твари медленно, почти лениво, сполз в черную жидкость. Мясо коснулось воды.

И исчезло. Беззвучно, без всплеска, растворилось, как кусок сахара.

Тварь даже не дернулась. Она лишь перевела свой взгляд с Марка на место, где секунду назад была часть ее тела. Взгляд был не боли, не удивления. А… терпения. Бесконечного, выверенного терпения.

Марк замолк. Ледяное понимание сковало его хуже любых пут.

Черная вода медленно, но верно поднималась. Она поглощала островки один за другим. Она не спешила. У нее была вечность.

Они не пытались спастись. Они просто лежали и смотрели на него, своего зрителя и приз, пока черная бездна не забирала их по кусочкам, не обращая в ничто.

Они ждали не помощи. Они ждали, когда вода поднимется достаточно высоко, чтобы дотянуться до его плато. До него.

Марк отполз от края, прижался спиной к холодному камню. Смотреть вниз больше не было сил. Но и не смотреть было невозможно. Он снова подполз и заглянул.

Уровень черной воды стал заметно выше. Теперь она покрывала уже больше половины островков. Твари, оказавшиеся ближе к центру, уже почти полностью скрылись под черной гладью. На поверхности оставались лишь обращенные к нему лица, и их взгляды, полные немого, всепоглощающего голода, стали еще интенсивнее, еще отчаяннее.

Он был последним, что они видели. Их святыней и их пищей.

Солнце не двигалось. Время текло, подчиняясь иным законам. Законам этого кошмара.

Марк понял, что начинает различать тихий, едва уловимый звук. Не голос, не шелест. Это был звук самой черной воды. Звук медленного, неумолимого подъема.

Осознание было ледяным шквалом, сметающим остатки надежды. Он был не случайным путником, забредшим в кошмар. Он был заключенным в самой совершенной тюрьме — тюрьме без стен, без решеток, с единственной, идеальной системой охраны: его собственным, животным страхом.

Воспоминания накатили обрывками, болезненными и рваными, как эти твари внизу.

Вспышка света на трассе. Не от фар встречной машины, а с неба. Оглушительный гул, от которого трескалось стекло и гасли огни. Его автомобиль, будто игрушечный, срывало с дороги и бросало в кювет.

А потом… руки. В стерильных перчатках. И голос, спокойный, почти ласковый, лишенный всякой человеческой теплоты.

«Не сопротивляйся, субъект. Ты прошел отбор. Твое сознание, твой уникальный порог чувствительности к страху… идеальная питательная среда».

«Среда для чего?» — его собственный голос, полный ужаса.

«Для них. Для тех, кто ждет. Мы называем их Слушателями. Они питаются не плотью, субъект. Они питаются чистой, дистиллированной эмоцией. Страхом. Отчаянием. Осознанием неизбежного. Ты — шеф-повар, который готовит для них пищу. А твое сознание — кухня».

Ему вводили что-то. Мир поплыл. И последнее, что он увидел перед тем, как очнуться здесь, — было огромное зеркало в потолке лаборатории. И в нем отражалось не его лицо, а бескрайнее каменное плато под свинцовым небом.

Его не перенесли сюда физически. Его сознание было скачено, как файл, и помещено в эту искусственно созданную реальность — совершенный симулятор, петлю безысходности, сгенерированную на основе его же страхов. Эти твари, эти Слушатели… они были реальны. Где-то там, в настоящем мире, они лежали в криокапсулах, подключенные к системе, которая транслировала им его агонию. Они были богатыми, извращенными сибаритами, искавшими новые, острые ощущения. А он — живым кормом. Актером в пьесе, где финальный акт — его собственное ментальное уничтожение.

И черная вода? Это был не вода. Это был таймер. Визуализация процесса «усвоения». Когда симуляция понимала, что пик страха пройден и сознание вот-вот рухнет от перегрузки, «вода» поднималась, поглощала «блюдо» (образ твари) и готовила систему к приему нового «подачка» — новой порции ужаса. Цикл повторялся. Бесконечно.

Он закричал. Не от страха теперь, а от бессильной, всепоглощающей ярости. Он кричал в безразличное небо, в адрес тех, кто устроил этот цирк.

— Я вижу! Я понимаю! Слышите вы там?! Я понимаю ваш чертов эксперимент!

Внизу ничего не изменилось. Слушатели все так же жадно взирали на него. Вода медленно, но верно поднималась, уже скрыв три четверти островков. Но теперь их взгляды казались ему не просто голодными. В них читалось… оживление. Азарт. Как у зрителей на гладиаторских играх, когда жертва начинает особенно отчаянно биться.

Его прозрение не остановило процесс. Оно сделало его больнее, острее. Осознанная агония была вкуснее слепого ужаса.

Он сорвался с места и побежал вдоль края плато, ища хоть какой-то спуск, выход, щель в реальности. Но плато было идеально круглым, а обрыв — абсолютно гладким и отвесным. Это была чаша. Его чаша.

Он снова рухнул на камни, исчерпав силы. Слушатели внизу почти полностью скрылись. На поверхности оставались лишь их лица, обращенные к нему. И самое жуткое — на этих бесформенных лицах появилось подобие улыбок. Они знали. Они знали, что финал близок.

Черная вода, густая и бездонная, уже плескалась у самого подножия плато. Она начала медленно обтекать каменную глыбу, поднимаясь вверх по отвесной стене, как черная лава. Она не текла, а ползла, нарушая все законы физики, поглощая свет и надежду.

Марк отполз в самый центр плато, к небольшому возвышению. Смотреть вниз было невыносимо, но он не мог оторвать глаз. Вода поднималась по стенам его мира, смыкаясь над ним, как печать.

Он понял, что это и есть кульминация. Не мгновенная смерть, а медленное, неизбежное погружение в абсолютное ничто, в котором растворится его разум.

Первый черный язык жидкости дотянулся до кромки плато и перелился на камень. Он не оставил мокрого следа. Он просто заменил собой реальность, беззвучно превращая твердую породу в небытие.

Марк закрыл глаза, в последний раз пытаясь вызвать в памяти образ солнца, зелени, человеческого лица… но вместо этого видел только жадно ухмыляющиеся рты Слушателей.

Черная вода добралась до его ног. Он не почувствовал ни холода, ни влаги. Просто… ничего. Его ботинки, его плоть, его кости — все просто перестало существовать, растворилось без следа и ощущений.

Он падал вверх, в черноту, которая смыкалась над его головой. Последнее, что успел ощутить его разум, — это всплеск ликования, восторга и сытого удовлетворения, донесшийся извне. От них.

А потом не стало и его.

Где-то в реальном мире

Техник в белом халате взглянул на монитор.
— Субъект № 73 завершил цикл. Сознание полностью деструктурировано. Уровень энтропии страха — рекордный. Клиенты довольны.
— Отлично, — раздался тот самый спокойный голос. — Подготовьте следующего субъекта. И увеличьте уровень абстракции в симуляции. Предыдущий почти догадался. Нам нужна чистая эмоция, без примеси понимания.

Я отвёл взгляд в сторону, пытаясь найти компромисс, но от такой речи, меня будто выбило из себя.

-Да, обещаю.

Сказав эти слова я не то что бы дал обещание, скорее наоборот, я сказал их наобум, в надежде, что после услышанного, он станет более уверенным или что-то типо того.

На самом же деле врядли я хоть когда-нибудь смог бы пустить в него пулю.

Итак, мы начали подниматься по лестнице. По виду Васе, будто действительно стало немного лучше. Хотя может он просто не хочет, что бы за него беспокоились? Мы прошли более половины пути без приключений.

-Стойте.

-Что такое?

-Когда я шёл к вам, то оставлял здесь лестницу, чтобы перебраться на следующую крышу. Что-то тут не так.

-Ну, может просто упала или ветром сдуло?

-Нет, я специально клал лестницу так, что бы та осталась на месте.

-Харе спорить бестолку, я её вижу. Ща достану - сказал Вася, на удивление ловко спрыгивая с крыши - Вы пока меня прикройте.

-Тише - сказал Дмитрий.

Не успели мы опомниться, как увидели, что он уже почти притащил лестницу к зданию. Поставив её, Вася начал взбираться на крышу.

-Мне кажется или снизу кто-то есть? - настороженно сказал я.

Дмитрий с опаской посмотрел на Васю, как вдруг, пробив стену, в его ногу вцепилась, чья-то рука. Я пытался удержать Васю, но сила того существа была слишком велика. Всё это время Дмитрий целился в монстра. Высрелив, он попал прямо в его когтистую руку. В ту же секунду существо швырнуло Васю в стену с такой силой, что осколки от выбитого им стекла вонзились в его кожу. Стоя, на готове, мы ожидали появления этого монстра, пока наш товарищ внизу лежал, истекая кровью. Как бы он не упрашивал, но спуститься к нему будет просто самоубийством. В конце концов Вася нашёл в себе силы на то, чтобы встать. Облокотившись о стену он медленными шажками пошёл к центру улицы, пытаясь отвести чудовище подальше от нас. Но стоило ему пройти пару метров, как существо издало пробирающий до мурашек толи рык толи хохот. Выйдя из ранее проделанной в стене дыры перед нами предстало невероятно изуродованное человеческое тело со звероподобными чертами. На его пальцах были длинные когти, а его руки покрывала толи шерсть толи чешуя. Его телосложение было достаточно худощавым и сгорбленным, но тем не менее от него веяло какой-то необъяснимой мощью. Голова существа была раскроена в области глаза вросшей железной пластиной. По всему телу виднелись плесневые наросты вперемешку с осколками.

-Вы, это всё вы, твари - зарычало существо - если бы не ты я бы уже давно бы от сюда выбрался.

-Что ты несёшь? - сказал Вася, откашливаясь кровью.

Голос существа был столь пронзительным и глубоким, что услышав его мы впали в оцепенение. Это ощущение отличалось от того, что я ощущал при виде других плесневых, до этого я чувствовал, что могу дать им хоть какой-то отпор. Сейчас же я ощущал себя добычей, которую вот-вот разорвут на части.

-Тебя есть какое-нибудь оружие? - спросил я, заикаясь от страха.

-Нет - на удивление спокойно ответил Дмитрий.

Дрожащими руками я схватил своё ружьё и направил на монстра, собираясь потратить последний патрон, но вдруг Дмитрий положил руку на ствол оружия, опуская его вниз.

-Хорошенько подумай, если ты выстрелишь, то сюда сбегутся другие плесневые, тогда мы врядли доберёмся до лаборатории.

-Н-но...

В голове была каша, я не знал, что же мне делать, а монстр тем временем практически вплотную приблизился к Васе. Мной овладела паника, ужас и прочие давящие эмоции. Вдруг, Дмитрий схватил меня за руку.

-Надо идти, пока Вася отвлекает его, мы можем проникнуть в лабораторию без особых проблем.

Меня начало тошнить от ужаса. Казалось, что здравый смысл полностью покинул мою голову... хотя что уж там, любой смысл. Сейчас я был не в этом мире. Под истошные крики, Дмитрий вёл меня всё ближе к церкви.

Вдруг, пред нами раздался грохот, сквозь пелену на глазах я увидел кровавые ошмётки и берцовую кость.

Последнее, что я помню - крик Васи.

-БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ... ТЫ ЖЕ ОБЕЩАЛ... ОБЕЩАААЛ...

Не знаю, как мы добрались, но вернулся в сознание я уже внутри церкви.

Но безумие стало его естественным состоянием. Он продал несколько раритетных книг из своей скромной коллекции. Взял отпуск за свой счет. Деньги, которые копил на машину, ушли на авиабилеты. Он летел в Буэнос-Айрес с чувством, похожим на то, что он испытывал, ходя вокруг Большого Бора - смесь страха, одержимости и щемящей надежды.

Буэнос-Айрес встретил его ослепительным солнцем, криками уличных торговцев и танго, доносящимся из распахнутых окон. Этот жизнерадостный, яркий хаос был полной противоположностью тому, что искал Иван. Он шел по улицам, и ему казалось, что он преследует тень. Призрак из прошлого, затерявшийся в толпе.

Он начал с немецких обществ. С архивов иммиграционной службы. Он снова уперся в стену бюрократии, на этот раз испаноязычной. Дни превращались в недели, деньги таяли. Он жил в дешевом пансионе, питался жареными пирожками с мясом - эмпанадас и пил дешевое вино, пытаясь заглушить нарастающее отчаяние. Он звонил в десятки дверей, и ему вежливо отвечали: «Но сеньор, нет такой информации».

Его последней надеждой был пожилой архивариус в одном из немецких культурных центров. Человек с глазами, скрытыми за толстыми стеклами очков, который, казалось, сам был частью архива. Иван, уже почти не надеясь, изложил ему свою историю. Не всю, конечно. Сказал, что ищет родственника, Эриха Вебера, грузчика из Гамбурга, который прибыл в пятьдесят третьем.

Архивариус, не говоря ни слова, ушел вглубь хранилища. Вернулся через полчаса. В руках он держал тонкую папку.

- Фернандес, - произнес он хрипло. - Он сменил фамилию после переезда, Эрих Фернандес. Немецкая жена, аргентинская фамилия, так было проще. Он работал механиком в автобусном парке. Умер в семьдесят восьмом. Жена - в девяносто втором.

Сердце Ивана упало. Мертв. Все зря. Он уже мысленно прощался, готовый уйти с этим горьким осадком, когда архивариус добавил: «Сын… Роландо Фернандес, должен жить где-то здесь, в городе. Работает инженером. Ничего не знает о прошлом отца, я думаю. Немцы здесь… они не любят вспоминать».

Это была последняя, тончайшая нить. Иван нашел Роландо Фернандеса через телефонную книгу. Пожилой мужчина лет шестидесяти пяти, приветливый, удивленный звонку русского историка. Да, его отца звали Эрих. Он умер, когда Роландо был молод. Мать мало что рассказывала. «Отец плохо спал по ночам, - сказал Роландо. - Иногда кричал. Никогда не ходил в лес, даже в парк. Боялся темноты. Странно, да?»

Иван не стал ничего объяснять. Он попросил лишь об одном - посмотреть вещи отца. Роландо, пожимая плечами, согласился.

Чердак дома Роландо Фернандеса пах нафталином, пылью и влажной плесенью. Среди старых чемоданов и детских игрушек лежала небольшая коробка. Вещи Эриха Вебера, он же Фернандес. Несколько фотографий из Гамбурга - улыбающийся молодой человек с девушкой. Ничего от унтершарфюрера СС. Иван уже хотел закрыть коробку, когда его взгляд упал на маленький, потрепанный блокнот, засунутый в конверт с надписью «Не бросать».

Он открыл его. Страницы были заполнены нервным, торопливым почерком. По-немецки. Это был дневник. Не регулярный. Отрывочные записи. Воспоминания, вырвавшиеся наружу, как крик.

«...опять эта ночь... туман... и глаза... они горят...» «...Фогт... его не стало... просто не стало...» «...оно учится... оно играло с нами...» «...лес... он живой... он ненавидит нас...» «...почему я? почему я выжил? чтобы помнить этот запах... этот хруст...»

Иван стоял на коленях на пыльном чердаке, в тысячах километров от Большого Бора, и держал в руках не бумагу, а крик души. Последнее свидетельство человека, видевшего Хозяина Топи. Не в отчетах, не в протоколах, вживую.

Роландо смотрел на него с недоумением.

- Что это? - спросил он.

- Правда, - тихо ответил Иван, закрывая блокнот. - Просто правда вашего отца.

Он ушел, оставив Роландо Фернандеса наедине с наследием, о котором тот не подозревал. У Ивана не было больше вопросов. У него было подтверждение каждой своей догадки, каждой строчки из архивов. Теперь он знал.

Он летел обратно в Москву, глядя в иллюминатор на проплывающие облака. Он не нашел самого Эриха Вебера. Он нашел его боль, его незаживающую рану и эта рана теперь была и его раной. Он был больше не просто исследователем, он стал наследником, наследником ужаса, который старик-эсэсовец унес с собой в могилу на чужой земле. Иван закрыл глаза, пытаясь заглушить тот самый, описанный в дневнике хруст. Он был теперь ближе к Топи, чем когда-либо, он слышал ее зов и знал, что его дорога теперь ведет только туда.

Продолжение следует...

Предыдущие части:

1. Вельдхейм. Часть 1

2. Вельдхейм. Часть 2

3. Вельдхейм. Часть 3

4. Вельдхейм. Часть 4

5. Вельдхейм. Часть 5

6. Вельдхейм. Часть 6

7. Вельдхейм. Часть 7

8. Вельдхейм. Часть 8