Пролог.

Мы смотрим в ночное небо и видим бездну.
Бескрайнюю, холодную, усеянную алмазной пылью далеких солнц.
Мы строим теории. Большой взрыв. Тёмная материя. Эволюция. Божественный замысел.
Мы рассказываем себе истории о нашем происхождении, как дети, пытающиеся угадать,
что лежит в завёрнутом подарке. Мы трясём его, прислушиваемся, строим догадки по шороху.
Но плёнку не снимаем. Не знаем, что внутри. Не знаем, кто его положил под ёлку и зачем.
А что, если наша самая смелая фантазия — лишь бледная тень реальности?
Что, если истина не просто страннее, чем мы предполагаем — она страннее, чем мы можем предположить?
Эта повесть — одна из таких гипотез. Одна из версий того, что может лежать в той коробке.
Не претендующая на истину в последней инстанции. Всего лишь история.
История о том, что привычный нам мир — с его любовью, ненавистью,
мечтами и болью — может оказаться всего лишь побочным продуктом.
Случайным узором на обоях в чужом доме. Ароматом из чужой кухни.
И если это так, то что же тогда готовят на той кухне? И кто стоит у плиты?
Приготовьтесь узнать одну из самых абсурдных и отчаянных версий.
История, которая начинается с обычного парня по имени Денис и заканчивается…
...а вот это уже и есть самое интересное.
Отбросьте на время всё, что вы знали.
Сделайте глубокий вдох.

И загляните в бездну.

Первым пришло сознание того, что болит всё.
Голова раскалывалась на части, будто по черепу проехался асфальтовый каток.
Тело ломило, словно после драки, которой не было.
Денис застонал, пытаясь приподнять веки.
Они слиплись, было темно и невыносимо сухо во рту.
Он потянулся рукой к тумбочке, где всегда стоял стакан с водой,
но ударился костяшками пальцев обо что-то холодное и неподвижное.
Не о дерево. Как будто о стекло.
Это заставило его открыть глаза окончательно.
Он лежал на полу. Пол был идеально гладким, матово-белым и слегка теплым,
как экран старого телевизора. Над ним куполом уходили вверх стены
из того же полупрозрачного материала, что и «пол».
Он был внутри огромной полусферы, похожей на перевернутую жемчужину.
Снаружи царила тьма, но не привычная ночная, а какая-то густая, бархатная,
усеянная звездами, которые были слишком яркими и слишком близкими.
— Что за хрень? — хрипло выдохнул он. Голос прозвучал приглушенно,
уперся в стены и растворился, не найдя выхода.
Паника, острая и липкая, подступила к горлу. Он вскочил, закружился на месте,
отчаянно пытаясь найти дверь, щель, люк. Ничего. Только гладкая, без единого шва поверхность.
— Эй! Кто тут? Выпустите!
Внезапно участок стены перед ним просто растворился.
Не отъехал в сторону, не раскололся — исчез, пропуская внутрь двух существ.
Денис отшатнулся, уперся спиной в гладкую стену и замер.
Это не были зеленые человечки с большими глазами. Это было что-то другое.
Высокие, под два с половиной метра, очень худые.
Кожа, если это можно было назвать кожей, отливала перламутром и казалась влажной.
Руки длинные, почти до колен, с тремя тонкими пальцами. Но самое жуткое — лица.
Вернее, их отсутствие. На месте носа, рта и ушей — лишь гладкая, чуть вогнутая поверхность.
Зато глаза... Глаза были огромными, полностью черными, без белка и радужки.
Они смотрели на него без выражения, как камешки на дне ручья.
Одно из существ сделало шаг вперед. Звук родился не снаружи, а прямо у него в голове,
холодный и без интонаций, как голос навигатора.
Денис. Ты проснулся. Это хорошо.
— Где я? Что вы со мной сделали? — его собственный голос дрожал.
Ты в безопасности. Ты дома, — прозвучало внутри, и второе существо повторило это же, как эхо. Дома.
— Какой, на хер, дом?! Я был у себя в квартире! Я лег спать!
Твоя квартира. Твоя кровать. Твоя планета, — мысль-голос была терпеливой,
как объяснение ребенку. Это всё наше. Мы создали. Мы выращиваем.
Денис сглотнул ком в горле. «Выращиваем».
Слово, которое используют для картошки или помидоров на грядке.
— Что вы выращиваете? — спросил он, уже почти зная ответ, но отказываясь в него верить.
Существо подняло свою длинную руку, и стена снова стала прозрачной.
Звезды исчезли. Теперь Денис видел… Землю. Огромный, сине-белый шар, висящий в черноте.
Мы выращиваем жизнь. Мы выращиваем вас. Для нас.
— Для чего? — прошептал Денис, и его мир начал медленно,
с жутким скрежетом, рушиться на куски. Вера в Бога, в эволюцию,
в случайность Большого взрыва — всё это оказалось пылью.
Ему показалось, что он сейчас сойдет с ума.
Для питания, — так же просто и бесстрастно прозвучал ответ в его голове.
Ваша энергетическая матрица, ваша сущность, которую вы называете душой… она восхитительна.
После того как ваше физическое тело умирает, матрица сохраняется. Мы ее… собираем.
Стена снова ожила. Изображение Земли сменилось на вид бесконечного зала,
похожего на библиотеку или винный погреб. На полках, уходящих ввысь на тысячи метров,
лежали… светящиеся сферы. Мириады их. Они переливались всеми цветами радуги,
одни были яркими и чистыми, другие — тусклыми и мутными, третьи — колючими, темными.
Это наша кладовая, — мысль-голос звучала уже с легким оттенком удовольствия.
Мы выбираем по настроению. Сладкие и мягкие… для расслабления.
Острые, горькие, с перчинкой… для тонуса.
Черные, обожженные болью и злобой… это как ваш крепкий кофе, бодрит.
Каждая жизнь оставляет после себя уникальный вкус.
Денис смотрел на это безумие. Его тошнило.
Вся его жизнь — первая любовь, слезы от ссор с отцом, восторг от победы на школьных соревнованиях,
горечь потери деда — всё это, оказывалось, было просто… процессом приготовления.
Выращиванием конфетки для какого-то молчаливого урода с лицом как у мокрой улитки.
Он рухнул на колени. Его вырвало.
Спазмы сотрясали тело, но внутри была только ледяная, всепоглощающая пустота.
- Зачем я здесь? — это была уже не просьба, а стон. Последний вопрос загнанного в угол животного.
К нему подошло второе существо, то, что до сих пор молчало.
Его мысль-голос felt different, в ней чувствовалось любопытство,
словно у гурмана, разглядывающего новое блюдо в меню.
Ты — особенный. Мне… приелись стандартные вкусы. Слишком много горечи.
Слишком много приторной сладости. Я хочу создать что-то новое.
Уникальное. Я выбрал тебя. Я буду тебя… создавать.
Я изменю твой путь. Направлю твою боль, твою радость, твой гнев в нужное русло.
И когда твоя матрица созреет… я ее почувствую.
Денис поднял голову. Он смотрел в эти бездонные черные глаза,
в которых не было ни злобы, ни милосердия, а лишь холодный, гастрономический интерес.
Он был ингредиентом. Проектом. И у него не было выбора.
Существо протянуло к нему руку. Денис отпрянул.
И в этот момент где-то в глубине станции прозвучал низкий, вибрирующий гудок.
Оба существа замерли, повернув головы на звук.
Идет разгрузка новой партии, — прозвучало в голове, и мысль была отвлеченной, деловой. — Нам нужно там быть.
Стена снова стала непроницаемой, оставив его одного в тихой, жемчужной клетке.
Они ушли, даже не заперев его. Потому что запереть муравья в муравейнике? Смешно.
Денис сидел на теплом полу и смотрел в пустоту. Всё было бессмысленно.
Вся его борьба за место в университете, ипотека, мечты о путешествиях, любовь, ненависть…
Всё это было программой по выращиванию корма. Он был биомассой, которая думает, что она особенная.
Он закрыл лицо руками и тихо засмеялся. Горько, истерично.
Он понял, что тот, кто Создал существует.
Но он не добрый и не любящий. Он просто — голодный.
Повар и его еда.
Время в клетке текло иначе. Не так, как на Земле.
Оно не тянулось и не летело — оно просто было.
Суток не было, был лишь вечный, не меняющийся свет матовых стен.
Денис не знал, сколько прошло — час, день, неделя.
Голод и жажда приходили волнами, но их словно притупляла сама атмосфера этого места.
Он чувствовал лишь слабость и легкую тошноту, но никаких мучительных позывов.
Возможно, его уже начали «подготавливать».
Дверь появилась снова так же бесшумно. Вошел Тот Самый.
Тот, что «будет его создавать». Длинные пальцы сжимали нечто, похожее на кристаллический шар.
Внутри него клубился туман.
Встань, — прозвучало в голове Дениса, и его тело подчинилось само, помимо его воли.
Ноги выпрямились, подняв его с пола. Ужас сковывал горло. Он был просто куклой.
Существо приблизило шар. Туман внутри засветился, и Денис увидел… себя.
Сегодняшнего. Он сидел на полу в этой же клетке и рыдал, беззвучно, надрывно, трясясь всем телом.
На это было жалко, мерзко и унизительно смотреть.
Сильная эмоция. Горькая. Но банальная, — мысль-голос был полон холодного анализа.
Как ваш перец чили. Интересно, но не более. Мне нужно что-то сложнее. Сочетание отчаяния и надежды.
Глубокой печали и внезапной, яркой ярости. Ноты должны сменять друг друга, создавая уникальный букет.
— Отстань от меня, — хрипло выдавил Денис.
Существо проигнорировало его, как повар не слушает мычание коровы на бойне.
Оно провело пальцем по поверхности шара. Картинка сменилась.
Теперь Денис видел свой старый двор, качели, мальчишек, гоняющих мяч.
Воздух словно наполнился запахом пыли и тополиного пуха.
В груди что-то екнуло — теплое и острое, как заноза. Ностальгия.
Неплохо, — оценило существо. Сладковато. Приятное послевкусие. Но слишком просто.
Шар снова помутнел. И вдруг Денис почувствовал жгучую боль в спине.
Он вскрикнул и рухнул на колени. Это была боль от ударов палкой в драке,
которую он забыл, которую вытеснил годами терапии.
Она вернулась, свежая и обжигающая. Слезы хлынули из глаз сами.
Вот это уже интереснее, — мысль-голос звучал довольным. Горечь обожженной карамели. Добавим…
Боль сменилась внезапным, ослепительным счастьем.
Первый поцелуй с Ленкой в подъезде. Восторг, пьянящая неловкость, дрожь в коленках.
Денис засмеялся сквозь слезы, и этот смех прозвучал сумасшедше.
Контраст, — заключило существо. Да, это перспективно. Ты будешь моим лучшим творением.
Оно повернулось и ушло, оставив Дениса на полу.
Он лежал, судорожно всхлипывая, его била мелкая дрожь.
Его душу рвали на куски, как тесто, раскатывали, посыпали специями эмоций, чтобы потом съесть.
Он был живой книгой рецептов.
Но в этом унижении, в этом абсолютном падении родилось что-то новое.
Не отчаяние. Ярость. Тихая, холодная, беспощадная ярость.
Они могут делать с ним что угодно. Могут лепить из его души конфетку.
Но он еще дышал. Он еще мог двигаться. И если уж он — всего лишь еда, то он станет той самой косточкой,
которая застрянет в глотке у своего едока.
Он встал. Ноги почти не слушались. Он подошел к стене и начал ее ощупывать.
Снова и снова. Миллиметр за миллиметром. Он искал хоть что-то.
Трещинку. Неровность. Теплое место. Холодное. Любой намек на устройство этого места.
И он нашел. В самом низу, у «пола», участок стены был чуть теплее.
Совсем немного. Его ладони, вспотевшие от страха, оставили на этом месте матовый след.
И на секунду, на долю секунды, он увидел не белую поверхность,
а клубок каких-то светящихся нитей, уходящих вглубь.
Сердце его бешено заколотилось. Это было что-то. Технология.
Похоже на нашу проводку. Может, это что-то, что можно повредить.
Он отошел и сел в противоположный угол, делая вид, что сломлен.
Но его мозг, тот самый мозг, что помогал ему чинить старенький «Запорожец» отца,
уже начал работать. Он наблюдал. Ждал.
Когда дверь открылась снова, ему снова принесли какую-то безвкусную питательную массу
(еще одно подтверждение, что его кормят, откармливают),
он не просто увидел щель. Он увидел мир за пределами клетки.
Длинный коридор, стены которого были не гладкими,
а состояли из таких же светящихся нитей, пульсирующих мягким светом.
Они сходились вдалеке в единый поток, уходя куда-то вниз.
И по коридору медленно плыли, не касаясь пола, несколько существ.
Они не смотрели по сторонам. Они были поглощены собой, словно пассажиры в метро, уткнувшиеся в смартфоны.
Они не видели в нем угрозы. Зачем? Для них он был говорящим пельменем, не более.
И именно это, это абсолютное их пренебрежение, и стало его ключом. Его оружием.
План родился мгновенно, безумный и единственный.
Он должен был выйти из клетки. Дойти до того места, откуда тянутся все эти нити.
И попробовать разорвать их. СДЕЛАТЬ ХОТЬ ЧТО-ТО! Выключить свет.
Во всём этом проклятом месте.
Он вспомнил лицо отца, который всегда говорил: «Если уж лезешь в драку, бей первым и бей так,
чтобы больше не поднялись». Он никогда не думал, что будет применять этот совет в межзвездной мясной лавке.
Он ждал. Выжидал свой час. Он был уже не Денис, испуганный парень с Земли.
Он был гвоздем, который собирался воткнуться в сущность целой вселенной.
Они пришли за ним снова. На этот раз их было трое.
Его «повар» и двое других — вероятно, ценители, желавшие посмотреть на редкий экземпляр перед началом готовки.
Ты созрел для первого серьезного изменения, — мысль-голос «повара» звучала почти ласково.
Сегодня мы добавим ноту экзистенциального ужаса. Чистого осознания бренности. Это придаст глубины.
Они не стали вести его.
Стена просто исчезла, и один из пришедших жестом велел следовать за ними.
Они были так уверены в его покорности. И Денис сделал вид, что покорился.
Он пошел, опустив голову, поджав хвост, как битый пес.
Коридор был таким, каким он его увидел — живым, пульсирующим сгустком энергии.
Воздух звенел от монотонного гула, исходящего отовсюду. Он чувствовал этот гул кожей, зубами, костями. Это было место огромной силы. И огромного, безразличного зла.
Они шли, и Денис запоминал все. Ответвления коридоров, по которым плыли другие существа,
не обращая на них внимания. Панели на стенах, где нити сходились в более яркие узлы.
Он искал сердце. Источник этого гула.
И он понял, где оно, по тому, как его проводники обходили одно ответвление — более широкое и ведущее вниз.
Оттуда шел не гул, а низкий, мощный рокот, от которого вибрировал пол.
Его вели туда, где собирались «готовить». Но ему нужно было вниз.
И тут он увидел свой шанс. Из бокового коридора выплыла группа существ, ведя за собой другого человека.
Женщину. Она была в полном ступоре, глаза стеклянные, по щеке текла слюна.
Они проходили мимо, и на секунду его конвой замешкался, пропуская их.
Это был единственный момент. Его жизнь на Земле пролетела перед глазами не как вспышка,
а как тихая, пронзительная боль. Мама, которая вязала ему носки.
Собака, которую он подобрал в детстве. Первая пачка сигарет, выкуренных за гаражами.
Вся эта богатая, сложная, неповторимая палитра вкусов. Его жизнь.
Он развернулся и рванул в боковой коридор, к тому самому спуску.
Криков не было. Был лишь мгновенный, оглушающий мысленный вопль СТОЙ!,
обрушившийся на его мозг, как удар дубиной.
Он споткнулся, едва не упал, но каким-то чудом удержался на ногах и побежал, не оглядываясь.
Спуск вел в огромное, куполообразное помещение. И здесь не было стен из перламутра.
Здесь было что-то, похожее на голое железо, пульсирующие нити толщиной в руку,
и в центре всего, он почувствовал это, догадался, понял, это — оно.
Сердце всей этой запредельности.
Это был кристалл. Огромный, в несколько человеческих ростов, черный и непрозрачный.
В него сходились все светящиеся нити. И он пульсировал.
С каждым ударом он на мгновение просвечивал изнутри адским багровым светом, и в этом свете Денис видел их.
Миллионы, миллиарды искаженных лиц. Души.
Они кружились в нем в вечной агонии, как мухи в янтаре, питая своей болью, радостью, любовью и страхом этот уродливый механизм.
Это был не генератор. Это был желудок.
Рокот был оглушительным. Дениса шатало от него. Он подбежал к основанию кристалла.
Не было кнопок, рычагов, панелей управления. Была лишь слепая, бездушная машина по переработке.
Его «повар» и другие уже появились в проеме. Они не бежали.
Они просто плыли к нему, и на их безликих масках читалось уже не любопытство, а раздражение.
Как от мухи, залетевшей на кухню.
И тут Денис внезапно понял. Сокрушающе понял. Он не мог это сломать.
Не мог ЭТО выключить. Он был слишком примитивен, чтобы понять,
как уничтожить технологию, на миллионы лет опережающую его понимание.
Но он понял кое-что другое. Они питались энергией. Энергией душ.
А что если бросить в этот ненасытный желудок что-то несъедобное?
Что-то ядовитое? Что-то, переполненное одной-единственной, чистой, неразбавленной эмоцией?
Не смесью вкусов, а одним-единственным — яростным, обжигающим отрицанием всего их порядка?
Он обернулся к ним. К своим создателям, поварам и людоедам.
Он посмотрел в черные глаза тому, кто хотел его съесть.
— Нет, — сказал он тихо, но его слово, первый осознанный поступок за все это время,
перекрыло гул машины. — Не будет вам моей конфетки.
И он прыгнул. Не на кристалл. Он прыгнул в клубок главных нитей, в самое скопление энергии.
Боль была мгновенной и абсолютной. Его физическое тело испарилось за микросекунду.
Но его сознание, его ярость, его последний крик «НЕТ!» не исчезли.
Они влились в поток, ударной волной чистейшего, неконтролируемого бунта.
Кристалл содрогнулся. Багровый свет внутри него вспыхнул ослепительно белым.
Потом синим. Потом черным, чернее самой черноты космоса.
Первый взрыв прошел бесшумно. Он просто разорвал кристалл изнутри.
Потом взорвались кабели, энергия, лишенная управления, ринулась наружу, сметая все на своем пути.
Сознание Дениса, чётко рассмотрело, если так можно выразиться, лица существ.
Их безликие маски исказились не болью и не страхом. Удивлением.
Таким же простым и бесхитростным, как их спокойное, повседневное поедание выращенных ими душ.
А потом пришел свет. И тишина.
А, где-то далеко, на маленькой голубой жемчужине, затерянной в темноте, ничто не изменилось.
Люди по-прежнему любили, страдали, верили и надеялись, готовя свои души для великого и ужасного обеда.
Но один из поваров вдруг подавился. И это было начало.
Маленькая, ничтожная точка сбоя в идеальной, бесконечной машине.

Денис.

… тишина оказалась самой громкой вещью на свете.
Не та тишина, что бывает в лесу или в пустой квартире — а полная, всепоглощающая.
Отсутствие всего. Даже гула, который стал уже чем-то вроде фонового шума собственного тела.
Сначала не было ничего. Ни мыслей, ни ощущений. Просто чистое, немое бытие.
Как будто он стал точкой в бесконечном пустом пространстве.
И это было даже не страшно. Это было ничто.
А потом... потом пришло понимание. Не через мозг — его ведь не было.
Оно пришло извне и изнутри одновременно.
Он был всем, что осталось от взрыва, и в то же время он был всем, что его окружало.
Он «видел» обломки. Они медленно плыли в вакууме, холодные и мертвые.
Осколки перламутровых стен, переломанные кабели, похожие на мертвых змей.
И они. Те самые существа. Они не умирали в нашем понимании.
Они просто... гасли. Их тела, лишенные подпитки, темнели, трескались и рассыпались в пыль,
словно высохшая глина. Они так привыкли питаться чужими чувствами,
что сами разучились что-либо чувствовать. Даже страх перед смертью.
Они просто переставали существовать. Тихо и буднично. Как гаснет экран телевизора.
Ирония была в том, что они, эти всесильные создатели-повара,
оказались самыми хрупкими созданиями во вселенной.
Их сила была паразитической. Они построили свою вечность на чужих секундах,
свое могущество — на чужой немощи. И когда он, маленький, ничтожный Денис,
крикнул им свое последнее «нет», их вечность дала трещину.
Он «смотрел» на это и думал: а что, если они и сами были кем-то созданы?
Такими же несчастными, запутавшимися тварями, которых заставили служить машине побольше?
Цепочка могла уходить в бесконечность. Одни повара, готовящие блюдо для других,
еще более крупных и непонятных. И так до самого верха, где сидит главный обжора,
который уже и не помнит, зачем он ест, потому что не может остановиться.
Его жизнь... была ли она хоть чем-то ценна в этой бесконечной кухне?
Да. БЫЛА!
Потому что он смог сказать «нет». Не ради спасения мира — его уже не спасти.
Не ради мести — мстить уже некому. А просто потому, что это был ЕГО выбор.
Последний, единственный, но ЕГО. Они могли сварить из него конфетку,
но он предпочел стать камнем, который вышиб им все, нахер зубы.
Он не чувствовал себя героем. Он чувствовал... облегчение.
Страшная тайна раскрыта. Загадки больше нет.
Да, вселенная оказалась гигантской, бездушной столовкой для НИХ.
Но даже в этой ситуации, нашёлся тот самый бунтарь,
который умудрился надавать по соплям всем этим «создателям».
В этом нет смысла. В этом нет высшей справедливости.
В этом есть только дикий, животный, абсурдный бунт.
И, черт возьми, как же это кайфово!

Он парил «там» и смотрел на Землю. Она все так же висела вдалеке, синяя и невинная. Миллиарды людей все так же любили, страдали, мечтали, не зная, что их чувства — это был всего лишь чей-то будущий обед. Может, это и к лучшему. Незнание — это тоже форма свободы. Пусть они думают, что живут ради себя. Пусть их маленькие трагедии и радости будут для них настоящими. Это лучше, чем знать правду.
Его сознание начинало таять. Он не уходил в рай или ад. Он просто растворялся в этой тишине. Возможно, он стал частью того самого энергетического поля, которым они питались.
Последняя мысль была не о чем-то великом. Она была о Маме. О том, как она жарила картошку по утрам. О тепле солнечного света на подоконнике его комнаты. О смехе его Ленки. Вот из чего на самом деле сделана душа. Не из великих свершений, а из этих маленьких, глупых, никому не нужных моментов. И никаким инопланетянам не съесть это. Подавятся.
Потом не стало и мыслей.
Осталось только тепло.
И тишина…

Он смотрел на неё, эту голубую искру, затерянную в пустоте.
Земля. Его дитя, Его замысел.
Он однажды решил попробовать что-то новое.
Дать жизнь, дать свободу, дать выбор.
Он думал, это будет красиво.
Как музыка сфер, как танец света в бесконечности.
Но теперь он сидит здесь, на краю вечности,
и сердце его — если у него есть сердце — разрывается от того, что он видит…
Земля крутится.
Маленький голубой шарик, затерянный в черноте космоса.
Сверху она выглядит почти идеально: облака, как вата, океаны, как зеркала,
горы, будто кто-то небрежно смял лист бумаги.
Красиво. Даже трогательно.
Но стоит присмотреться, и начинаешь замечать: что-то пошло не так.
Совсем не так.
Когда-то эта планета была задумана как шедевр.
Не просто комок глины, а место, где жизнь должна была расцвести, как цветок в пустыне.
Кто-то — назовём его Художником, чтобы не пугать громкими словами, — вложил в неё всё: фантазию, терпение, даже, кажется, немного любви.
Он рисовал закаты, от которых перехватывает дыхание.
Он сочинял птиц, чьи песни звучали лучше любой симфонии.
Он придумал людей — существ с искрой в глазах, способных мечтать, творить, смеяться.
И вот тут, похоже, начались проблемы.
Люди. Ох, эти люди. Они были задуманы как венец проекта.
Не просто зверушки, жующие траву, а те, кто задаёт вопросы.
Кто смотрит на звёзды и думает: «А что там дальше?»
Кто обнимает друг друга, когда холодно.
Художник, видимо, переоценил свои силы.
Или, честно говоря, слегка переборщил с амбициями.
Дать им свободу? Отличная идея! Дать им разум? Ну, конечно!
А что могло пойти не так?
Всё!
Сначала они были почти милыми.
Лепили хижины, пели песни, рисовали на стенах пещер какие-то нелепые картинки.
Художник, небось, умилялся, глядя на их первые шаги.
Но потом что-то щёлкнуло. Будто в их душах открылась маленькая, но очень вредная дверца.
Жадность. Зависть. Злоба.
Они начали делить всё: землю, воду, воздух.
Дошло до того, что делили даже богов, которых сами придумали.
И каждый, конечно, считал своего бога самым правильным.
Смешно?
Смешно. Только смех этот — как скрип несмазанной двери.
Они воевали. О, как они воевали!
Сначала камнями, потом мечами, потом машинами, которые гремели громче грома.
Они называли это «историей».
Художник, наверное, хватался за голову: «Ребята, я вам дал руки, чтобы вы строили мосты, а не пушки!»
Но мосты они строили редко, а если и строили, то чаще для танков.
Они изобрели деньги — и тут же решили, что без них человек ничего не стоит.
Они открыли науку — и первым делом научились взрывать друг друга с максимальной точностью.
Прогресс, говорят!
Прогресс, господа, это когда ты можешь уничтожить мир за три минуты, а потом гордо написать об этом тезу.
Браво.
Земля начала стонать. Её леса рубили, будто они ей мешают.
Её реки превращались в сточные каналы.
Её воздух становился таким, что дышать было почти что подвиг.
Они называли это «экономикой».
Художник, должно быть, смотрел на это и думал: «Ну, ладно, я, конечно, не гений, но это уже перебор. Где я напортачил?»
Они добывали из её недр всё, что могли, и оставляли за собой пустоту.
Они строили небоскрёбы, чтобы быть ближе к небу, но небо от них отворачивалось.
И при этом они умудрялись писать стихи о красоте мира!
Ирония? Нет, это уже какой-то космический анекдот.
Иногда казалось, что они всё-таки могут исправиться.
Среди них появлялись те, кто говорил: «Стойте, что мы творим?»
Они сажали деревья, кормили голодных, писали книги о любви.
Но их голоса тонули в шуме. В шуме войн, в шуме реклам, в шуме бесконечных споров о том, кто прав.
Они спорили о цвете кожи, о словах, о границах.
Художник, наверное, шептал: «Дети, я дал вам сердце, чтобы вы любили, а не ненавидели».
Но ненависть была громче.
Земля гасла. Её свет становился тусклее. Её голос — тише.
Она была как свеча, которую забыли задуть, и теперь она догорала, оставляя лишь дым.
А люди всё спорили, всё делили, всё разрушали.
Они строили ракеты, чтобы улететь к звёздам, но звёзды смотрели на них с немым укором: «Ребята, вы тут свой дом не спасли, а уже к нам лезете?».
И вот, на фоне этого всего, оставался вопрос.
Зачем?
Зачем был этот эксперимент?
Зачем Художник создал этот мир, если он стал таким?
Может, он хотел проверить, на что способны люди?
Может, он думал, что они станут лучше?
Или, может, он просто был слишком наивен?
Слишком верил в них?
Слишком надеялся, что искра, которую он вложил в их души, загорится ярким пламенем, а не сожжёт всё дотла?
Но среди пепла ещё тлели искры.
Мать, которая пела колыбельную, хотя вокруг гремели взрывы.
Старик, который кормил птиц, хотя сам был голоден.
Девушка, которая рисовала цветы на обгоревшей стене.
Эти искры были слабыми, но они были.
И Художник, наверное, смотрел на них и думал: «Может, ещё не всё потеряно?
Может, я не зря это начал?»
Но тут же, с горькой усмешкой, добавлял: «Или я просто дурак, который не умеет вовремя остановиться?»
Земля крутится.
Её свет меркнет.
Её голос почти не слышен.


…а, где-то там, на краю вечности сидит он, Художник…

Все помнят ту сцену. Кабинет. Ночь. Онегин на коленях. Татьяна плачет - но отказывает. "Но я другому отдана; я буду век ему верна". Эти слова вот уже двести лет заставляют спорить: почему? Почему умная, глубокая женщина, всё ещё любящая Онегина, выбрала долг, а не счастье? Что на самом деле стоит за её знаменитым отказом?

Кажется, мы часто ищем сложные ответы, когда они лежат на поверхности. Татьяна не стала бывать с Онегиным не потому, что разлюбила. А потому, что повзрослела. Её знаменитое "нет" - это не внезапный порыв, а итог долгого и трудного пути становления личности. Пути, который прошла она, и который не прошёл он.

Девочка, которая писала письма

Вспомним ту, первую Татьяну. Девушку, которая целиком живёт в мире книжных грех. Она чужда своей среде, не находит общего языка даже с близкими. Её существование сосредоточено в мире воображения, навеянного романами Ричардсона и Руссо. Она влюбляется не в реального Онегина, а в созданный ею же образ. Её знаменитое письмо - это порыв, искренний и наивный, разрыв всех условностей. Это откровение души, не знающей светских правил и расчёта.

Онегин её отвергает. Вежливо, по-отечески, но отвергает. Его отповедь - "не первый раз я здесь являю вид души трагической и бедной" - ранит её гораздо глубже, чем простое невнимание. Для Татьяны это становится жестоким, но необходимым уроком. Мир романтических иллюзий, который она так тщательно выстраивала, рушится в одно мгновение. И начинается медленная, трудная, невидимая для посторонних глаз работа по собиранию себя новой. Это тот самый момент, когда кончается детство.

Урок, который оказался дороже любви

Годы спустя они встречаются вновь. Но это уже совершенно другие люди. Вернее, изменилась она. Теперь она - княгиня, блестящая светская дама, хозяйка модного салона. А он - тот, кто когда-то пренебрег её чувством, скучающий странник, не нашедший себе места в жизни. И вот уже Онегин пишет письма, он влюблён, он страдает, он сам оказывается в роли того, кто безнадёжно и безответно влюблён.

Что же изменилось? Прежде всего - сама Татьяна. Она прошла огромный внутренний путь от провинциальной мечтательницы до женщины, познавшей цену слов и поступков. Она увидела свет изнутри, поняла его фальшь, его "постылой жизни мишурность" - но и приняла его правила, научившись в них существовать, не теряя себя. Она вышла замуж не по страсти, а по доверию к старой княгине, к "судьбе", возможно, из чувства долга перед семьёй. И этот выбор, сделанный однажды, стал для неё нерушимым обязательством. Не перед конкретным мужем, а перед самой собой.

Верность не мужу, а себе

Вот главный ключ к пониманию её отказа. В своей прощальной речи Онегину Татьяна объясняет всё с потрясающей, почти жестокой ясностью: "Я вас люблю (к чему лукавить?), но я другому отдана". Она не скрывает своих чувств, не притворяется равнодушной. Её сила не в том, что она убила любовь, а в том, что она сумела поставить сознательно принятый долг выше этой любви.

Это не про слепое, рабское следование устаревшим нормам. Это про личную честь и ответственность. Она дала слово. Старому генералу, который её любит, гордится ею и, что немаловажно, уважает. Своей репутации. И, в конечном счёте, самой себе, той личности, которую она сформировала ценой таких усилий. Изменить мужу - значит для неё изменить той нравственной целостности, тому внутреннему стержню, который она в себе выстроила.

Представьте: весь её мир когда-то рухнул от одного холодного, разумного отказа Онегина. Теперь она сама стала опорой для другого человека, частью иной жизни. Сломать это, разрушить доверие мужа - значит для неё духовно вернуться к той хрупкой, наивной девочке, которой она больше не является. Это было бы не освобождением, а поражением.

Выбор, который до сих пор ранит и заставляет думать

Мы до сих пор горячо спорим о её решении, потому что оно затрагивает самый глубокий нерв человеческого существования: что в конечном счёте важнее - личное, стихийное счастье или сознательная ответственность? Необузданная страсть или верность однажды данному слову и принятым на себя обязательствам?

Татьяна выбирает. Но она выбирает не "несчастную долю", не жертву. Она выбирает себя - взрослую, зрелую, принципиальную. Ту, что не может и не хочет строить своё счастье на чужой боли и на обломках собственных моральных принципов. Её знаменитая финальная фраза - это не смирение, а гордое и трагическое утверждение своей правды. Той самой правды, что в её системе ценностей оказалась дороже даже самой сильной любви.

Пушкин прощается с ней, быть может, с лёгкой грустью, но с огромным уважением. Его Татьяна - не трагическая героиня, принесённая в жертву условностям, а человек, состоявшийся, выстоявший и оставшийся верным себе вопреки всему. Она не получила любви, о которой так страстно мечтала в юности, но обрела нечто, возможно, большее - самоуважение, внутренний стержень и ту самую силу характера, которой так не хватало Онегину.

И может быть, её история учит нас простой и одновременно невероятно трудной вещи: настоящая, взрослая любовь - это не только чувство, но и поступок, и ответственность. А самый главный и мужественный поступок в жизни иногда заключается не в том, чтобы броситься навстречу страсти, а в том, чтобы найти в себе силы сказать ей "нет", если её реализация неминуемо разрушает твоё собственное представление о чести и достоинстве. Татьяна осталась верна не столько мужу, сколько той женщине, которой она стала. И в этом её вечный урок.

ИСТОЧНИК: ЛИТЕРАТУРНЫЙ КАДР - ПОДПИСЫВАЙСЯ!

Мне изрядно поднадоело водить женщин к себе домой. Хотелось разнообразия в декорациях. Увы, далеко не все женщины располагали своим жильем. У кого-то соседка по общежитию может ворваться в любой момент. У других дома мамы, папы, дедушки, бабушки, сестры, братья. С замужними все понятно, а были еще девчонки, проживающие у своих парней или снимавшие вместе с ними квартиру. Как-то попалась девушка, снимавшая трехкомнатную квартиру с двумя другими девушками, каждой по комнате. У них действовала договоренность парней туда не водить. Трудно вообразить, чтобы такая договоренность возникла в похожих условиях у парней. Скорее каждый повесит себе замок на комнату, чем откажется от возможности кого-нибудь в ней оттрахать.

Редкие женщины со своей жилплощадью не спешили меня приглашать к себе. Если совсем уж честно, исключением стала только в меру гламурная блонда, в квартире которой меня чуть не грохнули. В ее крови явно есть тяга к острому, иначе бы она не прыгала на елде бандита, в любой момент способного пристрелить ее. Другие женщины вели себя осмотрительнее. Предложение пойти к ним будило в них подозрительность. Магия Буковски развеивалась в считанные минуты. Забавно, что ни одна из них не боялась идти в гости к незнакомому парню, хотя он мог совершить с ними тысячу всевозможных мерзостей, в том числе и убить. Нет, моя животная притягательность попадала в цель. Возбуждение женщины нарастало, она забывала, что существует смерть. В сознание, одурманенное гормонами, не могла достучаться мысль, что незнакомец предлагает поехать к нему не только по зову члена. Зато идея переместиться к ней рождала солидный такой букет страхов и опасений. Что, если я украду ее драгоценности? Или сделаю слепок ключа, чтобы обчистить квартиру в ее отсутствие? Или украду ключ, тогда ей придется менять замок. И так далее. Мы в наше время, особенно женщины, так помешаны на вещах, что страх быть ограбленным преобладает над страхом смерти. Все потому, что большинство, лиши их накопленных материальных благ, скорее покончит с собой, чем продолжит жить. Эти придурки для того и явились в мир, чтобы купить все это.

Вот почему, заарканив соблазнительную шатенку лет двадцати, я ее потащил к себе. Мои коммуникативные навыки сильно выросли, что очень кстати, учитывая, что пришла зима. Дело в том, что магии, мистики, волшебства или какой-то иной силы, из-за которой меня желали, в чистом виде было еще не достаточно. То был входной билет. Очень солидный входной билет, вряд ли кто-то еще обладал таким. Но даже здесь неудача была возможна. Если я говорил слишком много и слишком умно, у женщины включались мозги. Ей приходилось думать, она уже не могла отвечать и рассказывать по лекалу, как делала много раз. Ее кровь из места, на которое я рассчитывал, перетекала в мозг. Один за другим включались социальные барьеры, условности, предрассудки. Но я наловчился быстро. Давал говорить самой девушке. Бывает, что человек несет сущую околесицу, но, если он говорит много, а его, не перебивая, заинтересованно слушают, то болван этот чувствует себя важным и очень умным. В нем растет симпатия к собеседнику, с которым он стал таким. Действуя так, я не сливал свой стартовый козырь, а подкреплял его еще одним сильным. Секса было не избежать. Пока ноябрь радовал нас теплом, я вел новую пассию в "одно замечательное место". Мы шли, беспечно болтая. Спустя полчаса я говорил, показывая на свой подъезд: "Вот это место. Та-дам!". Мы смеялись и шли заниматься сексом. Потом пришли холода. Когда дул ветер, говорить было некомфортно. Женщина волей-неволей задумывалась, зачем ей морозить задницу ради незнакомого парня, с которым она немного поболтала в кафе? Дважды меня бортанули на полпути. Автобус тоже не вариант. В кафе мало кто слышит, о чем вы болтаете. В автобусе слишком много людей вокруг. Женщина невольно вас сравнивает. Так-так, подождите минутку... Похоже, что ты и они - одинаково ей чужие. Ей что же, трахаться с первым встречным? Ну уж нет... Вот почему прокачанный навык коммуникации был мне необходим - я отвлекал женщину от ненужных мыслей.

- Ох, ох, ты так глубоко... - стонала шатенка.

Я приподнял ее, прижал к себе: одну ладонь положил на живот, другую на грудь.

- Он сейчас выскользнет... - предупредила меня любовница.

Я поправил ее слегка. Два обнаженных тела мерно, неторопливо покачивались. Я иногда целовал ее в шею. Почему-то не всех женщин приятно целовать в шею. Бывает, что она хороша во всех позах, но вот целуешь в шею, и что-то идет не так. Так что от поцелуев в губы переходите сразу к делу. Тоже неплохо, сколько мужчин живет без вагины и даже без поцелуев. И все-таки я любил, когда женщину можно с удовольствием целовать везде. Смаковать процесс.

Смаковал я, значит, процесс, а сам мимолетом вспомнил о бомже. Важный урок: не доебывайся до того, кому уже падать некуда, у кого впереди абсолютный НОЛЬ. Я ему немного завидовал. Когда я ушел с работы, мне было на все насрать. Я жил без какой-то конкретной цели. Мечтал просыпаться и бодрствовать с незасранными мозгами. Гулять, читать книги, писать. Не жить, как робот. Расширить свой кругозор, углубиться в те области знания, в отношении которых еще не успел окончательно растерять запал. Размытый план, да и не план совсем. Так - намерения. А потом появился Буковски. И женщины. Много женщин.

- Ах! Ах-ах-ах!.. - это я бросил шатенку на четыре конечности и яростно заработал.

Да, со мною случилось чудо...

- Ах-ах-ах, да!..

Я сжал ее ягодицы. Да, теперь бы я не рискнул. Слишком много совершенно роскошных женщин в моей постели. Не знаю, как долго продлится это... оно не может продлиться долго. Все хорошее в этой жизни требует от человека усраться, чтобы воспроизводить себя и поддерживать. Я не делаю ничего. Пользуюсь, пользуюсь, пользуюсь. Однажды ресурс иссякнет. Тогда я и займусь эрудицией. И романом. Наверное, начну новый. Открою миру, что я исследовал и познал...