Книжная лига

В начале литературной карьеры он перевел на русский «Колу Брюньона» Ромена Роллана (1921) и «Алису в Стране чудес» Льюиса Кэрролла (1922). На протяжении следующих двух десятилетий — стихотворения Пьера де Ронсара и Артюра Рембо, Альфреда де Мюссе и Шарля Бодлера, сонеты Шекспира и фрагменты «Гамлета»; в какой-то момент Набоков даже собирался перевести на русский один из своих любимых романов — «Улисс» Джеймса Джойса, но этого не произошло.

Англоязычный писатель Набоков возник в период расцвета русскоязычного. Параллельно с работой над «Даром» Набоков создал английские версии своих романов «Камера обскура» и «Отчаяние» и начал работать над мемуарами «It Is Me». Обращение к английскому языку во многом было вынужденным. Свой первый англоязычный роман — «Истинную жизнь Севастьяна Найта» — Набоков начал сочинять в конце 1938-го в Париже, в один из самых бедственных периодов жизни, и закончил примерно за два месяца, с тем чтобы подать его на литературный конкурс в Англии — там он надеялся получить место преподавателя русской литературы. Обращаясь к английскому читателю, Набоков насытил роман воспоминаниями о собственной молодости в Кембридже и свежими впечатлениями от поездок в Англию в конце 1930-х, оснастил аллюзиями на Льюиса Кэрролла и Вирджинию Вулф и придал роману сходство с британским детективом. Закончив этот самый английский из своих романов, Набоков вернулся к русскому языку и принялся за «Solus Rex» — явным образом не считая, что с русскоязычным Набоковым уже покончено.

Перебравшись в Америку в 1940-м, писатель оказался перед сложным выбором: продолжить писать по-русски для почти несуществующей эмигрантской аудитории или сочинять новые вещи на языке своей «приемной родины». Творческую стратегию Набокова можно описать как попытку сформировать и занять собственную уникальную нишу — дерзкого ученого-популяризатора и автора оригинальных сочинений на английском, способного при необходимости переводить их на русский или французский. В рамках этой «программы» вышли сборник «Три русских поэта», «Николай Гоголь», перевод «Героя нашего времени» и «Слова о полку Игореве», а также комментированный перевод «Евгения Онегина». Следуя той же логике, Набоков лично перевел на русский свои мемуары «Conclusive Evidence» и «Лолиту». В 1950–1970-е, после успеха «Лолиты», на английском стали появляться его ранние вещи. Что-то Набоков перевел вместе с сыном Дмитрием («Король, дама, валет», «Приглашение на казнь»), что-то курировал как редактор («Машенька», «Защита Лужина», «Соглядатай», «Подвиг», «Дар»).

В послесловии к первому американскому изданию «Лолиты» Набоков пишет, что, отказываясь от «индивидуального, кровного наречия», он пережил состояние, которое «ни один стоящий на определенном уровне писатель не испытывал» до него, и сетует на второсортность своего английского в сравнении с прежним русским. Почти десять лет спустя, в постскриптуме к своему же переводу «Лолиты», он признает, что работа над ним принесла ему разочарование, а его русский язык изрядно растерял былую силу: «Меня же только мутит ныне от дребезжания моих ржавых русских струн».

Англоязычный Набоков возник вынужденно, но вырос в самостоятельного автора. Открыв для себя ресурсы английского языка — «маститого гения, соединяющим в себе запасы пестрого знания с полной свободой духа»,— Набоков смог найти совершенно новые темы, которые он не разрабатывал в русский период своего творчества. Сложно сказать, смог бы он подняться до композиционных высот «Лолиты», «Бледного огня» и «Ады», оставшись русскоязычным автором, но невозможно не радоваться, что вследствие экстремальных исторических обстоятельств на свет появился «второй» Набоков, оставивший нам еще девять очень разных романов.

1. Самый детективный. Истинная жизнь Севастьяна Найта (1938–1939)

Многие книги Набокова в определенном смысле можно назвать детективами: «Камера обскура», «Соглядатай», «Отчаяние» (или, обращаясь к американскому периоду, «Лолита», «Пнин», «Бледный огонь») строятся на сокрытии и разоблачении важной сюжетной информации, отчего их так приятно и — несмотря на известного рода трудности — легко читать; автор очень старался, чтобы читателю было интересно. Протагонист «Севастьяна Найта» — брат выдающегося британского писателя, который после его смерти пытается написать честную, лишенную всякой сенсационности биографию покойного. Разыскания сводят его с загадочными попутчиками, роковыми дамами и другими героями, отличающими whodunit-литературу. Но «Найт», конечно, ближе к «Дару» (главный герой которого тоже пишет биографию знаменитого писателя — Николая Чернышевского), чем к головоломкам Агата Кристи: развязка книги лежит не в уголовной, а в метафизической (кто кого выдумал — Найт своего брата или наоборот?) плоскости.

Первый англоязычный роман Набокова известен в России под разными названиями. В 1991-м Александр Горянин и Михаил Мейлах перевели его как «Истинная жизнь Себастьяна Найта». Сергей Ильин в 1993-м предложил другой вариант — «Подлинная жизнь Себастьяна Найта». Наконец, в 2008 году роман вышел под заголовком «Истинная жизнь Севастьяна Найта» в переводе набоковеда Геннадия Барабтарло. Отдавая ему предпочтение, отметим уникальный, в лучшем смысле старомодный слог, так подходящий неспешности — впрочем, до поры до времени — набоковской книги. И заодно отошлем к эссе Барабтарло «Тайна Найта», в котором исследователь предложил тонкую и парадоксальную интерпретацию этого недолюбленного читателями романа.

2. Самый политический. Под знаком незаконнорожденных (1941–1946)

Роман о философе Адаме Круге, которого тоталитарное государство пытается склонить к сотрудничеству, соблазнительно назвать антиутопией и сравнить с другими образцами жанра: «Мы», «Дивным новым миром», «1984». Но куда больше этот текст похож на русскую книгу самого Набокова, написанную в середине 1930-х в гитлеровской Германии. Как он заметил в письме к сестре Елене Сикорской, «Под знаком незаконнорожденных» — «немножко в линии "Приглашения на казнь", но, так сказать, для баса». И действительно, между этими романами есть определенное сходство: в обоих случаях цель автора — не публицистически разоблачить левую или правую тиранию, а описать столкновение независимой личности с обывателем. Диктатура у Набокова основана не на технологическом превосходстве или радикальной политической идеологии. Главные монстры здесь — обладатели умеренных, срединных мнений, которым ложно понятный «здравый смысл» позволяет творить чудовищные преступления. Это превращает мрачную фантазию Набокова, инспирированную конкретными историческими обстоятельствами, в произведение, актуальное и после падения вдохновивших его деспотических режимов.

Пару слов о заглавии — геральдическом термине bend sinister, который переводится как «левая перевязь». Впервые словосочетание «Под знаком незаконнорожденных» появилось в 1954 году в первом русском издании «Других берегов». С одной стороны, принято считать, что Набоков видел гранки и при желании мог исправить неточный перевод, но по каким-то причинам не стал этого делать; отсюда он и перекочевал в перевод Сергея Ильина. Вместе с тем в предисловии к третьему американскому изданию Набоков прямо говорит о заблуждении, в котором пребывают авторы современных словарей и переводчики, думая, будто бы bend sinister как-то связана с незаконностью рождения.

3. Самый скандальный. Лолита (1948–1953)

XX век был богат на провокационные, с трудом пробившиеся к читателю книги, но «Лолита» выделяется даже на этом выразительном — «Улисс», «Любовник леди Чаттерлей», «Тропик Рака», «Голый завтрак» — фоне. Набоков и сам осознавал подрывной потенциал романа и одно время хотел опубликовать его под псевдонимом, но передумал, рассудив, что маскировку можно будет расценить как признание вины. В итоге «Лолита», в которой взрослый мужчина путешествует по Америке со своей 12-летней падчерицей и любовницей, вышла в 1955 году во французском издательстве Olympia Press в двух томах. После благожелательного отзыва Грэма Грина книга, ранее отвергнутая американскими издателями, стала глобальным культурным феноменом и сделала ее автора богатым и знаменитым на весь мир писателем.

Ореол скандала вокруг «Лолиты» не померк и через 60 лет после первой публикации. В 2010-е годы роман оказался в центре полемики в активистских и университетских кругах. Современные читатели спорят: оправдывает ли красота стиля системное насилие взрослого мужчины над несовершеннолетней девушкой? Впрочем, сама постановка вопроса предполагает отождествление рассказчика — филолога Гумберта Гумберта, который задумывает этот роман как оправдательную речь в суде,— и Набокова, который, оставаясь невидимым, сохраняет полный контроль над повествованием. По выражению Лидии Гинзбург, ближе к концу «Лолита» — «до навязчивости моралистическая» книга, и даже превращение порочной страсти в высокое чувство ближе к финалу не оправдывает Гумберта в глазах автора.

Надо сказать, не все приняли набоковский автоперевод книги. Многолетний корреспондент писателя Глеб Струве в письме литератору Павлу Гольдштейну назвал его «ужасным с литературной точки зрения». Эмигрантскую аудиторию могло покоробить то, насколько эклектичным получился русский текст романа, с его стилистическими перепадами от высокой, несколько даже выспренной поэзии до советского жаргона. Занятно при этом, что текст, считающийся каноническим, на поверку изобилует большим количеством описок, разночтений терминов и топонимов и другими мелкими и крупными погрешностями; есть даже пропущенный при наборе фрагмент диалога. Исправленное, тщательное сверенное с рукописью издание самого популярного романа Набокова вышло только в 2021 году под редакцией Андрея Бабикова, подробно рассказавшего об истории создания русской «Лолиты» в статье «Большая реставрация».

4. Самый нежный. Пнин (1954-1955)

Американский читатель впервые познакомился с профессором русской литературы Тимофеем Пниным в 1954 году на страницах The New Yorker. Несуразный, постоянно попадающий в комические передряги, но необычайно компетентный, когда дело доходит до его профессиональных интересов, он напоминал одновременно неприспособленных к жизни чеховских интеллигентов, Дон Кихота и коллегу Набокова по Корнеллскому университету Марка Шефтеля. Через три года Набоков переработал рассказы в короткий роман, в финале которого профессор покидал университетский городок, уступая место другому русскому — популярному писателю Владимиру Владимировичу N.

Набокова часто называют холодным прозаиком, автором изощренных сюжетных схем, восхитительным, хотя и склонным к неумеренной языковой игре стилистом, но очень редко — создателем запоминающихся, трогающих до глубины души героев. Что же: уязвимый Пнин (чье имя по-английски так похоже на pain, «боль») — как раз такой персонаж. По ходу романа он переживает череду все более болезненных унижений — от коллег, бывшей возлюбленной Лизы, высокомерного повествователя N., который и создает миф о нерасторопном Пнине. Переживает — и остается все таким же порядочным человеком. Как писал про него сам Набоков, Пнин «существует на исключительно высоком уровне бытия, характеризующемся подлинностью и целостностью». А еще — нежностью, заботой и состраданием.

Первым и лучшим русским переводчиком романа был Геннадий Барабтарло, работавший над книгой вместе с вдовой писателя Верой Набоковой. Он же, пожалуй, главный специалист по «Пнину», автор книги «Phantom Of Fact. A Guide To Nabokov’s Pnin» и обстоятельной статьи «Разрешенный диссонанс», посвященной прихотливой композиции этой обманчиво простой книги.

5. Самый инновационный. Бледный огонь (1960–1961)

Самый крупный исследовательский проект Набокова — перевод и комментарий к «Евгению Онегину» — занял у писателя примерно десять лет изнурительного труда. «Бледный огонь» — художественное осмысление этой вдохновенной работы. Роман состоит из поэмы Джона Шейда, предисловия редактора Чарльза Кинбота и его умопомрачительного комментария — как становится ясно по ходу чтения, довольно приблизительно связанного с оригинальными стихами; имеется также указатель имен, окончательно запутывающий дело. Звучит как переусложненная, очень кабинетная конструкция, но набоковское искусство превращает филологический фокус в остроумный и трагический текст о потере и одержимости, контроле и паранойе, мире здешнем и нездешнем.

Оригинальная форма романа поразила американскую критику и повлияла на следующее поколение американских писателей-постмодернистов. «Бледный огонь» до сих пор остается любимой набоковской книгой у американских интеллектуалов, а за последние годы даже пару раз засветился на киноэкране: в инди-комедии Ноа Баумбака «Госпожа Америка» и авторском блокбастере Дени Вильнёва «Бегущий по лезвию 2049».

Первые подступы к переводу «Бледного огня» в 1980-е годы сделал поэт Алексей Цветков, но из-за разногласий с Верой Набоковой прекратил работу над романом. В итоге вдова писателя лично перевела книгу, не пытаясь переложить рифмованным стихом поэму Шейда, но сохраняя верность великолепно-шизофреническому стилю Кинбота. Думается, русскому читателю не повредит обращение к книге Брайана Бойда «"Бледный огонь" Владимира Набокова. Волшебство художественного открытия», в которой вдумчиво проанализированы структурно-тематические аспекты романа и предложены неожиданные выводы о его тайном авторе.

6. Самый амбициозный. Ада, или Отрада (1959–1968)

Несмотря на внешнее сходство со вполне традиционным реалистическим романом, «Ада» — пожалуй, самая радикальная набоковская книга. Научная фантастика о планете-близнеце Земли с альтернативной географией и историей. Хроника блестящего рода Винов, скрывающая инцест. История запретной любви, растянувшейся на восемь десятилетий. Роман о литературе и литераторах, в котором знакомые имена фигурируют в новых контекстах: Антон Чехов написал пьесу «Четыре сестры», Лев Толстой сочинил в мотеле в штате Юта повесть о вожде племени навахо Мюрате, а главные бестселлеры сезона — роман «Мертваго навсегда» (прозрачная аллюзия на «Доктора Живаго») и «Гитаночка» Осберха (то есть «Лолита», будто бы сочиненная Борхесом). Философская эссеистика, вдохновленная Бергсоном и Прустом и выдвигающая смелую концепцию времени и пространства.

Необычайная насыщенность трехъязычной «Ады», полной отсылок к русской, английской, американской и французской классике, экстравагантные повествовательные переходы, в конце концов, тема кровосмешения — все это продолжает отпугивать от романа читателей, предпочитающих более короткие и традиционные набоковские вещи. Не последнюю роль в этом сыграли прежние русские переводы, утяжелявшие, а иногда и грубо перевиравшие оригинальный текст. Новый перевод Андрея Бабикова — удачная попытка переложить оригинал на «романтичный и точный русский язык» (как об этом мечтал сам автор), к тому же снабжающая плотный набоковский текст обстоятельными комментариями. Впрочем, есть мнение, что эту книгу можно читать и без справочного аппарата: Владимир Сорокин, воспевший «Аду» в своей «Манараге», больше всего ценит в ней «удивительную вибрацию визуально-текстуального океана» — и вот уже больше десяти лет рекомендует погружаться в нее с любой страницы.

7. Самый потусторонний. Прозрачные вещи (1970–1972)

В 1970-е Набоков продолжал работать с прежней интенсивностью: едва ли не каждый год выходили сборники рассказов, стихов, интервью, сценарий «Лолиты». У публики за это время появились другие любимцы — от Филипа Рота до Томаса Пинчона,— и новые романы Набокова остались непонятыми. «Прозрачные вещи» — роман про редактора Хью Персона, который гибнет в отчаянной попытке восстановить прошлое,— и вовсе поставил критиков в тупик. Набокову пришлось пойти на мистификацию и опубликовать «интервью с анонимом», в котором он — с беспрецедентной для себя откровенностью — объяснил, как устроена его книга: повествованием управляют призраки умерших персонажей. После этого исследователи обратили на роман более пристальное внимание, а затем обнаружили призраков и в других книгах писателя.

Притягательность «Вещей» связана не только с потусторонним холодком, ощущением причастности к тайне нашего — и не только нашего — мира. На седьмом десятке автор переизобретает свою манеру, становится жестче, экономнее — если угодно, прозрачнее. Эту перемену в набоковском стиле, как кажется, не смогли в полной мере передать русские переводчики романа (Александр Долинин и Михаил Мейлах; Сергей Ильин; Дмитрий Чекалов), отчего необычайно техничные и пронзительные «Вещи» местами звучат неловко, едва ли не ученически.

8. Самый ироничный. Взгляни на арлекинов! (1973–1974)

На рубеже 1960–1970-х годов был окончательно сформирован набоковской миф. Свою лепту в него внес и сам писатель, опубликовавший после «Ады» сборник интервью и эссе «Кредо» («Strong Opinions»), но главным источником знаний о его жизни стала биография, написанная Эндрю Филдом. В ходе работы исследователь рассорился со своим героем, безуспешно пытавшимся исправить многочисленные фактические ошибки. Набоков же в ответ на эту попытку описать его «истинную жизнь» сочинил роман «Взгляни на арлекинов!». Главный герой книги — писатель Вадим Вадимович, автор «Тамары», «Королевства у моря», «Ардиса»,— страдает от неспособности совершить мысленный поворот кругом. Это умозрительное для окружающих, но необычайно болезненное для самого Вадима расстройство — лишь одна из многих его странностей. Помимо прочего Вадим подозревает, что является всего лишь тенью другого, куда более знаменитого и выдающегося писателя — автора, соответственно, «Машеньки», «Лолиты» и «Ады».

Может показаться, что «Арлекины» рассчитаны в первую очередь на фанатов набоковской мультивселенной, с легкостью распознающих автоаллюзии и угадывающих, какие реальные фигуры скрываются за сложно загримированными персонажами. Но «окольные мемуары» Набокова — нечто большее, чем шутка для своих. Новая обработка главных тем (искусство, любовь, безумие), итоговое высказывания о русской эмиграции и американских интеллектуалах, искусный повествовательный узор, связывающий героев сложной сетью романтических и родственных связей, наконец, ревизия собственного публичного образа — последний законченный роман Набокова одновременно оправдывает и опрокидывает читательские ожидания. Оправдывает — потому что качество сюжетно-тематических комбинаций остается привычно высоким. Опрокидывает — потому что автор оказывается куда более самоироничным человеком, чем он предстает в интервью и предисловиях к своим книгам.

На русском языке роман был впервые опубликован в 1997 году в переводе Сергея Ильина, а затем в 2013 году в переводе Андрея Бабикова, снабдившего перевод комментариями. Он же написал об «Арлекинах» и особенностях поздней прозы Набокова очерк «Последняя книга повествователя».

9. Самый последний. Лаура и ее оригинал (1975–1977)

Набоков ценил в искусстве отделанность, тщательную шлифовку деталей и не показывал публике незаконченных вещей. Понимая, что здоровье не позволит ему завершить работу над «Лаурой и ее оригиналом», начатую в декабре 1975 года, он попросил жену и сына уничтожить карточки с текстом романа. По счастью, Дмитрий Набоков не исполнил волю отца и в 2009 году опубликовал написанные фрагменты романа. Благодаря этому решению, разделившему поклонников писателя, у нас есть ценный образчик его позднейшей прозы и эскиз, может быть, самого странного набоковского сочинения.

«Лаура» углубляет формальные поиски Набокова 1970-х годов: неброский — в сравнении с барочностью «Лолиты» и «Ады» — слог, ускоренное повествование, холодные, отчужденные описания человеческой близости, отсылки к более ранним книгам. На сюжетном уровне разыгрывается уже встречавшаяся у Набокова коллизия — отношения рохли и использующей его женщины (Кречмар и Магда в «Камере обскура», Тимофей и Лиза в «Пнине»), но с любопытной вариацией: набоковский протагонист получает возможность отомстить неверной возлюбленной. Герой «Лауры» доктор Филипп Уайлд открывает способ стирать предметы физической реальности и, начав со своих безобразно пахнущих ног, подумывает о том, чтобы однажды расправиться с неистово изменяющей ему женой.

По предположению переводчика Геннадия Барабтарло, книга была написана в лучшем случае на треть. Даже имея перед глазами возможную развязку, трудно однозначно сказать, как именно могло бы развиваться действие «Лауры», которую Набоков полностью придумал в голове, но не успел перенести на бумагу. Ясно одно: на пороге смерти Набоков продолжал решать амбициозные структурные задачи и изобретать новые повествовательные средства. По мнению Брайана Бойда, в емком первом предложении книги — «Ее муж, отвечала она, тоже в некотором роде писатель» — Набоков «предстает во всем блеске своего таланта». Тем обиднее, что целиком потенциальный шедевр услышали только «павлины, голуби, давно почившие родители, пара кипарисов, несколько молодых сестер милосердия, присевших вокруг, и семейный доктор, такой старенький, что почти невидимый», которым писатель читал эту книгу в 1976 году в больнице.

Источник: https://www.kommersant.ru/doc/5459677

Работа шофёром в местном совхозе имела только один плюс — всегда стоящий грузовик под окнами, практически личный, и возможность на совхозном бензине где-то подкалымить — что-то привезти-увезти дачникам или своим деревенским, да и то стараясь не попадаться на глаза управляющему. Других достоинств не было. Зарплату уже года два как давали мясом, молоком либо сеном.

Мяса было столько, что оно уже не входило в холодильник, и Андрей с тяжёлым сердцем, сокрушённо качая головой, кормил отборными кусками говядины кобеля во дворе и смотрел, как его зарплата жадно поглощается псом, разжиревшим от такой благости донельзя.

Денег не хватало почти всегда, и частенько бутылку приходилось брать в долг у местной самогонщицы, а редкие полученные рубли относились ей почти полностью.

Вот и сейчас Андрей страдал от тяжкого похмелья. Накануне, как всегда перед выходными, он напился до потери сознания на совхозной ферме с мужиками, и собутыльники, громко гогоча, дотащили его до дома и бросили перед калиткой, отступив перед бешено гавкающим псом, не пускавшим их во двор. Здесь, в зарослях крапивы, Андрей и провёл почти всю ночь. Лишь перед рассветом, разбуженный утренним холодом и бешено бухающим с бодуна сердцем, он очнулся и, шаря в темноте по траве, тяжело поднялся, открыл калитку и, пройдя мимо спавшей собаки, зашёл в дом, открыв врезной замок ключом, спрятанным под дощатым тротуаром.

Кристина, конечно же, спала. Кристинка… Всё самое дорогое и светлое, что у него было в беспросветной жизни, полной пьянки и безнадёги. Он ясно помнил тот день, когда впервые встретил девчонку год назад. Совхозные шофера возили сено с дальнего лесного покоса, и когда старенький ушатанный грузовик Андрея, нагруженный огромным стогом, на пределе натужно урча изношенным двигателем и чадя густым синим дымом, поднялся в гору из лесного лога, на большом накатанном просёлке, куда выходила лесная дорога, в знойном июльском мареве появилась маленькая светленькая фигурка. Стройненькая худощавая девушка в шортах из обрезанных джинсов и белой футболке шлёпала по дороге босиком, в одной руке держа босоножки, в другой какой-то пакет. Наверное, шла из соседнего села, до которого как раз была половина расстояния.

Андрей притормозил, открыл дверь машины и предложил довезти. Девушка оценивающе посмотрела на него, на машину и, успокоенная, согласилась. Так и познакомились, благо ехал он медленно, чтобы не развалить стог на неровностях дороги. Звали девушку Кристина. Восемнадцать лет, заканчивает школу. Живёт в соседней деревне с мамой, бабушкой и братом. В их село пошла к родственникам погостить.

Так и завязалась дружба, немного погодя переросшая в любовь, хоть Андрей был старше на пять лет. Парень видел в этой наивной, светлой девочке всё самое лучшее, что когда-либо произошло в его жизни, любил её какой-то горячей, беззаветной любовью и даже слегка завязал с выпивкой. Родители Андрея, видя такую перемену в поведении сына, только радовались и, уже не стесняясь, называли Кристинку невестой, предвкушая вскоре свадьбу, внуков и степенного непьющего сына во главе семьи. Девушка часто и ночевать оставалась у Андрея, да и у родителей им выделили отдельную кровать, когда они приходили погостить там. Всё было хорошо. Очень хорошо, чтобы длиться долго…

Водка оказалась сильнее. Прошёл год. Всё чаще Андрей приходил домой пьяный, всё чаще в пьяном угаре оскорблял и даже бил Кристину, безропотно смотревшую на него круглыми испуганными глазами, давясь от слёз. Потом, мучаясь с тяжкого похмелья, долго и натужно, не находя нужных слов, просил у неё прощения. Не пил день, два, неделю, две… Потом всё повторялось по новому кругу.

Вот и сейчас, сидя за столом и размышляя, где взять бутылку на опохмелку, Андрей с ужасом представлял, что будет позже. Но ничего поделать не мог. Злой на всех — на себя, на жизнь, на своё никчёмное существование, он досадно махнул рукой, как отрубил, шатаясь, встал из-за стола и пошёл за самогонкой, оставив Кристину спать дома.

Придя домой с бутылкой, Андрей зашёл на летнюю кухню, взял стакан, сорвал с грядки два огурца на закуску и тут же, на улице, выпил бутылку в несколько приёмов. Потом он плохо помнил, что было. Жара и пустой желудок ударили по голове молотом. Какие-то обрывки воспоминаний теснились в голове — слёзы Кристины, звон бьющегося стекла. Очнувшись под вечер лежащим во дворе, он долго приходил в себя, потом с трудом поднялся и, качаясь, зашёл в дом. В зале его встретил телевизор с разбитым экраном и валяющийся тут же топор. На веранде было разбито окно, а на крашеном дощатом полу виднелись пятна крови. Дома никого. Андрей глянул на свою правую руку — костяшки пальцев были содраны и саднили. Похоже, он опять бил девушку.

Голова раскалывалась от сильнейшей боли. Ему стало ещё хуже, чем было утром, но сильней всего сердце грызло чувство вины, что он натворил нечто непоправимое, что-то такое, за что будет нести ответственность всю жизнь. С тяжестью на душе, пошатываясь, Андрей вышел во двор и закурил сигарету.

— Чё, жёнушка-то твоя убежала от тебя к матери, — раздался шепелявый громкий голос за оградой.

Противная бабка-соседка стояла и, помахивая суковатой палкой, служившей ей костылём, зло и насмешливо смотрела из-под цветастого платка.

— Уууу, алкашина, профукал девку, теперь сидишь тут, шары оловянны залил, тьфу на тебя, — бабка плюнула ему под ноги и поковыляла дальше к своему дому.

— Когда ж вы нажрётися и захлебнётися… Это чё за наказанне тако добрым людям, — долго ещё ругалась и материлась соседка, которую дома ждал вдрызг пьяный сын, совхозный скотник, завалившийся спать на кровать прямо в грязной фуфайке и навозных сапогах.

Ноги Андрея подкосились. Он живо представил, что будет, если Кристина уйдёт. Долгое нескончаемое падение в пропасть, начавшееся уже давно, только ускорится. Наступят долгие беспросветные тёмные дни и ночи, единственным логичным завершением которых может быть лишь петля на верёвке, перекинутой через балку. Его жизнь закончена здесь и сейчас…

Кристину нужно вернуть во что бы то ни стало, пообещать что угодно, закодироваться, излечиться от пагубной зависимости, пообещать золотые горы. Она добрая, она простит… С этими мыслями Андрей кое-как вышел за калитку, водрузился в водительское кресло грузовика и, практически не прогрев двигатель, поехал в сторону соседней деревни, где жила Кристина. Он знал, какой дорогой она пошла.

Солнце клонилось к закату, и длинные тени от леса, стеной росшего у дороги, перечёркивали её чернотой. Через пыльное водительское стекло с размазанными кляксами от бабочек и мошкары почти ничего не было видно, когда из темноты временами выезжаешь на свет низкого солнца, а вода в бачке омывателя машины давно закончилась, да и пот заливал разгорячённое лицо. Скорей всего, Кристина издалека увидела грузовик и, гневная, стояла посреди дороги, ожидая, что Андрей остановится. Но он не остановился, он просто не увидел её. Возможно, в последнюю секунду девушка попыталась отпрыгнуть, но запнулась за траву и упала прямо под колёса несущейся махины.

Андрей услышал отчаянный крик и ощутил страшный удар, под колёсами что-то хрустнуло. Остановив машину, он буквально выпал в траву, и его тут же вырвало. Потом на четвереньках, с холодеющим сердцем пополз назад. Что это? Нет. Нет! Это была не она, это не могла быть его Кристина. Вот эта переломанная кукла, смешанная с грязью и травой… Разве это Кристина? Не-е-ет! Его Кристина сейчас сидит у матери и в очередной раз жалуется на пьянство будущего мужа. Но сердце Андрея услужливо подсказывало, что это она… И тут парень по-звериному завыл, тяжко и страшно, разбивая нос и губы грязными кулаками. Но ничего уже было не вернуть. Лишь лес и алый закат стали свидетелями этой драмы. А потом настала ночь…

…Судебный процесс был через месяц, в старом здании сельского суда соседнего города. Обвиняемый был тих и скромен, смотрел потухшими глазами, тихо говорил, стараясь не смотреть на родственников Кристины. Новенький чёрный костюм, приготовленный родителями к свадьбе, неловко сидел на Андрее и, кажется, был маловат. Пять лет колонии. Парень безропотно воспринял приговор и с облегчением встал, когда его зачитали. Вот и всё…

А через пять лет в месте, где погибла Кристина, среди молодых берёз, появился новенький памятник. Естественно, девушку похоронили на деревенском кладбище. Она лежала в гробу как живая, в белом подвенечном платье, так же купленном к свадьбе. Тоненький мотылёк, опалившийся об огонь на самом взлёте. Толком так и не видевшая жизни, сытости, достатка и счастья, птичка, сбитая пьяным стрелком, впервые в жизни попавшим прямо в цель…

Памятник поставил Андрей. В память о той, кто ему поверила и пустила в свою жизнь.

Шли года… Зима да лето, год долой… Грибники, охотники, туристы набредали в лесу на памятник и удивлённо качали головой, глядя на юное, не тронутое безжалостным временем лицо, и вопросы, не находящие ответов, роились в их голове. Уж и совхоз развалился давно, и свидетелей той истории почти никого не осталось в живых… Лишь окрестные деревья иногда видели, как сюда приезжал дорогой внедорожник, выходил грузный пожилой мужчина, продирался через высокий бурьян, царапая дорогие туфли и костюм, клал рядом с памятником печенье и любимые конфеты Кристины, недолго стоял, глядя на памятник, горы, лес. Он курил несколько дорогих сигарет одну за другой, и горестные воспоминания теснили сердце. Эх, Кристя, Кристя…

— Деда, ну что ты там? — звонкий детский голос разрывал тишину, и Андрей Иваныч нехотя уходил от памятника.

А в машине его ждала маленькая девочка. Кристинка, его внучка. И была она как две капли воды похожа на ту, чей портрет был на памятнике. И даже конфеты любила такие же.

И какое-то облегчение наступало в душе Андрея. Он заводил мощный двигатель внедорожника и ехал на дачу, где на месте старого дома, в котором он мыкал горе в молодости, возвышался большой коттедж. Ехал к своей жизни, которая уже много лет протекала без алкоголя, ехал к своей большой семье, всё лето живущей на даче.

А памятник навечно останется в лесу. На века. Ещё одной лесной тайной, о которой знает только один человек. Да и то ненадолго…

Но даже сам Гексли не считал науку и религию вещами взаимоисключающими и получил прозвище «бульдога Дарвина» уже после своей смерти. Его радикализм можно понять, если посмотреть на догматический авторитаризм, в который ударился католический Рим после волны критики Библии. Один только догмат о непогрешимости папы римского чего стоит. На это каждый учёный скажет вам, что истина – это не то, что сказал очень уважаемый оратор, а то, что подтверждается фактами. Гексли с коллегами не были врагами религии. Они хотели, чтобы она очистилась и получила опору в науке. Их полемика унаследовала что-то от спора протестантов с католиками, в котором науке предназначалось сыграть роль последнего кинжала. Реальной жертвой этой полемики стала не религия, и даже не католичество, а сложная история взаимодействия науки и религии, которую пропагандисты науки напичкали мифами об «ошибочном» развитии исламских наук, «революции» Коперника, «мученике науки» Галилее и прочих подобных вещах.

К концу девятнадцатого века большинство лидеров основных христианских конфессий и почти все теологи в Соединённых Штатах Америки примирились с теорией эволюции. Протестантские общины были, как правило, более несговорчивы в этом вопросе. Но отрицатели эволюции в целом оставались в явном меньшинстве. Большинство пыталось жить в согласии с теории Дарвина. Ситуацию нарушила серия публикаций начала двадцатого века, в которой ведущие представители евангельской церкви изложили свои фундаментальные принципы перед лицом либеральной угрозы. Цель – оградить Библию от критики. Так появился на свет американский религиозный фундаментализм. Правда, эволюция их поначалу не очень интересовала. Но по мере прогресса в науке и проникновения дарвинизма в школы ситуация изменилась. Противоречие между выживанием приспособленных и Нагорной проповедью не оставляло фундаменталистов в покое.

Первой демонстрацией конфликта стал Обезьяний процесс. Для популиста Уильяма Брайана, выступавшего в роли обвинителя, Америка уходила прочь от Христа, и виноват в этом был Дарвин. Он стал агитировать против теории эволюции, начиная с 1921 года. В 1925 году штат Теннесси принял закон о запрете преподавания теории Дарвина. Немедленно нашёлся желающий нарушить этот закон, чтобы решение принял суд. Защищать школьного учителя Джона Скоупса взялся знаменитый адвокат Клэренс Дэрроу. По словам участников процесса, эта была битва между религией и наукой. Жаркой была не только погода, но и дебаты. Дэрроу удалось принудить Брайана допустить фигуральное толкование Библии. Если Христос говорил апостолам, что они соль земли, это не должно было означать, что они сделаны из соли. Он припёр его к стенке, но Брайан упирался и говорил, что верит в Библию, какая она есть, не обращая внимания на демонстрацию абсурдности его слов. Они уже орали друг на друга, когда судья остановил их и перенёс дальнейшее рассмотрение на завтра.

Жаркие дебаты Обезьяньего процесса

Скоупс проиграл тогда, что бы ни писали впоследствии. Ему дали сотню долларов штрафа. Подали на апелляцию, и приговор отменили по техническим причинам, не признав правоты обвиняемого. Процесс продемонстрировал общественности интеллектуальную нищету фундаментализма, но и невысокую степень снисходительности новых элит. Реакция в прессе разделилась по партийной принадлежности. Фундаменталистам стали активнее жертвовать, больше людей стало ходить в церковь. В южных штатах стали принимать антиэволюционные законы. Редактировались учебники. Однако в умах царила другая картина, которую сформировала индустрия развлечений. В этой картине Скоупс был безвинной жертвой (хотя его, по сути, подрядил местный предприниматель), Брайан – безголовым реакционером, а теория эволюции с её евгеникой (потерявшей свой блеск после нацистских зверств) была вынесена за скобки. На деле Брайан, хоть и был унижен в глазах общества, связал эволюцию с безбожием в умах фундаменталистов.

Прогресс науки в двадцатом веке показал, что реальность устроена гораздо страннее, чем её представляло себе предыдущее поколение физиков. Эйнштейн всю свою жизнь оспаривал и не признавал квантовую механику, хотя факты упрямо её подтверждали, а базировалась она на его же теории относительности. Что уже говорить о церковниках, которые с облегчением узнали от самого Эйнштейна, что его теория не имеет ничего общего с религией. Уже давно никто не базировал божественный порядок на ньютоновой механике. А потому изменение теорий не вносило критики со стороны теологов. В моду вошла теология процесса, согласно которой Господь не принуждал, но направлял сотворение мира.

Бесконечность и непредсказуемость Вселенной давали новый шанс свободе, любви и религии. Так, во всяком случае, утверждал Артур Эддингтон. Согласия на этот счёт в среде физиков не наблюдалось. Лютеранин Макс Планк считал, что наука и религия обращаются в разных сферах. Лютеранин же Вернер Гейзенберг был настроен более скептически, считая трудным разделить одну и другую. Вольфганг Паули чувствовал, что столкновение между наукой и религией стало результатом «идеи объективного мира, перемещающегося во времени и пространстве в соответствии с причинным законом». Поль Дирак был самым большим скептиком. Он считал религию опиумом для народа. Нильс Бор частично был согласен с Дираком, а частично – с Гейзенбергом. Эйнштейн же, хотя и охотно говорил о Боге, распрощался со своей формальной религиозностью ещё подростком. Если присмотреться к его взглядам, то можно увидеть нечто среднее между деизмом и пантеизмом Спинозы.

Потом выяснилось, что Вселенная расширяется, и папа Пий XII радостно провозгласил с кафедры, что раз так, значит, у неё есть начало, а если есть начало, значит есть Создатель! Ему потом, конечно, объяснили, что ещё Фома Аквинский различал между началом и созданием. Господь мог создать и вечную Вселенную.

Мнение Поля Дирака, высказанное на конференции в 1927 году, отражало позицию науки: религия зарождалась в среде примитивных народов, которые зависели от милостей природы и потому поклонялись её образам в виде богов и идолов. Эдуард Тайлор называл такие религии анимизмом, и он же показал, что и современные религии – по сути, то же самое. Джеймс Фрэзер писал в своей «Золотой ветви», что концепция «убитого бога» является центральной не только для христианства, но для всех религий. Религии коренятся в культах плодородия, прославляющих и пытающихся обеспечить вечный цикл смерти и возрождения. С помощью многочисленных примеров Фрэзер показал что ритуалы и верования христиан и евреев по существу мало отличаются от культов народов всех времён и местностей. Утверждения и теории Фрэзера были спорны. Он, в отличие от Тайлора, не общался напрямую с дикарями.

Двадцатый век был и веком Зигмунда Фрейда. Знаменитый автор психоанализа разбирался и в антропологии. В 1907 году он выдвинул идею, что религия представляет собой навязчивый невроз. Позднее, подобно Дираку, он утверждал, что она рождается в среде «жалких, недалёких и забитых предков», зависит от «инстинктивных желаний» и полна «противоречий, переработок и фальсификаций». Это вынужденная психическая реакция на жестокие силы природы, ответ на внутренние и общественные угрозы. В своём посмертном труде «Моисей и монотеизм» Фрейд выводил древнего порока почитателем монотеистического культа фараона Ахенатена. Антропологи отказались верить в эту абсурдную фантазию, а накопленный ими материал не подтверждал и других идей Фрейда. Отец психоанализа дописался и до отцеубийства как основы религии, и до наследования приобретённых психических характеристик.