Рассказы в стиле хоррор
Цикл «Кровь и Соль»
[«Кровь и Соль»]
[Глава 1: Глинник]
Машина резко дернулась на очередной колдобине, и Сергей со стуком ударился головой о потолок «УАЗика».
— Эй, дед, осторожнее! — проворчал он, потирая макушку. — Мне ещё эту башку для дел своих нужно.
Леонид, не отрывая глаз от разбитой дороги, хмыкнул:
— Привыкай. Там, куда мы едем, дороги — самое безобидное, во что можно влететь.
За окном мелькали унылые пейзажи — заброшенные поля, кривые избы с пустыми глазницами окон. Воздух в салоне становился всё гуще, наполняясь сладковато-приторным запахом тления, который смешивался с едким химическим душком.
— Ну и дыра, — хрипло констатировал Сергей, сморщив нос. — И чем это несёт? Будто в морге генеральную уборку забыли сделать. Место так и кричит: «Убивайте тут друг друга, всем пофиг».
— Это ещё цветочки, — без улыбки ответил Леонид. — Скважину тут одну заброшенную вскрыли. Неудачно. Что-то на свободу вырвалось. Местные называют Глинником.
— Опять твой фольклор? — буркнул Сергей, но насторожился. Опыт подсказывал, что старик дело говорит.
Сначала пропала собака лесника. Не ушла, а именно пропала. От неё нашли лишь клок шерсти и лужу странной, вязкой слизи, пахнущей, по словам хозяина, «больницей и сероводородом». Потом пошли слухи. Будто бы браконьеры видели в тех болотах «медведя-урода». Потом перестали возвращаться домой те самые браконьеры. Двоих нашли. Вернее, то, что от них осталось. Будто их пропустили под пресс — плоские, обезвоженные останки, завернутые в собственную кожу. И тот же химический смрад. Ну и в подлеске пропали какие-то мутные типы; местные говорят, варили они чего-то вонючее в доме заброшенном. И в какой-то момент пропали, а вонь осталась.
— Не фольклор, — голос Леонида был спокоен, но в нём слышалась сталь. — Биология, но очень, очень грязная. Дух гнили. Собирается из того, что плохо сгнило. Поедает всё и вбирает в себя. Здесь, оказывается, ещё до войны пытались торф добывать. Копали глубже, наткнулись на какое-то старое русло. Вода пошла ржавая, вонючая. Говорили, будто из скважины ночью что-то выползало. Слизкое. Видимо, плохо засыпали тогда. Теперь проснулось.
Он нажал на тормоз, и «УАЗик» остановился на окраине давно забытого хутора.
Место это с неблагозвучным названием Чёрный Борок давно уже не значился на картах. О нём помнили лишь старики да редкие охотники, да и те предпочитали обходить его стороной. Место было нехорошее — глухое, заболоченное, будто сама земля здесь не желала плодоносить, а лишь тлить изнутри. Тишина была оглушительной. Ни мелких животных, ни птиц, одни лишь смрадные мухи.
— Значит, это оно, твоё «чтиво», сейчас скотину режет? — уточнил Сергей, уже без сарказма.
— Не режет. Вбирает. Поглощает. У нас не так много времени. Разобьём тут лагерь, а как стемнеет — пойдём тварь эту давить. Разведи костёр, а я за палаткой.
Ночь
Солнце сползло за горизонт, как раскалённая монета, брошенная в мутные воды болота. С его уходом холод не наступил — он вылез. Выполз из-под коряг, поднялся из трясины, пополз по земле сырыми, цепкими щупальцами. Он впивался в одежду, в кожу, в самые кости, принося не свежесть, а липкую, пронизывающую ознобу.
Тьма пришла не одна. Она принесла с собой звуки. Тихое, мерзкое чавканье где-то в трясине, будто что-то большое и мягкое пережёвывало свою добычу. Ветер, которого днём почти не было, теперь заныл в разбитых стёклах хуторских изб, и этот вой был полон тоски и зловещих намёков. Сухие стебли бурьяна, похожие на кости, поскрипывали, трусь друг о друга, а из чащи леса временами доносился короткий, обрывистый хруст — будто ломали хворост. Или кости.
Воздух густел, превращаясь в холодный, тяжёлый бульон. Запах гниения, днём приглушённый, теперь расцвёл пышным, омерзительным цветом. Он смешивался с запахом ржавой воды, влажной плесени и той самой химической слащавости, что шла от Глинника, создавая невыносимую, тошнотворную смесь. Каждый вдох обжигал лёгкие и оставлял на языке привкус разложения и страха.
Сама ночь была слепой и беспощадной. Луны и звёзд не было — низкие, рваные тучи затянули небо грязным саваном. Тьма была не просто отсутствием света; она была живой, плотной субстанцией, враждебной и давящей. Она прятала в себе очертания покосившихся построек, превращая их в угрожающие, неясные силуэты. Каждая тень клубилась и шевелилась, обещая породить из себя нечто ужасное.
К глубокой ночи всё покрылось ледяной, колючей изморозью. Она оседала на одежде, хрустела под ногами, и казалось, что это сама ночь пытается законсервировать это проклятое место, скрыть его ужасы под хрупким, белым покровом. Но под ним всё так же пульсировала, жила и ждала своего часа древняя, неумолимая скверна.
— Слышь, Лёня, — сказал как-то у костра Сергей, — а чего это птицы над тем бором не летают? Вообще. Тишина, как в гробу.
Леонид, не поднимая глаз от чистки ствола, хмыкнул:
— Умные птицы. Чуют, что мясо протухшим пахнет. Даже черви его есть не станут. Хватит трепаться. Нам пора.
Леонид взял рюкзак, повесил на плече старое, но надежное ружье, потянул носом воздух и поморщился.
— Чуешь?
Сергей принюхался. Среди запахов сырости и гнили явственно читался тот самый больнично-химический шлейф.
— Ну вот. Оно здесь.
Свинцовое небо давило на потрескавшиеся кровли, когда Леонид и Сергей переступили незримую границу Чёрного Борка. Воздух здесь был другим — густым, спёртым, словно его не вдыхали, а разжёвывали. Он пах влажной землёй, столетиями гнившей под полами, и едкой, лекарственной слащавостью, от которой першило в горле.
Они шли по центральной, давно поросшей бурьяном улице, и с каждым шагом тишина становилась всё более зловещей. Не было ни писка птиц, ни стрекотания кузнечиков — лишь навязчивый, едва уловимый шелест, будто что-то ползло по сухой траве прямо за спиной, обгоняя и скрываясь в зарослях.
Первым заметил неладное Сергей.
— Лёнь, погляди, — он ткнул пальцем в стену ближайшего сарая.
Дерево было испещрено глубокими, хаотичными царапинами. Не от когтей животного — они были слишком длинными и частыми, будто по стене били пучком острых прутьев. Из некоторых щелей сочилась та самая знакомая по следу маслянистая слизь, медленно стекающая к земле.
Леонид молча кивнул, сжимая ружьё крепче.
Они двинулись дальше. Следы присутствия «чего-то» множились с пугающей скоростью. Вот у колодца валялась разорванная туша барсука — не съеденная, а будто выпотрошенная; из неё аккуратно, с хирургической точностью были извлечены внутренности и сложены в кучку рядом. Мухи, обычно слетающиеся на падаль, облетали это место стороной.
Вот на заборе висел клок овчины — шерсть внутрь, а кожа наружу, будто её сняли чулком и набросили на гвоздь для просушки. От неё тоже исходил тот химический смрад.
— Веселенькое местечко, — хрипло пробормотал Сергей, нервно проводя рукой по холодному металлу арбалета. — Прямо курорт. И что, оно всё это... на память оставляет?
— Нет, — без эмоций ответил Леонид. — Это не память. Это процесс. Оно метит территорию. Осваивается. И готовится к следующей трапезе.
Они подошли к покосившимся воротам самого большого на хуторе дома. Здесь следов было больше всего. Земля перед входом была утоптана в липкую, чёрную кашу, испещрённую теми самыми двойными следами. Стена вокруг двери была покрыта толстым слоем засохшей слизи, в которой застыли щепки, клочья шерсти и что-то мелкое и костлявое, похожее на птичьи лапки. Дверь в дом была приоткрыта, и из щели лился тусклый свет и доносился тот самый влажный, чавкающий звук, от которого кровь стыла в жилах.
Леонид остановился, жестом приказав Сергею замереть. Он медленно, почти беззвучно, повернул голову, окидывая взглядом мёртвый хутор. Из каждого окна, из каждой тени, казалось, на них смотрели. Здесь не просто что-то было. Здесь всё было им. Каждый сгнивший брус, каждый клочок земли был пропитан его присутствием. Они не пришли охотиться на тварь. Они вошли к ней в желудок.
Старый охотник перевёл взгляд на Сергея. В его глазах не было страха. Была холодная, тяжёлая уверенность человека, который понимает, что точка невозврата уже пройдена. Он молча взвёл курки своего двуствольного ружья и дулом указал на землю. След был огромным, размытым, словно от копыта, но странно двойным, от него исходил тот самый химический смрад.
Сергей ответил ему кивком. Его собственный цинизм сгорел без остатка, оставив лишь голое, животное желание выжить. Он поднял арбалет.
Впереди была только дверь. И то, что ждало за ней.
Встреча
Внутри дома вонь ударила в нос, заставляя давиться. Стены были покрыты пульсирующим, склизким налётом. И посреди этого ада, в луче света от провала в крыше, копошилось Оно. Существо напоминало гигантского, раздувшегося паука, слепленного из склеенных друг с другом тел. В центре этой кошмарной скульптуры пульсировало бледное, бесформенное лицо без глаз.
Тварь замерла. Её «лицо» повернулось к ним. Из щелей между телами хлынул поток едкой, желтой слизи.
— Господи... — выдохнул Сергей, бледнея. — Это же... люди...
Леонид не колеблясь выстрелил. Громыхнул выстрел. Картечь впилась в плоть чудища. Тварь взревела — звук, похожий на скрип несмазанных телег, и рванулась на них, двигаясь с неестественной скоростью.
Сергей отпрыгнул, болт из его арбалета вонзился в одну из человеческих рук, торчащих из туловища, но не остановил монстра. Щупальце из сплетённых кишок и мышечной ткани хлестнуло Леонида по руке, вышибая ружьё. Старый охотник глухо ахнул от боли.
Новый выстрел Сергея из арбалета. Болт с глухим стуком вонзился в грудную клетку существа. Тварь лишь вздрогнула, будто от назойливой мухи. Из раны брызнула не кровь, а та самая едкая слизь. Леонид, привстав, громыхнул из второго ствола. Картечь вырвала клок плоти, но рана тут же начала затягиваться, будто жидкая грязь.
— Да это же бессмертный мутант! — крикнул Сергей, перезаряжая арбалет с дрожащими руками.
Глинник ответил. Из его массы выстрелило щупальце, сплетённое из кишок и жил. Оно с треском обвило ногу Леонида и рвануло на себя. Старый охотник рухнул, с трудом удерживаясь от того, чтобы не быть втянутым в эту кошмарную массу. Раздался неприятный хруст — не сломана, но вывихнута ключица. Леонид заглушил стон, бешено работая топором, отсекая упругую, живущую плоть.
— Держись, дед! — Сергей попытался прикрыть его, но второе щупальце хлестнуло его по спине, сорвав с плеча рюкзак и часть телогрейки. Хлопок был похож на удар бича. На спине проступил кровавый волдырь. Сергей с матерной руганью откатился, чувствуя, как по спине растекается адское жжение.
Они отступали под натиском твари, которая, казалось, только набирала силу от их атак. Дробь и болты не наносили ей вреда, лишь раздражали. Леонид, бледный от боли, прижал руку к груди, где торчал осколок кости, отлетевший от твари при очередном выстреле. Он впился в плечо, и рука начала неметь.
— Керосин! — хрипел Леонид. — В рюкзаке должен быть!
Сергей, сплевывая кровь от рассечённой губы, пополз к своему сорванному рюкзаку. Вместо канистры с керосином его взгляд упал на толстую стеклянную бутыль с тряпичной пробкой и жёлтым предупреждающим знаком черепа — «Крепкая водка. Не пить». Она валялась тут же, рядом с остатками чьего-то старого, разгромленного лабораторного уголка — видимо, самогонщик-умелец или бравый химик-мародер пытались тут чего-то наварить.
— Керосина нет! — закричал Сергей. — Но есть «огонь вода» местного разлива! На, тварь, выпей! — он швырнул бутыль.
Стекло разбилось о тварь, облив её мутной, пахнущей спиртом жидкостью. Глинник взревел, отступая. Но это был не керосин. Пламя от брошенной спички вспыхнуло и погасло, лишь на секунду опалив слизь.
— Хреновый самогон! — прокричал Сергей. — Даже не горит!
Его взгляд упал на второй сосуд, валявшийся в углу рядом с ржавой воронкой и обугленными ретортами — похожий на первый, но с красной полосой по стеклу. «Нашлось чем закусить!» — подумал он и швырнул ее следом.
На этот раз при ударе раздалось не глухое «бульк», а яростное шипение. Плоть Глинника задымилась, пузырилась и расползалась на глазах. Тварь взвыла уже не от ярости, а от настоящей боли.
— О, а вот это уже интереснее! — заметил Сергей. — Видимо, «водка» у них тут покрепче!
Но торжество было коротким. Из облака едкого дыма вылетело оторванное щупальце и угодило Сергею прямо в грудь. Удар был оглушающим. Он рухнул, слыша, как треснуло ребро.
Глинник, израненный кислотой, но всё ещё сильный, пополз к беспомощному Сергею. Леонид, истекая кровью, с вывихнутой ключицей, понял: обычное оружию бессильно. И тут в памяти всплыли слова деда: «Всякая нечисть — это грязь, Лёнька. А против грязи есть сила — воля мужика. Она в крови его. Особенно если её... с силой выпустить».
Без раздумий, с рыком ярости, Леонид отшвырнул топор. Он засунул пальцы в рану на плече, где торчал осколок, и, стиснув зубы, рванул его наружу. Хлынула кровь. Он впился зубами в собственное предплечье, чувствуя, как плоть рвётся, и плюнул окровавленным куском себя в самую сердцевину чудища.
— На, погань! Нашей плоти попробуй!
Эффект был мгновенным. Там, куда попали кровь и плоть, тело Глинника стало таять. Плоть расползалась, обнажая кости. Тварь завизжала, её структура потеряла целостность. Она более не была неуязвимой.
— Теперь! — закричал Леонид, падая на колени. — Жги её! В рюкзаке, на дне, должен быть аварийный запас! Малая канистра!
Сергей, превозмогая дикую боль, нашел в себе силы доползти. Он судорожно расстегнул рюкзак и действительно нашел на дне маленькую, литровую армейскую канистру с горючим. Он швырнул её в трепещущую массу. Леонид, собрав последние силы, чиркнул зажигалкой о шину и швырнул её следом.
Вспышка ослепила. Огонь с жадностью охватил Глинника, который теперь горел, как сухой трут. Он визжал, корчась и рассыпаясь на отдельные, горящие фрагменты. Воздух наполнился невыносимой вонью палёной плоти, химии и греха.
Они выползли на улицу, падая в грязь, и лежали, задыхаясь, глядя, как огонь пожирает кошмар.
— Ч... что это было? — хрипел Сергей, зажимая сломанное ребро. — Своей кровью и плотью? Ты чего, дед, Ван Хельсинг, блядь? Мог бы и предупредить, я бы тоже может кусочек себя ей кинул, для компании.
Леонид, с перекошенным от боли лицом, сочился кровью из двух ран.
— Не у всякой крови... сила есть, пацан, — с усилием выговорил он. — Твоя... ещё не дозрела для такого. И слава богу.
Они лежали под холодным небом, слушая, как трещат последние угли их первого общего кошмара. Победа была одержана. Ценой крови и плоти.
