С самого утра Анфиса знала, что сегодня будет охота. Она стояла перед зеркалом в своей квартире с видом на старый городской парк и тщательно наносила макияж. Каждый штрих был отточен годами практики: стрелки, подчёркивающие разрез глаз, лёгкая дымка теней, придающая взгляду загадочную глубину, помада цвета спелой вишни. Она закусила губу, проверяя оттенок, затем медленно провела кончиком пальца по линии подбородка — безупречной, словно выточенной из мрамора.
Одевалась она с театральной обстоятельностью. Чёрное платье, облегающее, как вторая кожа, с разрезом до самого бедра. Шёлк скользил по её телу с тихим шепотом, обещая то, чего она никогда не отдаст. Туфли на каблуках, тонких, как лезвия. Последний взгляд в зеркало — и она превратилась в ту самую Анфису, которую ждал город: неприступную, манящую, смертельно красивую.
Она появлялась в дорогих барах, где воздух густел от дорогих духов и невысказанных желаний. Мужчины провожали её взглядами, полными голода. Анфиса выбирала всегда одного — того, чьи глаза загорались не просто вожделением, а одержимостью. Того, кто уже мысленно разрывал шелк её платья. Она подходила сама, томным голосом заказывала вино, касалась руки случайно, но неслучайно. Её смех был низким, бархатным, обещающим. Она вела свою жертву в полумрак заведения, где их столик утопал в тени, говорила о пустяках, смотрела в глаза так, будто видит в них что-то особенное.
Сегодняшний звался Артём. Успешный, самоуверенный, с дорогими часами на запястье и привычкой покупать всё, что хочется. В его взгляде она прочитала то, что искала: не просто желание, а право собственности. Он уже считал её своей.
«У меня дома коллекция итальянского вина, о которой говорят все сомелье города, — наклонился он к ней, его дыхание пахло дорогим коньяком. — Покажу?»
Анфиса опустила ресницы, изобразив лёгкую нерешительность, а потом кивнула, позволив уголку губ дрогнуть в полуулыбке. «Только на один бокал».
Его пентхаус был стерильным, как операционная: холодный мрамор, панорамные окна, безликая дорогая мебель. Ничего личного. Идеальное место.
Он налил вина, хвастаясь годами и склонами. Анфиса слушала, томно поправляя прядь волос, позволяя платью съехать с плеча. Она видела, как его зрачки расширяются, как учащается пульс на его шее. Он приблизился, попытался обнять.
«Подожди, — выдохнула она, едва отстраняясь. — Всему своё время. Покажи мне... спальню. Я хочу представить тебя там».
Он, опьянённый желанием и высоким градусом, с готовностью повёл её по бесшумному коридору. Спальня была такой же бездушной: огромная кровать, встроенные шкафы. Анфиса остановилась на пороге, её взгляд скользнул по белым простыням.
«Закрой глаза, — мягко приказала она. — Я сделаю сюрприз».
Артём усмехнулся, но подчинился. «Ты любишь игры, я вижу».
«О, ты даже не представляешь, какие игры я люблю», — её голос стал тише, почти шёпотом.
Она подошла вплотную, ощущая исходящее от него тепло, запах его кожи, смешанный с парфюмом. Её пальцы мягко коснулись его висков.
И тут мир перевернулся.
Это был не просто порыв. Всё её существо изменилось — плавно, как перетекание ртути. Кожа на её руках потемнела, приобретя землистый, почти серый оттенок, и стала плотной, шершавой, как кора старого дерева. Пальцы вытянулись, суставы выступили буграми, а ногти стали длинными, острыми и абсолютно чёрными, словно отточенными из обсидиана. Её изящное платье лопнуло по швам, не выдержав трансформации, обнажив торс, покрытый странными, похожими на лишайник, пятнами и сетью тонких, пульсирующих прожилок. Красота её лица распалась, как маска, уступив место чему-то бесформенному и безглазому, где на месте рта зияла лишь тёмная, беззубая впадина. От неё исходил запах сырой земли, старой крови и увядших цветов.
Артём, почувствовав неладное, попытался открыть глаза. Но было поздно. Её руки, теперь больше похожие на корни столетнего дуба, уже обвили его голову с чудовищной силой.
Ощущения жертвы она поглощала вместе с жизнью. Это была не просто физическая смерть. Она впитывала в себя момент наивысшего желания, самую яркую вспышку вожделения, которое обращалось в ледяной ужас. Этот миг перехода, этот сладкий яд разочарования и страха был для неё нектаром, сущностью, которой она питалась. Она чувствовала, как его мечты, его пошлые фантазии, его самомнение и жажда обладания — всё это обращалось в чистую, кристаллическую энергию отчаяния и поступало в неё, насыщая, наполняя силой. Его тело, лишённое этой энергии, становилось пустой оболочкой. Оно не разрушалось, а будто бы мгновенно старилось, иссыхалось, превращаясь в лёгкий, похожий на пергамент, прах, который она потом смывала в водосток его же безупречной ванной комнаты.
Процесс длился несколько минут. Когда она отпустила то, что осталось от Артёма, его пижама бесшумно спала на пол, а в воздухе повисло облачко серой пыли.
Анфиса стояла посреди комнаты, её истинная форма постепенно отступала, сжимаясь, уплотняясь, обрастая иллюзией плоти. Шёлк платья, казалось, сам собой поднялся с пола и облёк её восстановившееся тело. Кожа вновь стала фарфоровой, губы — алыми, глаза — глубокими и манящими. Она подошла к зеркалу в полный рост. В нём отражалась лишь красивая, слегка уставшая девушка. Ни тени уродства, ни памяти о безглазой пустоте. Только она.
Но в ту ночь, вернувшись в свою квартиру, она почувствовала не насыщение, а странную пустоту. Она смотрела на городские огни, и её, впервые за долгие годы, посетила мысль, от которой похолодели её искусственные вены. А что, если эта охота — не её выбор? Что если эта красота — не дар, а клетка, а голод — не её голод, а чей-то ещё?
Она резко отвернулась от окна и уставилась на своё отражение в тёмном стекле. И на долю секунды, один миг, который можно было списать на игру света и усталость, она увидела не своё лицо. Она увидела другое — бесконечно старое, скорбное, с глазами, полными такой тоски, что её собственное, холодное сердце, если бы оно билось, остановилось бы. И в том отражении губы, похожие на высохшие трещины, прошептали беззвучное слово: «Мать».
Анфиса отшатнулась. Сердце — обычное, человеческое, бившееся в её груди лишь для вида — заколотилось с бешеной силой. Она поднесла дрожащие пальцы к щеке, к губам. Под подушечками была лишь гладкая, упругая кожа. Галлюцинация. Должно быть, галлюцинация от перенапряжения.
Она заставила себя лечь, закрыть глаза. Но сон не шёл. Перед веками стояло то лицо. И шёпот. И это слово. «Мать».
Утром она проснулась с сухим ртом и тяжёлой головой. Инстинкт велел ей забыть, выйти на охоту снова, утолить нарастающее беспокойство свежей порцией чужого желания и страха. Но что-то было надломлено. Ровный, отлаженный механизм её существования дал сбой.
Вместо вечернего туалета она надела простые джинсы и свитер, натянула на голову капюшон и вышла в город не как охотник, а как тень. Она бродила по улицам, смотрела на пары, на мужчин, бросавших на неё даже в таком виде оценивающие взгляды. И каждый такой взгляд теперь вызывал не предвкушение, а глухую тошноту. Не голод, а отвращение.
Она оказалась у своего дома. Поднялась в квартиру, но не зажгла свет. Стояла в темноте, и тут её взгляд упал на старый, пыльный альбом, лежавший на верхней полке шкафа. Она не помнила, откуда он. Никаких личных вещей у неё не было — только одежда, косметика, ключи от машин, которые она продавала после исчезновения «поклонников». Но этот альбом… Она взяла его в руки. Кожаная обложка была холодной и шершавой.
Открыла. На первой странице — пожелтевшая фотография. Молодая, очень красивая женщина с печальными глазами. Она стояла в поле, в простом платье, и смотрела куда-то вдаль. Анфиса не узнавала её, но в груди чтого ёкнуло. Она перевернула страницу. Вырезка из газеты, датированная 70-ми годами. «Загадочное исчезновение в районе Черноречья». Перевернула ещё. Ещё вырезка. «Труп мужчины найден в овраге. Причина смерти не установлена». Ещё. И ещё. Все — про исчезновения, про странные смерти мужчин. И на каждой — едва заметные, сделанные от руки пометки на полях: «Не насытилась», «Голод возвращается», «Она растёт».
Руки Анфисы задрожали. Она лихорадочно перелистывала страницы, пока не дошла до последней. Там не было вырезки. Там был рисунок, наспех набросанный карандашом. Дерево. Старое, корявое, с толстым, перекрученным стволом. И у его подножия — фигурка женщины. А на ветвях, если приглядеться, угадывались странные, удлинённые плоды, похожие на человеческие тела.
И под рисунком, кривыми, торопливыми буквами: «Прости. Я не знала, что ношу. Она проснулась голодной. Она — моя дочь. И теперь она — ты».
Лёд пробежал по позвоночнику Анфисы. Она отшвырнула альбом, как обжёгшись. Он упал на пол, раскрывшись на том самом рисунке. Женщина у подножия дерева смотрела на неё с бумаги пустыми глазницами.
Внезапно, спазм пронзил её живот. Анфиса согнулась от боли, вскрикнув. Это был не голод. Это было что-то иное. Что-то… растущее. Она отползла к зеркалу в прихожей, с ужасом глядя на своё отражение. В полумраке её лицо было бледным, красивым. Но в глубине глаз, там, где раньше была лишь пустота или холодная насмешка, теперь плавало что-то чужое. Что-то древнее и безутешное.
Она подняла руку, коснулась зеркала. И её отражение сделало то же. Но в тот миг, когда её пальцы встретились с холодным стеклом, отражение не остановилось. Его рука, тёмная, древесная, с длинными чёрными когтями, медленно, преодолевая барьер, вышла из зеркала и обхватила её запястье.
Хватка была ледяной и неподвижной, как корни, вросшие в камень. Анфиса не смогла издать ни звука. Она могла только смотреть, как её собственное, прекрасное лицо в зеркале тает, как воск, обнажая ту самую скорбную маску старости, которую она видела прошлой ночью. Сухие губы в отражении шевельнулись.
«Дочь моя, — проскрипел голос, звучавший так, будто его рвёт на части ветер в пустых ветвях. — Пора домой. Пора к корням. Голод вечен. И ты теперь — его сосуд».
Боль в животе усилилась, стала рвущей, разрывающей. Анфиса упала на колени, не в силах высвободить руку. Она чувствовала, как под её кожей, в самой утробе того, что когда-то имитировало женское тело, что-то шевелится. Что-то тянется к свету, к жизни, к новому голоду.
Зеркало перед ней начало мутнеть, превращаясь в портал в густую, непроглядную тьму, откуда тянуло запахом прелой листвы и старой, неутолённой тоски. Тянущая её рука стала неодолимой силой.
Последнее, что увидела Анфиса, прежде чем тьма поглотила её полностью, был её пустой, красивый каблук, одиноко лежащий на полированном паркете. И тишину в шикарной, безликой квартире нарушил лишь тихий, едва слышный звук — похрустывание молодых побегов, пробивающихся сквозь щели между досками прямо под тем местом, где только что стояла самая красивая девушка в городе.
