Это, пожалуй, один из самых сложных вопросов. В какой-то момент, борясь за что-то, справедливость, уважение, своё место, человек сам начинает брать приёмы тех, кого презирал. Грубость становится защитой, недоверие нормой, холодность привычкой. И вот уже ты смотришь в зеркало и видишь не врага, но слишком знакомый взгляд.

Чтобы не стать таким нужно не терять цель. Важно помнить, зачем ты боролся. Не ради того, чтобы быть правым, сильнее или выше, а ради того, чтобы сохранить человеческое. Иногда это значит остановиться, промолчать, выбрать не ответить злом на зло.

Главное - не забыть себя. Мир давит, но если каждый раз проверять, кем ты становишься после каждого шага, шанс остаться собой остаётся.

В хаосе Гражданской войны, под лозунгом спасения «Единой и Неделимой России», разворачивалась другая, горькая драма. Белое движение, позиционировавшее себя как национальная патриотическая сила, на деле всё чаще оказывалось на побегушках у иностранных держав, постепенно превращаясь в марионеток в их геополитической игре.

Юг России: «Союзническая» удавка генерала Деникина

Генерал Антон Деникин, командующий Вооруженными Силами Юга России (ВСЮР), искренне верил в помощь «союзников» по Антанте. Но эта помощь с первых дней надела на его армию крепкий поводок. Сами британцы не скрывали, что видят в белых прежде всего инструмент. Официально это звучало так, как писал в своем меморандуме сам Деникин в ноябре 1918 года:

«Вся русская армия на Юге России снабжается снаряжением и предметами военного довольствия от союзников».

Но за этими дипломатическими формулировками скрывалась унизительная реальность. Генерал Лукомский, один из ближайших сподвижников Деникина, признавал беспомощность своего командования:

«Мы были в полной власти союзников в отношении снабжения, и без их помощи не могли бы не только вести наступление, но и просуществовать и месяца».

Армия, не способная существовать без иностранных патронов и сапог, не может быть полностью суверенной в своих решениях. Британские советники при штабах, требования отчётов за каждый потраченный патрон — вот цена «бескорыстной» помощи. Деникин пытался лавировать, но удавка зависимости затягивалась всё туже.

Восток России: Адмирал под иностранным контролем

На Востоке ситуация была ещё откровеннее. Адмирал Александр Колчак, провозглашённый «Верховным Правителем России», был официально признан правительствами Антанты. Но это признание было не актом уважения, а ярлыком, дававшим право на управление марионеткой. В мае 1919 года США, Великобритания, Франция и Япония направили Колчаку ноту, в которой заявили о готовности предоставить ему поддержку. Это была не просьба, а директива.

Фактическим куратором и надсмотрщиком Колчака стал французский генерал Морис Жанен. Его слова, приведённые в донесениях, не оставляют сомнений, кто был настоящим хозяином положения в Сибири:

«Я заявил Колчаку, что снабжение его армии полностью зависит от нас... Мы можем потребовать от него любых уступок в обмен на нашу помощь».

Колчак, «Верховный Правитель», был поставлен в положение просителя, чья власть целиком зависела от благосклонности иностранных офицеров. Его армию снабжали через Владивосток, который контролировали японские и американские войска, а жизненно важную Транссибирскую магистраль держали в своих руках чехословаки, чьи интересы уже давно не имели ничего общего с возрождением России.

Север России: Русские войска под британским командованием

На Севере марионеточная сущность белой власти проявилась с поразительной наглядностью. Генерал Евгений Миллер, возглавлявший правительство Северной области, своим же приказом от 1 августа 1918 года полностью передал свои войска в распоряжение иностранцев:

«Все русские войска, находящиеся в районе Мурманска и Архангельска, поступают в полное распоряжение британского главнокомандующего генерала Пуль и обязуются беспрекословно выполнять все его оперативные указания».

О каком русском патриотизме могла идти речь, когда русский генерал приказывал своим солдатам «беспрекословно» подчиняться английскому командующему? Участник тех событий Б. Соколов с горечью констатировал:

«На Севере мы чувствовали себя не хозяевами, а наемными войсками при британской армии. Все решали английские офицеры».

Это был уже не союз, а откровенная военная оккупация, где белые генералы играли роль местной администрации при колониальной власти.

Дальний Восток: Японская марионетка Семёнов

Наиболее циничным примером стал атамана Григорий Семёнов на Дальнем Востоке. Он даже не пытался прикрываться риторикой о национальном спасении. Его отряды напрямую содержались и управлялись Японской императорской армией. На Токийском процессе в 1946 году японский генерал Т. Оой дал прямые показания:

«Семенов действовал как агент Японской императорской армии... Я лично передал ему 15 миллионов иен».

Американский генерал Уильям Грейвс, наблюдая за зверствами семёновцев, с которым ему предписывалось формально сотрудничать, отправлял отчаянные телеграммы:

«Действия Семенова, финансируемого японцами, представляют собой не войну против большевиков, а жестокую бойню невинных гражданских людей. Каждая сторона здесь заявляет, что она 'за Россию', но обе находятся на содержании у иностранных держав».

Это был приговор не только Семёнову, но и всей системе «союзнического» сотрудничества. Белые армии, призванные бороться за Россию, на деле стали наёмными формированиями, чьими руками иностранные государства пытались расчленить и подчинить себе ослабленную страну.

Итог этой трагедии предопределён. Движение, которое в массовом сознании всё больше ассоциировалось с иностранными хозяевами, не могло победить в гражданской войне. Патриотический лозунг большевиков о защите России от «интервентов и их прихвостней» оказался куда более убедительным для измученного народа, чем заёмные погоны и патроны белых генералов-марионеток.

ВЗЯЛ ТУТ 👈

Вагон императорского поезда, застывший на псковских рельсах, стал саркофагом для русской монархии. Внутри царила тишина, густая и тяжёлая, которую не мог разрядить даже спокойный, ровный голос Императора. Двое приехавших из мятежного Петрограда — Гучков и Шульгин — были лишь исполнителями. Но за их спинами стояли генералы, сановники и великие князья, которые в паническом страхе уже отреклись от своего Государя в сердцах своих.

Их миссия с самого начала была основана на страусиной логике предательства. «Мы ехали не для того, чтобы «свергать царя». Мы ехали для того, чтобы найти выход из положения, которое стало гибельным для России... Мы думали, что, принеся в жертву царя, мы спасаем Родину и династию». Они везли с собой в Псков собственный, заранее заготовленный проект манифеста об отречении – акт неслыханной дерзости, уже бывший государственной изменой.

Император Николай Александрович стоял перед ними, и Шульгин, сам того не ведая, запечатлел в памяти образ обречённости: «Он был одет в защитную рубашку и такие же штаны, заправленные в высокие сапоги. Он сидел за простым столом. Когда мы вошли, он встал... Николай II выслушал его спокойно и внимательно. Лицо его было совершенно непроницаемо. Казалось, он совершенно не волнуется. Только был он очень бледен... Он говорил просто, точно докладывал о самом обыкновенном деле. В его голосе, в его манерах не было и тени нервности. Это было почти сверхчеловеческое спокойствие».

Это было спокойствие человека, который увидел пустоту вокруг себя. Позже, осмысливая тот день, Шульгин даст точнейший диагноз: «Кругом измена, и трусость, и обман». И в этой атмосфере всеобщего предательства прозвучали простые и страшные слова, решившие судьбу империи:

«— Я решил отречься от престола... — сказал Государь. — До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына Алексея... Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила... Надеюсь, вы поймете чувства отца... Я не хотел бы расставаться с сыном».

И вот тут началась вторая, невидимая миру драма – драма текста. Царь не просто объявил им о своём решении. Он предъявил им свой вариант манифеста, уже написанный от его имени в канцелярских, бесстрастных выражениях. Тот самый проект, который привезли Шульгин с Гучковым, был отброшен. Но и царский текст был немедленно подвергнут правке. Прямо там, в вагоне, под диктовку прибывших, в документ стали вносить изменения, спешно переписывая отдельные формулировки, стараясь придать ему хоть какую-то видимость законности. Это была лихорадочная, кощунственная импровизация, попытка задним числом оформить акт величайшей государственной измены как добровольное волеизъявление.

Когда всё было подписано и переписано, Шульгин, принимая исторический документ, ощутил его страшную тяжесть: «Он встал. Все встали. Он передал бумагу мне. На ней было написано отречение... Я взял этот исторический документ и спрятал его в карман. Я чувствовал, что совершилось что-то огромное, непоправимое». Выйдя из вагона, его охватило чувство, которое он пронесёт через всю жизнь: «Когда я вышел из вагона, у меня было такое чувство, как будто я был соучастником убийства... Но я был убежден, что это необходимо».

В этой убеждённости и заключалась их роковая слепота. Они верили в хирургическое отсечение больной главы ради здоровья государственного организма. Они думали, что исправления, внесённые в текст манифеста, придают ему легитимность. Но результат оказался ужаснее самых чёрных прогнозов. Спустя годы, окидывая взглядом кровавый путь России после того дня, Шульгин с горечью признает: «Мы думали, что государственный организм болен какой-то тяжелой, но излечимой болезнью. Оказалось, что он болен чумой».

Их «спасительная» операция, их подготовка альтернативного проекта, их правки в тексте – всё это убило пациента. Предательство ближнего круга, трусость командования, молчаливое согласие элит и этот спешно переписанный в царском вагоне манифест – всё это открыло шлюзы для потока насилия, хаоса и братоубийственной войны, который смел великую страну. Они отрекались от Царя, думая успокоить стихию, а на самом деле принесли его в жертву тому хаосу, который пожрал их всех.

ВЗЯЛ ТУТ 👈