"Ловчий смерти" возвращается в 2025 году с Дэниелом Бернхардом в главной роли!

Если вы далеки от дешёвого, но сурового кинематографа 80-х, сразу закрывайте пост, он для старых пердушек, помнящих фильмы в стиле "Повелитель зверей" и "Братья варвары".

"Ловчий смерти" — прибыльный и культовый проект, принесший создателям много денег благодаря тому, что кино делали с минимальным бюджетом, собирая при этом в 10 раз больше денег в прокате и с продаж видеокассет. Всего сняли четыре части о приключениях паренька в мире магии, сокрушающего демонов, колдунов, гадалок из Инстаграмма и любителей узнать ваш знак зодиака на сайтах знакомств. И вот, кто-то, где-то решил, что мы готовы то ли к ремейку, то ли к продолжению. И знаете что? А почему бы и нет!?

Дэн Бернхард отлично смотрится в роли, он великий каскадёр, а сама постановка прям чудесно воняет нафталиновым фэнтези из прошлого. Я люблю такое. Я жду такое. Я приму такое, как отец принимает пьяного обрыганого сына после выпускного и всё ему прощает!

Ждём?
Ждём!

Даже спустя два десятилетия после того, как она поселилась в Арваде, ей всё ещё нужно было уступать дорогу любому гражданину на улице и показывать официальный свиток, подтверждающий её брак с отцом, когда собирались ежегодные налоги. Её принудительно выселили бы в район для иностранцев, если бы она не сделала этого хотя бы один раз, независимо от того, был у неё сын ашуран или нет.

Это плохо сказалось на мальчике. Если бы его отец был капитаном корабля из Десятки или даже заседал в каком-либо из нижних советов, Зоя из Талассины была бы защищена даже во вдовстве. Но продвижения вверх по ярусам были редкими, ближе к низу, и то, что имя Отца было рядом с именем изгнанницы сонинке в реестрах, давало уверенность, что он никогда не будет заседать ни в одном совете вообще. Тенерифанец был бы прощен, возможно, даже никеец. Но Мать родилась в тени Башни, и даже спустя столетия после того, как Великая Завоевательница была убита, память о её злодеяниях лежала у ног всего её народа.

Эту историю до сих пор часто рассказывали в пивных, хотя меньше говорили о капитуляции Ашура злодею и больше о прибытии флота Гегемонии, чтобы освободить свои дочерние владения. Сам Ханно не питал особой любви к баалитам и, как мог, избегал тех из них, кто появлялся в Арваде. Они были высокомерны и никогда не опускались ниже Седьмого: даже случайное пренебрежение к таким людям, как они, могло иметь серьезные последствия, даже небрежного слова было достаточно, чтобы его понизили как с яруса, так и с должности придворного писца Внешнего Трибунала. Это было бы тяжелым ударом для семьи, если бы это случилось. Зарубки на руке позволяли ему посещать рынки в глубине города, где продавалась лучшая еда, и зарабатывать деньги, чтобы позволить себе это.

Он вырос на чёрном хлебе, но теперь с удовольствием перекусывал серым и даже белым хлебом с маслом раз в месяц. Возвращение к шахтерскому питанию не понравилось бы никому из них. Ханно проглотил остатки вареного яйца и прикоснулся костяшками пальцев к столу, чтобы поблагодарить Богов за еду под терпеливым взглядом матери. Он встал за час до рассвета, чтобы успеть посетить храм, но даже в этом случае отца уже не было, когда он проснулся. Его работа в шахте начиналась до рассвета и заканчивалась после захода солнца.

— Ты тоже должна делать правильные жесты, — сказал он своей Матери. — Это помогло бы с… это помогло бы.

В юности он отвечал на насмешки о том, что его Мать — какая-то иностранная соблазнительница, кулаками и ногами, но теперь, когда ему исполнилось четырнадцать, он больше не мог рисковать. Если бы он привлек внимание стражи как нарушитель спокойствия, он мог бы потерять свое место во Внешнем Трибунале.

— У тебя есть твоя вера, — улыбнулась Зоя из Талассины. — У меня есть своя.

— Боги Преисподних не являются истинными богами, — пробормотал Ханно. — Просто великие и могучие демоны.

— Эта земля мало знает о демонах, Ханно, — сказала она, откидывая назад выбившуюся прядь его волос. — Я пришла на эти берега из-за этого. Но не говори таких невежественных слов. Те Что Внизу слушают. Те Что Внизу помнят и полностью выплачивают свои долги.

Его губы сжались, но он не стал спорить, потому что ему нужно было спешить. Его родители не часто говорили о религии, так как отец редко заходил в храм, только в праздничные ночи, а мать хранила молчание о своей вере. Она хранила маленькую плитку в тёмном углу дома и каждый раз, когда была полная луна, проливала на неё кровь с солью. На удачу и долгую жизнь, говорила она. Плитка всегда оставалась нетронутой после того, как луна начинала убывать, хотя он никогда не видел, чтобы его мать чистила её.

Отец часто дразнил её, что это пустая трата времени, потому что её Боги были придурками все до единого. Но насколько хуже они были бы без дани? — отвечала всегда Мать. Ханно поцеловал Мать в щёку и поднял с пола свою сумку, помахал ей на прощание и прибавил шагу, чтобы у него было достаточно времени для полноценной молитвы в храме. Район Баркалид находился на окраине города, недалеко от доков, и поэтому его храм был меньше и беднее, чем в более богатых районах. Тем не менее Ханно он нравился, потому что, как говорили, это был один из первых храмов, которые баалиты воздвигли на этих берегах, когда заселили их.

Он поставил свой ранец на ступеньки у входа, уверенный, что даже безъярусный вор не будет настолько глуп, чтобы попытаться совершить кражу на освященной территории, и опустился на колени перед безвратной аркой из старого дерева. Три удара сердца он провёл, стоя на коленях, затем поднялся и тихими шагами вошел в святилище.

Внутри не было света, если не считать солнечных лучей, проникающих сквозь отверстия в потолке, и пары жаровен в задней части. На эту часть храма Ханно избегал смотреть, потому что на тонком ковре, натянутом поверх железной решетки, должен был сидеть Говорящий. Тяжелый аромат благовоний и красного дерева, сжигаемых в курильницах, свисающих с решетки в яме внизу, заглушал все остальные запахи, даже так близко к улице.

Склонив голову, Ханно в молчании прошёл весь путь вокруг семи колонн. Маски, висевшие на выступающем дереве, не были украшены драгоценными металлами и камнями, как в более богатых храмах. Нет, в его районе это были глина и плавник, ракушки и обожженная грязь. Сзади стояла восьмая колонна, к которой он раньше не подходил, та самая, чьи маски были вырезаны прямо в дереве. Лики Богов Внизу, никогда не снимаемые и не носимые Говорящим, как лики Богов Свыше. Ни отвергнуть, ни принять, гласила старая поговорка.

Пройдя по тропинке, Ханно вернулся ко второму столбу, как часто делал в эти дни. Придворному писцу больше всего подходило молиться перед Ликом Истины или Ликом Праведности, но он всегда предпочитал Лик Добра. Даже среди бедных масок этого места она выделялась отсутствием украшений — простое изображение из дерева, висящее на гвозде. Ни надписи, ни резьбы.

Ханно вытянул три пальца и поцеловал кончики, прежде чем прикоснуться ими к маске. Из всех ликов Богов этот он любил больше всего. Он ничего не просил от верующих, кроме как предложить доброту без ожиданий, позволить вернуть Творению частичку света, дарованного человечеству. «Боги Небесные, Вы, Кто Добр, позвольте мне не причинять боли», — молился Ханно. «Пусть моя рука будет нежной, а мой язык бесхитростным. Пусть единственная жизнь, данная мне, будет даром другим».

Шорох босых ног и грубый шелковый халат, целующий землю позади него, заставил мальчика открыть глаза. Говорящий стоял за его спиной, надев свой родовой Лик. Было бы нечестиво пытаться выяснить, родился ли священник мужчиной или женщиной: Говорящий отрекался от всего этого, когда становился собой. Пола, имени, прошлого. Они говорили только от имени Богов, и их слова были словами самих Небес, когда они носили Лик.

— Ты ищешь наставления, дитя? — спросил Говорящий.

Ханно наклонил голову ещё ниже.

— Не этим утром, Говорящий, — тихо ответил он.

Он испытывал одновременно благоговение и испуг от предложения. Редко случалось, чтобы кто-нибудь из священников давал наставления без приглашения. Было сказано, что, если Говорящий изречет неправду, надев Лик, его плоть будет сожжена собственной рукой Небес, что станет знаком позора для всех. Верующие лишь изредка просили надеть Лик и дать наставления, ибо слова Говорящего часто выявляли неприятные истины. Боги Вверху были и отцом, и матерью, и их любовь к своим детям всегда проявлялась твердой рукой. Взгляд Говорящего задержался на нём.

— В тебе есть свет, дитя, — сказал он. — Не позволяй ему погаснуть.

А потом он ушёл, так же тихо, как и пришел. Ханно снова поклонился перед Ликом Добра, но ушёл, не пройдя прощального пути. Его ожидали в суде достаточно скоро, и его обычный короткий путь через район иностранцев был закрыт теперь, когда он находился на карантине. Какой-то торговец из Вольных Городов привез ветряную оспу вместе со своими товарами, и из-за того, что так много священников уехали из города, чтобы подготовить Фестиваль Веревок в сельской местности, болезнь распространялась слишком быстро, чтобы её можно было искоренить обычным лечением, как это обычно бывает с болезнями.

Мальчику пришлось обнажить руку перед охранниками у ворот района Халан, чтобы ему разрешили войти, хотя они хорошо его знали. В Арваде закон есть закон. Нижним ярусам не место было ступать по этим землям, если только их не вызывал Внешний Трибунал. Здание суда, где Ханно был подмастерьем, было одним из самых скромных даже среди Внешнего Трибунала, но он не возражал. Редкий день, когда в суд не поступало ни одного дела для вынесения решения, и для такого маленького суда у него был большой зал заседаний.

Большую часть коллекции составляли многочисленные законы Ашура, в том числе полный комплект знаменитых трактатов Мадрубала «Десять весов», но на пергаменте были напечатаны и многие иностранные законы. Внешний трибунал часто разрешал споры с иностранными торговцами, происходившие в пределах города, поэтому законы южных княжеств, таких как Тенерифе и Валенсис, хранились рядом с наиболее часто используемыми записями законов Никеи и Делоси.

Ханно больше всего нравились спокойные дни, поскольку он получил разрешение читать свитки, когда на него не возлагались никакие обязанности. Однако сегодняшний день не был бы одним из них. Обнажив руку во второй раз перед судебным приставом, Ханно с улыбкой поприветствовал старика.

— Доброе утро, Вено, — сказал он. — Похоже, день выдался теплый, не так ли? —

Пристав оглядел его руку в поисках отметок, как делал каждое утро, когда мальчик стал приходить в здание суда после сдачи экзамена. То, что чернила каждый раз были там, ничего не меняло, потому что долг есть долг. Все должны служить так, как предписано, чтобы Ашур сиял.

— Так оно и есть, — согласился пристав. — Солнце пойдет моим костям на пользу. Тебе следует поторопиться внутрь, Ханно. Иностранцы пришли рано.

Темнокожий мальчик поморщился. Это не сулило ничего хорошего стигийцам, которые добивались решения суда. Он не знал, какие трибуны были привлечены для наблюдения за процессом, но он знал немало тех, кто обиделся бы на то, что могло быть воспринято как иностранное нетерпение. Впрочем, это не его проблема.

Он поблагодарил Вено за совет и прошел через хранилище свитков, лишь коротко поздоровавшись со всеми старшими писцами и архивариусами, избегая разговоров. Будучи одним из самых молодых в здании суда и более чем прилично владея пером, он, как правило, получал назначение писцом, когда проходили судебные процессы.

Дежурство обычно было долгим, утомительным и не прощало ошибок, что делало его довольно непопулярным среди его товарищей. Неправильная расшифровка слов трибуна — хороший способ навлечь на себя неприятности, если они это заметят, а это обычно приводило к тому, что на несколько недель вам немедленно поручали любую работу, которая только появлялась.

Его подозрения подтвердились: когда он поставил свою сумку и отвесил беглый поклон единственному официальному судебному писцу в здании суда, его ласково похлопали по голове вместе с приветствием. Обычно это означало, что Писец Зенон собирался отослать его после тяжелой работы.

— Писец? — Ханно вздохнул.

Писец Зенон, как должным образом признанный судебный писец, был гражданином Четырнадцатого яруса. Однако он был довольно дружелюбен и часто напоминал подчиненным ему низшим гражданам, что если бы он весь день стремился быть окруженным формальностями, то остался бы служить в Высшем трибунале.

— Умный мальчик, — с нежностью сказал Зенон. — Все не так плохо, как ты думаешь. Обслуживающие трибуны — Лагон и Дискар, но отсутствующая — Изебель.

Обслуживающие трибуны были судьями любого судебного разбирательства, проводимого во Внешнем трибунале, всегда в паре. Если они не смогут вынести согласованный вердикт, то третий трибун, известный как «отсутствующий», так или иначе склонит чашу весов. Обслуживающие трибуны обычно обращали мало внимания на писца, но отсутствующий сидел прямо за ним.

Если бы упомянутый трибун был склонен читать через плечо, эта обязанность могла бы стать весьма утомительной. Однако трибуну Изебель было почти семьдесят, и она была известна как ужасным зрением, так и материнской любовью к молодым писцам. В этом ему действительно повезло, и Ханно незаметно приложил три пальца к сердцу в знак благодарности Лику Добра.

— Ступай, — сказал ему Зенон, улыбаясь. — Я даже позволю тебе воспользоваться перьями здания суда в этот раз, в качестве компенсации за эту восхитительную утреннюю обязанность.

Лицо Ханно расплылось в улыбке. Это была мелочь, но, тем не менее, награда. Писцов обычно заставляли использовать свои собственные чернила и перья, и строго наказывали, если они каким-либо образом повреждались. Способность заботиться о своей собственной сумке считалась признаком того, что человек был квалифицирован для дальнейшего продвижения по ярусам.

Однако перья в здании суда были гораздо лучшего качества, а чернила, хранившиеся в ритуальных коробках, как говорили, были сделаны в Праэс. Которая, будучи страной беззаконных дикарей, как говорили, управлялась могущественными магами. С обоими принадлежностями было приятно работать. Ханно низко поклонился в знак благодарности и направился в здание суда.

Судебные процессы проходили в открытом внутреннем дворе, когда позволяла погода, с двумя приподнятыми сиденьями, зарезервированными для обслуживающих трибунов, перед которыми должны были стоять те, кто нуждался в вынесении судебного решения. Сбоку стояло кресло поменьше для отсутствующей трибуны, а перед ним — ковер и деревянный письменный стол. Ханно поклонился трибунам в надлежащем порядке, затем сел за стол, когда трибун Изебель приветливо помахала ему рукой.

Дело было не слишком сложным. Просители, пара стигийских торговцев, не спорили с ашуранами, а просили компенсации у самой Талассократии. Такое требование обычно подпадало бы под полномочия Высокого Трибунала для урегулирования, но поскольку убытки были понесены внутри самого Арвада, оно было передано Внешнему после рассмотрения в комитете.

Стигийцы прибыли в Арвад с трюмом, полным рабов, чтобы получить чай из-за Тирского моря, прежде чем пристать к берегу в Никее со своими товарами и вернуться домой с большим богатством. Они были вынуждены остаться в городе из-за карантина, и, хотя священники помешали им заразиться ветряной оспой, они потеряли из-за нее большинство своих рабов.

Поскольку они потеряли товары из-за указа Ашурана, они потребовали от Талассократии возмещения равной стоимости. Когда трибун Лагон спросил их о происхождении рабов, они отказались отвечать на этот вопрос. Какой-нибудь восточный берег Вольных Городов, предположил Ханно.

Жители деревни из какого-то прибрежного района, захваченные во время набега, хотя стигийцы не могли признаться в этом перед Трибуналом без того, чтобы все дело не было закрыто. Служащие трибуны оставались беспристрастными, хотя, должно быть, подозревали то же самое. Ашур не возмещал торговцам убытки в связи со стихийными бедствиями и их последствиями для торговли, но по закону предлагалась компенсация за неудобства, связанные с принудительным карантином, если это привело к доказуемым убыткам.

Стигийцы потребовали вернуть им часть портового сбора, а то и стоимость их рабов, но это требование не имело под собой никакого основания в ашуранских законах, и они были отправлены восвояси, разъяренные. Ханно написал последнюю строчку официального протокола и отложил перо, обнаружив, что трибун Изебель наклонилась ближе.

— Похоже, всё сделано совершенно правильно, — улыбнулась она, и морщины стали гуще.

— Я бы не подвёл Внешний Трибунал, — серьезно ответил Ханно.

Она взъерошила ему волосы, что ему очень не понравилось, но он не возражал.

— Старый Зенон сказал мне, что ты проводил время в доме свитков, — сказала она.

— Мне нравится читать свитки, — честно ответил мальчик.

— Хорошо, — сказала Изабель. — Некоторые из наших архивариусов уже стареют, юный Ханно. Если ты будешь продолжать так превосходно выполнять свои обязанности, то, возможно, среди них найдется место и для тебя, когда кто-нибудь уйдет на пенсию.

Глаза мальчика расширились, и он низко поклонился. Архивариусы тоже принадлежали к Восемнадцатому ярусу, но даже внутри этого яруса существовали различия в рангах. Быть хранителем письменных работ означало стоять выше простого писца, и не было ничего неслыханного в том, что архивариусы с многолетним стажем поднимались на ступень выше.

Их также высоко ценили в комитетах за их знания, и те, кто занимался подобными вопросами, часто обладали наивысшим авторитетом на своем ярусе, если не чуть выше. Он все еще сиял от слов трибуна, когда вышел из здания суда, чтобы представить свою расшифровку, хотя радость сменилась удивлением, когда он обнаружил писца Зенона, ожидающего его на окраине дома свитков.

— Ханно, — мужчина поморщился.

— Сэр? — сказал мальчик. — Я несу вам стенограммы, если вы за ними.

— Нет, — сказал мужчина постарше, — но всё равно передай мне их. Твой отец, он работает в шахтах на юге?

Ханно нерешительно опустил голову.

— Мне так жаль, дитя, — тихо сказал писец. — Произошёл обвал. Возвращайся домой, в вашем округе скоро должны появиться Списки пропавших без вести. Возможно, ему повезло.

Его отцу, как он узнал в течение колокола, не повезло.

֎

Печали никогда не приходили одни. Не было тела, которое можно было бы похоронить, и это был удар, который окончательно подкосил его мать. Шахта, обрушившаяся на голову его отца, была старой и уже отработанной, поэтому комиссия граждан тринадцатого яруса, наблюдавшая за ликвидацией последствий катастрофы, решила, что она будет в числе тех, которые не будут расчищены.

По их словам, это было бы чистой денежной потерей для Талассократии. Ханно знал, что его семья была недостаточно богата, чтобы позволить себе похороны отца на плавучем дереве, что его тело никогда бы не погрузили на плот, чтобы восточный прилив доставил его обратно в далёкий дом всех ашуран, но теперь его не похоронят даже на освященной земле.

Боги Вверху знают своих, и душа хорошего человека будет принесена к ним, но, чтобы оскверненная земля была могилой его собственного отца — это позор. Священники благословили всю шахту и произнесли имена погибших, но это было сделано настолько же для того, чтобы возобновить работу, насколько для того, чтобы почтить память погибших. Хуже того, оставался всего месяц до того, как должны были быть собраны ежегодные налоги. Без отца его мать была бы изгнана из округа Баркалид и отправлена на карантин. Вынести это было невозможно.

Ханно отправлялся с каждым рассветом в качестве просителя в окружной суд, чтобы попросить правящий комитет предоставить освобождение, но ему даже не разрешили изложить свое дело перед ними. Его товарищи по Внешнему Трибуналу разделяли его скорбь, но ни у кого не было ни влияния, ни желания вмешиваться.

Мальчик проглотил свой страх и умолял каждого трибуна, который слушал, высказаться в пользу его матери, но все более холодные отказы были его единственным ответом. После этого больше не было разговоров о том, чтобы он стал архивариусом. По мере приближения дня и нарастания его страха мать успокаивалась. Горе сначала ошеломило её, но эта дистанция в конце концов превратилась во что-то другое. Она предложила утешение, которого он не желал принимать, и начала рассказывать о городе, в котором родилась.

Далекая Талассина, на побережье Пустоши. Она рассказала ему о стенах из морских раковин, которые окружали его, о большом порте, куда приезжали торговцы со всей Калернии и за её пределами. О прекрасных и ужасных высокородных, об их странном колдовстве и изысканной одежде. Об Императрице говорили, что она самая красивая женщина в мире. Затем он спросил её, не хочет ли она вернуться домой. Она сказала ему, что дом был там где его отец и что теперь он вне её досягаемости. На следующее утро, поднявшись, он обнаружил, что её нет.

Плитка в темном углу дома тоже исчезла.

Инстинкт позволил ему найти её, но он пришёл слишком поздно. Тот же самый комитет, который оставил его отца в братской могиле, занимался округами, где полагались пенсии вдовам и вдовцам, и в этот день он прибыл в Баркалид.

— Боги моих предков, воздайте мне должное, — прорычала Зоя из Талассины, бросая плитку к их ногам. — Кровь за кровь, жизнь за жизнь. Пусть каждый вздох будет мучением, каждая ночь — ужасом, каждое удовольствие превратится в безвкусный пепел. Пусть у них не будет ни отдыха, ни покоя, пока моя любовь не ляжет в могилу, которую он заслужил. Я проклинаю вас за это своим последним вздохом.

А когда охранники поспешили её оттащить, она взяла нож и вскрыла себе горло. Когда её кровь запятнала плитку, дневной свет померк, и с проклятием, все ещё звучавшим на её устах, его мать умерла. Боги Внизу прислушались. Боги Внизу вспомнили и в этот момент сполна заплатили свой долг. Он понял, что это правда, когда первый член комитета начал кричать.

֎

Последующие недели он жил словно призрак. Даже когда прóклятые жители один за другим находили своё спасение за пределами возможностей спешно вызванных жрецов и лишали себя жизни, спасаясь от мучений, по округе поползли шепотки. Ведьма, — называли дети его мать. — Ведьма из Баркалида, не произноси её имени, иначе тоже будешь проклят.

Отродье пустоши, — бормотали старухи, неодобрительно качая головами. — С ними всегда так, разве я вам не говорила?

Правящий комитет округа вызвал его к себе после двухнедельного пребывания под домашним арестом. Как последнему члену семьи, ему сообщили, что было принято решение вычеркнуть все упоминания о Зое из Талассины из записей и реестров Ашурана. Любой след её присутствия, каждый поступок, который она когда-либо совершала, теперь никогда больше не должен был упоминаться. Ему не отдадут тело. Его сожгли в море без его разрешения, достаточно далеко, чтобы пепел никогда не коснулся берегов Талассократии.

Ханно сидел в солнечном дворике перед двенадцатью ашурами с серьезными лицами, и ему сказали, что теперь будет обсуждаться его собственная судьба. Хотя он не совершил никакого преступления, степень его причастности к убийствам ещё предстоит установить. Соучастие заслуживало наказания по закону, если бы ему было предъявлено такое обвинение.

— В свете вашей образцовой службы во Внешнем Трибунале вам была предоставлена возможность осудить поступок женщины, которая вас родила, — сказал ему мужчина.

Было названо имя, но Ханно не мог его вспомнить. Глядя на яркое небо, мальчик молчал.

— Вы бы отправили её, — наконец сказал он, — в карантинный район.

— Как и положено по закону, — категорично заявила седовласая женщина.

Ханно обдумал это.

— Это было бы законно, — в конце концов признал он. — Было бы это справедливо?

— Правосудие — это осуществление закона Ашурана, — сказала та же женщина. — Ни больше, ни меньше.

Некоторое время он изучал её лицо.

— Тело моего отца, — сказал он. — Будет ли он похоронен должным образом?

Мужчины и женщины из правящего комитета выглядели смущенными, некоторые смотрели в сторону.

— Это не нам решать, — сказал мужчина. — Будет собран ещё один комитет для повторного рассмотрения этого вопроса.

Они сделают это, понял он в тот момент. Потому что граждане, которым будет предъявлено обвинение в этих дебатах, будут опасаться, что проклятие найдет и их тоже. Потому что мать заставила их бояться.

— Этот вопрос не входит в компетенцию данного слушания, — сказала седовласая женщина. — Дальнейшие отклонения от такового будут наказываться. Ханно из округа Баркалид, гражданин Восемнадцатого яруса, осудишь ты или нет действия женщины, которая тебя родила?

Они даже не произнесут её имени, подумал он. Даже это было уничтожено.

— Зоя, — сказал он. — Зоя из Талассины. Так её звали.

— Вы нарушили запрет, — холодно сказал мужчина. — Это будет принято во внимание.

— Нет, — спокойно ответил Ханно. — Я не буду осуждать её. Таким, как вы, не пристало судить её.

Они понизили его в звании до безымянного, хотя и воздержались от того, чтобы назвать его преступником. Чернильные зарубки на его руке были удалены магом, его кожа стала гладкой и неповрежденной. Хотя он всё ещё был гражданином, теперь он был лишен всех прав — даже права на сохранение дома, в котором он вырос. Ханно задумался над этим. Таков был закон Ашурана, и когда-то он не стал бы подвергать его сомнению.

Теперь он удивлялся, потому что был вынужден увидеть, что законы его народа не всегда были такими, какими, по его мнению, они должны были быть. Его глаза открылись, и все старые истины развеялись, как дым на ветру. Если закон несправедлив, то может ли он быть законом?

Это потрясло его, потому что он не мог доверять себе, чтобы увидеть правду. Он знал свой собственный гнев, свое горе. И даже без этого он был бы таким же ущербным, как и люди, которые создали законы, которые он теперь осуждал в своём сердце. Он решил, что было правильно отказать комитету.

Они были так же слепы, как и он. Бездомный и уставший, он обнаружил, что ноги снова несут его в храм. Через три удара сердца он преклонил колени перед аркой без ворот и вступил на священную территорию. На этот раз он не пошёл по тропинке. Он вышел вперед и снова опустился на колени у ног священника, окутанного благовониями.

— Говорящий, — сказал он. — Я ищу наставления.

Тот смотрел на него сквозь дым.

— Какой лик ты хочешь, чтобы я носил, дитя? — спросил он.

— Я прошу, — сказал Ханно, — Лик Справедливости.

Мать Конни тоже много знала про грязь. Всю свою жизнь она работала прачкой в домах чистоты, стирала чужое белье за гроши, и под конец жизни холодная вода забрала свое: проявилась болезнь, сводящая судорогой пальцы. Мать часто говорила: «Все на свете – грязь, можно даже не пытаться отмыться. А богачи, которые моются каждый день – вот они самые грязные, потому что пытаются эту грязь стереть, а она еще сильнее и сильнее въедается в их души».

Конни и не пытался отмыться, он просто делал, что говорили старшие, успешные. В рамках разумного, конечно. Ведь, когда ты живешь в квартале Грязи, самое худое – не уметь постоять за себя. Будучи слабым, Малышу приходилось драться как мог и чем мог. Чаще его избивали, но толику уважения, благодаря тому, что не сдавался до последнего, он заслужил.

Потом мать умерла и началась та самая полоса «удачи». Сначала соседи подделали бумаги, забрали дом и выставили парня на улицу. Затем он чуть не обморозил ноги, когда в городе ударили крепкие морозы. Его спас Худж, король подземных трущоб, дав Малышу уголок в Подземье. «Спаситель» не слыл благодетелем: за жилье нужно было платить. А работы в Подземье было две: убивать или воровать. Первого Конни не хотел, а со вторым не очень получалось. Так он и попал в тюрьму.

Время Запустения породило много банд. А когда львиную долю и без того оскудневшего войска вывели из Дрофта и окрестностей, чтобы забрать на войну, головорезы осмелели настолько, что смогли проникать в города, не привлекая к себе внимания и не встречая сопротивления. Территорию Худжа они не трогали, а вот в районах побогаче бесчинствовали.

В один из таких заходов был штурм тюрьмы. Перед Малышом стоял выбор: присоединиться к своим спасителям, как и большинство заключенных, или дальше гнить в тюрьме. Он решил, что тюрьмы с него достаточно. И теперь Конни – уже месяц как прихлебатель, низшее, никчемное звено банды, которая по численности уже превышала четыре квадры Корпуса Порядка, а это – около ста человек.

***

В животе урчало, но Конни знал: еды не будет, пока не будет закончена работа. Таковы новые порядки, с которыми он за месяц худо-бедно обвыкся. Яму называли «мертвецкой», потому что в ней нужно было закопать трупы четырех солдат-беглецов, на свою голову встретивших разведчиков банды в лесу. Солдаты клялись, что являются простыми дезертирами, и никому не расскажут о том, кого и где они встретили. Но Крам Крысолов, главарь банды, еще ни разу не оставил в живых того, кто хоть немного показался ему подозрительным. Крам в принципе не доверял никому, даже ферзям и пешкам, не говоря уже о прихлебателях.

Перед смертью солдаты несли какую-то околесицу про войну: враг невидим и не истребляем, может поднимать мертвых и вести их в атаку. В эту чушь никто не поверил. Да, конечно, мужиков из числа крестьян и ремесленников куда-то забрали, иногда банда натыкалась на абсолютно пустые деревни, где местные будто бросив нажитое, покинули селение. Но мертвецы, бродившие по земле – это каждый считал полнейшей чушью.

Бросить трупы в лесу – означало навести на след если не Корпус Порядка, то такого же зверя, как Крам или даже покрупнее. Дотж, пешка-распорядитель, определил двух «добровольцев» из числа прихлебателей: Малыша, потому как новенький, и Сопатого – потому как Дотж так захотел.

Копать первым пошел Сопатый.

Когда Конни пришел сменить своего напарника, то увидел, что тот все время только делал вид, что копал. Голый по пояс, весь в поту, он опирался на лопату, в зубах торчал стебель сок-травы, а на ногах были сапоги одного из убитых солдат. Шрамы, лысина и черные зубы Сопатого напомнили Конни о Мусорщике, чудовище, которым в детстве пугали детей. По словам местных, Мусорщик питался не только падалью и мусором, но и не брезговал перекусить уснувшими на грязных улицах родного Дрофта пьяницами и бездомными. Мать даже пугала маленького Конни соседским мальчишкой, который пошел играть в «Монетку» на соседнюю улицу, да так оттуда и не вернулся. Возможно, она преувеличивала, и парень просто решил все бросить и уйти работать в Подземье, но Конни действительно его больше не встречал.

– Зачем ты снял сапоги? С мертвеца нельзя ничего снимать, жди беды! Чему нас вера учит? Мертвый – мёртв со своим скарбом. А если ты заберешь у него что-то, тот вернется и заберет все с процентами, – озлобленно процедил Конни. С «Заповедями мертвецов» его познакомили в свое время бродячие паломники. Будучи совсем ребенком, Конни так и не понял, куда те шли, но истории о воскресших мертвецах запомнил надолго. Много позже, уже живя в Подземье, он не нарушал этого завета. Умирали в Подземье много, а охочих до мертвецкого добра было еще больше.

Разговаривать с напарником не было никакого желания, а пытаться понять логику надругавшегося над мертвым не было смысла.

В это время Сопатый вытащил лопату, проглотил сок-траву и присел на землю, проведя рукой по мокрой от пота лысине.

– Чего тебе надо? Когда я снимал с него ботинки, он был еще жив. А вот потом я его добил, – Сопатый, казалось, смаковал каждое слово, рассказывая о добивании солдата, так и не добравшегося домой.

Оказалось, что яма была выкопана меньше чем по колено. Её в принципе сложно было назвать ямой – если пойдет дождь, то наберется совсем небольшая лужа.

– Бычий пузырь, ты что тут делал все время? Должен был больше выкопать! Если до вечера не управимся, нас самих бросят сюда и прикопают вместе с трупами. Ты этого хочешь?

–  Все мы вышли из земли – все мы туда и уйдем, что тут еще сказать. Ну а если у тебя в одном месте очень туго от страха, то тогда постарайся копать вдвое быстрее, щенок!

– Я-то, может, и щенок, пока что, но в прихлебателях надолго не задержусь. А ты напомни, сколько тебе лет? Ничего кроме поживы с мертвеца до конца твоей никчемной жизни тебе не светит, сдохнешь, даже могилу рыть никто не станет, – взбесившийся Конни со всей силы пнул по куче земли в «яме». Случайно один Комок грязи попал Сопатому прямо в раскрывшийся рот.

Издав от неожиданности булькающий звук, Сопатый закашлялся, а потом бросился на обидчика. Оба сцепились и стали кататься в грязи, стараясь не упускать ни единой возможности достать друг друга кулаками, лбом или зубами.

– Эй, девчонки, чем вы тут занимаетесь? – смачный плевок угодил прямо на грязную лысину Сопатого. Плевал Видрин Медведь, один из ферзей Крама, – ну-ка за работу, щучьи потроха!

– Зря ты плюешься, я-то все помню. Подойдешь еще! – Сопатый уже не обращал внимания на Конни и обратился к ферзю.

– Поосторожнее, девонька, еще пара слов, и ты станешь первым, кого в этой яме закопают. Радуйся, что настроение у меня хорошее. Повезло, можно сказать.

Сопатый оскалился, но промолчал, а его обидчик пошел дальше по своим делам. Конни часто слышал, как тот говорил: «Расходные люди для того и нужны, чтобы пускать их в расход, не более того».

Видрин не зря был Крамовским ферзем. Бородатый, в два раза выше Конни и не менее крупный в плечах, он слыл лучшим бойцом «Волков». Ходили слухи, что в юности ферзь был прихлебателем в другой банде, и, чтобы заслужить повышение, с голыми руками вышел на бой против канты-медведя, крупнейшего хищника Кантиорры. Медведя удалось победить, но не задаром: на память остались три рубца от медвежьих когтей. Они располагались по левой половине лица от подбородка до лба. Каким чудом уцелел глаз – осталось загадкой. С тех пор Видрина стали называть Медведем.

А потом он познакомился с Крамом и стал вместе с ним промышлять разбоем. Оба предпочитали работать не в грязных, как они выражались, «чумных» городах, а на свободной земле – вольными разбойниками.

Постепенно к ним стал стекаться разного качества народ – убийцы, дезертиры, воры – словом, те, кого в городах ждала одна только плаха. Так Крам начал выстраивать иерархию внутри банды, со своими ферзями и прихлебателями, получив прозвище Крысолов. Ведь кто, как не Крам, способен определить «крысу» в человеке.

– Слышь, Малыш, твоя очередь. Копай-копай, – с этими словами и Сопатый пошел по своим делам.

Конни хотел что-то крикнуть ему вдогонку, но вместо острого словца просто взялся за лопату и стал копать. Он уже пожалел, что вообще связался с Сопатым, непредсказуемым и злопамятным, однако единственное, что теперь оставалось – это пообещать себе почаще держать язык за зубами. Если Сопатому придет в голову прирезать его ночью – никто не обратит на это внимания.

Выполнять всю грязную работу и при этом быть в розыске – не такую участь хотел себе Конни, и не то ему обещали, когда тот был в тюрьме. Но куда податься – тоже не знал. Домой возвращаться рано: начальник тюрьмы Дрофта наверняка изучил поименный список беглецов, а Худж первым узнает о возвращении Конни и потребует штраф за проваленное дело.

Сбежать бы? Хорошая идея, но один из освобожденных в первую ночь попытался это сделать: как итог, его повесили и закопали. На самом деле уйти от Крама можно только двумя способами. Можно было получить разрешение от Крама, но тот не любил ни с кем расставаться: считал, что, чем больше он отпустит людей, тем больше будет рассказано его секретов. Второй способ был проще – смерть.

***

Вечером Конни изрядно надрался. С разнообразием выпивки всегда были проблемы, поэтому приходилось довольствоваться настойкой старого Уриса. За вкус ее прозвали «тараканьим пойлом», но опьяняла она моментально. Большего от нее и не требовалось.

– Ну что ж, ты, малец, так напился? Зря тут развалился, случись что ночью – лошади раздавили бы, – послышался незнакомый голос.

Конни куда-то повели. Он не понимал, где находится. Было очень темно, и сначала ему показалось, что он в Подземье.

– Я ни..куда ниеее пойду! – Малыш икнул. – Скажите Худжу, что с меня довольно! Выплачу долги и уйду из чертова Дрофта!

– Ну тут тебе повезло, из Дрофта ты и правда ушел. Правда, в остальном можно только посочувствовать.

– Кто ты?

– Урис. Это мое пойло сделало тебя таким. А раз я виноват – я и в ответе.

– Ты же прихлебатель, да? Зачем помогаешь? К чему показывать слабость?

– Ты тоже из Дрофта. Своим нужно держаться вместе. Я полжизни просидел в тюрьме и, скорее всего, после штурма там же и остался бы, но у меня появились неотложные дела. Гляжу, парень ты неплохой. Одно скажу: нам тут совсем не место. Ложись здесь. Завтра поговорим.

***

– Ублюдки, просыпаемся! После обеда выдвигаемся, полтора дня пути! – Голос принадлежал Оральщику, второму ферзю Крама. Оглашать поручения Крама было одной из его обязанностей. За это он и получил свое прозвище.

Конни открыл глаза в телеге с каким-то тряпьем, совсем не помня, как там оказался. Его мутило, желудок бунтовал и норовил вывернуться наизнанку.

Оплеуха от конюшего, к которому был приставлен в помощники Конни, вернула его на место: «Чего разлегся, хрен медвежий, иди лошадей пои!».

На водопое уже шуршало несколько прихлебателей. Один из бывалых вовсю выпячивал грудь и размахивал толстой веткой, пытался командовать молодняком, но его никто не слушал, все и так знали свое дело. В банде нужно было слушать только главаря и ферзей, в противном случае уважения не добиться.

Там же Малыш заприметил старика Уриса.

– Ну что, парень, очухался? Выглядишь неважно. На вот: пара глотков и станешь как новый. – старик протянул маленький бурдюк.

Конни откупорил его. В нос ударил резкий запах хвои. Выпил.

– Спасибо, неплохо, – Конни рыгнул. – Куда лучше «тараканьего пойла».

– Это мой можжевеловый отвар. Он хорошо лечит «утренние болезни». Полегчало?

– Да, лучше. А ты, дедуля, получается знаток и по «вечернему пойлу» и по лечению от него? Кто ты вообще такой?

– Забыл уже? – улыбнулся Урис. – Из тюрьмы Дрофта, как и ты. Один из старожилов. В молодости много дел наворотил. За столько лет тюрьма стала моим домом, и, если бы не одна беда, я бы ни за что не связался с головорезами.

– Ты вроде старый, зачем им вообще нужен?

– Я в тюрьме помощником лекаря был. Мне доверяли, меня уважали. Банде тоже нужны костоправы.

– Так, а что за дело у тебя сейчас?

– Семья у меня в одной из деревень, которая ближе к границе с Авгуром. Дети, внуки. Раз в несколько месяцев мне приходили письма от местного священника, где он рассказывал, как у них дела. А с тех пор, как поползли слухи о войне – никаких новостей. Мне нужно как можно быстрее попасть туда.

– Думаешь, что сможешь в одиночку спасти семью?

– Мне хотя бы узнать, что с ними. Сам старый уже, а внуков не видел ни разу… В общем, когда был штурм, я подумал, что это неплохая возможность.

– Ты же знаешь, что от Крама не сбежать?

– Сбежать отсюда в любом случае проще, чем из тюрьмы. Нужно только дождаться подходящего момента и умело воспользоваться шансом.

– Мне тоже тут не по нраву. Давно хочу посмотреть, как могут люди жить по-другому.

– Тогда, парень, нам с тобой по пути.

***

Уже неделю лошади неторопливо месили дорожную грязь вместе с пешими людьми. Мелкий непрекращающийся дождик сильно раздражал, но стихия, неподвластная ни графу, ни разбойнику, стояла на своем.

Через пару часов после рассвета Конни увидел деревню. Как бельмо на глазу, она стояла посреди черных полей, которые уже дали урожай своим владельцам и были готовы к зиме.

Банда остановилась в лесу на краю поля. Место идеально подходило для временного расположения: среди разросшихся деревьев разглядеть людей и уж тем более посчитать их количество будет намного сложнее. Деревня же была видна как на ладони.

– Располагаемся здесь, дальше пойдет десяток Зуба! – Оральщик проехался вдоль растянувшейся колонны.

Зуб с дюжиной головорезов направился в деревню. Нескольких топорщиков и прихлебателей поставили в дозор по краям рощи.

– А почему мы все туда не поехали? – Конни обратился к Лему, тот примкнул к Краму больше года назад.

–  Первый раз на деле? У нас всегда первым едет Зуб. Этот умеет разговаривать так, что мы каждый раз обходимся малой кровью. Может, он изначально так запугивает местных, что все начинают обделываться, а может наоборот, стелет, что хочется пойти с ним под венец. Из Зуба вышел бы неплохой градоначальник. Но, малой, мы всегда находимся там, где находимся. А пока ждем сигнал.

– Что за сигнал? – Конни старался увидеть вдалеке что-то кроме очертаний деревни, но тщетно.

– У нас сигналы трех видов: белый дым – входим, как короли, черный – готовимся давать деру, а если дым красный, то быть крови.

– А если дыма нет совсем?

– Тогда Зуб либо подох, либо в отключке.

– Ждем значит?

– Ждем. Мне и самому уже не терпится переночевать под крышей.

– Сегодня кровать не помешала бы…

Лем засмеялся.

– Ты забыл, где твое место? Самое лучшее, что светит прихлебателям, так это конюшня или сарай со свиньями. Я бы на твоем месте засунул свою наивную мечту поглубже. Истинная правда: нет мечты – нет разочарований.

Парень хотел было возразить, что для каждого важно иметь мечту, но не успел – из деревни повалил белый дым.

***

В деревне Конни бросился в глаза старик, повешенный на дереве: высунутый язык, стеклянные глаза, связанные руки за спиной. От увиденного стало не по себе.

На сходном месте банду встречал Зуб:

– Крам, ты погляди какое отличное место! Для зимовки подходит. Местные жители сплошь старичье, женщины и дети. Они, как только нас увидели, мигом по домам попрятались. Вышел тут один, старостой представился, ну я с ним и поговорил.

– И где он? Я сам хочу с ним поговорить.

– Ты как раз мимо него проехал, на дереве висит. Не хотел по-хорошему разговаривать. Зато теперь – ему облегчение, остальным наука! Теперь ты тут староста, Крам!

– Похвально, Зуб! Слушай меня, воины!  Можем отдыхать. Местных не трогаем до смерти, а то в следующем году кормить некому будет

Пока все в предвкушении хорошего отдыха разбредались по чужим домам, Малыш стоял истуканом. Из головы не выходил мертвец. Он напомнил одного соседского старика из Грязи. Когда Конни был совсем ребенком, а отец в очередной раз буянил, сосед пригласил переночевать их с матерью к себе. Все-таки, и в Грязи жили неплохие люди.

***

Конни было приказано вместе с остальными прихлебателями наставить лавок и столов для вечернего пиршества на сходном месте. Разбойники, чувствуя вседозволенность, припугивали местных жителей.

– Эй, красотка, не хочешь сегодня со мной того, звезды посчитать на небе? Я такой звездочет, ты будешь просто в восторге! – предложил Сопатый одной местной женщине. Напуганная, она молчала. Из-за нее выглядывал такой же напуганный ребенок лет пяти.

Старый Урис во время одного из перерывов подошел к Конни и сказал:

– Знаешь, парень, за этим домом надо присмотреть, не понравилось мне то, как Сопатый смотрел на женщину. Да и пить я тебе не советую сегодня. Такое дело, некоторые могут начать сводить счеты по пьяни. Если у тебя есть враги, то сегодня – самое время, когда они захотят тебя убить.

–  Врагов вроде бы нет… – ответил Малыш, но на какое-то время замолчал, думая, точно ли у него нет врагов. Закралась мысль: «А как же вездесущий Сопатый? Он злопамятный, вдруг решит всадить нож в спину?»

Затем Конни продолжил:

– А что насчет того, чтобы сбежать?

– Крам не глупец, пьянка-пьянкой, а дозорных оставлено втрое больше обычного. Ведь местные тоже могут сбежать, а если все все разбегутся, то и работать будет некому.

– Ну прихлебатели же не разбегутся.

– Они тоже могут. Так что сегодня смотрим и наблюдаем. Будет шанс – уйдем. В противном случае останемся дальше ждать подходящий момент.

– Я уже не знаю, что мне делать в первую очередь: присматривать за домом этой бедной женщины, следить, чтобы не убили или попробовать все-таки сбежать. – Малыш уже начал закипать – Старик слишком многого хотел.

– Ну ты что, в тюрьме совсем малость пожил? Там каждый день нужно быть в особом состоянии духа и ума, чтобы и не сдохнуть, и не сойти с ума от страха или напряжения.

– А я думаю, что должно быть то, что в первую очередь нужно сделать. Вот женщина, про которую ты говорил. Зачем нам ей надо помогать? Если сбежим, все равно за ней больше никто не присмотрит. Какой смысл?

– Как тебе сказать… Человеческое нутро так устроено, что начинаешь понимать, как надо – а как не надо только тогда, когда уже поздно. Я всю свою жизнь делал не так. Я знаю, что ты меня не станешь слушать, я сам бы на твоем месте не стал слушать, но, если варится в твоем котелке хоть немного каши, подумай хорошенько, каким путем мы все идем.

– Старик, да думал я, думал, – Конни не скрывал возмущения. – Только не знаю я ничего. Ну вот кому-то помогу, куда-то уйду. А что я в другом месте делать буду? Я же не умею ничего. Опять начну воровать.

– Если ничего не умеешь – научись. Есть возможность помочь – помогай. Если решишь, что я не прав – живи, как хочешь. А если примешь мои советы, тогда ночью встретимся около этого дома. И держи ухо востро. Особенно близ Сопатого.

– Ты уж определись, что больше хочешь – помочь незнакомой женщине или добраться до дома живым. Я определился, хочу живым уйти отсюда.

– А тот ли это будет путь?

Конни ничего не ответил и пошел прочь от назойливого старика.

***

Ближе к полуночи пьянка разгорелась подобно пожару засушливым летом. Проклинающими свою жизнь остались только те, кому не повезло заступить в охрану периметра деревни. Таких оказалось около тридцати человек.

Конни заметил, что Урис так и не пришел поесть.

«Неужели он весь день у того дома провел? Нужно пойти проверить, в одиночку ничего не сможет сделать. Зачем Урис вообще влез в эту историю? Он же к семье хотел…» – с этими мыслями Малыш взял ломоть хлеба с чесноком и собрался идти к дому, где днем поругался со стариком.

Свернув на улицу, он столкнулся с Битом, одним из отправленных в дозор. Разбойник был напуган и нес какую-то околесицу:

– Тревога! Ступай по улице и предупреждай всех! Повешенный утром воскрес! Он убил Нарна, мы с ним были дозоре были.

– Ты что, напился? Какие мертвые? Они же… – Малыш ахнул, навстречу ему шли два человека, у обоих правый глаз светился зеленым, а на месте второго зияла дыра.

Одного из них они видел мертвым днем. Второй был Нарном, убитым по словам дозорного.

Мир Конни перевернулся с ног на голову: «Мертвые? Как такое возможно? Может, повешенный все-таки выжил и мстит?»

Ничто не могло объяснить события, произошедшие дальше.

Бит замахнулся топором на повешенного. Тот невероятно быстро нырнул под противника уклоняясь немного вправо, выбрасывая вперед левую руку. Бит повалился на спину, в груди зияла дыра, проделанная кулаком. Подошел Нарн, наклонился к убитому, вырвал левый глаз Бита и открыл свой рот: из него вылетело что-то темное, похожее на муху, и залетело прямиком в пустую глазницу мертвеца. После этого правый глаз Бита открылся и загорелся зеленым. Мертвец поднялся, а затем вместе с Нарном и повешенным стариком направился в сторону Конни. Малыш бросился наутек.

«Куда бежать? Искать Уриса? Нет, надо в сторону пирушки, там много человек. Может отобьемся».

Навстречу кто-то бежал. Парень узнал Видрина, В руках у него был меч.

– Ты живой? Посмотри на меня! Мне нужно знать, что у тебя с глазами. Быстрее! – крикнул ферзь.

Конни повернул голову, дождался утвердительного кивка.

– На вот, возьми! – Видрин протянул Конни большой охотничий нож. – Нам удалось пару таких убить. Просто заколоть не получится. Верный способ – отсечь голову. В противном случае они моментально тебя убьют. Найдешь оружие побольше – дерись им.

– Что все-таки происходит?

– Если б я знал. Отходим! Нужно найти выживших.

– Чего хотите, мерзкие твари? Вы вообще можете разговаривать? Что вы сделали с нашими людьми?

– Меня… – сказал Бит.

– Зовут… – дополнил Нарн.

– Улей! – закончил повешенный утром старик.

– И нас много! – Нарн пошел первым в сторону выживших.

Видрин отрубил ему голову и сразу бросил обмякшее тело под ноги остальным. Только что поднявшиеся мертвецы запутались ногами в трупе и упали. В это время ферзь бросился к Биту, занося меч над головой. Бит попытался уклониться, но получил ударом ноги по колену. Маневр с мечом оказался отвлечением внимания.

Конни представил, какую боль должен почувствовать человек от такого удара, но мертвец лишь упал – с неработающей ногой ходить, а тем более драться, не очень удобно. Видрин махом отрубил ему голову.

– Ну что, урод! Вот я и лишил тебя двух солдат!

– Это – ничто по сравнению со всей мощью Улья! – за спиной мертвеца уже стояло больше десятка таких же, как он существ. Это были крестьяне – старики, женщины, дети – еще утром Конни видел их напуганными, но живыми. У всех отсутствовал левый глаз, а правый светился зеленым. У кого-то была оторвана рука, у кого-то из дыры в животе вылезли кишки и волочились вслед за телом. Но все без разбора злобно смотрели на живых.

Со стороны сходного места, откуда прибежал Видрин, показалась толпа. Судя по неестественным позам, они были уже не членами банды Крама.

– А что ты хочешь, Улей? – Спросил Малыш. Он подумал, что, если узнать, что хочет враг, то, возможно, появится шанс договориться.

– Чтобы меня становилось больше. Больше пустых оболочек – больше Улья. Отдайте нам свои оболочки.

Надежды на переговоры больше не было.

– Я просто так не дамся. Тем более вы не получите мое тело. Малец, я беру на себя крестьян, они раньше воскресли, значит и тараканы внутри их голов лучше управляются с телами. А ты спину страхуй. Разбойники хоть и грозные на вид, но пока что неуклюжие. По крайней мере я на это надеюсь, – скомандовал Видрин.

– Но я не убиваю людей. Я в тюрьме-то за воровство оказался.

– А где ты тут людей, кроме нас, увидел? Подумай хорошенько: или мы или они.

Конни, трясясь от страха, выставил перед собой нож. Мертвецы подступали.

Огненная стрела пролетела над головой и вонзилась прямо в череп женщины-крестьянки. Зеленый глаз лопнул, тело, охваченное огнем начало заваливаться, задев двух идущих рядом детей. Те также быстро поддались огню.

Вторая огненная стрела пролетела в противоположном направлении, воткнувшись в Лема, точнее в тело, когда-то бывшее Лемом. Как назло, рядом с ним никого не оказалось, и произвести такой же эффект, как с бывшими жителями деревни, не удалось.

– Вид, все, конечно, знают, как ты канту-медведя победил, но сейчас лезь к нам на крышу!

Конни посмотрел вправо на высокий и крепкий дом. Там находились Крам, Оральщик и еще трое головорезов, имен которых Малыш не помнил.

– Крам, жив, черт побери! А почему стрелял всего два раза? Пожалел стрел?

– Рад бы и еще одну запустить, но нужно экономить. У нас есть идея получше. Шевелитесь.

Скинули веревку. Первым полез Видрин. Когда Конни начал забираться по веревке вверх, кто-то с крыши ему сказал:

– Куда собрался? Нам на крыше места мало. А для тебя другая работенка найдется. Выиграй для нас время.

При свете луны блеснул нож, резавший веревку. Конни не успел сгруппироваться и упал на землю, больно ударившись спиной о что-то твердое.

– Извини, малой, но ты показал себя плохим бойцом. Для нас ты дополнительный груз. – это уже говорил Видрин. – Радуйся, что я вообще дал тебе свое оружие.

С крыши на землю и в толпу зеленоглазых упало и разбилось несколько бутылок. По запаху стало понятно, что это – «тараканье пойло». Увидев, как поджигается стрела на луке, Конни сообразил, что скоро будет большой пожар и, сжимая зубы от боли в спине, юркнул в кусты возле дома, а оттуда в пустой коровник.

В нос ударил запах жареного мяса. В приоткрытой двери коровника парень увидел, как занялся большой пожар. Мертвецов горело много, некоторые стояли, не издав ни звука, пока не сгорали дотла. Но повешенный старик, а с ним еще добрый десяток тварей успели обойти огонь стороной. В это время с крыши стали доноситься крики. Судя по всему, кого-то из лишних бандитов сбросили с крыши, чтобы тот отвлек чье-то внимание на себя, ведь Конни эту задачу не выполнил, предпочтя побороться за свою жизнь.

В коровнике оказалась вторая дверь – в противоположной от входа стороне – через нее обычно выбрасывали навоз и залежавшееся сено. Через нее Малышу удалось выбраться незамеченным. Стараясь идти в тени, он направился к дому, где должен был находиться старик Урис.

***

Конни узнал улицу и дом. На этом месте он должен был встретиться с Урисом.

Дверь была открыта

– Это я, Конни! Есть кто живой?

– Ты все-таки пришел, парень! Как же я этому рад! – послышался голос Уриса из темноты дома.

– Тут есть кто-то еще нормальный? Что с той женщиной с ребенком? Сопатый приходил?

– Вот ты не хотел слушать старика, а зря! Расстались, значит, мы с тобой, и, когда стемнело я притаился недалеко в кустах и стал ждать. Смотрю, Сопатый возвращается, а ему навстречу, на порог, выходит женщина, ребенок за ней следом, руку держит за спиной. Только глаза у них странные, один глаз зеленым светится, а второй закрыт. Ну подлец улыбается, что-то ей говорит, а потом ребенок нож из-за спины достает и прямо Сопатому в живот. Тот корчится от боли, умирает. В это время женщина вырываем ему глаз и что-то такое делает, я так и не понял, что это было. Но после Сопатый встал, и они уже втроем куда-то ушли.

– Говоришь, женщина с ребенком уже из дома вышли зеленоглазыми. Странно, как такое могло произойти? Вся та чертовщина началась с повешенного старосты.

– Я заметил одну странность днем, но не придал этому значения. Ближе к вечеру, но еще по свету, в доме послышался детский крик и чуть позже рыдания женщины. Рой странных, то ли черных, то ли зеленых мух залетел через печную трубу в доме. Заглянул аккуратно в окно, но там было все хорошо. Ребенок и женщина что-то делали, стоя спиной к окну, поэтому лица я не рассмотрел.

– Скорее всего через этих мух и происходит воскрешение. Я уже несколько раз такое видел. Человек умирает, лишается глаза, а после туда залетает какое-то насекомое, и несчастный уже восстает. Чертовщина. Но как умерли женщина и ребенок?

– Я думаю, что женщина, не выдержав ужаса предстоящей ночи с бандитами, решила покончить с собой, захватив и ребенка.

– А что с глазами?

– Одной мухе сложно повредить человеческий глаз. Но если это рой, то тогда…

– Можешь не продолжать. И так воротит от происходящего. Я думал, что тюрьме плохо, потом думал, что в банде, а теперь уже и не знаю, что может быть хуже сегодняшней ночи. Ладно, старик, нам пора уносить отсюда ноги.

– Уже без меня, парень.

– Почему это? Как же твое дело? Дом? Родные?

– Да все, накрылась моя цель. – в голосе Уриса стала чувствоваться горечь. – После того, как понял, что женщине с ребенком уже не помочь, я хотел тебя найти, но по пути встретил Оральщика. Он думал, что я – оживший мертвец, и пырнул меня ножом. Я не умер, глаза, как видишь, оба целы и не светятся, но моя смерть – вопрос пары часов.

По спине Конни побежали мурашки, а после словно ведро холодной воды вылилось на тело. Ноги стали ватные.

– Как же так, старик? А как же твой путь? Ты все время про него говорил.

– Я только под конец жизни осознал его. И не жалею, что он заканчивается так. Может быть я – всего лишь раскаленный уголек в кузне мира. А те, на кого я смог повлиять – металл, из которого выкуют отличное оружие. Возможно, Конни, ты и есть тот самый металл. Обдумай это хорошенько. А про путь повторять не буду, если умный – на развилке повернешь правильно. Все, теперь тебе пора идти. Постарайся живым выбраться из этой заварушки. А я, пока могу двигаться, попробую устроить большой пожар. Прощай, Конни! – старик крепко сжал руку собеседника.

– Прощай, старик! – хрипло произнес Малыш и направился к выходу.

Он поклялся, что доберется до деревни близ Авгура, найдет родственников Уриса и расскажет им, что тот, хоть и совершал ошибки, но все равно любил свою семью.

Предыдущие части:

Пролог

Глава 1(1)

Глава 1(2)

Следопыт отложил письмо, вопросительно глядя на собеседника. Пока он изучал послание графа, господин Калленберг теребил в пальцах гусиное перо, словно собирался писать ответ. Очевидно, это было ложное восприятие. Он давно отправил ответы, не один, и не только графу, а сейчас просто забылся - так рассудил про себя Рандольф, глядя на удивительные траектории перемещений пера.

- А дальше, - упредил хозяин его вопрос, - я велел седлать коней и поскакал в злосчастное аббатство, куда напыщенный дурак Вильгельм, возомнивший себя знатоком человеческих душ, посмел сослать моего племянника. Во времена рыцарей за подобное объявлялись войны, и клянусь, я впервые в жизни жалел о том, что старые порядки канули в лету. Кем бы не был Бруно - убийцей или жертвой, он - моя кровь. Покушение на его свободу без королевского указа должно быть отомщено. Эти первые мысли, Следопыт, они были ужасны. Они выползали откуда-то из глубины, подпитываемые болью. Лаура в плену, Бруно во власти фанатиков, Франца больше нет. Никогда нам не обняться, не скакать на добрых жеребцах, не сидеть среди детей, вспоминая молодые годы. Произошедшее не укладывалось в голове. Брат пережил мясорубку в Исхиге и ужас в Чаще, чтобы умереть в собственном доме от ножа родного сына? О времена! Такова, выходит, ныне гибель героя? Дождь бил мне в лицо, но я не замечал его хлестких пощечин. Как и предрекал Гоффмарк, мои помыслы были направлены на вызволение Бруно из лап Божьих Судей, дабы отвезти его в Вышеград и передать в руки судей королевских. Там он мог рассчитывать на справедливость, достойное обращение и, если вина его будет доказана, быструю смерть или ссылку в Обитель Служения. Во гневе я позабыл, что граф Вильгельм сам есть королевский судья, и, выступая против его воли, я посягаю на закон. Намеки на одержимость племянника также оставались вне пределов моего внимания, тем более, что Гоффмарк сподобился изложить разумные аргументы против подобного духовидчества. Все дорожки вели к этому негодяю отцу Гуорну! Не случись кривляний капеллана, как пить дать связанного с настоятелем аббатства, граф никогда бы не решился отправить мальчишку в Вистенхоф, зная, какие способы дознания будут к нему применены.

Погода все ухудшалась и ухудшалась. Дул сильный ветер, вызывая на поклон молодые березы, росшие вдоль полузабытой дороги. Небо затянуло до горизонта, дождь усиливался, оплакивая судьбы отверженных, кому никогда боле не увидеть солнечного света. То была настоящая буря! Я промок до нитки, промерз, но чем сильнее сопротивлялся мне воющий в исступлении мир, тем сильнее крепла моя решимость во что бы то ни стало добиться своего. В молодости нам с Францем доводилось видеть ненастье пострашнее. В походах мы месяцами жили под небом Краснолесия. Не мне тебе рассказывать о капризах северной природы. Тамошние шторма не чета вышеградским.

Оказавшись один на один со стихией на полях, где некогда кипела жизнь, а ныне властвовало забвение, я поневоле вспомнил известные мне истории одержимости. Под крышей родного дома они казались выдумкой, но на пути в аббатство прежде крепкая убежденность моя поколебалась сама собою. Окружающее влияет на нас, рождая призраков там, где в иных обстоятельствах схожие видения кажутся чудачеством пошлого поэта. Когда дорога вильнула влево, и на пологом холме, дотоле сокрытом от глаз, мне удалось разглядеть башни Вистенхофа, я готов был допустить правоту отца Гуорна. Впрочем, верно и другое. Сколь тягостной не казалась дорога, в глубине души я по-прежнему считал капеллана проворовавшимся проходимцем. Не разгуливай вокруг одержимых, щедрое содержание аббатства прекратилось бы в считанные дни, как и одобренное полвека назад самоуправление.

Меня заприметили издалека.

Подъезжая к воротам, я видел, как со стен за мной наблюдают монахи с тяжёлыми посохами - картина, не предвещающая ничего хорошего. Минут пять колотил я в двери прежде, чем открылась смотровая щель, и явившийся на стук верзила - изъеденный оспинами уродец - подверг меня допросу на предмет моего нежданного визита. Помня наставления графа Вильгельма, я сумел взять себя в руки, но знал бы ты, Следопыт, каких усилий стоил мне сей недостойный спектакль! Как и подобает смиренному паломнику, отвечая на вопросы, я воздержался от повелительного тона и угроз. В конце концов брату Орхио - так его звали - надоело мокнуть, и он, пусть и с видимой неохотой, согласился провести меня к настоятелю. По итогу беседы мне предложили келью в восточном крыле, ужин и огонь, дабы высушить промокшую одежду. Увидеть Бруно разрешалось утром в промежутке между молитвами. Большего добиться было невозможно. Переодевшись в монастырскую мантию, любезно предоставленную аббатом Тибо́, я отправился в главный зал, где вдоволь налюбовался тенями, плясавшими на колоннах под заунывный сквозняк, и наслушался брата Орхио, приставленного ко мне в качестве провожатого. Снаружи не утихало ненастье, и мне оставалось надеяться, что крыша конюшни, куда отвели моего Гарата, крепче крыши самого замка. Дурным предзнаменованием виделись мне струйки воды, сочащиеся сквозь прорехи в стенах. Они напоминали о захватившей аббатство разрухе, не располагая к людям, чья духовная жизнь обрамлена грязью. Со слов моего спутника, дыры не спешили латать по причине, провозглашенной самоей верой, ибо сырость и холод - есть испытания, накладываемые монахами на немощную плоть в извечной борьбе за торжество духа, каковому потребно противостоять многоликому злу.

За время, проведенное у огня, я не увидел никого, кроме благочестивого брата Орхио, в полумраке способного сойти за восковую фигуру - до того непроницаемыми казались его безобразные черты. Аббатство Вистенхоф молчало, погруженное в молитвы. Ужин из черствой краюхи хлеба и стакана холодной воды был съеден мной уже в келье. Пространство пяти шагов длиной и четырех шириной - таково пристанище монаха, ныне мертвое, как и все восточное крыло. Год за годом численность братии сокращается. Молодые послушники держатся от Вистенхофа подальше, помещения пустуют. Потому отец Тибо решил отказаться от восточного крыла, назначив его местом приема редких просителей мирян. Холод поселился в полу, жил в отдающим плесенью воздухе, пропитывал жёсткую кровать, полусгнившую солому, грыз кости; укутавшись в дырявое одеяло, смердящее застарелой болезнью, я прислушивался к странным звукам из пустого коридора. Ветер - великий обманщик и плут. Он подражает птичьим крикам, стенает, как мученик на костре или речет голосами умерших. Он гнусавит в темноте за спиной, где нет никого, но кажется, будто мгновение назад покойник дышал тебе в затылок. Сквозь бурю я различал голоса монахов. Прохаживаясь по коридорам, они обсуждали ведовские процессы, вели полемику о сущности бездны и о порождениях звезд. Они останавливались напротив моей двери, прикладывались ухом и слушали дыхание спящего, гадая по нему на будущих блудных невест. В скитаниях далёкого эха я слышал звон цепей одержимых и умалишенных, запертых в подвалах обители под присмотром Божьих Судей. Опять обман слуха? Возможно. Но аббатство Вистенхоф - скверное место, Следопыт, а его восточное крыло - всего сквернее. Когда будешь там, лучше ночуй на конюшне.

- Я не сказал вам, что поеду, - поправил Рандольф.

- Твоя правда - спокойно ответил Калленберг, выливая в кружку остатки пива. - По утру меня разбудили двое: рыжеволосый малый лет двадцати и высокий сутулый старик. Непогода улеглась, в узкое оконце кельи лился неяркий свет. Мне дозволялось пробыть в подвалах не более часа. Столько длилась пересменка у Божьих Судей. Веришь или нет, спускаясь к металлической двери, стерегущей подземные лабиринты, я был готов остаться там навеки. Будь на то воля отца Тибо, ничто не помешает подлецам бросить меня в камеру. Граф Гоффмарк никогда не пойдет против наставлений отца Гуорна. Коль скоро тому вздумается разъяснить графу неизбежность моего заключения - я пропал. Вот какие мысли навеяла мне дорога по закоулкам Вистенхофа в обществе двух безмолвных монахов. Но, клянусь, я не жалел о проделанном пути, ибо долг перед Францем виделся мне важнее собственной жизни.

Когда мы сошли в подземелья, рыжий принялся запирать засов, и я подумал: ударю первым, смогу бежать! Нужно опередить вероломных тюремщиков, выхватить кинжал, и...Должно быть, высокий монах заметил что-то в моем взгляде.

- Прежде, чем мы пойдем дальше, - изрек он усталым голосом, - помолись, брат мой. Помолись вместе со мной, и не выпускай Господа из сердца своего, ибо то, что живёт здесь, трепещет пред великим Именем Его.

С этими словами старик и в правду начал молиться. Второй последовал его примеру. Я был в замешательстве. Это не походило на заговор, мерещившийся мне с момента пробуждения. Впрочем, зная коварство честолюбцев из духовенства, я допускал возможность обмана. Эта парочка могла дурить мне голову, выжидая момента ударить в спину. Я вновь посмотрел на старика. Тот едва заметно кивнул, и первые слова Благости Творца слетели с моих уст.

Нападения не последовало.

Я до сих пор ломаю голову, с чем связаны те навязчивые тревоги. Откуда взялась идея с кинжалом? Остается винить упаднический дух аббатства. Плохой сон и разыгравшееся воображение - так я успокаиваю себя, ибо фактов считать Вистенхофскую братию похитителями у меня не имелось. Молитва, прочитанная во свете факелов, успокоила мои не в меру разыгравшиеся чувства.

Вряд ли я сумею подробно описать дорогу до камеры. Подземелье было протяженное и запутанное — целая паутина однообразных коридоров. Факел то и дело выхватывал очертания узких проходов в невидимые части лабиринта, уходившие далеко за пределы наземной границы аббатства. По старой солдатской привычке я принялся считать повороты, сбившись, когда счёт перевалил за три десятка. Архитекторы катакомб Вистенхофа своим умопомрачительным детищем если не переплюнули, то уж точно приблизились к хитросплетениям многоуровневых лабиринтов Исхиге. Стоит упомянуть и о камерах, где помещались узники. Металлические двери, испещренные крючковатыми символами, встречались гораздо реже поворотов. Не думаю, что ошибусь, оценив их от тридцати до сорока. Истинный размер подземелий остаётся для меня неведомым. Поэтому, Следопыт, не сильно-то полагайся на мои воспоминания. Они обманчивы.

Калленберг неожиданно замолчал, погрузившись в себя. Могло показаться, что он вновь проживает минуты, проведенные в подземельях аббатства, дабы точнее описать нахлынувшие чувства. Склонный думать таким образом, Следопыт подготовил для предстоящей речи рыжебородого самую кислую свою физиономию. Когда же хозяин заговорил, ничего подобного на удивление не произошло.

- Ты веришь в конец света, Рандольф? - вдруг поменял он тему разговора.

- Я не думаю о конце света, господин Калленберг. Мой собственный конец наступит, когда философия затмит мне добычу пропитания.

- Франц верил, - не дослушал его хозяин. - Все ковырялся в проклятой "Эре Презренных", считал, что мы живём в последние времена. - Тут он замялся. - Ну а в переселение душ ты веришь? Есть ли в мире нечестивая сила, способная на это?

- Подобного я не встречал.

- Не встречал, Рандольф, или не веришь?

- Не встречал. И сил таких не знаю. Душа слишком тонкая субстанция. Что до веры...если мы верим в Богов, творящих души из музыки сфер, почему бы не поверить и в то, что им подвластно распоряжаться сотворенным по собственному усмотрению.

Господин Калленберг, похоже, твердо решил не замечать тон, с каким Следопыт отвечает на его вопросы.

- Когда мы остановились у камеры, - взволнованно продолжал он, - высокий монах распахнул решетчатое оконце, хитро встроенное в дверь, и отошёл на несколько шагов, позволяя мне приблизиться. Выждав несколько мгновений, я осмелился заглянуть внутрь. Узкий каменный мешок, саженей десяти в длину и трёх в ширину, изнутри освещался двумя факелами, закреплёнными напротив друг друга по центру длинных стен. В дальнем конце я увидел Бруно. Правду говорят, что от Божьих Судей нет спасения. Предостерегая побег, они поставили мальчика на колени, сковав цепями таким образом, чтобы напрочь лишить его возможности двигаться. Руки узника были растянуты в стороны, под прямым углом относительно туловища. Их удерживали замкнутые на запястьях кандалы, противоположным концом вбитые в камень чуть ниже уровня факелов. Лоб стягивал металлический обруч, соединённый с цепью в районе затылка. Сама цепь крепилась к стене за спиной, не позволяя голове наклоняться вперёд. Единственной его одеждой оставалась грязная набедренная повязка, тем более отвратительная, что среди темных разводов на некогда белой ткани виднелась кровь. Бруно выглядел изможденным и осунувшимся. Веки его были опущены, из приоткрытого рта по подбородку стекала слюна. Как бы ужасно не звучало, столь отталкивающее зрелище внушило мне тень надежды. Слюна означала отсутствие пыток жаждой. Во всем остальном условия заключения оставались бесчеловечными, унизительными и невозможными.

- Бруно, - позвал я его, - ответь, ты узнаешь меня? Это я - твой дядя. Я пришел помочь тебе.

Эхо нарушило тишину коридора, но ответа не последовало. Я не был уверен, услышал ли он мои слова, поэтому повторил снова. Мальчик открыл глаза, и меня передернуло. Его взгляд, прежде веселый, немного наивный и полный надежд, ныне был абсолютно потухшим. Пустота поселилась в нем. Пустота и...ненависть?

- Бруно, ты понимаешь мою речь? Помнишь, как оказался здесь? - вопрошал я темноту, покуда он глядел на меня глазами, доставшимися от Франца. Его глазами. Глядел и молчал.

За время встречи Бруно не проронил ни звука. Я просил, предлагал, угрожал, пытаясь любыми способами разговорить безумца, но все попытки оказались напрасными. Ежели крупицы рассудка и сохранились в его голове, мне не довелось быть тому свидетелем. Могло ли случиться, что он боялся говорить в присутствии монахов? Очевидно, да. Но неужели мальчишку настолько запугали, что он не отважился подать сигнала? Ему хватило бы подмигнуть или двинуть бровью, любым способом показать, что понимает меня, и тогда я смог бы помочь ему. Однако, ничего подобного не произошло. Помешательство Бруно было страшнее представлений о нем, ибо одно дело воображать, а другое - видеть пустоту, слышать безмолвие и чувствовать ненависть того, кто при последней встрече лучился любовью. Такое поведение, отягчаемое бредом о конце света, являлось лучшим основанием для обвинений в одержимости. Капеллан Гоффмарка точно все рассчитал. Вызволить такого пленника в обход принятого дознания задача невыполнимая при наличии санкций со стороны королевского судьи, каковыми санкциями граф Вильгельм охотно наделил монахов, поддавшись увещеваниям отца Гуорна о спасении души Бруно.

Старик осторожно коснулся моего плеча. Я невольно вздрогнул, по телу побежали мурашки. Это легкое прикосновение показалось мне хваткой преисподней, жаждущей вырвать меня из факельного света, уволочь глубоко в подземелья...Не знаю, как долго он стоял за моей спиной. Шагов я не слышал. Мне не хотелось покидать племянника, но иного выхода не было - скоро в камеру должны были явиться Божьи Судьи. По правилам аббатства гостям воспрещалось видеть их работу. В последний раз посмотрев на Бруно, похожего на гротескное изваяние, я собрался последовать за стариком, как вдруг тело безумца дрогнуло, а по лицу поплыла гримаса, должная изобразить усмешку.

- Скажи-ка мне, дядюшка, - произнес он голосом, от которого кровь стыла в жилах, ибо этот сиплый нестройный звук заключал в себе верх страданий, могущих выпасть на долю смертного, - сегодня Эллуэл все так же к прекрасен, и светится, как глазки милашки Берты?

За одно мгновение мир перевернулся с ног на голову. Меня словно окатили ушатом ледяной воды. Я бросился к двери, не обращая внимания на предупреждающие возгласы провожатых.

- Повтори, Бруно! Повтори, что ты сейчас сказал! - прокричал я, вцепившись руками в решетку, но было слишком поздно. Оказавшийся тут как тут молодой монах оттеснил меня в сторону, а его наставник со скрипом захлопнул смотровое оконце. Так я лишился возможности получить ответы. Мне пришлось отступить, удалиться ни с чем, но, поверь Следопыт, едва ворота страшного аббатства захлопнулись у меня за спиной, уповая на Господа я поклялся не сдаваться.

"Не дождетесь!" - твердил я облупившимися губами, покуда в голове хрипел, и стонал, и насмехался изуродованный голос, жадно упивавшийся глазками Берты - шлюхи, с которой Франц отмечал поступление в Хиггетотский полк три с половиной десятка лет назад. Фразу эту, Рандольф, знали только мы с братом. Он был не той породы, что бахвалиться юношескими гулянками. Франц всегда отличался умеренностью: не горел и потому не сгорал, не кидался в омут и не тонул в нем. Не могу вообразить, чтобы он в порыве чувств откровенничал с сыном. Кто угодно, только не Франц.

И все же слух не врал мне. Бруно в точности повторил то, чего ранее слышать не мог. Уверен, так он поступил намеренно, желая напугать меня, похоронить в догадках, лишив сна и покоя. В замке графа безумец утверждал, что он есть Франц; что свершилось темное колдовство, поменявшее отца и сына телами. Разумеется, ему никто не поверил, ибо даже представить такое святотатство означает идти против Господа. Тогда хитрость подсказала ему:

"Коль скоро итогом прежних откровений стали застенки Вистенхофа, лучше не испытывать судьбу, избрав молчание линией обороны"

Так и было сделано, только злоба на неверие окружающих в его новую действительность, где он превратился в отца, выплеснулась вовне. Волею судеб, жертвой безумца оказался я. Прекрасное объяснение, не правда ли? Я придумал его за пять минут. Сам граф Гоффмарк мог бы позавидовать. Жаль только, оно не проливает свет на глазки милашки Берты. То есть не объясняет ничего!

Продолжение следует.

О чем договорятся Лотар Калленберг со Следопытом можно будет узнать в следующей части уже в понедельник. Кто не хочет ждать, книга выходит вперед на АТ - Краснолесие. Небосвод Лебедя

Телеграм канал с подробностями о вселенной - https://t.me/nordic_poetry