april140468

В просторной выбеленной известью комнате места хватает всем. Стол и лавки — вот и всё убранство молельного дома. На столе, покрытом белой накрахмаленной скатертью, Библия. Чистенько и светло. Мужики вешают на крючки кепки.

К Прасковье подсаживается престарелая, немного чокнутая, тётка. Чокнутая она только в полнолуние, а сейчас вполне нормальная, даже симпатичная. Баба Зина.

— Хорошо, что пришла. Мать будет довольна.

Да. Матушка была бы довольна. Сколько раз она звала Прасковью с собой. А та только обещала, но так и не пошла. Сказывалась занятой. И не врала ведь, так оно и было. Трое пацанят, шелудивых, егозистых вертопрахов: Фёдька, Серёжка и Тишка. Глаз да глаз за ними нужен. Да и супругу угодить старалась. Всё хозяйство на ней. Прохор весь день в пароходстве, а вечерами…

Ох! Вздохнула. Снова мысли тёмные в голову лезут. А ведь матушка говорила: нельзя с нехорошим в Молену, нельзя. А ну как смотрит она на неё с небес?

В комнату входит седой бородатый старик. Вешает на крючок мягкую фетровую шляпу. Его светло-серый костюм всего на полтона темнее, чем борода и скудоволосая шевелюра.

— Это пресвитер, — шепчет на ухо чокнутая баба Зина, шмыгая мякишем носа. — Он выбирается на общем собрании общины.

Никодим Федосович обходит лавки, садится за стол, поглаживает пушистую бородку. Затягивает песню. Песнопения молокан — важная часть собрания. Человеку со стороны, несведущему, никогда не понять, о чём они поют. Да и Прасковье понять трудно, ведь все согласные звуки из слов молокане выбрасывают, оставляют только гласные. Напев получается красивый, протяжный. Чарующее многоголосье наполняет помещение особой атмосферой любви и покоя. На душе от этого становится благостно, умиротворительно. Ни на что не отвлекаясь, сознание начинает течь медленней, теряя свои очертания и границы.

— Ого!

— Так-то! — Она перекинула ногу и съехала к нему под бок.

— Дух противоречия заставляет тебя отступать от своей природы. А ты дикая кицунэ!

— Ты задал тон, зачем ты назвал меня лисой-оборотнем? Да ещё японской.

— Потому что ты рыжая, и ещё ты съела мой мозг и выпила кровь, поймав в свои сети.

— Может и так, но в одном ты ошибся — я не знаю, что мне нужно.

— Знаешь… и я благодарен тебе… Спасибо.

Теперь спустя час, под мелькание автомобильных дворников, разгоняющих по стеклу снежную присыпку, неупокоенные противоречия продолжали будоражить. Здорово, если бы их можно было так же легко разметать по сторонам, как зимнюю порошу.

— Счастье — неуловимый момент или состояние?

— Вот это вопрос! — Макс притормозил, пропуская вперед настоятельно подмигивающую «поворотником» машину. Коричневая КИА, перестроившись, поблагодарила аварийными маячками. — Не буду мудрствовать лукаво, тут я согласен с Асадовым — всё зависит от человека. — Он повернул голову и серьёзно посмотрел на неё. — Почему такой вопрос? Опять противоречия?

— Просто думаю, если это состояние, то можно ли ввести себя в него искусственно?

— Конечно, именно так поступают наркоманы и алкоголики. И для них состояние очень быстро превращается в неуловимый момент. Отсюда и постоянная потребность в увеличении дозы.

— А секты? Как люди туда попадают? На какой крючок? Что их держит? Получается, опять же состояние счастья?

— Так и есть. Кстати, мнение, что в секты попадают лохи, люди, не блещущие умом — ошибочно. Как раз наоборот. Чаще всего жертвами становятся люди талантливые, образованные, уверенные, что их-то невозможно одурачить, что они точно никогда не потеряют контроль и не попадут под влияние и зависимость от кого-либо.

— Но почему тогда попадают? Каким образом достигается такое безоговорочное подчинение? Что это? Зомбирование?

— Контроль над сознанием. Люди часто не понимают, что это такое и как устроено. Это состояние, когда человек не способен к критическому мышлению, не включается момент анализа.

— А воздействие? Какое-нибудь?

— Ты о чём?

— Об органах чувств. Свет, звук, запах.

— И это конечно. Есть специальные методики. Их в девяностых часто использовали мошенники, строители так называемых финансовых пирамид.

— А гипноз?

— Гипноз? Так это и есть гипноз. Я слабо верю в некий дар внушения, скорее наработка тех же приёмов воздействия на состояние человека с помощью внешних факторов. Есть целые пособия по развитию подобных навыков. Можешь посмотреть в интернете, кажется, у Папюса что-то было.

Лена достала смартфон и углубилась в интернет. — Вот! — Повернула дисплей к Максу. Розовые в свете пламени свечи руки чародея нависали над стеклянным шаром, внизу крупными буквами — «ОККУЛЬТИЗМ». Ниже — «Магия и гипноз».

Макс кивнул и затормозил.

— Здесь? Во двор въезжать?

— Нет. Не надо. Светка наверняка в окне торчит. Добегу. К тому же во дворе мне не удастся поцеловать тебя на прощание.

— Это весомый аргумент.

Он выключил зажигание и взял в ладони её лицо.

— Я так тебя люблю, что моё критическое мышление объявляет саботаж. Это гипноз?

— Это мимолётное счастье.

Завершая свидание в японском стиле, он поцеловал её, едва касаясь губами. Очень скромно и нежно. Ей понравилось.

Одержимость

Каждый раз на праздники мы выпускаем газету, в которой я высмеиваю это его жлобство по полной программе, надеясь, что станет ему стыдно или совесть проснётся, но с него, как с гуся вода. При этом мои шутки его совершенно не задевают, он смеётся над ними, т.е. над собой вместе со всеми, причём абсолютно искренне. Честно говоря, меня это обезоруживает. Ну, как с таким бороться?

Как только бабка растворилась в пучине морской, Максимка стянул панамку. Сидеть на солнце скучно. Он ковырял пальцем песок, не зная, чем себя занять. Хотелось сладкой ваты, но в сумке лежала только варёная кукуруза. Раскалённый шар нагревал голову, от нечего делать Максимка разглядывал отдыхающих. По оттенку кожи было понятно, кто приехал недавно, а кому уже вот-вот уезжать. Внимание привлёк немолодой коренастый мужчина в чёрных плавках. Бронзовый загар красиво очерчивал атлетические кубики на животе. Подобное на юге встретишь нечасто. Тела стариков (а для Максимки любой взрослый уже почти старик) в основном вызывали брезгливость. Пивные животики мужчин соперничали по размерам с жировыми округлостями женщин.

Мужчина шёл пружинистой походкой, припечатывая гальку уверенной поступью, и улыбался во все свои 32 золотых зуба. Такого Максимка ещё не видел. У бабки несколько зубов были металлическими. Один золотой зуб он видел у матери Артура, к которому часто захаживал в гости.

Рот мужчины сверкал золотым отражением яркого южного солнца, притягивая завистливые взгляды. Максимка смотрел на блеск благородного металла, как завороженный, не в силах оторвать взор, пока не потерял сознание. Очнулся мальчик от прикосновения прохладной морской воды и, увидев над собой склонённое перекошенное в испуге лицо бабки, во всё горло заорал.

К окончанию школы Максим Стеклов определился с выбором профессии. Он хотел стать стоматологом, но подпорченный тройкой аттестат не оставлял надежды на поступление в медицинский институт. Физик Самуил Герасимович Горный в отличие от остального педагогического состава школы был человеком принципиальным и от взятки отказался.

— Скажи спасибо, что тройку тебе поставил, ты и на это не тянешь. — Горный брезгливо отодвинул конверт с деньгами. — Мой тебе совет: поступай в медицинское училище на фельдшера, а лучше вообще в ветеринары иди, должен же кто-то коров лечить.

Такого унижения Стеклов простить учителю не мог.

Потная дряблая кожа шеи преподавателя просачивалась сквозь пальцы, точно так же, как когда-то студенистые медузы. Он давил это горло, испытывая всё те же восторг и отвращение. Вот только глаза… от удушья белые шарики стали вываливаться из орбит, окрашиваясь красными разводами лопнувших сосудов. После того, как шея хрустнула, и тело в последний раз содрогнулось, большие чёрные зрачки всё ещё продолжали смотреть на Максима с осуждением и тревогой. Вынести этот взгляд было невозможно. Он сгрёб рукой слипшуюся после дождя прошлогоднюю листву и бросил на лицо учителю. Но глаза продолжали смотреть на него в прорехи листвы.

Присыпанное хвоей и грунтом тело преподавателя физики нашли через неделю в лесном массиве спортивного парка «Орлёнок». В ходе расследования было установлено, что на Самуила Герасимовича Горного напали во время утренней пробежки. В результате насильственных действий педагог скончался от асфиксии. Найти убийцу не удалось.

Ирэна согнулась, что-то поправила на могиле, вздохнула, устремила взор в небо, ненадолго задержала взгляд на плывущих облаках. Ни слезинки, ни грустинки во взгляде. Переложила на колени круглую, похожую на мешочек, сумочку, растянула завязки и, вынув небольшой пузырёк, отпила содержимое. В таких пузырьках продают лекарства. От подагры, наверное.

Лена обогнула оградку и подошла к могилам. С трёх мраморных плит на неё смотрели улыбающиеся глаза Петра Арбузова. Вот таким он умер, так бы выглядел в сорок пять, а так — в шестьдесят. Мужской клан Арбузовых. Как тут не поверить в проклятие.

Зачем мальчики обижают понравившихся им девочек, дёргая за косички? Детские психологи объясняют это желанием мальчика привлечь к себе внимание. Может и так. В её жизни такое тоже было. Сначала дразнили, расстреливали из пистолетиков пульками, а потом тоскливого взгляда не отводили и записки писали: «Люблю — трамвай куплю». Но она зло помнила и не прощала. Плевать на психологов! Подобное проявление любви она уже тогда не понимала. Ибо оскорблять и делать человеку больно даже ради привлечения внимания — не есть хорошо. Тем более, если любишь! И она мстила. Открыто и больно. За что её наказывали.

В то время в их среде наказывали просто — ремень или угол. Кого-то это чему-нибудь научило? Её научило. Научило скрытности. Теперь она мстила так же больно, но так, что догадаться, откуда «прилетело», было невозможно.

Ирэна поболтала пузырёк, посмотрела на просвет. Вот и всё. Поставила пустой пузырёк рядом с могилой.

Неразлюбившие жестоки

— Ну что ж. - Лена отвела взгляд о могильной плиты. - Вы были со мной откровенны, я тоже буду откровенна с вами. Подозрения на ваш счет у меня зародились при первой встрече. Я очень чувствительна к фальши. И я её почувствовала в вас сразу. Меня смутили фото ваших родителей, вы сказали, что у вас подагра, что это болезнь наследственная и досталась вам от предков, но у ваших родителей на фото я не заметила ничего подобного, обычные руки, руки тружеников, сморщенные возрастом, но не обезображенные шишковидными наростами. И фото с вечеринки… те, что у вас в альбоме, вы на них без перчаток, хотя за минуту до этого сказали, что не появляетесь на людях без них. И вдруг на вечеринке у вас открытые руки! Мне это тоже показалось странным. Вы лгали. А значит, у вас были на то причины. Подтвердились мои подозрения, когда я рассмотрела те фото, что есть в деле. Там вы в перчатках.

— Да, да, да, — перебила Ирэна. — Когда дело было сделано, перчатки я сняла и спрятала в сумочку, травить себя на тот момент в мои планы не входило.

— Книга, которую вы поправили — Агата Кристи, том третий. Именно её вы перечитывали?

Ирэна молча улыбнулась.

— Всё это так… детали… Они не могут служить доказательством. Это не улики. Вы хорошо поработали. Никаких следов. Просто профессионал. Я не могу предъявить вам обвинение. Идя на эту встречу, я могла рассчитывать только на вашу откровенность, и если бы я воспользовалась диктофоном…

— Но вы не воспользовались. Почему?

— Не хотелось быть в числе тех, кто обманул ваше доверие. Мне нужно чистосердечное признание, я хочу, чтоб вы сами пришли и написали заявление.

Ирэна посмотрела на Лену тяжёлым взглядом, перевела глаза на могильную плиту, раскрыла сумочку и вынула сложенный вчетверо лист бумаги.

— Вот. Я здесь всё написала. И подписала. — Протянула лист.

— Сердце — любовных зелий

Зелье — вернее всех.

Женщина с колыбели

Чей-нибудь смертный грех.

В шуме ветра её голос был чуть слышен, словно она молилась, а не стихи читала. С тоской посмотрела вверх. Одинокая птица кружила над могилой. «Угу», — крикнула птица и, взмахнув крыльями, зависла в парении.

— Ах, далеко до неба!

Губы — близки во мгле…

— Бог, не суди! — Ты не был

Женщиной на земле.

Ирэна схватила рукой прядь волос, потянула… Сползший с головы парик обнажил лысый череп.

— Вы?.. — На мгновение Лена остолбенела, потом перевела глаза на пустой пузырёк возле могилы, потянулась…

— Не трогайте! — Окрик остановил протянутую руку. — Если не хотите стать такой, как я. Это доказательство. Но пусть его возьмёт тот, кому это положено. Тот, кто знает, как обращаться с ядами. Хватит с меня смертей. Пусть моя… станет последней. Она уже близко. — Ирэна тяжело поднялась. — А теперь оставьте меня одну. Прощение хочу попросить… у Пети. Если я и виновата перед кем-то, то только перед ним.

Лена прошла по вымощённой дорожке к выходу. Подойдя к калитке оградки, обернулась. У гранитной плиты на коленях стояла женщина, низко склонив лысую голову, над которой продолжала кружить одинокая птица.

Петь тише у Стаси не получалось. «Оглохнуть можно», — вынесли вердикт в музыкальном педсовете и до экзамена не допустили.

В четвёртом классе её записали в школьный хор, и Стася вновь уверовала в своё великое предназначение. Знать бы ей, что бедный учитель музыки готов был записать любого, лишь бы набрать необходимый численный состав.Трубный голос Рябушкиной с лихвой покрывал недостачу хористов, но фальшивое пение сбивало других поющих. В надежде приглушить мощь Станиславы учитель пытался затолкать её на задний план, но это не помогало.

«Барабаны молчите, и фанфары молчите, не мешайте заветным, задушевным словам…», — во всё горло выводила «прима».

— Рябушкина, нельзя же просить молчать таким зычным голосом. Слушай текст и смотри на мои руки. Когда я сделаю вот так, — дирижирующий учитель повернул руки ладошками вниз, как бы прижимая воздух, — это значит, звук надо уменьшить. А ты вообще должна перейти на шёпот. Поняла?

Стася кивнула.

Близился отчётный концерт. Руководитель хора Каретников пришёл в тёмно-коричневом костюме и белой рубахе с гипюровым жабо на груди. Три ряда ступенчатого настила быстро заполнились школьниками. Стася оказалась на самой верхней ступеньке деревянного настила.

Каретников оглядел хор и остался доволен.

— Всё помните? — строго взглянул на Станиславу. Хористы закивали головами, и Стася закивала тоже. — Вот так… — учитель развернул ладошки вверх, — прибавляем звук. Вот так… — опустил вниз, — убавляем. — Он снова выразительно посмотрел на Рябушкину и торопливо скрылся в кулисах.

— Выступает, — кричала в микрофон какая-то тётка, — хор школы номер 12. Дирижёр и руководитель заслуженный учитель музыки Каретников….

Тяжёлый малиновый занавес дома культуры разъехался, и яркий свет софитов ударил в глаза Стасе. Секундная пауза и походкой гусара на сцену вышел учитель, зал зааплодировал. Каретников, вытянув шею, гордо тряхнул кучерявой головой и резко опустил её вниз, слегка склонив в правую сторону. Получилось очень красиво и впечатлительно, зал взорвался овациями. «Вот это успех!», — Стася залилась краской восторга. Пару секунд наслаждаясь приветственными аплодисментами Каретников не поднимал головы, потом также эффектно, встряхнув многочисленными кудряшками, вернул голову в прежнее положение и так же, как делал это перед хористами, вытянул руки ладошками вниз. Зал послушно стих. Учитель развернулся к хору и снова вытянул вперёд руки. Заиграла музыка. Последнее, что видела Стася, как с первыми аккордами руки учителя взлетели вверх. Хористы набрали в лёгкие воздух и в это мгновение свет в зале погас. Ребята заволновались, не зная как поступить, кто-то тихо запел, кто-то так и остался стоять с наполненными воздухом лёгкими, и только Стася уверенно заорала: «Барабаны молчите, и фанфары молчите…»

Из пятидесяти участников, школа номер 12 заняла почётное последнее место.