Ландскнехт. Во сне и наяву. 8 - 9
8
Алексей Иванович откинулся на жёсткую спинку деревянного стула, приобретённого им в нагрузку к «Ундервуду». Старичок тогда слёзно умолял их не разлучать – мол, машинка, стол и стул провели вместе чуть ли не полвека. Стол совсем развалился, а вот стул – он ещё крепок. Стул и вправду был неплох, жестковат, конечно, но Войнов не имел привычки к мягким креслам. Он тогда рассмеялся и купил данное деревянное изделие, как было написано на внутренней стороне сиденья, за длинным инвентарным номером.
Прикрыв глаза, Алексей Иванович прокрутил в голове написанное, хотел ещё добавить пару строчек, но передумал и, протрещав кареткой, достал лист. Скрипнуло рассохшееся дерево ящика, прошуршала раскрываемая картонная папка, и исписанный лист лёг поверх своих товарищей.
Войнов завязал тесёмки и нежно погладил шершавый картон с синей трафаретной надписью «Дело». В столе у него уже лежало семь заполненных исписанными листами папок. Ещё одна его маленькая тайна. Купив семь лет назад старый «Ундервуд», он незаметно для себя стал заядлым графоманом. Писал запоем, так как делать ему больше было нечего.
Алексей Иванович усмехнулся: древний его стол хранил много тайн. Почти все операции, в которых он участвовал, были им описаны, расписаны и проанализированы. Для чего он писал всё это, Войнов не знал, просто надо было заполнить пустоту в жизни, вот он и заполнял её как мог.
Он взглянул на часы: батюшки святы, четвёртый час, пора обедать. Аккуратно заперев ящик стола – старая привычка, никому его писанина не нужна, а если бы и понадобилась кому-нибудь, то разболтанный замок всё равно не убережёт тайны.
Готовил Войнов себе каждый день, так как время тянулось медленно, а заполнять его всё равно было надо, хоть чем-нибудь. И готовка, как и его графоманские изыски, была ничем не хуже любого другого дела.
Поев и вымыв посуду, он сменил кассету. Наугад перемотал плёнку. Кнопка «Play» с лёгким щелчком утопилась в корпус, и Шклярский чуть насмешливо запел:
Подкрался сзади вечер, весь город им укрыт
И надо бы развлечься, как нам быть?
Я знаю, ты услышишь – откликнешься на зов.
Я позвоню – ты будь готов.[1]
Первый альбом «Пикника» отличался от всех остальных, был в нём какой-то позитив, того, чего так недоставало Войнову в последнее время. Он хоть и нехотя, но признавался себе, что устал от подобной жизни. Жизни, больше похожей на существование растения, чем на жизнь человека. Алексей Иванович смотрел в проём окна. На улице сгущались сумерки, но единственный фонарь, обычно освещающий разбитый асфальт перед домом, почему-то не горел. Осенний вечер отразил сквозь оконное стекло, его лицо. Тяжёлый подбородок, упрямые губы, острые скулы, готовые прорвать кожу, широко расставленные глаза и высокий лоб под седеющим ёжиком волос. Сумрак и пыльное стекло скрадывали детали, пряча морщины и складки вокруг рта. Тишину его квартиры нарушали только тиканье стареньких ходиков, принадлежавших ещё его деду, да голос певца:
Зажав в руке последний рубль, уйдём туда, уйдём туда,
Где нам нальют стакан иллюзий, и бросят льда, и бросят льда.
Войнов слабо улыбнулся своему отражению, двойник в стекле осклабился в ответ и подмигнул. Песня так некстати напомнила ему об Алёне.
И снова будет целый вечер глушить толпу, гитары звон,
Дым табака укроет плечи, и будет плавиться капрон.
Они под неё и познакомились, и даже уточнять не стоит, что произошло это осенним вечером. Они тогда с парнями из группы отмечали очередную удачную командировку и поздравляли Дока, на днях ставшего отцом. Он, изрядно под шофэ, вышел проветриться на крылечко кабака, да глотнуть свежего воздуха, в зале было накурено так, что впору пожарных вызывать.
Алексей Иванович, тогда просто Лёха с позывным Война, стоял на крылечке, слабо покачиваясь на пьяных ногах, и, прикрыв глаза, пытался выгнать из себя хмельной дурман. Ничего, конечно, у него не получалось – 0,7 беленькой на брата, это не шутки. Но он был молод, силён, и мог влить в себя если не столько, то половину точно. За спиной гремело:
Певец терзает голос, мигает в зале свет,
Но нас не раздражает, нет.
И мы ещё закажем, монет не хватит пусть,
Ведь я платить не тороплюсь.
Он уже собрался вернуться, тем более что продрог, да и Паша Громкий уже выглядывал и звал накатить по маленькой за недавно рождённых близнецов Дока. Как сбоку раздалось:
— Отцепись, сказала.
— Заткнись, дура, обрядилась как, блядь, ляжками голыми сверкаешь, зубы скалишь и под каждого му…ка лечь норовишь.
Мужской голос был визглив и полон злости. А вот женский хоть и взвинчен, но для такой ситуации на удивление спокоен.
— Пошёл ты, я не твоя жена, чтобы мне указывать, как одеваться и кому улыбаться.
— А сука, мне не даёшь, а этому уроду, значит, с радостью?
— Отпусти руку, Серый, больно. Отпусти, сказала. Холодно, я внутрь пойду.
Разговор Лёхе не понравился. Он открыл глаза и лениво повернулся к ссорящейся парочке, стоявшей к нему вполоборота. Она сразу понравилась ему: невысока и стройная, с блестящими в неоновом свете вывески, тёмными волосами. Маленькое чёрное платье, туфли на высоких каблуках.
А вот спутник девушки ему не глянулся: плотный, невысокий, широченные плечи распирали белоснежный свитер с V-ым вырезом. Низкий лоб и полное отсутствие волос, толстая цепочка на бычьей шее и здоровенные кулаки. Бандюк, с ходу определил Лёха.
Он встретился глазами с девушкой. Спокойные, ни капли страха, один сплошной вызов. Он пожал плечами, милые бранятся, только тешатся, и шагнул к входу в ресторан, но краем глаза увидел, как вздымается мускулистая рука, с явным намерением залепить девушке пощёчину. Тело сработало машинально – рывок, перехват. Лёха успел за секунду до того, как широкая ладонь опустилась на гладкую щеку девушки.
Война сжимал толстое запястье, решая, что делать.
Бандит обернулся к нему – толстые губы кривятся от еле сдержанного бешенства, глаза как у быка, увидевшего красную тряпку.
— Тебе чего, щенок? Тоже захотел?
— Не надо бить девушку, ик — Лёха икнул, — это не хорошо.
— Ну, ты борзый, — удивился Серый, — щас я тебя в асфальт закатаю, падла.
— Серый, не трогай его, — сказала девушка, переводя на Лёху до невозможности голубые глаза. — А ты, мальчик, иди, не вмешивайся в дела взрослых.
Хоть ей самой на вид было чуть больше двадцати.
— Так это чё, твой очередной пахарь-трахарь? Ну, так щас я им вспашу тут всё, а потом оттрахаю чтобы не лез, куда не надо.
— Прекрати, я его не знаю. Просто этот мальчик – джентльмен, — сказала девушка иронично, — а джентльмены всегда вступаются за дам.
— Ну, всё, сука, напросился, — выдал Серый и рванул на себя зажатую Войной руку, одновременно нанося удар.
Лёха хоть и был пьян, но не настолько, чтобы пропустить этот мощный, но медленный боковой в челюсть. Он отпустил руку, и, чуть качнувшись назад, пропустил мимо лица здоровенный кулак.
— Бля! — Серого занесло, и он чуть не упал, но на ногах каким-то чудом удержался. — Падла.
Он чуть присел и снова атаковал. На этот раз классической боксёрской двоечкой – правый-левый прямой. Боксёр, машинально определил Лёха, уходя от ударов, не слишком умелый, да к тому же порядком отяжелевший и медленный. Для него это был не противник, он его мог уделать на раз, только пока не знал, стоит оно того или нет.
Пока голова была занята, тело реагировало само, уходя от размашистых ударов. Изредка отвечая бугаю, точными, но пока не сильными ударами. Краем глаза Война заметил движение сбоку. Резкий прыжок в сторону, но замедленные алкоголем рефлексы на сей раз подвели. По скуле разлилась боль. К противнику подоспела подмога.
Лёха отмахивался уже от двоих противников, а вскоре и от троих. Парни были похожи на Серого – невысокие, мускулистые, но обременённые лишним весом, а от этого медлительные. Только это и спасало Лёху от неминуемого поражения. С момента драки прошло от силы пара минут, удары сыпались на него со всех сторон, часть он сблокировал, отчасти уклонился, но всё-таки уже успел наполучать так, что в голове звенело, левый глаз заплыл, а губы были разбиты в кровь.
Сблокировав очередную плюху, он отпрыгнул в сторону, пнул подлетевшего противника в живот, сам схлопотал в печень и лишь чудом устоял на ногах. Ударил навалившегося на него бандита, остро пахнувшего потом и селёдкой, лбом в нос. Подсёк его ногу и опрокинул на спину.
— Убью, сука! — взревел раненым кабаном Серый, понимая, что справиться с наглым щенком не получается, и рванул из кармана нож.
Лёха отскочил от него подальше, видя, как бликует лезвие выкидушки в свете уличных фонарей.
— Ха, — вышедший на улицу за Войной Док с ходу залепил Серому ногой в голову.
И понеслось: на улицу выскочили товарищи Лёхи и парни из бригады Серого. А потом были разборки в кабинете у Кима Михайловича.
— Бойцы, мать вашу, — орал Михалыч, — вы охренели, что за бандитские разборки в центре города. Вы что, мать вашу, не могли их положить по-тихому и уйти? Элита, бля, армии.
— Их что, валить надо было? — удивился Док, шмыгая разбитым носом.
— Какой на хрен валить? — заорал Михалыч, — Я хоть слово сказал, валить? Ты чё, боец, разницу между положить мордой в асфальт и завалить не понимаешь?
— Да мы выпимши были, — подал голос Громкий, — вот и повозиться пришлось.
— Выпимши-хреныпимши, — Михалыч чуть успокоился и понизил голос, — вы чё, бойцы, творите? Совсем форму потеряли, с какими-то бандосами столько валандались, а мне теперь с ихними паханами тереть?
— Да ладно, — решил подать голос Лёха, — в милиции же вроде как решили, что ни у кого претензий нет.
— А ты вообще молчи. Тебе, за что позывной Война дали? За то, что ты каких-то жирных кабанов рубануть не смог, и танцы с ними устроил?
— Молчи, — махнул он рукой, на открывшего было рот Лёху. — Засадить бы вас всех на губу. Герои! Всё! Валите с глаз моих долой. И чтоб в следующий раз – Всех! Мордой! В асфальт! И по-тихому в часть! И что б ни одна душа…
Михалыч погрозил им пальцем.
— Да не будет следующего раза, — потёр разбитую скулу Леший.
— Ага, не будет, а то я вас не знаю!
А через неделю на выходе из части Лёху ждала Алёна.
9
Алексей Иванович протянул руку и выключил магнитофон, оборвав фразу на половине. Побарабанил пальцами по столу, прогоняя воспоминание, и пропел, поставленным и по-прежнему сильным, в отличие от тела, голосом:
…Где Вы теперь, кто вам целует пальцы.
Куда ушел Ваш китайчонок Ли.
Мне снилось, что в притонах Сан-Франциско,
Лиловый негр Вам подает пальто…
А может быть с малайцем Вы ушли…[2]
Он замолчал, а потом закончил строками из совсем другой песни:
Мне теперь все равно,
С кем идешь ты в кино,
Кто целует тебя у подъезда.
С кем проводишь сейчас:
Каждый день, каждый час.
Кого руки твои обнимают…[3]
Войнов накрыл пишущую машинку чехлом и резко встал. Колено моментально отозвалось на неловкое движение.
— Чёрт! — Он осторожно опустился на стул и принялся массировать ногу. Минут через десять боль нехотя отступила. Он аккуратно встал, боясь потревожить раненое колено, и прохромал к кровати. Пора заняться еженедельным ритуалом.
Алексей Иванович отодвинул кровать, секретки были на месте. Здесь их, в отличие от входной двери, он всё-таки установил, хоть и понимал, что простые воры его тайник не найдут. Тот был устроен так, что, не зная хитрости замка, доски не поднимешь, и пустоты не простукаешь, всё было подогнано идеально. А того, кто найдёт и откроет, никакие хитрости не остановят. Чуть отодвинул плинтус и, запустив пальцы между ним и стеной, потянул за еле прощупывающийся рычажок. После аккуратно приподнял доски пола и достал не слишком объёмистый, но тяжёлый сейфовый ящик. Тот был заперт на два замка. Небольшой навесной, из закалённой стали – замучаешься перепиливать, и встроенный кодовый, с хитрым восьмизначным номером.
Он отпер крышку, та легко откинулась в петлях, являя на свет содержимое сейфа.
На верхней полке с бархата обивки на Войнова смотрели три наградных пистолета. Точнее, два пистолета и один револьвер.
Наградное оружие, принадлежавшее трём мужским поколениям семьи Войновых, верой и правдой служивших Родине. Вот только Алексей Иванович не заслужил такой чести. Отдав Родине что-то более ценное, чем годы, проведённые на службе, от неё, кроме пенсии и сертификата на квартиру, он ничего не получил.
«Макаров» отца. Дедовский «ТТ» и «Наган» прадеда. На рукояти каждого табличка с дарственной надписью.
На нижней полке хранилось на один ствол больше. Там лежало трофейное оружие, вот здесь Алексей Иванович не подкачал – пополнил коллекцию, начатую прадедом. Все пистолеты были потёртыми, побывавшими в боях и унёсшими не одну жизнь, но по-прежнему смертоносными и безотказно действующими.
Пальцы пробежали по прохладному оружейному металлу, сняли с крышки набор для чистки. Аккуратно достали из углубления первый пистолет – «Маузер», взятый прадедом с убитого басмача в далёкой Средней Азии. Руки без участия головы привычно и ловко разобрали смертоносный механизм, почистили, смазали, вернули на чёрный бархат.
«Парабеллум», принесённый дедом из-за линии фронта, и принадлежащий какому-то СС-кому генералу.
Отцовский «Стечкин», снятый с убитого моджахеда в горном Афганистане.
И, наконец – Кольт 1911, убойная машинка, добытая Алексеем Ивановичем в одном из рейдов.
Закончив с чисткой, Войнов спрятал ящик обратно в тайник. Привычно прикрепил «секретки» и, не поужинав – не хотелось, и даже не совершив привычной прогулки, перед сном, принял душ и отправился спать. Вот только долго не мог уснуть – мешали больное колено и мысли, тяжело бродившие в голове.
[1] Пикник – Вечер
[2] Александр Вертинский — Лиловый негр
[3] Дворовая песня. Автор неизвестен.