april140468

- Фря?! - Ида выровняла спину, попыталась втянуть живот, как это делала мымра в «Служебном романе». Конечно, воспринимать всерьёз комплимент от побирушки - себя не уважать, но повод задуматься появился. Зеркало тоже говорило: «Фря... Фря... Фря». Что такое это "фря"? Хорошо ею быть или плохо?

Ида дёрнула дверцу шкафа - фря исчезла.

Ей всего двадцать семь. Двадцать семь - это же самый расцвет, а она... Ида начала перебирать вешалки. Всё! Хватит делать из себя старуху ! Она вдова, да, вдова с ребёнком, но... Она молодая вдова. Молодая! Вот ключевое слово.

Ида выбрала яркий синтетический сарафанчик. Натянула. Косички-бретельки начинались в ложбинке груди и лучами расходились по плечам. Сексуально! Даже очень. Сарафан подарила ей тётка на день рождения. Ида так и не надела его ни разу. А куда такое надевать? На танцы разве, но на танцы она не ходит. Она лазает по полям, туда спортивки в самый раз. А сегодня она его наденет. Сегодня она идёт к врачу. Тоже не самое подходящее место, да плевать. Фря, так фря! Фре всё можно!

Ида распустила волосы, причесалась, поплевав в коробочку с засохшей тушью «Ленинград», подвела ресницы. Юбка у сарафана коротковата, но да бог с ней. Подумаешь! Пугачёва и в свои сорок не стесняется, а ей-то чего. Ей не сорок. Да и фигура такая же. Полновата, ну да. А кто решил, что это плохо? Ноги должны быть не худыми, а фигуристыми. У неё ноги вполне себе. В общем, прямые, и ладно. Фря!

К сарафану нашлись туфли. Пусть и на маленькой, но на шпильке. И очки. Да, солнцезащитные очки! У неё нет, но в прихожей на полке лежат Ладкины. Она не обидится.

Ида надела на голову очки так, что каштановые пряди приподнялись и легли волной, обрамляя щёки. Фря!

Путь в поликлинику не долгий, сначала через рынок, потом через сквер, мимо храма, а там ещё квартал - и ты на месте.

Ида шла, чуть прихрамывая, и дело не в туфлях, которые сжимали выступающую на стопе косточку, а в коленях. Детская травма давала о себе знать. Тогда неудачное приземление с крыши сарая в стог сена обошлось недельной хромотой. К врачу мать её не повела, мать вообще не придала значения, подумаешь, упал ребёнок, ногу ушиб, поболит и перестанет. Так и вышло - поболело и перестало. Ида и забыла о том на много лет. А теперь оно о себе напомнило. Мешки потаскала - и колено заныло. Сначала Ида думала, обойдётся, не впервой коленка капризничает, ан нет. Скрипит, хрустит и гнуться отказывается, а по ночам так «чашечку» крутит, что уснуть невозможно. Пришлось к врачу на приём записаться.

Отличный денёк. Какое же это удовольствие - ощущать на лице солнце. Горячее, слепящее. Ида опустила очки на глаза. Она хоть и молодая, но кожа вокруг глаз тонкая, беречь от палящих лучей надо.

Идёт Ида, солнцу радуется, настроение такое, что самой хочется всем комплименты говорить. Каблучки по асфальту цокают, юбка сарафана развевается, тёплый ветер обнажённые плечи ласкает. Прошла мимо ларьков. Сразу за рынком территория храма. Чисто тут, ухожено, всё цветами засажено, и люди, в основном женщины в платочках, все с умиротворёнными лицами, добром светятся и милостью.

Только Ида с храмом поравнялась, а тут, как на грех, из него выходит батюшка. В руках ведёрце. И пути их вот-вот пересекутся, если шагу не прибавить. Ида прибавила. Скрипит колено, цокают каблучки, юбка развевается, оголяя прямые фигуристые ноги.

Успела. Проскочила. Выдохнула, услышав, как сзади завопили, запричитали, заквакали умиротворённые: «Благослови, батюшка». Просят, требуют, чуть ли не в ноги батюшке падают.

- А ну стой! - слышит Ида, и голос будто с небес ей прямо в уши. «Показалось» - тут не прокатит. Пришлось подчиниться. Остановилась, повернулась. Батюшка к ней идёт и метёлкой в ведёрке помешивает.

- Крещённая? - басит батюшка, пытливо всматриваясь в чёрные окуляры очков. Вместе с ним в неё впиваются десятки злых ядовитых глаз прихожан.

- Нет... Да... - путается Ида.

- Крестик носишь? - Возраст батюшки определить сложно. Глаза вроде молодые, но густая борода превратила его в старца.

- Нет, - лепечет Ида.

- Почему? - гремит в ушах.

- Дома, - ляпнула с перепугу.

- Надо носить! - спокойно кивает батюшка и, вынув из ведра метёлку, со словами «Благословляю» окропляет Иду волной святой водицы. Волна хлюпает на голову, бежит по волосам, заливает очки, стекает по подбородку, капает на плечи, тонкой струйкой устремляется в грудную ложбинку.

- Спасибо, батюшка, - почти шёпотом произносит Ида.

— А я что могу сделать? Лекарства от аутизма нет, — развёл руками врач. — Вы можете, конечно, пытаться его социализировать, но, в таком случае, вам придётся отказаться от собственных интересов и посвятить этому всю свою жизнь. Хотя и в этом случае успех более чем сомнителен. Вы к такому готовы?

Была ли она готова? Если бы врач, хоть немного знал Настю, он бы никогда не задал столь глупый вопрос.

Чтобы глубоко вникнуть в суть заболевания или, как уточняли источники, нарушения, она ежедневно перелопачивала гору литературы. Изучила все способы адаптации к жизни, методы и модели развития детей с подобными нарушениями.

Она испробовала всё из известного. Логопедическую и трудотерапию, обучение социальным навыкам, и даже еще до конца не исследованную безглютеновую диету. Но тщётно. Мальчик продолжал жить в своём замкнутом мире, не желая идти на контакт с внешней средой.

Настал момент, когда обычный человек просто бы опустил руки, смирился, но Настя была необыкновенной и осталась такой же, несмотря на годы. Если нет никакого средства, то она придумает его сама. Сама придумает способ.

— Я знаю, знаю, знаю! — Настя бросила журнал «Мир животных» ему на колени. Он с удивлением поднял на неё глаза. — Понимаешь… Я тут прочла… Оказывается, у животных биологические часы отлично отрегулированы. И, если, петуха, например, взять и в самолёте перевезти в другое полушарие, то он ещё долго будет патриотично кукарекать где-нибудь в Сан-Франциско московское время. А вот если человека лишить связи с внешним миром, то очень быстро его сутки начинают удлиняться и в них оказывается не 24 часа, а 30—36. Понимаешь?

— Пока не очень. Бред какой-то! Ты вообще о чём?

— О нашем мироощущении, о связи внутреннего с внешним. Там про это не было, но я подумала, не от этого ли неудовлетворённость, нереализованность, некомфортность? А им комфортно.

— Кому?

— Детям, у которых аутизм и животным.

— Настя, по-моему, ты устала, тебе надо отдохнуть. — Иван отбросил журнал, встал с кресла и обнял жену за плечи.

— Ты не веришь? Не веришь?! — она тяжело дышала, и Иван испугался, что сейчас зреющий долгое время вулкан выбросится на него накопленной магмой гнева и усталости.

— Верю, только не совсем понимаю, как ты хочешь его вылечить.  И что мы должны для этого сделать?

— Завести собаку.

— Собаку?

— Да. Я ведь почему про это подумала, когда статью в журнале прочитала, потому что вспомнила, как сама выходила из депрессии. Это в последнем классе случилось, ерунда, несчастная любовь, у всех бывает, но у меня как-то уж очень сложно всё. Так сложно, что волосы повыпадали, ногти расти перестали, терять в весе начала катастрофически, ни ела ничего, ни спала, и вот когда осталось во мне 35 кило веса, родители забили тревогу. К врачу потащили, те поставили диагноз — депрессия, таблетки успокаивающие выписали, я их не выбрасывала, под маминым присмотром глотала, как положено, только мне до лампочки они. В какой-то момент вообще вставать с постели перестала, лежала, в потолок смотрела и ждала смерти. Вот тогда отец принёс домой Ульку. Шпица. Тому месяц был отроду. Такой маленький пушистый комочек. Прижался ко мне, дрожит, я в глаза его взглянула и… про депрессию свою забыла. Можно сказать, Улька мне жизнь спас. Через месяц к Ульке прибилась дворняга. Подружились они, так в доме у нас появилась Фима.

— Я понял.

Иван накинул куртку и вышел из дома.

— Это отдых для баб… и для всяких там стилистов, дизайнеров, — презрительно поддакивал Вован.

О том, что отдых на заграничных курортах им не по карману, скромно умалчивалось. Разве в этом дело? Да, хоть озолоти их, хоть бесплатно отправляй — ни вжись они свою рыбалку на «их» яхты не променяют.

— Моя мне всю плешь проела, море ей подавай. Вчерась, как услышала, что я опять на рыбалку собираюсь, так руки в боки: «Не пущу». Пришлось наобещать.

— Чего наобещать? — подозрительно покосился на друга Гоша.

— Обещал отправить её в августе в Анапу с детьми. Только на этих условиях и успокоилась, побежала себе шляпу покупать, — презрительно усмехнулся Вован. — Вот ты мне скажи, зачем ехать к морю, чтоб потом прятаться от солнца? Сиди тогда дома.

— Может, чтоб макушку не напекло? — предположил друг.

— Макушку можно и панамкой прикрыть.

— Да фиг этих баб поймёшь. Моя, если шляпу купит, так всё, пошла во все тяжкие. К шляпе ей, видите ли, нужна сумочка, к сумочке очки, к очкам зонтик, к зонтику перчатки, и так до бесконечности.

— Дааа… Одно слово — бабы.

Розенбаум допел свой вальс, и старый приёмник устало зашипел. Вован покрутил ручку, «Турист» пару раз хрипло кашлянул, поперхнулся и пронзительно засвистел. Вовка покрутил шайбу настройки, внутри пластмассового цилиндрика что-то хрустнуло, и ручка вывалилась в ладонь.

— Да выключи ты его. Хочу тишиной насладиться. А лучше выброси, он уже своё отработал.

Вован заглянул внутрь цилиндрика, попытался засунуть туда мизинец, но палец в отверстие не помещался.

— Послужит ещё, надо только новую ручку найти. В гараже наверняка что-нибудь подходящее валяется.

В гараже у Вована что только не валялось. Весь хлам, место которому давно было на свалке, постепенно перемещался из дома в гараж, и ладно бы только из его дома. Хлам Вовке в гараж тащили все, кому не лень. За это Вовка — мужик мастеровой - чинил всем всё, начиная от старых часов-ходиков до современных блендеров. За работу ничего не требовал, ну, если бутылку водки кто принесёт — не отказывался. Но основная плата - и был тот самый хлам, который мог когда-нибудь пригодиться.

«Ну ты и барахольщик», — как-то раз возмутилась жена и попыталась навести порядок. После этого разгневанный Вовка, который куда лучше ориентировался в своих завалах, чем теперь в разложенных по полочкам деталях, заявил жене, чтоб она не нарушала больше границ его микрокосма. Так и сказал: «Границ микрокосма».

Аромат ухи вызывал обильное слюноотделение.

— Ну… что там? — спросил Гоша и с нетерпением зачерпнул ложкой суп. Уха получилась наваристой, с уловом сегодня повезло, будет и что самим поесть, и что жене в качестве доказательства привезти. А вот в прошлый раз пришлось по пути домой заехать в магазин «Океан» за карпами. Жена у Гоши ревнивая, требует доказательств .

Вовка спрятал приёмник в багажник «Девятки» и, взяв алюминиевые миски, направился к костру.

— Ну как?

Загородная тишина, нарушаемая лишь редким кваканьем лягушек и ленивым щебетанием птиц, усыпляла. Хотелось растянуться в гамаке, провалиться в сетчатое полотно, как в кокон, и задремать. Но сначала уха. Вован зачерпнул половником булькающий пшеном суп, подцепил краем рыбью голову с помутневшими глазами и вывалил в миску. Вдалеке послышалось глухое клокотание мотора. Друзья одновременно повернули головы в ту сторону, откуда доносился шум.

— Это ещё кто? — недовольно пробурчал Фанфаронов, который не любил незваных гостей. Поставив миски на стол, друзья стали разглядывать сквозь ажурную листву кустарника приближающийся автомобиль.

— Джипяра, — презрительно бросил Гоша.

— Да… — мечтательно протянул Вован.

Чёрный джип, сверкая на солнце глянцевой поверхностью, свернул к берегу и остановился. Вовка покосился на свою замызганную грязью, местами проржавевшую «Девятку» и вздохнул. Из джипа вышел высокий молодой мужчина и направился к озеру. У кромки воды он остановился, вытянул шею и замер, всматриваясь в водную гладь.

— Ну и чо ему здесь надо? — ворчал Гоша, недовольный внезапным визитом, который, по его мнению, нарушал их с Вованом дружескую идиллию. — Неужто Бали-Мали надоели? Или деньги кончились?

— Видать, родные просторы его сердцу ближе, — поэтично и более дружелюбно ответил Вовка, который, в отличие от Гоши, имел незлобивый, приветливый характер.

— Ну всё, прощай, отдых, — нервно швырнул ложку в миску с ухой Фанфаронов. Обиженный неосторожным обращением бульон выплеснулся жирной лужицей на алюминиевую поверхность столика. — Ща шансон свой врубит, хрен отдохнёшь.

— Подожди… Поглядим, чего он делать будет. Может искупается, да и уедет.

— Главное, чтоб он нас не заметил, а то сразу примажется. В друзья набиваться начнёт. Знаю я таких.

— Не факт, — засомневался Кряжкин.

— Говорю тебе, — Гоша промокнул бульонную лужицу тряпкой. — Вот же зараза, прямо к ухе подгадал.

Незнакомец вернулся к машине и открыл багажник. Вынул оттуда автомобильный диск и свёрнутую восьмёркой верёвку. Медленно размотал, и просунул один конец в отверстие диска, завязав узел.

— Вот гад! — Ненависть к незнакомцу росла с каждой минутой. — Другого способа от диска избавиться не нашёл, кроме как в озере утопить. Ну, конечно, родные просторы же сердцу ближе…

— Да подожди ты, — оборвал Вовка. — Ты глянь, чо он делает.

Мужчина расстегнул ворот рубашки и соорудил петлю из свободного конца верёвки. Он сунул голову в петлю и правой рукой подхватил диск. Затем направился к озеру.

— Хоть бы штаны снял, — издевался Гоша.

— Уж не топиться ли он собрался?

— Да прям. Чего ему топиться вдруг? При такой машине…

Когда уровень воды в озере достиг пояса, мужчина высоко поднял диск и со всей силы зашвырнул его вперёд. Диск пролетел расстояние, равное длине верёвки и плашмя упал воду, расплескав сизую гладь. От удара поднялась волна, которая взлетела рваными краями, беспорядочно разбрасывая вокруг себя шарики воды. Вовка невольно залюбовался получившейся картиной. вспоминая «Девятый вал» Айвазовского. Он улыбнулся удивительной изворотливости своего мозга, который вызвал такую странную ассоциацию. Пока Вован наслаждался зрелищем ныряния диска в синие воды озера, он совсем упустил из вида мужчину. Когда опомнился — было уже поздно.

— Точно топиться… — растерянно пробормотал Гоша.

— Э! — громко крикнул Вован. — Эй, парень! Ты чего? — Обернулся к другу, зачем-то взмахнул рукой и бросился через кусты к утопленнику. Гоша потоптался на месте и не спеша последовал за другом.

Вовка бежал, на ходу снимая футболку и спортивки. У самой воды скинул кеды и с разбегу «дельфинчиком» прыгнул в воду. Плавал он хорошо, даже можно сказать отлично, нырял с самого детства, бывало, даже с моста головой вниз, за что доставалось от матери. «Доиграешься», — грозила мать. И однажды он доигрался — напоролся на какую-то ерундовину. Низ живота до сих пор украшала розоватая диагональ шрама.

Вода в илистом дне озера мутная, глинистая взвесь лезла в глаза, и что-то разглядеть сложно, но Вовка упорно рыскал, выныривая на поверхность лишь на мгновение, чтобы захватить ртом побольше воздуха. Нырял долго, уже почти отчаялся, но вот что-то блеснуло в илистом осадке. Диск! Значит, где-то рядом должен быть человек. Воздуха почти не осталось. Всплыть бы хоть на секундочку, набрать в лёгкие очередную порцию кислорода, но нет. Нельзя. Вовка знал, как легко потерять под водой ориентир. Он схватился за диск и, перебирая руками верёвку, стал двигаться к утопленнику. Вот он, зацепился за корягу. От недостатка воздуха его затошнило, в глазах помутилось, и он почувствовал нарастающую слабость в теле. Поднять на поверхность бездыханное тело можно, но сначала надо отвязать верёвку, а в мутной воде это не так просто сделать, тем более когда сам уже вот-вот потеряешь сознание. Но Вовка обладал удивительной выносливостью. В жизни с ним много всего случалось, но, видимо, на роду ему было написано выбираться из всех злоключений невредимым. Может быть, кто-то сверху потому и давал ему фору, может, кто-то там подстраховывал, и Вовка всегда, не задумываясь, рискуя собственной жизнью, бросался на помощь другим. Таков был его душевный порыв, и если бросался спасать, то никогда назад не отступал, бился до последнего. Вот и сейчас не смалодушничал, не плюнул на незнакомого ему человека, а собрал остатки духа и стал кропотливо развязывать узел.

Всё-таки Фортуна была к нему благосклонна, и пусть не с первого раза, но узел развязался, и, подхватив утопленника за шиворот, Вовка рванул из последних сил наверх. Всё остальное прошло как в тумане. Он не помнил потом, как всплыл, как, волоча за собой спасённого, догрёб одной рукой до берега. Помнил только, как делал искусственное дыхание, как приехала «Скорая», предусмотрительно вызванная Гошей, как отбивался от врача, который пытался его вместе с утопленником отвезти в больницу. Потом он долго отлёживался на берегу, прямо на запылённой песком земле, раскинув руки в разные стороны, и дышал, дышал, дышал, каждой клеточкой впитывая живительный воздух. Дышал и не мог надышаться.

Потом, уже вечером, ужиная подогретой на костре ухой, благодарно всматривался в утыканное звёздами небо.

— Жизнь имеет вкус воздуха.

Гоша удивлённо уставился на товарища.

— Есть, — Волков вынул пачку и к ней потянулись руки.

Они стояли и молча курили. Все, кроме Лены и сидящего за столом краеведа Моськина. Такое было впервые, никто из следственной бригады, кроме Волкова не курил, тем более в комнате, тем более в присутствии Рязанцевой. Но сейчас запах никотина, который она не переносила, даже для нее казался спасительным. Она вдыхала его глубокими глотками и не могла надышаться. Она так и не решилась взглянуть на страшную коллекцию «кукол», сидела, потупив глаза, но периферийное зрение все равно улавливало детали ужасной картины.

— Ребят, вынесите их поскорей отсюда, только накройте чем-нибудь. Вадим, там внизу Агата Тихоновна ждет. Сделай так, чтоб она это не видела, у нее сердце уже слабенькое. Отведи ее домой… Если получится.

— Хорошо. — Вадим резко повернулся, чтобы проскочить в дверь и задел стул, на котором сидела большая кукла в кружевном белом платье, к ее голове был приколот венок с кусочком фатина. Кукла накренилась, и тишину комнаты прорезал детский голосок «Я люблю тебя». От услышанного Сергеева качнуло в сторону, и ужас исказил лицо.

— Не трогайте ее. — Моськин подлетел к кукле, сгреб, прижал к груди. — Снежана — моя невеста.

— Твою мать! — не выдержал Котов и, схватив Моськина за плечо, попробовал отнять куклу.

«Я хочу спать», — раздалось из неподвижных губ. Котов отдернул руку.

Только сейчас стало заметно, что из задрапированной кружевной материей спины торчит ручка.

— Что это?!

— Это фонограф, — Моськин усадил куклу обратно на стул. — Вы знаете какого труда мне стоило его раздобыть. Но я нашел. Нашел. Для моей любимой. Мне дорого обошлась эта безделушка. — Любовно погладил бледную щечку. — Она принадлежала другой… другой… Кукла Эдисона… это такая редкость… я нашел у коллекционера… в ужасном состоянии. Разобрал… Починил. И Снежана стала говорить.

— Они все, что ли, говорят? — Ревин поежился.

— Не все. Галя, Оля и Тамара. Наташе я вшил в живот механизм от музыкальной шкатулки. А Марине от плюшевого медведя. Я его на помойке нашел. Поэтому Марина рычит. Она сердится.

— Все! Я больше не могу, — Лена встала и двинулась к двери. — Вадим, бери его, допрошу в отделении, не могу здесь. Ребят… — не поворачиваясь, — думаю, вы и без меня справитесь.

***

— Одно время я занимался историей русской народной куклы, мне очень близка эта тема. Моя мать, пока не вышла на пенсию, работала парикмахером. У нее остались инструменты, и однажды мне захотелось смастерить куклу, чтобы делать ей прически. В то время я уже увлекался кельтологией и часто ходил на кладбище в поисках контакта с мертвыми. Как-то я наткнулся на неприметную могилу девочки. Решил ее раскопать. У меня была стамеска. Ею разрыл землю в изголовье до гроба и выдолбил отверстие в крышке, через него вытащил тело. Но оно было в плохом состоянии, сильно разложилось, все в личинках. У девочки были длинные волосы. И тогда я решил ее мумифицировать. Я кое-что в этом понимаю. Чтобы правильно все сделать, нужны соль и сода в определенных пропорциях. Я перенес тело в отдаленный угол кладбища и забросал ветками. Купил в магазине все что нужно, на помойке нашел старые капроновые чулки, сделал из них мешочки и насыпал туда соль и соду. Потом привязал к останкам и менял раз в неделю. Влажные сушил тут же, подвешивая на деревья. Влага крайне пагубно влияет на процесс мумификации, поэтому от дождя я накрыл тело целлофаном. Уже после, обмотав одеялом, перенес его в рюкзаке домой. В течение нескольких дней я его восстанавливал. Набил внутрь тряпки, положил женские прокладки, затем зашил тело нитками и сделал на лицо восковую маску. Я наплавлял воск со свечек на лицо, а потом покрыл его лаком для ногтей. Ночью я укладывал ее к себе в постель, рассказывал сказки, пел песни. Она была первой, потом появились другие. Я экспериментировал, не всегда получалось удачно. Вере вместо глаз я пришил пуговицы, но она пугала меня и я ее отнес обратно на кладбище, прикопал в могиле какой-то старухи. Еще я отправлял тех, кто не слушался. Последняя девочка все время кричала, она была совсем маленькая, мне пришлось вернуть ее духам.

Лена переглянулась с операми. Не оставалось сомнений, что Моськин говорил о Сонечке Мамойко.

— Вы хоть осознавали, что совершаете преступное деяние?

— Я не думал об этом. Что в этом преступного? Мне жаль детей. К сожалению, у нас запрещено клонирование, но когда-нибудь его разрешат. Я всего лишь хотел, чтобы для будущего был какой-то материал. Хотел подарить этим детям вторую жизнь.

— А как же родители детей? Вы о них подумали? — она отклонялась от протокола. Эти вопросы для следствия никакой роли не играли, но ей было важно понять, что происходило в душе этого человека. Она до сих пор не понимала, как квалифицировать подобное преступление, аналогов которому в судебной практике еще не было.

— Но они же ничего не знали. Я все делал аккуратно, я не причинял им боли.

— Как вы выбирали могилы? — Котов наконец отошел от окна и в кабинете стало светлее.

— Я приходил ночью, находил маленькие могилки, проверял их на контакт, потом делал подкоп и смотрел — насколько глубоко расположен гроб. Отдирал стамеской доски, а дальше все, как и раньше. Оставлял тело в укромном месте, потом приносил домой.

— Зачем замазывал таблички? — Лицо Сергеева оставалось каменным.

— Но их же там больше не было. Это нехорошо. Неправильно. Там указан период их жизни, но я ее продлил. Они уже не мертвые. Нельзя думать о живых, как о мертвых. Это не правильно.

— Зачем вы это делали?

— Я очень хотел ребенка. Девочку. Дочку. Свою. Хотел взять из детдома, мне не дали.

Он стал жалким. На долю секунды Лена испытала к нему сочувствие. Кажется, она поняла. Поняла его воспаленное одиночеством желание. Желание избавиться от внутренней боли. Желание возместить то, чего не дала судьба и промысел Божий. Кто может постичь этот промысел? Как проходит распределение? Почему Регина, которой дети были не нужны, не мучилась бесплодием? Моськин же наоборот — так хотел их иметь, что сошел с ума. Как бы ужасно это не звучало, но несмотря на все, он их любил. И в отличие от Регины не причинял зла. Как бы все повернулось, имей он нормальную семью?

— А жениться и завести нормальную семью в голову не приходило? — словно прочитав ее мысли, спросил Вадим.

— Не мог. Я уже был женат. Она умерла. Давно. Вот. — Моськин протянул руку. На безымянном пальце врезалось в кожу металлическое кольцо. — Я обручен с ней навечно. Кольцо срослось с кожей, я не мог его снять. Это знак. Но я нашел похожую и сделал ее. Вы видели, это моя Снежана. А Маша наша дочь. Я создал большую семью. Мы пели песни, читали стихи, у нас был свой внутренний мир. Я никого не пускал в этот мир. Я все описывал в книге. Я люблю фантастику. Я занимался су… креацией.

— Я не могу слушать этот бред! — Котов подошел к Моськину и наклонился к его лицу. — Ты, тварь, получишь свой срок за надругательство над телами умерших детей. Но скорее всего тебе грозит пожизненная дурка.

— За что? Я просто ученый, я хранил их, чтобы, когда наука научится бороться с раком, их могли оживить. Сейчас генетика развивается активными темпами. Исключительно… Исключительно ради этого.

— Лена, убери его. — Сергеев еле сдерживался.

Лена нажала кнопку вызова, но Моськин продолжал бубнить:

— Я изучал теорию, технологию мумификации по всем доступным книгам. Для этого я изучил древнеегипетскую письменность, чтобы изучать все это дело в первоисточниках. Я ездил по различным областям, изучал технику мумификации в различных грунтах…

— Уведите!

Самогон не пью, пордон

— Татя, — прогундосила Юлька забитым носом, и Таня вспомнила, что забыла зайти в аптеку за аспиратором. Если не отсосать слизь из носа, Юлька может задохнуться. Глянула на часы. Успеет, аптека закроется только через час. Таня накинула на плечи кофту и вышла из квартиры.

Входную дверь Марь Пална на ключ не закрывала. Боялась, что помрёт в закрытой квартире и сгниёт, пока её найдут. Таня об этом знала, была предупреждена соседкой, потому звонить не стала, просто толкнула дверь и вошла. По ушам ударил темпераментный диалог сериальных персонажей.

— Марь Пална, — громко крикнула Таня, рассчитывая перекричать телевизор и преодолеть глухоту старушки.

— Ааа… Танечка, — неожиданно соседка вышла из кухни, вытирая руки о замусоленный передник. — Чего орёшь, как оглашенная?

— Марь Палн, приглядите за Юлькой, я в аптеку сбегаю.

— А чёж, и пригляжу, иди, милая, иди. — Старушка направилась шаркающей походкой навстречу к Тане, помахивая при этом костлявой рукой в направлении выхода. — Только не задерживайся, а то у меня пироги в духовке уже румянцем покрылись, как бы ни сгорели.

— Я быстро, минут десять от силы.

Таня сбежала по ступенькам. Уже стемнело. Птицы смолкли, попрятались в ветках деревьев. Из окна на третьем этаже, где живёт молодая супружеская пара, Ирина Муравьёва поёт голосом Жанны Рождественской: «Эту боль перетерпя…» Перетерпя… Разве есть такое слово в русском языке? Нет, и никогда не было. А в её жизни есть. Она терпела, сначала ухаживая за больной матерью, потом за больной сестрёнкой. Неужели её «перетерпя» наконец закончится.

Таня пулей влетела в аптеку, в которой топтался у витрины только один единственный посетитель, она и внимания на него не обратила. Сгребла сдачу, всунула в пакет аспиратор и выскочила на улицу. Совсем темно стало, посмотрела на небо — сколько туч на горизонте, и все плывут напролом прямо на неё. Ого, похоже, сейчас громыхнёт. Только подумала и услышала далёкий раскат. Надо поторапливаться, Юлька пугается грома, плачет, а у неё окно раскрыто настежь. Глухая Марь Пална вряд ли расслышит дальнюю канонаду.

Старый дуб зашептал застрявшим в листве ветром. «Тишшше… тишшше…», — просило уснувшее дерево. Воздух наполнился запахом прибитой дождём пыли и терпким ароматом дубовых листьев.

А ветер всё сильнее, шелест всё громче. Яркая вспышка и боль такая, что слёзы фонтаном. Крикнуть не успела, горло пережали стальные тиски. Со звёзд прямо на землю блестящими светлячками посыпалась штукатурка. Огромной увертюрой загремела экзотическая музыка. Цветы, как леденцы на палочке. Захотелось лизнуть. Жираф, подкравшись сзади, сжевал влажными и мягкими губами олеандр, торчащий из её волос. «Мур-мур-ррр-ррр», — заурчал в меховой гриве лев. — «Ррррррррррррр…».

Надо рассмотреть его получше. В ванной комнате освещение так себе, три точечных светильника не давали нужного накала. Чтобы рассмотреть как следует ненавистный гнойник, Оля Кулёмова вышла из ванной и направилась в комнату. В круглом настольном зеркале прыщ казался крупнее и нагло выпирал белёсой вершиной. Ну почему? Почему именно сегодня? Сегодня у Лёшки Гаврилова день рождения, и она весь вчерашний вечер обдумывала, как подойдёт к нему самая первая, скажет: «поздравляю» и чмокнет в щёку. Сегодня можно, день рождения всё-таки.

Уроки начинаются в час, значит, на место ей надо прийти в половине первого. Нет, лучше в двенадцать. Она встанет за колонной и будет ждать. Главное, чтобы он пришёл до начала пересменки, иначе толпа первосменщиков всё испортит. Она переживала и немого трусила. Но все страхи мигом пропали, когда она увидела этот наглый прыщ на кончике носа. Оля представила, как подойдёт к Лёшке, и он увидит… Конечно же он увидит! Чтобы не увидеть такое, надо быть слепым. А уж какая последует реакция, и гадать нечего. Конечно, он заржёт и уж точно увернётся от поцелуя.

Надо что-то делать. Как-то избавиться от чёртова прыща.

Оля переставила зеркало на подоконник так, чтобы свет падал на лицо. Яркое солнце ослепляло. Оля сдавила прыщ пальцами, зажмурилась и нажала. Получилось. Вместо белого бугорка теперь на носу красовалась красная блямба. Чёрти что! Оля нервно отвернула от себя зеркало. Солнечный луч блеснул яркой полосой, а через секунду послышался оглушительный визг шин, затем глухой звук удара и скрежет металла.

Оля выглянула в окно и обомлела. Бетонный столб у автомобильной трассы, что проходила под их окнами, склонил свою голову над металлической гармошкой, которая ещё минуту назад была чёрным Ролс Ройсом.

Ещё минуту назад за рулём автомобиля сидел тучный мужчина Валентин Владиленович Орлицкий. Он спешил. В салоне из динамиков неслась некогда популярная песня «Музыка дождя» и переливчатый голосок Поли Луны просил «...увези меня». Валентин Владиленович был доволен собой. В очередной раз ему удалось выйти сухим из воды. И пусть пришлось бежать. Он знает, как всё начать сначала. Он умеет... Впереди его ждёт новая жизнь.

Воодушевлённый собственными мыслями, Орлицкий сильней нажал на газ. Хороший день, морозный, светлый. Машина летит как птица. Проносятся мимо серые домишки, с их серыми людишками. Орлицкий ухмыльнулся, мельком глянув сначала на своё лоснящееся от самодовольства и кожного жира лицо, затем так же быстро на дом у дороги. В одном из окон, яркий солнечный луч, преломившись в зеркале на подоконнике, сверкнул и копьём вонзился в глаза. Орлицкий зажмурился и выкрутил руль…