Потом – уже чей-то испуганный крик. Явно кого-то из тех, кто находился внутри четвёртого дома – дома, атакованного Уборро-Хогаем.

– Не слушай, – велела Эурите́ жрецу. – Занимайся отваром. Постоянно помешивай…

Видела, как у Анхирама от страха дрожали руки и как деревянный черпак-мешалка затанцевал в онемевших пальцах. Усмехнулась.

А после затянула песню. На удивление, пусть тихим, но очень приятным голосом. Пела всё время, пока дух бесновался снаружи, пытаясь проникнуть в тот дом.

И, наконец, ему удалось…

Крики и стенания не смолкали всю ночь. Злой дух Хогай долго игрался с людьми, оказывавшими сопротивление. Их собралось в доме много, двенадцать или тринадцать мужей и женщин. Он убивал одного за другим, пока перед рассветом не наступила тишина.

– Ну?.. Окунул обереги?.. – требовательно спросила Эурите́ у побелевшего как пшеничная мука жреца Анхирама – от страха тот еле ворочал конечностями. – Ты-то чего околел? Ладно я – старая. Давай, одень мне на шею и выводи. А то не успеем, он скоро уйдёт…

***

С ожерельем на тонкой шее, болтавшимся и царапавшим колючками кожу, жрец помог Эурите́ выйти на воздух, поддерживал за́ руки. Заранее договорились: Анхирам доведёт её только до дорожки, ведущей к молельному месту. А дальше она сама. Дух после расправы какое-то время витал в поселении, проверял, все ли дома полны, не ушёл ли кто в надежде избежать своей участи. Потом уже улетал туда, откуда выходил по ночам. Запах отвара, смочившего ожерелье, должен был его задержать. Это снадобье привлекало всё злое и тёмное, что водилось в местных краях, оставалось лишь надеяться, что больше ничего не вылезет, хватит и одного Уборро-Хогая. Если же нет – дух крови и песка сущностью был достаточно властной. А в темноте было принято, что более слабый дух уступает дорогу сильному. Мала вероятность, что некто иной объявится в эту ночь и принесёт бо́льших бед и утрат.

– Ну, всё, иди… – отстранилась Эурите́ от помощника.

Анхирам отпустил её локоть и на дрожащих ногах отступил обратно. Куда-то уходить, пока не наступит рассвет, он не решался, вернулся в дом чужеземки и подошёл к оконцу. Единственному во всей хижине, маленькому, смотревшему как раз на молельный холмик. Встал на колени, чтобы выглядывать осторожно и не было б видно его самого. Дом этот теперь казался самым безопасным местом в деревне – его обошёл сам Уборро-Хогай…

Жрец ждал довольно долго. Эурите́ двигалась медленно. И сначала он увидел её, выплывшую словно сухая ветвь по ручью, после редкого здесь дождя, ветвь, что, застревая в течении, бьётся о берега́, но продолжает двигаться дальше. Потом наблюдал, как эта странная женщина, в раннем предрассветном утре, усаживалась в знакомую позу. Её в деревне знали все – спиной к поселению и всегда лицом на восток. Никогда ещё жрица другого бога не выходила так рано. Анхирам сглотнул в горле ком, когда от напряжения заслезились глаза, и в какой-то миг готов был почувствовать облегчение: время шло, но никто не появился. Полоска неба на горизонте светлела, близилось утро.

Однако напрасно он тешил себя надеждой, трусливо полагая, что злой призрачный демон, насытившись кровью недавней расправы, покинет поселение до следующих звёзд. Злой дух песка и крови объявился. И бедный Анхирам услышал, как по ногам заструился горячий поток, намокли его штаны. Страх в душу впился неистово, едва за окном промелькнула чёрная тень, метнувшись вперёд по тропе.

Что и говорить, а боялся человек гораздо меньше, если видел отчётливо зверя, его преследовавшего. Но зверь, чьи очертания довершало воображение, пугал до самых мелких косточек в скелете, которые разом вдруг начинали проворачиваться. Уборро-Хагай появился как сгусток дурного тумана – меняющий форму, стягивающийся в маленькое облачко и расползающийся. Он заметался. Почуял запах приготовленного варева на смоченном в нём ожерелье. Начал кругами летать вокруг сидевшей на холмике Эурите́, смотревшей невозмутимо перед собой. Подкрадывался ближе, отступал, пока не принял образ большой жуткой собаки. И та уже стала ходить на лапах. Внюхивалась в землю, всматривалась в округу, мерцала, пугая до дрожи. Остановившись, издала тихий вой, от которого Анхирам едва не упал в обморок.

А затем вдруг набросилась. Всё, как и говорила старуха – Хогай не захочет терять перед рассветом время и нападёт сразу, прильнёт к её шее, чтобы оставить смертельный поцелуй. После такого причастия ли́ца несчастных жертв синели. Они умирали от удушья, тогда как внутренности их были уже перемолоты первыми мучительными атаками.

Однако сейчас что-то пошло не так.

Дух встрепенулся. Оторвался от шеи Эурите́, которая не колыхнулась от хватки призрачной пасти – лишь выше подняла сухие руки вперёд ладонями.

Зверь же затрясся. Взревел. И словно цепной пёс забегал вокруг неё, будто кто-то ему самому набросил на шею верёвку. Рвался и пытался бежать. Невидимые путы удерживали его, не позволяя отдалиться от женщины.

Тогда он остановился. И снова напал.

Испуганный до полусмерти Анхирам видел, как дух, именуемый всеми Уборро-Хогай, оскалил перед прыжком страшную пасть. Теперь он принял чёткий и внятный облик – а жрец, как ни странно, мог отчего-то лицезреть из окна происходившее в мельчайших подробностях: от исполинского чудища возле маленькой женщины – до крохотных камушков с ноготок под ногами обоих.

Зверь будто оброс плотью. Прыгнув, он рвал и кусал. Словно стебли тростника зубами глодал худые руки Эурите́, вырывал из них жилы, разбрызгивал кровь на жёлтый песок и горькую серую пыль на тропке. Волосы с головы жрицы сдирал вместе с кожей. Срывал с неё одежду, оставляя на дряблом теле глубокие раны. От тошноты, подступившей к горлу, несчастный Анхирам закачался и вцепился руками в циновку, осел. Сорвал её, падая, со стены…

Какое-то время он слышал только рычание. И, судя по возне, понимал, что борьба продолжается. От страха начал молиться святым, так почитаемым в храме возле оазиса, на краю их деревни. Собравшись же, наконец, с духом, по истечении времени, жрец встал на колени и выглянул снова. Ругая себя за трусость, глазами устремился во тьму.

Ни на песчинку не поколебалась старая Эурите́, терзаемая древним чудищем. Хогай выпускал её руки, когда уставал, но те вздымались опять. Какая-то сила, могучая и неведомая, поддерживала её, не давала упасть или сдвинуться с места. Он набрасывался снова и снова, а женщина точно ковыль, пригибаемый ветром к земле, поднималась горделиво и продолжала шептать разорванными в клочья губами. Слова на незнакомом языке доносились до слуха жреца и придавали немного сил.

Однако скоро стало понятно, что бесконечно это длиться не может. Пальцы до боли впи́лись в окно, и тяжкое осознание, что битва будет проиграна, сжало холодной ладонью нутро и сердце – зябкой как изморось после прохладной ночи.

В миг, когда натиск Уборро-Хогая возрос – зверь отступил сначала на шаг, чтобы наброситься в последний раз, смести сидевшую на земле женщину, – на востоке вдруг что-то блеснуло. Первый луч солнца пробился сквозь горизонт. Вспыхнул сначала и быстро угас. Затем же разжёгся, и точно разящей стрелой ударил в молельный холм.

Волосы Эурите́ возгорелись. Став огненно-рыжими, длинными и густыми как отражение давности лет, вмиг воссияли заревом, всепожирающим и губительным. Глаза Анхирама, видевшие до этого в темноте, узрели всё будто при вспышке молнии: и то, как жрица неведомого бога помолодела – выпрямилась её спина и стан постройнел до девичьего, – и то, как зверь, завизжав, отпрыгнул, а пламя с головы моля́щейся перебросилось на него. Оно прожигало в нём дыры и рушило гнусную суть.

Взвыл сразу целый сонм голосов, перекрывших рёв чудища и рвущихся из Уборро-Хогая наружу – к сладкой долгожданной свободе. То – души покидали свой вечный плен. Души, поглощённые им и призванные быть в заточении. Теперь они разлетались. А издыхающий зверь растворялся и хлопьями стекал в небытие́.

Пальцы жреца ослабли, отпустили окно. И задыхаясь, он рухнул на пол. Шум, стремительно нараставший в ушах, вытеснил все звуки снаружи. Подобно звону кузнечной наковальни пронзал всё тело отголосками, обмякшее и растёкшееся на полу. Сил не было даже пошевелиться…

***

Он точно знал, что не лишался чувств. Скорее, растратил все внутренние и телесные силы, заставившие его запрокинуться на́ спину и пролежать какое-то время без всяких движений.

Когда же слух вновь стал различать признаки жизни, послышались удивлённые возгласы с криками, Анхирам смог подняться. Быстро глотнул из большого кувшина воды, промочил пересохшие губы с горлом и вышел наружу. Солнце уже всходило. И на другой стороне неба бледная голодная луна покидала его, растворяясь как белые сливки в тёмном отваре.

Он огляделся. Вокруг было много сельчан, его братьев и сестёр по служению: староста, жрецы из их храма, соседи, дети, жена, брат отца. Да многие были здесь, родственники с разных улиц, кузнец, пастухи, виноделы, гончар. Все они радовались.

– Где же она?.. Эурите́?.. – спрашивал он их, ища глазами в толпе молодую рыжеволосую женщину.

Маленький молельный холмик опустел. Ни чудища, ни старой жрицы, ни народившейся из пламени богини.

– Кто-кто?.. Чужеземка? – услышал он от кого-то ответ. – А, может, просто от нас ушла?..

– Пойдём же уже! – позвали другие. – Нет больше Уборро-Хагая, мы стали свободными! Давай веселиться с нами!

Жрец отстранился от тя́нущихся к нему рук и шагнул вперёд по тропинке, к краю деревни.

Затем обернулся на полпути, чтобы взглянуть на своих людей.

Как же, наконец, они были счастливы! Счастливы после непомерного страха последних дней, мучившего их и приводившего в ужас. Теперь же миреняне возрадовались, начали танцевать! Обнимались и целовали жарко друг друга в губы, дышали прогорклым оливковым маслом и свежим чесноком с пряных ржаных хлебцов. Разводили перед домами костры. Готовились принести раннее жертвоприношение, после чего собирались праздновать всей деревней несколько дней.

Анхирам остановился у холмика. Долго всматривался в жёлтый песок и мёртвую серую землю. Ни крови с лоскутками одежды, ни других следов ночного побоища он не увидел, лишь несколько мелких бисеринок, оставшихся от нитки с амулетом. И пара колючек от изготовленного им ожерелья.

Наклонился, подня́л их. Подержал на ладони, и только сейчас почувствовал, что мокрые штаны на нём не просохли. Нужно было пойти и сменить одеяние, негоже в таком виде расхаживать перед сельчанами.

– Давай же! Пойдём! – захлопотала появившаяся возле жена вместе с детьми и повела за локоть обратно. – Ты должен записать всё служение в храме, каждое его мгновение!

– Должен… – эхом отозвался жрец Анхирам. – Должен.

И, задержавшись на миг, противиться перестал. Последовал за семьёй в деревню...

Круглое солнце полностью поднялось над землёй. Сполохи на его краях играли далёким пламенем, немного рыжим и походившим на отблески огня от костров, разгоравшихся прямо на улицах бедного миренейского поселения. Злой дух песка и крови, Уборро-Хогай, преследовавший племя много веков, оставил их навсегда. Оставил, позволив нежиться в благодатных лучах…

***

Воздух позднего утра прогрелся. Ласковый ветерок гулял в седых волосах, и осторожно, как любящий сын гребешком, прибирал седые локоны, раскладывал по разные стороны. Десятки глаз устремились на него, он чувствовал и гордился этим вниманием.

– И кем же… она была? Та старая женщина? – дослушав историю до конца, спросил у храмового стража мальчик. – Неужто… тоже миреня́нкой?

– А как же! – ответил, не задумываясь, Анхирам, погладил длинную бороду, ставшую жидкой, как когда-то волосы Эурите́, в её последние дни. – Неужто вы сомневаетесь? Как можно быть кем-то другим, чтобы справиться с таким духом? Как можно, не славя нашего Бога, заставить Тьму отступить?.. Вот так-то, вот так…

Дети, восхищённые, разбегались. Уносились в деревню по пыльной дороге, сверкая голыми шершавыми пятками. Они любили приходить сюда, к храму их Бога. Не только с родителями для молитв и пожертвований, но и послушать старого писца, служившего в этом храме жрецом много лет, а теперь охранявшего на ступенях вход – занятие весьма благородное, почитаемое. Считалось, что он был одним из мудрейших жителей разросшегося поселения. И дабы молодые саженцы сызмальства вкушали плоды зрелой мудрости, родители сами отправляли к нему своих отпрысков. Плохому Анхирам не научит, хороший был наставник, никогда от себя не прогонит. В учении был терпелив, наказывал порой строго, но всегда и всегда по справедливости. Ибо только его голова, голова божьего писаря, вмещала все знания о правильных путях и обрядах в служении их истинному, единственному Богу.

Когда же рядом не было ни души, в последние предрассветные минуты, жрец, сидя на ступенях храма, доставал нечто из крохотного мешочка, прятавшегося у него груди под одеждой, и рассыпал это на ладони – что-то, видимо, дорогое только ему. Выкладывал пальцем по-разному, трогал поочерёдно, смотрел.

Потом убирал обратно – прятал, что б не сочли лжецом и не решили, будто тайком от всех рассматривал что-то постыдное или запретное. И скорбь, явственная, как перворожденный свет, глубокими морщинами проступала на лбу. На лице появлялась тоска, что оставляла бороздки сухих слезинок. С дрожью, близкой к восторгу, страж воздевал очи к солнцу и восхищался восходом – единственным зрелищем, которое заставляло его трепетать в преклонные годы и возвращало ненадолго способность видеть, дарило короткое прозрение. Ни храм за спиной, ни деревья, ни стоявшие на отдалении дома – на них он смотреть не хотел. Но нежно вглядывался в первые лучи, и иногда ему казалось, что сам диск светила в эти мгновенья рассвета объят был живым огнём, чьи языки колыхались. Подобно роскошным копнам рыжих волос.

Вздыхал тяжело, вспоминая их. И больше всего терзался вопросом, так мучившим последние сорок лет – забрал ли Эурите́ её Бог?.. Ушла ли просто из неблагодарной деревни или сгорела телом дотла, что б воспарить духом к НЕМУ?.. Хотел бы знать бывший жрец, хотел бы… И воздевал руки к солнцу. Сначала робко, затем – всё чаще и чаще…

А после сокровенного единения с утром встречал уже других жрецов и сельчан, идущих на ранние молитвы.

– Ну, что, слепой страж? – спрашивали они, не ведая про его тайну с глазами. – Благословишь ли нас войти в этот храм сегодня?

– Благословляю, – отвечал Анхирам.

И принимал от них подношения. Свежие ещё, вчерашние лепёшки с тмином и базиликом, увядшие от жары маслины, скисшее козье молоко, подслащённое тростниковой водой или диким мёдом. Он был благодарен добрым братьям и сёстрам-миренянам за то, что позаботились о нём, старом слепце, и всем своим детям тоже, и внукам, и правнукам. Однако всякий раз торопил в мыслях время: мечтал, что б скорее закончился день и пролетела прохладная ночь. Ведь за ночью – новый рассвет.

Какой-то из них станет его последним.

Может, тогда узнает ответы…

Автор: Adagor 121 (Adam Gorskiy)