Тут явился в нашу палату один оригинал, которого звали Фидель. Телосложение у него было дистрофическим, все руки синие от наколок. Его ладони, ступни и голова казались слишком большими. Зубов у него не было, как и волос на голове. Он пожаловался на то, что у него ВИЧ и принялся рассказывать о том, как он всю жизнь провел в местах лишения свободы, пока ему не поставили психиатрический диагноз, не дали инвалидность. После этого он стал постоянным пациентом первого отделения. Лежал он там иногда три дня, иногда неделю, после чего его выпускали, а через пару дней его опять туда доставляли полицейские. Он сказал нам, что грешно издеваться над Валерой, потому что он бедолага из пансионата. Андрей, конечно, рассказал, что Валера ворует вещи из тумбочек и не дает нам спать, но Фидель был к нам строг и потребовал сигарету для себя и своего подзащитного, получил отказ и привязался к тому Андрею, который ни с кем не общался и тот почему-то угостил его сигаретами и даже дал поесть.
Мне позвонила Ирина, и сказала, что я прачечной более не нужен, по той причине, что шоколадная фабрика согласилась, чтобы её рабочую одежду впредь гладили на колландере. Я понял, что стоит мне выйти с больничного и я сразу же буду уволен, а до пособия мне оставалось дотянуть ещё два месяца. Поначалу я собирался пролежать эти два месяца в первом отделении, ведь другого выхода у меня не было. Но уже через неделю я готов был на все, только бы поскорее выйти на свободу. Никакого лечения я там не получал, главный врач даже в виде исключения сказала мне, что мне дают голоперидол с циклодолом. Я говорил, что эти препараты на меня совершенно не действуют и лучше мне после них не становится. Она на это мне сказала, что может удвоить дозу или даже утроить, и тогда мне точно станет хорошо. Другие пациенты сказали мне, что если дозу этих препаратов увеличат, то я могу и мертвым начать завидовать.
Ещё больше мне захотелось выйти на свободу, после того, как контингент в нашей палате начал меняться. Сначала выписали Оскара и на его место положили крупного мужика, который первый день лежал на спине со скорбным видом, а потом начал рассказывать Владу про то, какие американцы сволочи, про величие России, про то, как он ездил на Донбасс, про то, как ему обидно за разваленный СССР. Он был гражданином РФ с постоянным видом на жительство в Латвии, родом он был с Кавказа. Работал он банщиком и намеревался открыть свою баню, по той причине, что работать банщиком ему уже не позволяло здоровье. Влад сказал, что может найти инвесторов для него и они это обсуждали целыми днями. Я инстинктивно чувствовал напряг по отношению к этому человеку. Как-то сразу стало ясно, что от него будут проблемы и вряд ли получится с ним жить спокойно.
Через пару дней выписали Андрея, который прощаясь со мной пригласил меня к себе в гости, чтобы выпить пива, послушать Гребенщикова и Летова, посмотреть фильмы Квентина Дюпьё и Хлебникова. Ему очень понравились мои рассказы про Игорька и его оруженосца Покемона. На его место положили какого-то шумного подростка кавказской внешности с уголовными наклонностями. Вскоре оказалось, что этого субъекта зовут Дима, ему сорок лет и он из пансионата. Его поведение было просто диким, хотя по отношению ко мне он был очень дружелюбным, я иногда давал ему телефон позвонить в пансионат. Он на всю палату кричал в трубку о том, как он сурово отомстит тем обитателям пансионата, которые на него пожаловались, не желая платить ему мзду. Дима сильно раздражал россиянина Евгения и я видел, что добром это не кончится.
Ссора не заставила себя долго ждать. Евгению каждый день жена приносила полную сетку с продуктами и пару пачек сигарет. Дима, конечно, начал у него клянчить и еду, и квас, и сигареты. Евгений делал вид, что ничего не слышит и брезгливо морщился. Но тут Дима обвинил его в жадности и тот начал молотить кулаками по тумбочке и орать о том, как следует себя вести в приличном обществе. Дима рухнул на колени, вытащил иконку и начал молить о прощении и бога, и Евгения, который постепенно затих и с выражением мучения на лице выслушивал рассказы Димона о его ужасной жизни, которая была ужасной,потому что ему не хватало такого строго отца, как Евгений. Я во время этой дурацкой сцены, хотел выйти из палаты, но понимал, что это может осложнить мои отношения с новыми соседями, с которыми мне ещё неизвестно сколько жить вместе.
Вскоре я узнал, что Евгений по образованию историк, но судя по разговорам, которые он вел с Владом, тема истории его совершенно не интересовала. Он все больше говорил о том, как бы и где бы одолжить по знакомству денег на постройку бани и об искусстве завязывать нужные связи. В то же время я не представлял, как он их может завязывать, впадая в истерику при малейшем возражении. Свои передачи он делил между жителями палаты и того же требовал и от нас с Владом. Пару раз он пытался заставить это делать и необщительного Андрея, но тот демонстрировал готовность драться на смерть и пойти надолго в надзорную палату, чтобы сохранить право распоряжаться своей едой и сигаретами. Мне и Владу доставалось столько же, сколько Евгению, Дима еды получал столько же, но сигареты получал лишь изредка. Валера и Гия получали очень урезанный паек.
Мне вовсе не хотелось обжираться после ужина и пить несколько чашек переслащенного кофе после завтрака, а так же ходить курить каждый час, но чтобы от этого оказаться, нужно было, как Андрей время от времени ругаться, становясь в боевую стойку. К тому же поглощение излишней еды и частое курение повышало мой статус в первом отделении и ко мне уже относились с некоторым почтением. Никто не выпрашивал у меня покурить в туалете, не вымогал у меня еду и не лез с расспросами, если я не был расположен к общению.
С самого начала Евгений велел Лёхе не стоять рядом с нами, когда мы курим и ни в коем случае ничего не просить. Фидель, как-то сам сразу понял, что в нашу палату ему лучше больше не заходить и с Димой общался в коридоре, просил у него сигарет в обмен на координаты лучшего татуировщика в Риге. И всё бы ничего, но потом Евгений начал накидываться на дурачка в подгузнике и сколько мы с Владом не объясняли, что тот совсем ничего не соображает, он хотел наказать его за то, что тот заходил в нашу палату, когда нас там не было и вроде бы досматривал наши тумбочки.
А потом у Евгения случился конфликт с одним очень веселым и общительным завсегдатаем первого отделения. Эдгар постоянно на весь туалет рассказывал о своей личной жизни, шутил с медсестрами и просил у всех что-то поесть. Попросил он и у нас с Владом что-то кинуть на зуб, мы спокойно отказали ему, он собрался уходить, но тут Евгений строго отчитал его за попрошайничество и велел убраться из туалета. И тут Эдгар спокойно ответил, что никуда не уйдет, пока сам не захочет и вообще не хочет, чтобы с ним разговаривали в таком раздраженном и покровительственном тоне. А дальше Евгений схватил его за кадык и завопил на все отделение, чтобы он не смел ему возражать, а Эдгар продолжал спокойно говорить о том, что так себя вести недопустимо, а потом резко убрал руку Евгения со своего кадыка и двинул ему под дых, а потом и в челюсть. А тот продолжал орать и размахивал руками, но ударить противника не решался. Влад пытался встать между ними и просил их успокоиться, но оба противника его отпихивали в сторону. Эдгар выскочил из туалета и побежал по коридору к кабинету медсестер. Евгений устремился за ним, выкрикивая угрозы.
В тот вечер дежурил серьезный санитар, который мог сильно двинуть пациента, чтобы успокоить и только после этого начинал его крутить и тащить в надзорную палату. Эдгар кричал, чтобы его оградили от неадекватного пациента, Евгений грозился убить Эдгара. Санитар, который был на голову ниже обоих конфликтующих, взял их за запястья, как маленьких детей, велел им замолчать и сказал, что кто-то из них после такого точно отправиться в надзорную палату на неделю. Медсестра велела Евгению идти в свою палату и лежать тихо, и принялась допрашивать Эдгара, потом Влада, потом меня и ещё нескольких очевидцев конфликта. В итоге скандалистам предложили попросить при всех друг у друга прощения, пожать руки и избежать надзорной палаты. Они, конечно, на это с радостью согласились, но Евгений начал в обмен на сигареты собирать информацию о своем враге и клялся нам, что обязательно ему отомстит, когда выйдет. Впоследствии они делали вид, что не замечают друг друга, когда сталкивались в столовой, туалете и процедурном кабинете.
Было ещё много мелких конфликтов, когда Влад почему-то решил, что в туалете группа совсем молодых пациентов слишком громко болтала ночью. Евгений орал на совсем невменяемого мужика, который навалил в штаны, пришел в туалет и стоял, не зная, что ему делать. Лёша один раз начал в туалете всем объяснять, как плохо употреблять наркотики и начал перечислять их разновидности и кто ими и где торгует, Фидель начал на него орать и выталкивать из туалета, чтобы тот не разводил пропаганду наркотиков, а Евгений и Влад почему-то решили заступиться за Лёху. Порой мне казалось, что люди просто не могут жить без конфликтов и создают их на ровном месте, хотя и смертельно боятся получить по голове от санитара и потом неделю лежать привязанными к кровати.
Обстановка в нашей палате стала напряженнее, когда Влада неожиданно выписали. В последнюю неделю ему давали какие-то лекарства, что он даже свитер не мог самостоятельно одеть, потом их заменили на уколы и жидкие препараты, наступило улучшение и его тут же выписали. И тут Евгений сначала впал в уныние, а потом занялся воспитанием Димона. И даже подробно расспросил его о его жизни.
Отец Димы был рижским армянином, а мать из Беларуси. Родители его сильно пили, потеряли приличную квартиру в центральном районе и поселились в деревянной двухэтажке. Он тоже начал пить и перестал ходить в школу лет в двенадцать. Вскоре его отец бесследно исчез, его определили в интернат, а мать поселили в какой-то пансионат. Из интерната он постоянно убегал, бродяжничал, воровал и в итоге попал в колонию для малолетних. Выйдя из колонии он снова взялся за нарушения закона. В основном он ломал сараи с барахлом в подвалах в поисках цветных металлов. Когда он снова попался полиции, его решили проверить у психиатра и в первый раз попал в первое отделение.
Ему сразу поставили тяжкий диагноз и лишили дееспособности, потом отправили в пансионат в Вецпиебалге. Ему выплачивали пособие по второй группе инвалидности, но пансионат его забирал на его содержание, на сигареты ему что-то давали, но этого не хватало. Правда ранее он мог заработать денег в том же пансионате, ухаживая за совсем немощными, убирая территорию, помогая кочегару. Разные благотворительные организации дарили ему на праздники довольно приличные ношенные одежду и обувь, а так же телефон, телевизор, и проигрыватель для дисков. Однако годом ранее того времени в силу вступил закон о запрете постояльцам пансионатов работать в этих пансионатах, и он начал вымогать деньги у соседей, чтобы покурить и выпить. Из-за чего и попал опять в первое отделение.
В пансионате он даже нашел себе невесту и собирался на ней жениться, чтобы жить вместе с ней в отдельной комнате. Мать его давно умерла, но неожиданно объявился его отец, правда был он инвалидом первой группы потому, что где-то лишился обеих рук и обеих ног по локти и колени и жил в России в Нижнем Новгороде. Иногда им устраивали сеансы видеосвязи и отец присылал ему небольшие суммы денег по праздникам.
Меня удивляло в нем то, что он мог говорить круглыми сутками, если его не просили замолчать, но при этом ни книг, ни газет он не читал, телевизор не смотрел и о музыке имел достаточно смутное понятие. Вообще ему было очень трудно на чем-то сосредоточиться. Фидель обещал ему дать телефон какого-то адвоката, который может вытащить его из пансионата и поможет получить социальную квартиру, чтобы он начал жить со своей женой самостоятельно. А я думал, что так будет только хуже и для общества, да и для самого Димы.
Вместо Влада из надзорной палаты к нам перевели гигантского мальчугана, который долго был привязан к койке после доставки в отделение полицейскими. Мальчуган совсем не говорил по-русски и мне пришлось переводить ему вопросы Евгения, который совсем не владел латышским. Оказалось, что двухметровому мальчугану двадцать два года, живет он в Сигулде с бабушкой, окончил девять классов с горем пополам, в Латвии работать даже не пробовал. Один раз бабушка отправила его поработать в Баварию на ферме, но через два месяца его отправили обратно. В первом отделении он не в первый раз, хотя инвалидности у него не было. Повязали его за то, что он приехал в Ригу, захотел выпить, зашел на заправку и потребовал водки и сигарет, угрожая все сжечь. Полицейским он оказал ожесточенное сопротивление, но те успокоили его паралитическим газом.
Евгению этот мальчуган очень понравился, он пожалел полицейских, в обязанности которых входит успокаивать таких, как они, а потом он вдруг начал нахваливать латвийское пиво, латвийский хлеб и молочную продукцию. Мне пришлось отвлечься от чтения книги и переводить эти оды своей родине. Потом Евгений рассказал, как жил во Франции и следил за строительством бани, но пока рыли дополнительный котлован для фундамента наткнулись на старый погреб полный хорошего вина и тут со всеми случился запой и миссия оказалась невыполнимой. Тут Евгений обмолвился о том, что хорошо бы переселиться во Францию навсегда. Я рассказал ему немного о своей жизни в Норвегии и Англии, о своих путешествиях на велосипеде, и он начал строить планы строительства бани в Норвегии или Швеции, особенно ему там понравилось то, что там невозможно запить, в силу ограниченной продажи алкоголя. В заключении он сделал вывод о том, что не умеют все-таки советские люди жить...
После пары дней в нашей палате гигантский мальчуган вдруг отказался от приема лекарств. Пришла медсестра и молодая врач, начали уговаривать его образумиться, но он добродушно отмахнулся от них, заявив, что уже в полном порядке и хочет домой к бабушке. Медсестра и врач ушли и пришел санитар, молча оглядел восставшего и поняв, что один он не справиться пошел звать Гатчу. И все бы ничего, но тут тихий Гия заявил, что тоже отказывается принимать лекарства и заявил, что улетает в Грузию. Медсестра спокойно спросила, кто ещё в нашей палате собрался домой и не хочет больше лечиться. И Валера завел свою бессвязную галиматью днем, чего ранее никогда не делал. Евгений что-то буркнул про беспредел, Дима тоже пожаловался на то, что его не пускают на прогулку. Андрей молчал, но смотрел на врача и медсестру как-то дерзко. И только я сказал, что меня все полностью устраивает.
И явился санитар с Гатисом, спокойно взяли мальчугана каждый за свою руку и потащили с койки, но тот поднялся и оба они просто повисли на его руках, которые он попытался освободить. Гатис ещё как-то пытался закрутить ему руку за спину, а ноги санитара даже отрывались от пола и он просто мотался в разные стороны вслед за рукой. При этом мальчуган плаксиво спрашивал, зачем ему ломают руки, ведь он просто хочет домой к бабушке. Наконец помогающий санитару пациент заломил бунтарю руку так, что тот взвыл от боли и рухнул на колени и так его медленно потащили в надзорку. Минут через десять зашла медсестра и спросила, кто ещё хочет прийти в себя в надзорке. Все лежали тихо. Тогда она велела, чтобы Гия шел в надзорку сам, но тот начал уверять её в том, что он всем доволен и особенно лекарствами, обещал усердно глотать все, что ему дадут.
На следующий день заведующая отделением спросила всех о том, удовлетворены ли мы лечением, и все мы заверяли её в том, что лечение прекрасное, что мы полностью здоровы и готовы к выписке. Я упомянул о том, что на следующей неделе мне надо будет оплачивать счета, а сделать это лежа в больнице я не могу. Она сказала, что тоже оплачивает счета, но делает это в самом конце месяца и мне не помешает полежать ещё пару недель. А я уверял её в том, что в этом нет совершенно никакой необходимости, соглашался с тем, что полинейропатия - это не болезнь, что все мои проблемы из-за моей лени, с которой я справился и снова готов трудиться на благо общества. Это я ей говорил уже давно, после недели пребывания в её отделении.
На седьмой день лечения голоперидолом я осознал свою ошибку и разработал новый план своего сражения с рубенсовскими женщинами из прачечной. Я решил выйти на работу, отработать недельку, а потом пойти к семейному врачу, выйти на больничный, сходить к своему психиатру, взять рекомендацию для больничного и продлить больничный до нужного мне срока. Конечно, надо было отработать как можно дольше и дойти до такого состояния, чтобы для больничного были железные основания.
Заведующая тогда сказала, что к выписке я еще не готов, но она разрешает мне ходить на прогулки, если я ещё буду приглядывать на этих прогулках за Димой, который уже их давно у неё выпрашивал. Евгению тоже предложили погулять, но он отказался. И отправились мы на прогулку в ватных халатах. Нас завели в кладовую, где хранились вещи пациентов и велели найти свою обувь и одеть её. В ботинках лежали бумажки, на которых были написаны фамилии, но моих любимых дорогих ботинок "Лова" не было. О чем я и заявил медсестре, которая все же соизволила зайти в кладовку и начала читать бумажки спрятанные в обуви. И к моему удивлению протянула мне пару дерматиновых туфель и сказала, что это моя обувь. И тут я объяснил ей, что некто, кто выписывался, зашел в кладовку одел мои ботинки, и ушел в них, оставив в своих бумажку с моей фамилией. Она заявила, что это не её проблемы, что туфли мне оставили хорошие, размер же подходит. Но я сказал, что мои ботинки стоят три сотни евро и у меня дома есть чек.
К неудовольствию других пациентов прогулку отложили ради поиска моих ботинок. Прибежал тот самый санитар, который их сдал в кладовку, сказал, что помнит мои коричневые ботинки и отправился их искать по всему отделению, хоть я и сказал, что это бесполезно. Медсестра занервничала, принесла и начала листать какой-то журнал и сказала, что у неё все сходится, а я был так расстроен, что сказал ей, что, если она не изменит схему своей работы, то подобные инциденты будут повторяться ещё много раз. В итоге я махнул рукой на все и пошел гулять в чужих туфлях.
На кухне нам дали хлеба, чтобы кормить уток живших в пруду больничного парка. Санитар сопровождавший нас следил за тем, чтобы мы не общались с пациентами из других отделений. Мы сделали большой крюк, чтобы обойти группу женщин. Один парень из нас помахал им рукой, а санитар рассказал, как один пациент первого отделения оказался среди женщин и те ему выдрали клок волос с головы. Я рассказал пациентам о том, что пруд этот выкопали во время одного из визитов Петра Первого в Ригу. Ему понравилась Красная Двина и он решил построить на ней причал для судов, ведь тогда это была полноводная река. А на холмах на берегу реки он приказал разбить парки и выкопать пруды. Пруды выкопали, деревья посадили, но после смерти императора парк этот зарос, пруды высохли, остался только один. И только во время визита в Ригу Екатерины Второй, парк по её указу начали восстанавливать, пересохшие пруды засыпали, но один из них остался и дожил до наших дней...
Евгений, конечно, советовал мне ничего не подписывать при выписке, говорил, что можно написать заявление в полицию, что возможно именно эта медсестра с санитаром похитили мои ботинки. Я сразу ему сказал, что мы не в том положении, чтобы качать какие-то права. Что у заведующая отделения будет защищать медсестру, а у неё-то хватит возможностей заставить меня подписать все, что угодно. И действительно, на следующий день заведующая сказала, что мне могут дать две пары или даже три пары обуви взамен моих. Но я сказал, что там одно сильно поношенное барахло, а у меня были дорогие добротные ботинки, которые совсем не изношены, начал объяснять, что медсестра неправильно работает. И тут мне напомнили, что я нахожусь на самой низшей ступени общественной иерархии, потому нечего мне носить дорогие ботинки.
Медсестра все же повела меня в кладовую, где предлагала разные пары обуви и причитала, что и не знала, что бывает такая дорогая обувь да еще и у психически больного инвалида и все просила подписать бумагу о том, что никаких претензий к больнице у меня нет. Я отказался и рассказал всему отделению о том, как можно лишиться обуви. Заведующая устроила во всем отделении обыск, вероятно полагая, что в этом неудобстве пациенты обвинят меня и заставят заткнуться, но претензий ко мне не поступило. И тогда она вызвала меня к себе в кабинет и прямо сказала, что дата моей выписки зависит теперь только от меня, сказала, что некоторые в этом отделении и на годы задерживаются. Я бубнил, что не нарушал дисциплину, что пришел в отделение сам и потому имею право уйти, как только захочу. А она спросила, кто теперь должен покупать мне новые ботинки.
Прошло несколько дней, я гулял в чужих туфлях, ноги в которых мерзли, а потом воняли. Отец принес мне из дома кроссовки, которые я когда-то привез из Норвегии. Во время утренних обходов о выписке мне ничего не говорили, а я там находился уже месяц, приближалось рождество. В столовой поставили елочку, и нарядили коробками из-под таблеток. И было видно, что кормят всех в основном галоперидолом и циклодолом, но было пару пачек клонозепама, был кошмарный препарат мирзотен и феварин, от которого у многих начинало крутить ноги. Я смотрел на падавший снег, сквозь зарешеченное окно и мечтал оказаться дома и нормально помыться, а не ночью по частям, в туалете, стоя над раковиной, но больше всего хотелось хоть немного побыть в одиночестве, посмотреть нормальное кино и выпить хоть стакан самого дрянного пива...
Я долго ждал, пока медсестра снова спросит меня о том, не хочу ли я подписаться под тем, что никаких дорогих ботинок у меня в первом отделении не пропадало. Наконец мне снова сунули какой-то бланк, который я подписал, не читая. И какая же была довольная эта старая тетка! А заведующая во время обхода на следующий день потребовала у меня устно подтвердить, что я никому не буду жаловаться на пропажу обуви. После того, как я бодро пообещал ей об этом молчать, она сказала, что через пару дней меня пора выписывать. Евгений весьма занервничал после этого, и попросил у заведующей выписать его вместе со мной. Она сказала, что все зависит от того, что ей скажет его жена. И принялся он названивать своей жене и убедительно шипеть ей о своем прекрасном самочувствии и невозможности оставаться в больнице. Это продолжалось довольно долго, но на следующий день заведующая тоже обещала ему выписку в самое ближайшее время.
И в тот день Валеру отправляли обратно в его пансионат, но перед отъездом он решил стянуть что-то из наших тумбочек, и Евгений его застал на месте преступления. Крика поначалу было много, но я только покачал головой и кивнул в сторону надзорной палаты, и тезка мой как-то сразу успокоился, велел Валере заткнуться и не заходить в палату, пока его не увезут. И только его увезли, как на его койке сразу оказался совсем неадекватный тип, носки которого так воняли, что дышать в палате стало совсем нечем. Дима вытолкал его из палаты и начал хныкать о том, что ему очень не хочется, продолжать лечение без нас, сказал, что мы были лучшими людьми, которых он встречал в своей жизни и Евгений даже начал его наставлять по отечески, убеждать его в том, что он может быть нормальным человеком, если очень этого захочет.
Наутро заведующая сказала, что пока выписывать нас не будет, но уж до конца недели, до праздников точно выпишет. Я достаточно нагло пожаловался на то, что из-за носок новенького, находиться в палате стало невыносимо, а уборщица вместо того, чтобы хотя бы забрать у него эти носки и выбросить открыла окно на два часа. Заведующая, сказала, что поговорит с медсестрой, чтобы она решила эту проблему. В итоге этого мужика просто перевели в другую палату, где он продолжал вонять своими носками.
Наконец мне и Евгению во время утреннего обхода велели сходить в душ и собирать вещи. В тот день дежурил вредный санитар, который не хотел нас пускать в чистый душ в надзорной палате. А душ в туалете был у всегда открытого окна и там было очень холодно, и все там было ужасно загажено. Я просил швабру чтобы убрать там перед тем, как мыться, но её мне не дали и тогда я обещал помыться над раковиной, в итоге мы не помылись. И в последний раз очень крупная, молодая и злая медсестра, очень грубо измерила мне давление старым прибором и спросила, был ли у меня стул и поставила в ведомости плюс.
Погода была мерзкой, дул ветер и валил мокрый снег, но я не поехал домой на трамвае, а пошел два километра пешком по своему родному району. И как же было приятно просто идти по улицам! Потом я долго лежал дома в ванне и с отвращением думал о том, что на следующий день надо идти на работу, прихватив с собой парадный костюм, потому что после смены будет праздник в ресторане...
