Актуальная передача
Показать полностью
1
Ты можешь изменить свою судьбу
Художник: Bichi Mao
Показать полностью
10
Странный сон
Наверное перечитала я фантастики, но снится мне вчера сон: вроде бы я опять в школе и сижу на уроке. Вдруг заходит учитель и сразу ко мне:
- Задавай один вопрос.
Ну я и выдала:
- Что будет после смерти?
Учитель мне отвечает:
- Будет опять то же самое - родишься в этом же теле и будешь тем же человеком, и проживёшь ту же жизнь. И так будет всегда.
Я уточняю:
- А в чем же смысл?
Отвечает:
- Смысл в том, чтобы посмотреть будешь ли ты в одинаковых ситуациях поступать по разному. И если будешь - то найти причину почему так случилось. Это эксперимент на сознании.
Я потом ему отвечаю:
- Не верю
А он мне:
- Поверишь, когда вновь испытаешь состояние дежавю.
Собственно на этом я и проснулась.
Согласна - похоже на жирноту, но сон реально был.
Здесь важнее, чтобы пёсик счёл вас милым
Показать полностью
3
Чувство Смерти (Алина Белоброва) в Озвучке Некрофоса
Ею, казалось, было пропитано все вокруг: низкое и грязное, будто слежавшееся зимой, высокое и яркое летом небо, раскисшая большую часть года земля с торчащими кустиками травы, лысо-красные либо черные, поросшие тощими тополями нагромождения угольных выработок с плешивыми макушками. Целая ограда, целая цепь Лысых гор. Раздолье для ведьм.
Смертью воняло отовсюду, куда ни пойди, забивало грудь и ноздри грязной тряпкой. Ткни с закрытыми глазами в любое место — и везде кто-то когда-то умер. Вот, к примеру, рассохшаяся деревянная лавочка с огромными щелями, оставляющими занозы и дырки в модных тоненьких колготках с лайкрой. Совсем рядом с ней, у зеленого забора на отшибе, в незапамятные времена мужики забили дрынами в кровавый блин цыганчонка, пытавшегося свести лучшего в табуне коня. Тот конь и проломил ему голову. Красивые в тот год у лавочки выросли маки, одно загляденье.
Или вон стоит огромный каменный дом с резными ставнями, выкрашенными синей краской. Во дворе бегают как угорелые дети и наверняка даже не подозревают, что с полвека назад здесь тихо умерла семья, такая же, как и у них. Растопили печь морозной ночью, намудрили с заслонкой и так и не встали. В дом въехали какие-то дальние родственники, и за полвека забылись и имена тех, кто тут жил раньше, и внешность. Главное быстро пробежать лунной полночью мимо огромного гроба-шифоньера и ни в коем случае не смотреть в зеркало на его дверце. А мелькающие где-то на периферии зрения туманные тени можно и не замечать, правда?
А здесь, в доме без окон, дверей и крыши, долго и мучительно исходила криком старая ведьма. Воду и крохи еды ей передавали на ухвате или на большой плоской лопате, лишь бы не прикоснуться, не взять проклятого дара. Ведьма корчилась на топчане лишь немногим древнее ее самой и выгибалась так, что обычный человек сломал бы хребет или шею. И уже почти удалось подманить к себе дурачка-Ивасика с белым хохолком на затылке, как мамаша отошла от морока и кинулась с воплем: «Рятуйте, люди добрые! Сына, Ивасика моего, яблоком заманивает ведьмака!». Камыш с крыши разметали еще до заката, выбили двери и окна и переломали все стрехи. Ведьма умирала со страшными криками, а на отпечатавшиеся у дверных проемов следы, будто бегали тут ночью козы, хуторские, что пришли поутру полюбопытствовать, старательно не обращали внимания. Может, и козы, кто ж их знает, были. А что копыта самую малость да крупнее козьих — да ляд с ними, померла старая, и черт бы ее взял!
Там вот речка течет. Хорошая речка, чистая, быстрая, где-то там, глядишь, и в Дон-батюшку вольется. Сомы, говорят, водятся, щук видали, а карасей и прочей плотвы с красноперками и вовсе видимо-невидимо, хоть голыми руками лови. Много рыбам корма, ай много! Вон жена неверная с полюбовником лежат, за корягу зацепились, страшно скалят белые, объеденные лица. Вышла за старого да постылого, а потом брата мужнина увидела в новом доме, молодого да красивого, и пропала. Старый муж недолго отращивал рога — жена с братом не слишком-то и скрывались. Ее забил насмерть скотьим кнутом на старом поле, а ему на закате проломил голову завалявшимся в схроне кистенем. Много всего речка знает, да никому не скажет, как, рыдая, тащил старый да постылый жену свою да брата, и с камнями на шее без звука уходили на дно они. Промолчит и о том, отчего у дома внезапно осиротившегося мужика после темных, безлунных ночей следы такие, будто кто два ведра воды вылил с высоты, и ручьи по двору разбегаются. И почему собаки в такие ночи сидят по будкам, поджав хвосты, тоже.
А тут старая затопленная шахта стоит. Раньше, говорят, шахтеры вместе с тормозками брали под землю кенарей. Как откинется, поджав лапки, птица, так и им, значит, немного осталось. Видящие как те канарейки. Раз появились, значит, недолго городу осталось. В прошлый раз таких, как Катька, было много перед большой войной, когда город разбомбили напрочь, а немцы входили лютой зимой, после в тепле отдирая от железных касок примерзшие уши. В эту самую шахту и кинулась одна из тех, прежних Видящих, когда ее привели на смерть. Чтобы лишнего патрона на местных не стратить, немцы кололи их штыками. Матушка-Смерть милостива к тем, кто ее чувствует и уважает. Та Видящая кинулась прямо в ствол шахты, успев перед тем ухватить позарившегося на полушалок чужого солдата. В тихие ночи, если хорошенько прислушаться, можно услышать под стелой ругательства и проклятья на чужом языке. Долго там еще бродить жадному солдату, пока Матушка-Смерть снова не придет под солнце.
А Видящие, выходит, ее приход предвещают.
Других Видящих Катька не встречала, хоть могла обойти город и, не открывая глаз, нарисовать карту смертей случившихся. Смерти будущие, к счастью, ей видеть не дали.
Бывших Катька замечала с глубокого детства, как себя помнила. Бежала-бежала за бабочкой, замерла и упала с разбега, ободрав колени, — а перед глазами история, как, к примеру, страшно умирала девчонка, не вовремя подвернувшись под руку голодному до ласки мужику.
Мама иногда ее журила за суровость. Катька покорно утыкалась ей в юбку, зажмуриваясь изо всех силенок, чтобы не видеть очередной страшной сказки. Как-то сдуру она спросила:
— Мам, а за что тут мальчика убили?
— Ну что ты, Катюша, — белым, ненастоящим голосом ответила мама. — Тут никого не убивали, никакого мальчика. С чего ты взяла?
Катька, ощущая белобрысой макушкой жгучее солнце, обиделась на нее за вранье.
— Ну я же видела, мама! — нахмурившись, воскликнула она. — Его тут дяденьки палками били!
Мама после этого стала очень печальной, долго не смеялась и не улыбалась, как раньше. Почесав выгоревший за лето добела затылок, Катька подумала-подумала и решила, что про картинки в голове больше говорить не будет. Веселой и доброй мама нравилась ей больше.
Картинок от этого, впрочем, меньше не стало. Потом, когда она стала девушкой, стали приходить сны. Там ей рассказывали и про Видящих, и про Матушку-Смерть, и что у себя в городе она была самой сильной. Где-то в окрестностях затерялись еще с пяток, но послабже, сильно послабже. Катька видела на несколько пластов глубже, чем они. В жизни, впрочем, Видящие никак не могли встретиться. О том, что случится, если вдруг они каким-то образом познакомятся, Катьке не говорили, но отсыпали кучу туманных намеков, которые не несли ничего хорошего.
Та Видящая, что, захлестнув крест-накрест шаль на шее вражьего солдата, прыгнула в шахту, была еще сильнее ее самой. Но во снах Катьке обещали, что в будущем из нее выйдет отличная Видящая, если, конечно, не будет другой войны, как та, прошлая и страшная, и не придется падать в темноту шахты.
Катька верила, но где-то в глубине все равно ворочалось сомнение. Сны всегда были одинаковыми: она стояла посреди ночной, дремотной степи, залитой молочным лунным светом. В ноздри ввинчивался густой дурманный запах летней степи, босые ноги кололи былинки. Запрокинутая к небу голова кружилась от пряности полыни, — а как русалка подойдет к тебе, чтобы утащить к себе, ты ее полынком, полынком да беги, покуда не защекотала до смерти, — и пока она рассматривала высокую фонарную луну, — а вон там на луне брат брата на вилы поднял, и их за то наверх подняли, чтоб вы, люди, видели и боялись, — в уши медленно, вкрадчиво вползал шепот, свивался где-то внутри в прохладные клубки, растворялся, становясь ею самой.
Иногда поутру она находила застрявшие меж пальцев на ногах травинки. Во рту горчила полынь.
Беды ее не трогали, обтекали, будто туман. Из жизней знакомых разной степени дальности складывались новые картинки. Та девочка пропала по осени, как и все, и нашли ее сожженной в лесополосе. В обуглившихся ушах виднелась золотая капелька, раньше бывшая сережкой. Катька прокусила руку до крови, когда увидела, как жутко хрипела, сгорая, изнасилованная перед смертью бывшая подружка. Кривые пожелтевшие акации в ее сне грустно опадали крохотными круглыми листьями. Мама сгорела от рака, когда Катьке было восемнадцать. Матушка-Смерть милостива, быстро стирает и близких тех, кому достался дар чувствовать Ее.
Оттуда же, из снов Катька знала, что Видящие, те, кому дано чувство смерти, не могут покидать места, в котором родились. Ее город был опоясан черными пирамидами терриконов как дополнительной границей. Она не знала, как было в других, но отчего-то думала, что смертью там пахнет слабее. В ее вотчине это сочилось из каждой щели, не захочешь, увидишь.
Катька до белых лживых звезд перед глазами зажмурилась, сглотнула кислую слюну, отгоняя видение зарезанного у дома парнишки. Босые ноги пачкал мелкий черный штыб, угольная пыль. С возрастом все сложнее становилось различать прежних знакомых и друзей среди тех, кто показывал ей картинки своей смерти. Бывших становилось только больше, и если б Катька могла, если б знала, что поможет, то взмолилась бы о полной слепоте и с той стороны, и с этой. Зрение у нее ухудшалось постепенно, но с самого детства. Прописанных врачами очков Катька не носила. Зачем, если по отсветам историй она могла сказать, где находится, а за пределы города путь все равно был заказан.
Под ноги попался острый мелкий камешек, порезал пятку. Катька не ойкнула, только молча шла дальше. Яркая холодная луна отражалась в мерцающих крошках антрацита на дороге. Густо и переливчато пели и перекликались цикады. В заброшенном ведьмином доме, зиявшем провалами окон, захлебывался трелями припозднившийся соловей. Голые плечи овевал вязкий, горячий ветер, окутывал, словно шалью.
Чувство смерти часто и гулко билось внутри, там, где раньше было сомнение, подгоняло. Катька шла, как сомнамбула, не скрываясь и не прячась. Все как будто замерло, ни собака не взбрехнет, ни калитка не скрипнет, открываясь. Только лопотали что-то тополя да трепетали листья трусливой осины. Ни единой живой души не было на улице, кроме самой Катьки.
Те, во сне, показали, что вот-вот должна снова прийти Матушка-Смерть под солнце. Катька видела трупы со вздувшимися животами, выклеванными глазами и губами, нагроможденные друг на друга. Полуразложившийся, сладковато воняющий старик, прибежище мух, наполовину сползший с крыльца дома. Только что закоченевший мальчишка со свившимися в кольца кишками рядом с собачьей будкой. Забитые людскими частями стволы шахт. Свисающий с душно пахнущей акации самоубийца с вывалившимся изо рта лиловым языком, и ни намека на обязательные следы копыт вокруг.
Катька вскочила среди ночи, хотя обычно спала как убитая, и едва успела добежать до помойного ведра. Напоследок ей успели сказать, что нужно сделать, чтобы это все так и осталось сном свихнувшейся бабы, и даже указали направление. Катька долго не думала, знала только, что через полвека ей на смену придет такая же Видящая, на голову сильнее остальных. И гнала мысли о том, что же показали той, которая шагнула в шахту.
Если совсем уж начистоту, то о чем-то таком она и догадывалась с самого начала. Как стала повзрослее, конечно, почувствовала не фальшь, но недосказанность в снах. Как будто скрытая под снегом полынья в речке, где зимуют огромные сомы, зазеваешься — и тебя утащат, как теленка, на самое дно, водяному в прислужницы. Она росла, всем существом чувствуя расплывчатую, трепещущую грань между. Между мертвыми и живыми, между былью и небылью, между четкой реальностью и размытым туманом того, что за. И почти не вызвало никакого отторжения, когда в последнем сне ей не просто сказали, что делать, но дали условный выбор, как и той, прежней Видящей.
Он был у каждого, кто чувствовал Матушку-Смерть. Видящие появлялись, чтобы стать проводниками ее под солнцем. Сама она, шептали во снах, мало что видит в людском свете, жатва выйдет плохой и скудной, а то и не выйдет вовсе. Ее и показали Катьке в кошмаре с мертвяками и дали выбор: через границу не выйти ни одному Видящему. Смертью своей добровольной он успокаивает Матушку, дает ей напиться собой, и люди вокруг, хорошие, плохие ли, остаются жить как жили. По своей воле должно шагнуть вперед, по любви к миру отдать себя за других.
Или можно так же сделать шаг за границу, упав замертво, и отдать ненадежное тело свое, хрупкое и бренное, Матушке-Смерти, и пройдется она по городам и весям с огненным хвостом, заливающим все мором и дымом. Нищенкой ли, барыней ли, во все дома найдет она ход, и будут вороны, хрипло каркая, лениво драть глаза трупам на площадях, канавах, вокзалах и в степи.
Та, прежняя Видящая шагнула вниз, и душа ее обволокла пробудившуюся было Матушку-Смерть, и спать бы им еще два раза по полста, да, видимо, потревожило что-то их покой, разбередило. Медленно просыпалась Матушка, и с надеждой ругался чужой солдат, запертый под стелой. Теперь такой выбор стоял и перед Катькой. Чувство смерти визжало внутри с каждым шагом, драло легкие в клочья, то подгоняло, то наоборот мешало идти.
Умирать отчаянно не хотелось, как и становиться пустой тусклоглазой оболочкой для Смерти. Катька желала бы и дальше собирать чебурок и медвежьи ушки в степи, когда все еще окутано предрассветной туманной дымкой, жарким полднем купаться в прохладной речке, смотреть, как серебрится степной ковыль на закате. Жить, пусть и пустоцветом-недотыкомкой, одиночкой, которая сторонится людей и замирает прямо посреди улицы, глядя в пустоту. Глядеть на играющих детей, и не подозревающих о том, что творилось когда-то там, где они сейчас бегают. Как-то в степи Катька даже видела каких-то древних степняков, дравшихся врукопашную, а между ними пряталась и смеялась детвора.
Ей казалось, что куда-то в самую середину нутра вкатили лошадиную дозу новокаина, настолько все внутри замерзло, и ноги шагали вперед будто сами по себе, обходя ямы и булыжники на пути. Уходить, не сделав ничего полезного, кроме своей смерти, было обидно. И в то же время, как ни парадоксально, себя в мире она не видела. Детей играющих, бывших, работяг и учителей видела, а вот себя в их мире — нет. Они не видели бывших, им не показывали картинок, они, может быть, догадывались о Матушке-Смерти, но наверняка, как Катька, не знали. Возможно, чувствовали, да, но не знали и не были Видящими. В их мире места Видящим не было. В их мире на месте кладбищ разбивали парки, а в склепах ставили трансформаторные будки.
Маленькая дыра в груди уверенно пульсировала, пока Катька медленно, шаг за шагом приближалась к очерченной терриконами и тополями невидимой границе. Она знала, что еще полвека будет спокойно, и никто в городе не увидит картинку, как женщина в длинной ночной рубахе, спотыкаясь, бредет к линии, которую может видеть только она сама, закалывает длинные светлые волосы на затылке, делает еще один шаг — и падает замертво.
И сразу же после этого разразились лаем и горестным воем собаки, не вовремя, в полночь, закукарекали петухи, и откуда-то со дна реки донесся глухой стон.
Холодный лунный свет тускло отсвечивал на Катькиных волосах.
Автор Алина Белоброва. Первоисточник https://ficbook.net/readfic/6705268
Озвучено с разрешения Автора пользователем @lars.varron голосом канала Некрофос
Прислать свою историю на озвучку и вопросы сотрудничества в лс - https://vk.com/lars.varron
Показать полностью
1
ШКОЛА 66 (Алина Белоброва) в Озвучке Некрофоса
— Да? — безразлично переспросила Алиса и поправила как бы невзначай модную стрижку. Ежов залюбовался отблеском на блондинистых волосах. И знал всегда, что норов у нее сучий, но красива как!
— Да, — в тон ответил Ежов, подавил напрашивавшийся глубоко нецензурный ответ. Дама всё-таки. Ну или выглядит как дама. В прошлый раз Алиса была рыжей, с длинными кудрявыми волосами. В позапрошлый — стриженной строго уставным ёжиком, выкрашенным в густо-фиолетовый цвет. Как чернила пролили. Только брюнеткой не была никогда. Хотя она всегда оставалась Алисой и встречала его первой.
Он зажмурился и обречённо спросил:
— Там как?
Здесь на него нападало странное косноязычие. Язык немел, не слушался и как-то раз напрочь отказался повиноваться.
Алиса насмешливо фыркнула, демонстративно подпиливая левый мизинец. Как будто Ежов не знал, что уж ей-то эта бутафория точно без разницы.
— Как обычно. А то ты не знаешь, Павлушка. Там всё всегда как обычно.
Ежова перекосило, но он мужественно вновь сделал морду безразличным кирпичом. Показывать эмоции при Алисе (пусть даже его и корёжило от такой формы своего дурацкого имени) значило пустить всё коту под хвост. Впрочем, Алиса, кажется, всерьёз увлеклась мизинцем и не заметила его промаха. Ежов с облегчением беззвучно выдохнул и промямлил:
— Ну я пойду, да?
Алиса на миг оторвала взгляд от ногтя и милостиво разрешила:
— Иди, да.
Красивая девка, вновь подумал Ежов, хоть и сучка. Вредная, да своя. Еще б была чужая, почитай, столько лет в одном подъезде прожили! И за солью, и за перцем, и уроки друг у друга скатывали, и в догонялки играли, и даже в куклы в детстве он мужественно отыгрывал роль пропавшего, но все-таки вернувшегося непутёвого папки. Глядишь, и закрутилось бы что посерьёзнее, как подросли. Если бы однажды Алиса во всей своей тринадцатилетней длинноногой красе не пропала.
Нашли её через два дня, Ежов считал. И сам искал по окрестным оврагам, кушерям и буеракам. К счастью, нашёл не он. Гриву чернющих, смоляных кудрей, запутавшуюся в кустах по-над балкой, углядел кто-то из ментов. Хоронили её в закрытом гробу, и Ежов больше всего на свете мечтал увидеть её хотя бы ещё разочек, чтобы успеть отдать дурацкую свою записку, нацарапанную в спешке на листке в линейку, с признанием, что любит её больше всех, что жизнь за неё отдаст, душу продаст чёрту.
Может, потому она и встречала его первой. Чтобы, значит, и про записку вспомнил, и преисполнился духа. Ха три раза! В нём того духа — плюнь да разотри, заячий хвост, трусливая душонка. Но дольше стоять было чревато, и с тяжёлым вздохом он шагнул вперёд.
После строгой тишины Алисиной приёмной, всегда светлой и стерильной, его ослепило и оглушило сияющим гамом летней школьной спортплощадки, где совершенно точно рубились в баскетбол. В плечо неожиданно сильно толкнуло, и Ежова повело в сторону. Главное, не упасть, как угодно, но устоять! Он глупо и нелепо взмахнул руками, но все-таки выстоял. Шум сбавили до минимума, и только тогда Ежов рискнул открыть глаза.
Тут они и стояли, Умоевы, два близнеца. Прямо посередине площадки, куда выходили окна их квартирки, и никто из игроков их и не замечал никогда. Ни их самих, ни их страстного, невыполнимого ни при каких обстоятельствах желания погонять мяч, побыть такими же, как все. Как и обычно, они стояли с нехорошей улыбкой, одной на двоих, руки в боки, ноги притопывают. Как кобра, что вот-вот бросится. Ежов замер и изобразил на лице приветственную ухмылку.
— Ты чо, Ёж? — спросил правый.
— Довыёживался? — победно провозгласил левый. Сколько Ежов ни старался, не мог поначалу различить, где Витька, а где Колька, потому что каждый раз они менялись.
— Павлу-у-уша, — мерзко протянул то ли Витька, то ли Колька, ворочая непомерно большой головой на общей шее. По ослепительно красной, выцветшей футболке неправдоподобно медленно ползла муха. Зелёная. Каждый раз эта проклятая муха была зелёной.
— Мы тебе сколько ра-аз говорили не шляться тут, а-а? Тебе опять все иголки повыдёргивать? — Вот это точно Колька. Только он так манерно растягивает «а».
Ежов молча покачал головой. Осталось продержаться ещё немного и ни в коем случае не вступать в разговоры, даже рта не открывать. Тогда, глядишь, и пронесёт. Наткнуться на близнецов было точно не самым большим везением, но уж точно лучше, чем на Старика, да пронесёт его, да пожиже, да подальше отсюда. Старик был не из их компании, появлялся редко и не нес ничего, кроме неприятностей. В прошлый раз он оглушительно скрипел коленями и почти замотал Ежова в кокон бесконечной болтовни, насилу вырвался.
Близнецы жили в соседней с Ежовым квартире, окна которой выходили на школьную спортплощадку. Мать их была непутёвая Ленка-алкоголичка. Бабки у подъезда говорили, что всю беременность она пила и курила, как паровоз, потому и родились эти. Сами эти были совершенно другого мнения и говорили, что родились так, потому что не смогли расстаться. И Витька, и Колька абсолютно точно знали, о чём думает каждый из них, и их невероятно бесило, что не получается так же прочитать других, хоть и мимопроходящих. Как Ежова, например.
Те же всезнающие бабки говорили, что это чудо, что они прожили так долго, аж до шести с лишним лет: сросшиеся, никому на всем белом свете не нужные и умершие то ли от голода, то ли от жажды, когда непутёвая Ленка-алкоголичка ушла в запой. Их даже успели — для проформы — записать в ту самую школу, в ежовский же класс. Все ребята с его двора учились с ним в одном классе, и этих приписали туда же, абы было. Сами же близнецы при одном только упоминании школы и, тем более, баскетбола нехорошо хмурились и разминали кулаки. Теперь-то они точно не намерены были спускать ни насмешки, ни издевательства и предпочитали нападать первыми.
Впрочем, в случае Ежова все обычно ограничивалось словами (и иногда парой тычков, если и Витька, и Колька были раздражены сверх меры). Близнецы были из тех, кто помнит добро, тем более, те жалкие крупицы и крохи, перепадавшие им при жизни. С чужими, сдуру забредавшими сюда, они обходились гораздо круче. Ежов прикрыл глаза и вспомнил мясной ком, катавшийся по двору (и никто, в общем-то, не виноват, что «Колобок» был единственной сказкой, которую Павлик Ежов помнил и рассказывал Витьке с Колькой через хлипкую подъездную дверь). Не трогали только Старика, хотя он сюда и не забредал.
— Ай, — сказал Колька. — Катись уже отсюда, Ёж!
— Шурши иголками, ага, — подхватил Витька и снова пихнул Ежова в плечо. Тот вновь улыбнулся и кивнул на прощание. Фух, удалось промолчать. В прошлый раз (или позапрошлый?) разговорили-таки, пока не пересказал все новости, сплетни и прочие сказки народов мира, не успокоились.
Ежов вновь с облегчением перевел дух, шагнул и ощутил пропитавший раздевалку запах ядреного пацанячьего пота и нестираных носков. Вот это что-то новенькое, подумалось ему. Раздевалка обычно встречалась ближе к концу, да и то не всегда.
Где-то в отдалении шумела мальчишечья орава, дребезжал школьный звонок, и по коридору кто-то определенно кого-то гонял портфелем. Кажется, Мишкиным. На выкрашенных в мерзко-персиковый цвет стенах тревожно алело закатное февральское солнце. Ежов точно знал, что февральское, и даже день мог назвать. 29 февраля, не нужный никому високосный огрызок. Касьян-Глазник, Касьян-Високос.
Другой Касьян, Мишка Касьянов, такой же жалкий и нелепый, болтался в петле и даже уже не сучил ногами, только моча на удивление звонко капала со штанины. Коричневый школьный ремень туго захлестнул мальчишечью тонкую шею, вывалившийся сизый язык страшно распух. Касьян жутко и жалко моргал выпученными глазами.
Ежов с сочувствием на него посмотрел и негромко пробормотал:
— Ты это, погоди ещё немного, Миш. Скоро уже. Прости.
Касьян с видимым облегчением отвернулся, скрипнув ремнём. Ежов сильно закусил губу, чтоб аж проняло. Касьян был первым. Его гоняли все кому не лень, и отвесить ему подзатыльник было как два пальца об асфальт. Само собой разумеющееся. Не, ну а чо он? Самый мелкий, самый тощий, худой, как глиста, мямлит, заикается, башка больше плеч, еще и шкорки от семечек так медленно выбирает из портфеля. Сам виноват.
Сам виноват. Ежов так и отговаривался, чтоб совесть не так сильно грызла. Она вообще податливая у него была, совесть, пластилиновая. Пока он на переменке между сдвоенной физ-рой не зашёл за какой-то ерундой в раздевалку и не увидел покачивающегося на ремне Касьяна. Что было потом, он не помнил, только что обнаружил себя в какой-то момент повторяющим: «Касьян, ты это, ты прости меня, Касьян».
Касьян, впрочем, и в смерти остался незлобив и прощал его каждый раз, когда Ежова заносило в раздевалку.
Ежов в сердцах куснул себя за палец и, пятясь, выполз из раздевалки. Как рак. Почему-то повернуться задом к Касьяну он не мог. Совесть, чтоб её.
В прохладном воздухе спортзала стыло звенели детские крики. Ежов обреченно зажмурился. Вот это и называется «не везёт по полной программе». Давненько его не выносило в спортзал. Или спортзал на него, это уж как посмотреть.
— Паш? Паш, это ты? — вопрошающе прошелестело по низу.
— Да, Люсь, я тут, — безнадёжно отозвался Ежов и перевёл взгляд на сваленные в углу неопрятной кучей маты. На матах, конечно, обнаружилась Люся. Люсенька была прелестным существом, даже несмотря на некоторые объективные недостатки. Например, отсутствие головы. Голова, конечно, была где-то здесь, как иначе. Спортзал ведь Люсина территория.
— Паш, ты скажи маме… Скажи, что я дура и люблю её, — едва слышно прошуршало.
Ежов кивнул и угукнул вслух. Раньше Люся любила поболтать, понянчиться с мелкими во дворе, но сейчас, с перерезанными связками, особо не поговоришь. Раньше, по юности, Ежов всё время думал, почему именно спортзал, ведь Люська-то кинулась под поезд, почитай, на другом конце города. А потом как-то дошло: потому что именно в спортзале её изнасиловали, и умереть она решила именно здесь.
Ежову нравилась Люся, наверное, до сих пор. Потому он и ненавидел спортзал. Гораздо проще было любить бесплотную Люську из собственной памяти, чем безголовое отвратительно помятое туловище и стелющийся, едва слышный неземной голос. За голос он её и полюбил когда-то.
Мягким шагом Ежов прошел спортзал ровно по разделяющей его надвое линии, — не заступить лишний раз ни на одну из сторон! — увидел выкрашенную белой, уже слегка облупившейся краской дверь и легко толкнул её. Наконец-то. Дверь открылась, не скрипнув.
Ежов открыл глаза. Вокруг него суетились люди, где-то недалеко отвратительно знакомо завывала сирена скорой. Он пошевелился, и под спиной что-то неприятно хрустнуло.
— Э, ты лежи, не шевелись! — всполошился кто-то рядом. — Ща, погоди, скоряки приедут, погрузят тебя и того. Ну в смысле, этого. Короче, навернулся с люльки с седьмого этажа, лежи и не елозь!
Опять. Ежов зло и обречённо зажмурился и хрустнул зубами. Он уже потерял счет своим чудесным спасениям. Каждый раз, когда хотел наконец-то сдохнуть, он оказывался там и чудесным образом выживал здесь. Авария на дороге, прыжок из окна, камень на шею и в реку с обрыва, выстрел в висок, теперь вот подпилил трос у люльки на работе — и каждый раз живой, хоть провались.
На периферии зрения мелькнула светлая прядь выкрашенных Алисиных волос.
«Ты один у нас остался, — прошелестело Люсиным голосом. — Береги себя, Пашенька, вспоминай нас!». Ежов выругался про себя самыми страшными словами, которые знал. Как-то так вышло, что он так и не смог придумать, зачем жить дальше после Люсиной смерти, да и вообще остался единственным из их класса на этой стороне.
В разное время ушли большеносый лопоухий Штейник, которого зарезали хулиганы в кустах у той самой спортплощадки, рыжий-конопатый Антошка (дознулся в школьном туалете; директриса и классуха стояли на ушах), Линка с длиннющей русой косой, по которой, собственно, её и опознали, когда полгода спустя нашли в коллекторе. Его выносило на них не так уж и часто.
Один за всех, и все за одного, смеялись они раньше. И сейчас выталкивали Ежова наружу, упорно не понимая, что ему уж лучше попасться Старику, чем жить самому, без них всех.
Самый дружный класс школы № 66 оставался таким что в жизни, что в смерти.
Первоисточник - https://ficbook.net/readfic/10613791
Прислать свою историю на озвучку и вопросы сотрудничества - в лс https://vk.com/lars.varron
Озвучено с разрешения Автора голосом канала Некрофос
Показать полностью
Каждую пятницу одно и тоже
Показать полностью
10
Ответ Yanchik92 в «Борьба за жизнь»
У меня вроде всё налаживается, бывает, что накрывает, стараюсь парировать. Но позволю себе немного выговориться, лишь немного (может станет ещё легче), хотя мыслей на небольшой рассказ. Рак забрал у меня маму. С этим диагнозом она прожила чуть больше года. Лечение давало надежду, и вроде становилось лучше, но эта тварь забрала жизнь мамы. Она была обычным библиотекарем, ни дня не курила, алкоголь только по праздникам. Всю жизнь несла с собой комплексы из-за сильного псориаза. Она старалась делать все для нас с братом, отца. Но болезнь не выбирает. Она была внешне очень похожа на моего деда, своего отца, которого тоже забрал рак, наверное такую беду можно было предвидеть.
Это случилось перед моей ночной сменой. Я по привычке позвонил ей как приехал на работу. Я успел сказать ей, что люблю ее, мне было сказано "не переживай". Утром, 12-го мая, я опять позвонил маме, сказать что я отработал и что еду домой. Но телефон взяла другая женщина, и сказала мне что ехать домой не нужно, нужно в морг. Я пил, много пил. Я знаю, что мама за это меня ругала. Но только так мог уснуть. Потом понял, что алкашка - это не выход.
Я не могу ее отпустить, пытаюсь успокоить себя, что ей на небе лучше, чем здесь с химией и стомой, и прочим...
Мне иногда снятся сны. Там мне мама с работы приносит почитать интересный детский детектив , и угощает меня монпансье. А иногда снится, что я сижу у себя на причале, спокойно работаю, а в окно моей каморки мама машет мне рукой, другой прикрывая пятно крови на халате.
Я скучаю по маме. Я очень ее люблю. Мы с ней очень похожи.
Показать полностью
Очень милая идея
Показать полностью
2