Вечером в ноябре дома тепло и уютно. На малиновой скатерти в расписном фаянсовом блюде теснятся, пыша ароматом корицы, румяные булочки. Холодный ветер торкается в стекло, пытаясь найти хоть маленькую лазейку, но тщётно. Стеклопакеты стоят насмерть. А у меня теперь живёт Маруся. Маруся – муха. Поселилась она ещё в октябре, когда аномально тёплая для этого сезона погода спутала все планы собирающейся завалиться в анабиоз живности. Одурев от солнечного тепла, Маруся носилась по квартире, изучая окрестности. Видимо, окрестности ей приглянулись, и Маруся решила остаться. Поначалу Маруся меня жутко раздражала. Как только я приходила домой, она принималась радостно кружить вокруг меня, жужжа и периодически торпедируя мою макушку. Справиться с навязчивостью насекомого было не просто. Ни махи руками, ни угрозы прихлопнуть полотенцем на Марусю не действовали. Она была назойлива, как… муха. Она мешала смотреть телевизор по вечерам, всё время мельтешила перед носом. Стоило открыть ноутбук, как она тут же садилась на монитор и нагло прохаживалась по экрану, оставляя за собой чёрные точки отметин своего присутствия. Она мешала работать, не давала сосредоточиться над статьёй. Текст получался сумбурный с кучей орфографических и пунктуационных ошибок. Приходилось всё переписывать заново и править, править, править. Наконец, я сдалась. Я назвала Марусю – Марусей. По утрам накладывала в цветастую пиалку мёда или варенья и покорно вытирала салфеткой следы её пребывания на экране монитора. Вчера Маруси не стало. Я заметила это не сразу. Только когда села завтракать. Какая-то звенящая пустота разлилась по квартире. Я вертела головой, вглядываясь в некогда облюбованные Марусей места, но Маруси нигде не было. Пиалка с мёдом стояла нетронутая. Я не помню, как прошёл этот день. Паркуя машину во дворе, я думала о том, что вот сейчас открою дверь, включу в прихожей свет, и Маруся кинется мне навстречу, будет снова кружить и жужжать надо мной… Злой ноябрьский ветер оставил попытки преодолеть стеклопакеты моего окна и завихрил россыпью серо-буро-малиновой листвы на тротуаре. Мне холодно. Я согреваюсь горячим чаем. Нет, не с мёдом. С имбирём. И верю, что моя Маруся просто спит, уютно устроившись в подрамнике пластикового окна.
Весь день шёл снег. Света смотрит в окно. Не выдерживает, накидывает пальто. Морозный воздух встречает девочку колючими кристалликами застывшей влаги, которые вонзаются в щёки. Света поднимает воротник и уже хочет вернуться. Окидывает взглядом дорожку и замечает вдалеке на белом заснеженном фоне тёмный силуэт. Это мужчина. Он идёт твёрдой, но какой-то неуверенной походкой, ссутулившись, пряча лицо в воротник, края которого сжимает в кулаках. Ветер раздувает густые чёрные, как смоль, волосы, ероша, перемешивая с остатками снежной пыли. От этого виски его словно покрылись сединой. Мужчина направляется в её сторону. Это папин брат, дядя Витя. Свете нравится дядя Витя, он привозил ей из плавания жвачку, и не только. И вообще он добрый и весёлый. Но сейчас он не такой, как раньше.
Дядя Витя делает шаг на ступеньку, поднимает заросшее щетиной, потускневшее лицо. Смотрит на Свету отрешённым взглядом.
— Привет.
Отпускает один конец воротника и протягивает Свете руку. В прорези разъехавшихся лацканов виднеется полосатый шарф. Широкие жёлтые полосы чередуются с узкими чёрными. Шарф тонкий, совсем не для зимы.
— Это папин шарф!
В протянутую руку сыпется снежная крошка, её тут же сдувает ветер. Ладонь у дяди Витя большая, широкая.
— Да? Тогда возьми.
Он стягивает шарф петлёй через голову, полосатые концы со свалявшейся бахромой сопротивляются, не желая покидать своё укрытие. Дядя Витя резко выдёргивает шарф из ворота. От рывка вместе с шарфом отлетает верхняя пуговица на пальто. Падает в холмик снега у ног. Света смотрит на длинную чёрную нитку, оставшуюся висеть на месте пуговицы. Чувство стыда охватывает так сильно, что хочется плакать. От досады, от напрасно сказанных слов, от жалости к этому неухоженному, похожему на побитую собаку, человеку.
Поздно вечером, она никак не может забыть ту сцену на крыльце. Жёлтый с чёрными полосками шарф не даёт уснуть. Света ещё не знает, что это называется муками совести. Не знает, но чувствует. Скрипнув, дверь осторожно приоткрылась, впустив в комнату отрезок света и мамин силуэт. Мама подходит к огромному старому дубовому шкафу, с большим во весь рост зеркалом на дверце, поворачивает ключ в дверце и, перед тем как отворить створку, оглядывается. Света тут же зажмуривает глаза, притворяясь спящей. Дверца осторожно разворачивается, Света приоткрывает глаза и наблюдает, как мама достаёт из шкафа старый потрёпанный портфель. Мама достаёт из портфеля пачку каких-то бумажек, перебирает, вынимает три, на мгновение замирает, потом, покачав головой, возвращает одну назад и снова кладёт пачку в портфель. Дверца шкафа, описав дугу, возвращается на своё место, ключ прокручивается в обратном направлении, две бумажки тонут в кармане маминого передника.
Выходя из комнаты, мама оставляет дверь за собой чуть приоткрытой. В образовавшейся щели можно разглядеть часть кухни, профиль жующего хлеб отца и сизый дымок сигареты, вальяжно витающий по кухне.
— Вот. Больше не дам, не проси, — слышит Света тихий мамин голос. — Тут тебе на неделю должно хватить. Приходи в воскресенье, получишь ещё столько же. И постригись. Смотри, зарос совсем.
— Ладно, — голос дяди Вити ни сердитый, ни весёлый. Никакой. — Пойду я.
Что-то скрипнуло и в просвете кухни замелькали полоски фигур. Шорох в предбаннике и хлопок закрывшейся входной двери, известили о том, что дядя Витя ушёл.
— Странно. Почему именно тебе он доверил свои деньги?
— А кому ему доверить? Мамаше, которая его семью разрушила?
— Женя, но ведь она её с любовником застала. Что, по-твоему, ей надо было делать? Молчать?
— Может и смолчать. Что значит — застала? Почему сразу с любовником? Может это коллега по работе. Ну, сходили в кино…
— Под ручку?
— А Витька ваш святой? По полгода в плавание. Так я и поверила.
— Ну, не знаю. По-моему, мать всё правильно сделала, правду сказала.
— Правду? А Юрке на работу тоже правду написала? За эту её правду его из партии исключили и с должности сняли. Ты хоть понимаешь, что ваша мамаша вам всем жизнь только портит своей «правдой».
— Ты просто её не любишь.
— А за что мне её любить? За что? За то, что топором чуть не зарубила?
— Всю жизнь будешь помнить?
— Буду. Она-то сама кого любит? Кого? Она детей твоих, внуков своих, любит? Нет.
— Тише. Детей разбудишь.
Полоска света исчезла, приглушив голоса.
Проснувшись утром, Света первым делом выбежала в коридор. На вешалке в предбаннике на вздёрнутом носике алюминиевого крючка жёлто-чёрной змеёй свисал папин шарф.
Долгожданная квартира, отдельная, своя. С большой просторной кухней и (аж!) двумя комнатами. Кухня такая, что танцевать можно. Тут и ванна поместилась, и швейная машинка, и ещё куча вещей, которым на обычной кухне не место.
На плите новое чудо техники — «Скороварка». Подарок мужа. Женя впервые ставит странную конструкцию на плиту. Кладёт в неё мясо, свиные ножки, разные специи. Заливает всё водой, опускает тяжёлую крышку, защёлкивает боковой зажим. Инструкция обещает — «холодец за 30 минут». Из крышки торчит цилиндрический клапан для стравливания лишнего пара. Женя долго смотрит на странную, похожую на какой-то космический аппарат, конструкцию и наконец, решившись, зажигает конфорку.
Хорошо дома: светло, уютно. Девчонки гулять убежали. Толик с утра уехал к литовцу на дачу. Женя сначала пускать не хотела. Опять ведь сляжет, как в прошлый раз.
— Ты к литовцу в батраки записался? Сколько можно тебя эксплуатировать? Еле выходила тебя в прошлый раз, когда ты мешки ему перетаскивал.
— Жень, он же инвалид, ему самому не справиться.
— И что? Этот инвалид из тебя инвалида сделает.
— Я не ему помогаю, а Тамаре. Она же моя сестра. Кто ей ещё поможет?
— Ну, конечно, больше некому. Ты просто безотказный, Толька. Вот все на тебе и ездят. — Раздражение всё больше захватывало Женю, поднимая волну негодования. — Пусть наймёт человека, он же богатый, у него две машины и целая плантация клубники.
— На клубнику ты без возражений ездила.
— За ту помощь он хотя бы ведром клубники с нами рассчитался, хотя мог бы и денег подкинуть, ведь заработал на ней неплохо. Ну да ладно, с паршивой овцы, как говорится… А за мешки, чем он с тобой расплатился? Самогоном? Напоил так, что ты еле ноги приволок и потом неделю лежал на больничном. Я за барсучий жир, знаешь, сколько заплатила, чтоб тебя на ноги поставить? Дорого мне твоя помощь обходится. Да и дома дел немерено. — Волна раздражения достигла своего пика. Женя глубоко вдохнула, набирая в лёгкие воздуха, и почувствовала слева боль, отдающую в лопатку. Она попробовала успокоиться и, понизив голос, пробурчала: — Что по дому сделать, так тебя не допросишься, а литовец позвал, и ты тут как тут. Сестра! У тебя своя семья. Свой дом.
— Жень, я завтра всё сделаю, что скажешь. Ладно? А сейчас я поеду.
Женя недовольно отмахнулась полотенцем, из чего Толя сделал нужный для себя вывод — можно ехать.
Обещанные полчаса уж приблизились к своему завершению, а кастрюля до сих пор не издала ни единого звука. Женя взяла вилку, просунула зубчики под клапан в крышке. В этот момент пар со свистом рванул из отверстий. От неожиданности Женя вскрикнула и, цепляя юбкой табуретку, отлетела от плиты. Опрокинутая табуретка сбила с ног и Женя, не устояв, грохнулась на пол.
— Привет! — послышалось сквозь скороварочный свист. В дверном проёме, обнажив крупные зубы, улыбалась Нина. Поодаль, вытянув головы, картину падения наблюдали Нинины дети. — А мы к вам купаться. Толик сказал, что вам вчера горячую воду дали.
Это была правда, после месячного перерыва воду наконец дали, но сообщать об этом родственникам Женя не собиралась, так и знала, что потянутся своим многочисленным составом на помывку. С момента получения квартиры Нина с детьми была самой частой гостьей в их доме, почти каждую субботу она являлась без предупреждения к ним домой, мылась сама, мыла детей и задерживалась у них до вечера. Учитывая, что делала она это на кухне, то Жене ничего не оставалось, как просиживать всё это время в комнате, негодуя о потерянном попусту времени, о не приготовленном обеде и куче остальных дел, на которые, собственно, и дан ей выходной день.
Но больше всего Женю раздражала даже не та беспардонная, на её взгляд, наглость, с которой Нина, перед тем как отправиться мыться, просила: «Женя, дай мне яйцо, волосы прополоскать, чтобы блестели», а собственная покорность, с которой она всякий раз шла к холодильнику, вынимала из лотка яйцо (даже если оно было последним) и безропотно отдавала невестке.
Он называл её «Ивушка». Получилось случайно, хотел сказать ласково «Евушка», а вылетело «Ивушка». Ей понравилось. Так и осталось. Она действительно была похожа на иву — тоненькая, всегда с чуть грустной улыбкой на лице, длинными русыми развивающимися на ветру волосами.
Ева Макеева была младше Олега Межинова на два года, но рядом с ней он робел. Она была задумчива, и в этой задумчивости было столько всего, что он долгое время просто боялся к ней подойти. Она жила напротив. На таком же пятом этаже. Казалось, только руку протяни. Он часто наблюдал сквозь занавеску, как она утром выходит на балкон, сладко подтягивается, приподнимаясь на носочки, и в таком положении замирает, как будто силясь обнять необъятное солнце.
Подглядывать было стыдно, но он ничего не мог с собою поделать. Однажды вечером он курил на балконе, привычно устремив взгляд на её окна. Мысленно представил, как она выйдет к нему навстречу и взгляды их встретятся. Мысль материальна. Он никогда в это не верил. Не понимал физической основы этого явления. Говорили, что материализуются только те мысли, которые занимают устойчивое положение в голове человека. Мысли о Еве были не просто устойчивыми, они не давали есть, не давали спать, не давали думать ещё о чём-нибудь, кроме неё. И это сработало. Она вышла, облокотилась одной рукой о перила, другой подпёрла подбородок и задумчиво посмотрела прямо в глаза Олегу.
Им было хорошо вместе, так хорошо, что он не верил в это, жил как во сне. Через полгода они поженились. Без пафосных свадебных церемоний. В ЗАГС пришли в джинсах и белых футболках, оставили росчерк в книге гражданского состояния и отправились в свадебное путешествие за город. Букетом невесты стали полевые ромашки, которые он нарвал в поле. Она сплела из них венок и надела на русую голову вместо фаты. Это неправда, что счастье у всех одинаковое. Их счастье было вот таким — не вычурным, простым, как эти ромашки, и может оттого настоящим, чистым, не запятнанным чужой завистью.
— Разве можно быть такой счастливой? — Улыбалась своему отражению в зеркале Ивушка, поглаживая круглый и не по сроку большой живот. — Мне даже страшно немного. Столько счастья мне одной.
Он подошёл сзади, спрятал лицо в соломенные волосы, обнял, прижимая руки к ставшему шарообразным животу.
— Почему одной?.. Двоим.
— Троим, — поправила Ивушка.
Лёшка родился не по меркам роддома большим, почти 5 килограмм, таким же большим, как их счастье.
Слушая по ночам лёгкое посапывание жены рядом с собой, и довольное причмокивание ребёнка в кроватке, он думал, что люди не ценят своего счастья, не чувствуют его. Как часто он слышал недовольство коллег собственным семейным положением, желанием «оторваться» где-нибудь в командировке. Он не понимал этого, не возражал, просто, молча, улыбался, думая о том, как вечером придёт домой с работы и окунётся в своё просто семейное счастье.
Мужики поначалу звали его после работы «попить пивка», но он отказывался, неизменно отвечая: «меня дома ждут» — при этом мечтательно улыбался.
Он торопился. Всегда. Проскочив проходную, бежал на остановку, терпеливо трясся двадцать минут в автобусе и, влетая, с порога негромко кричал:
— Ивушка, я дома.
В тот вечер всё было, как обычно. Он получил премию и радостно вручил жене всю сумму.
— Это всё тебе.
— Нам, — поправила Ивушка.
— Нет. Это только тебе. Я хочу, чтоб ты купила себе новое платье. Самое красивое. И туфли. И сумочку, и всё остальное, что нужно женщине, чтобы чувствовать себя «женщиной».
— Ой, — захлопала ресницами Ивушка, и глаза её засветились особым светом, отражая проявленную к ней нежность. — Когда же мне?
— А прямо сейчас. Я с Лёшкой посижу. Или не доверяешь?
— Ну что ты.
Она купила. Лёгкое, шёлковое, в горошек. Ей всегда нравился горох. Белые полупрозрачные кружочки на чёрном фоне были разной величины, и казались даже не горошинками, а мыльными пузырями. Как будто кто-то дунул со всей силы в соломенную трубочку, и весёлые пузырьки разлетелись по шёлковой ткани.
Расплатилась, зашла в соседний отдел, для вида схватила первую попавшуюся вещичку, скользнула в примерочную и надела горошковое платье. Так и вышла в новом одеянии, оставив в примерочной и ненужную вещичку, и надоевший джинсовый сарафан, купленный ещё до родов.
Тонкий каблучок бежевых туфелек—лодочек отстукивал дробь на асфальте. Проказник ветер так и норовил приподнять шёлковый подол. Ева стыдливо прижимала одной рукой ткань, в другой держала новую бежевую сумочку, специально подобранную в тон туфлям.
— Вот это тёлка! — услышала за своей спиной. Обернулась. Группа молодых людей с сальными глазами и искривленными идиотской ухмылкой лицами оценивающе разглядывала её с головы до ног.
— Иди сюда, цыпа, — подозвал тот, что прокручивал на пальце цепочку с ключами.
Сумерки сгущались очень быстро, до арки, ведущей во двор дома, оставалось совсем ничего. Ева прибавила шаг. Но она не успела. Огромная лапища схватила её за подол и рванула к себе. Не задумываясь, девушка размахнулась и стукнула новенькой сумочкой нападавшего по лицу. Тот отпрянул.
— Ах ты, сука! — выдохнул пивным перегаром ей в лицо детина и со всей силы толкнул.
Она так давно не ходила на каблуках. Три года. А тут сразу двенадцать сантиметров. Она не устояла. Подвернулась нога, и она упала, ударившись головой о бетонную стенку арки.
Детине дали три года… условно. За убийство по неосторожности.
Его никто не любит. Не знаю почему. Может потому, что он вечно хмурый. Может потому, что у него скверный характер. Когда он приходит, всех охватывает необъяснимая тоска. Он умеет не только испортить всем настроение, но и ввести в депрессию. Я стараюсь его полюбить. Я начинаю искать в нём те достоинства, которые, на первый взгляд, отсутствуют. Я пока его не полюбила, но мне помогает музыка. Она согревает душу, и он уже не кажется мне таким противным. Когда на улице льёт дождь и дует холодный пронизывающий ветер, я прячусь под зонт и напеваю мелодию из любимого фильма. Настроение улучшается, и мне кажется, что я уже почти люблю тебя - ноябрь.
Валька не просто верит в мистику, она в ней живёт. Вот, чтобы с Валькой не случилось - всё: либо знак, либо провидение, либо кто-то порчу навёл. И мы Вальке верим. Ну так... На всякий случай.
Рабочий день в женском коллективе по обыкновению начинается для одних с марафета, для других с чаепития. Вот во время такого макияжно-чаепитильного разогрева и происходит обмен последними новостями и семейно-бытовыми проблемами. А когда источник личных переживаний иссякает, Валька разбавляет скучные разговоры увлекательными мистическими историями, которые происходят с ней с завидным постоянством. То ворона над головой каркнет и у Вальки кошелёк из сумочки тиснут, то прабабка во сне расстелет ей постель и на утро Валька распластается на заледеневшем за ночь тротуаре, то строчка из песни привяжется... Ну вот как в тот раз... Крутится и крутится у Вальки в голове: " Есть в графском парке старый пруд, там лилии цветут, там лилии цветут... Ууут..."
- Всё, девки, кто-то помрёт.
- Почему помрёт? - спрашиваем мы. - Лилии ведь цветут, а не вянут.
- Помрёт. Пруд то старый, а на нём лилии, знак это - цветы на могиле.
- Да ну тебя, - отмахнулись мы, но через плечо на всякий случай поплевали, и принялись за работу, а тут дверь открывается и на пороге зам наш Митрофанов со скорбным видом заявляет:
- Ну что, дивчули, сдаём по соточке, горестная весть - на восьмидесятом году жизни помер наш бывший сотрудник Расторопов Иван Фёдорович.
Мы и охнули! И все на Вальку пристыжено посмотрели, а Валька нас в ответ торжествующим взглядом измерила, типа "Вот, а вы мне не верили!". С тех пор я над Валькой подшучивать перестала.
Потом я вышла замуж и с предприятия уволилась, но перед уходом состоялся у нас с Валькой мистический разговор о загробной жизни. Валька утверждала, что есть она, жизнь загробная, а я всё-таки сомневалась. И тогда пообещала мне Валька, что как только на том свете окажется, то явится ко мне во сне и расскажет, что там и как. Ну и с меня слово взяла, что если что, поступлю так же.
Почти 30 лет с того времени прошло. Где сейчас Валька не знаю, так как из того города я уехала. Но уговор наш помню. Интересно, помнит ли Валька? Но во сне пока не являлась.
Тому, кто не знает проблему Лиды, она кажется красавицей. Она и есть красавица. Ведь родовая травма, нанесённая металлическими щипцами, повлияла на развитие мозга, но не тела.
Сегодня она видела ангела. Он летел по городу, а из его сумки сыпалось что-то белое и пушистое. Кота, сидящего на соседнем балконе. Он жмурился и мурлыкал о всемирном заговоре. Мальчиша, который пугал ворон и требовал назвать всё какие-то причины. Женщину, идущую по мосту с пакетом апельсинов. Пару трогательно держащихся за руки влюблённых. Эротику в матовом, светло-сером, с нежным розоватым отливом. И именинный торт.
Проснувшись, Лида долго лежала, не открывая глаз. Улыбалась, слушая чудесные переливы колокольчиков в голове. Сегодня у неё день рождения. Ей исполняется семнадцать лет. Так сказала мама. Немногим раньше она вошла в комнату, села на край кровати, поправила одеяло, погладила дочь по руке, потом по голове, наклонилась, поцеловала в лоб, обдав тёплым дыханием и оставив влажный след пухлых губ, прижалась щекой к её щеке. Тяжёлая прядь густых волос упала Лиде на лицо. Стало щекотно, Лида фыркнула.
— С днём рождения, доченька! — Мать заткнула выбившуюся прядь волос в резинку. — Сегодня тебе исполнилось семнадцать лет. — Замолчала. Только что украшавшая лицо улыбка исчезла, глаза стали грустными. — Папа прислал тебе подарок. Посмотри.
Мать наклонилась, достала из-под кровати коробку, распаковала, вынула из неё плеер и наушники и протянула Лиде. Девушка схватила мать за руку и прижалась к тыльной стороне ладони губами.
— Ну что ты, моя хорошая. — Мать с трудом проглотила подкативший к горлу ком. — Давай надену. Я туда вставила диск. С Анной Герман. Тебе понравится.
Лида любила тихую, немного печальную музыку, она была созвучна её внутреннему состоянию. Лиде всегда была чуть-чуть грустно. Всегда. Но эта грусть ничего общего не имела с унынием, эта грусть была светлой. У Лиды было старенькое радио. Мама настроила его на музыкальную волну, но среди перемешавшихся в общем потоке мелодий та, что была ей созвучна, появлялась нечасто. А если и появлялась, то заканчивалась быстрее, чем Лида успевала насладиться ею в полной мере. Тут же начиналась следующая, которая сбивала настрой и портила впечатление. Из-за этого Лида иногда плакала. Теперь она сможет наслаждаться тем, что ей нравится, без перерыва. Всегда.
День рождения для Лиды — обычный день, такой же как все её дни. Пришла бабушка. Они попили чай с тортиком. Тем самым, из сна.
— Иди, погуляй часок, доченька. Только со двора не уходи.
Мама застегнула на Лиде тёплую меховую курточку, положила в кармашек плеер и натянула ей на голову капюшон.
— Мммм, — возмутилась Лида, пытаясь стряхнуть капюшон с головы.
— Не спорь, так теплее, и посторонние звуки не будут мешать.
Курточка у Лиды хорошая, фирменная. Чёрные замшевые сапожки закрывают коленки, оставляя небольшой просвет чёрных колгот между голенищем и подолом куртки. Мама старалась одевать дочку по-модному, тем самым пытаясь компенсировать ущербность девочки.
Лида растянула подол куртки и присела на влажную от инея скамейку. «Гори, гори, моя звезда…», — пел в ушах мягкий нежный, чуть грустный голос. Выбор мамы не случаен, это психиатр посоветовал Анну Герман. Сказал, что её голос оказывает терапевтическое воздействие. Так ли это — мама Лиды не знала, но врачу верила, да и ей самой очень нравился голос этой польской певицы.
Ноябрьское солнце холодное, но яркое, разлилось по двору. Ещё ярче его отражения в стёклах окон. Множество белых ослепляющих дисков направленных на Лиду заставили зажмуриться, но и там, в чёрной бездне ещё долго продолжали светиться, как звёзды в ночном небе. «Звезда любви, звезда заветная…». Любовь для Лиды чувство неведомое, но только разумом, тело подсказывало, тело просило, тело требовало этой самой любви. Внутренним томлением в груди, зудящим желанием внизу живота, и гулким жужжанием в голове.
Чья-то холодная рука коснулась её руки. Лида вздрогнула.
— Что слушаем?
Лида открыла глаза. Рядом с ней сидел человек. Его профиль показался Лиде смешным. Картофельный нос, выдавленный из свисающих на воротник щёк, отвислый подбородок, уткнувшийся в клетчатый шарф и брови. Брови были самыми смешными. Из них в разные стороны торчали непослушные седые волоски. Волоски топорщились, нахально выбиваясь из скопища черных собратьев. Лида хихикнула, таблетка наушника выскочила из уха.
— У меня есть отличная подборка современной музыки. — Мужчина повернул к ней лицо. Оно было добрым. Мужчина расплывался в мягкой дружелюбной улыбке, образующей в уголках глаз множественные складочки морщинок. Как у бабушки. — Пойдём. Я дам тебе послушать и подарю то, что выберешь. — Тёплая рука сжала её ладонь. — Пойдём?
Мужчина встал, потянув Лиду за собой. Она взглянула на мелькающую в окне кухни голову матери и перевела взгляд на незнакомца. Бабушкины морщинки вызывали доверие. Тёплая рука подняла такую же тёплую волну в груди. Мерно тикали часики. Лида встала и послушно двинулась за незнакомцем.
Ульяне Харитоновне через полгода будет девяносто. Мало кто доживает до таких лет, ещё меньше тех, кто способен при этом справляться со всеми делами сам. Ульяна может. Здоровьем Бог не обидел. К врачам она не ходит, по дому всё делает сама, убирает, стирает, готовит себе и Котьке, который вот уже второй год живёт с ней.
Год назад мать к себе забрала Есения. Да только не может Ульяна жить почти под самым небом. Она к земле привыкла. Связала из простыней верёвку, с балкона спустила, стул придвинула и уж собралась перемахнуть, да Есения увидела. Так перепугалась, что отвезла мать назад в её избушку-развалюшку. Девятый этаж — не шутки.
А ей и не надо заботы дочери, ей и самой хорошо, вот только Котька пьёт и деньги у неё отнимает. У самого пенсии нет, так приладился почтальона встречать у калитки и получать её пенсию. Наврал, что мать парализовало, тот и поверил, стал ему деньги отдавать.
Если бы не Антохины переводы, совсем бы сдохла от голода. Но эти деньги она не тратит, она их от Котьки прячет — зашивает в наволочку. Много там уже накопилось. Вот и пусть лежат, нельзя их трогать. А она и на милостыню проживёт. Народ у нас жалостливый, всегда старухе денежку подаст. Хорошее она себе место у местных попрошаек отвоевала, прямо у входа в церковь. Хлебное место, редко кто мимо пройдёт, не сунув ей в руку копеечку, а то и рубль.
Ульяна сделала последний стежок на наволочке, потрясла подушку. Приятное шуршание купюр обласкало уши. Сунула подушку под матрас, сняла очки. Пора к церкви за подаяниями.
В комнату, шаркая разбитыми сандалиями, вошёл Котька. Обвёл обесцвеченными катарактой глазами комнату и хрипло гаркнул:
— Денег дай.
— Нету у меня. — Ульяна щупает пришпиленный к платью карман. В нём пару рублей на хлеб.
— Есть, — орёт Котька, — я знаю, тебе Антоха шлёт.
— Не дам. Ты пропьёшь. — Прижимает карман ладонью.
— Это мои деньги, — ещё громче орёт Котька — это мне Тоха шлёт за то, что на Север меня сманил и бросил. Из-за него я с котельной уволился, из-за него без денег остался.
— Не дам, пропьёшь, — шипит в ответ Ульяна.
— Ах, ты, змея подколодная! — Котька шарит рукой по стене. Где-то здесь висела Антохина гитара, он помнит. Отросшие ногти скребут по серой побелке. Ульяна сжимается, глядя, как трясущиеся Котькины пальцы подбираются к инструменту. Наконец рука натыкается на гриф, Котька дёргает гитару, и розовый бантик, на котором она висела со скрипом рвётся. Деревянный корпус взлетает над головой и со звоном и хрустом опускается на её голову.
Оглушённая ударом Ульяна на негнущихся ногах выбегает во двор и со всей мочи орёт надрывая связки:
— Люди… люди… убивают… помогите…
— Как же они надоели, — тощая бледная гагаузка, измученная желудочно-кишечными проблемами, заработанными давним отравлением грибами, суёт хрустальный палец в телефонный диск и набирает 02.
