april140468

— Я же в школе была.

— Школа твоя час назад кончилась, — приготовилась отчитать внучку Матрёна, но поняла, что сил на это у неё нет. — Всё, скрутило меня.

Дора подошла к бабушке, внимательно посмотрела на вытянутое на кровати тело и зашептала на ухо.

— Бабушка, ты ровная.

— Тьфу-ты ну-ты, — ругнулась на свой лад Матрёна, отчего поясницу больно дёрнуло. — Ммм… — застонала старуха.

Дора испугано отскочила.

— Лезь в подпол, там слева на верхней полке пузырёк коричневый со скипидаром, принесёшь и разотрёшь мне спину.

Ещё ни разу в подпол ей спускаться не приходилось, бабушка не позволяла, да и самой не очень-то и хотелось. Но делать нечего. Дора откинула домотканый коврик и дёрнула ручку.

— Фонарик прихвати, — простонала бабка, — и осторожней по лестнице.

Чёрный квадрат бездны пугал и притягивал. Страх и любопытство мешали друг другу. Она стояла на краю, не решаясь опустить ногу в преисподнюю.

— Иди уже, — пропыхтела старуха, — нечего там бояться.

Подпол оказался гораздо дружелюбнее, чем ожидала Дора. Свет фонарика вырывал из темноты разные предметы. В основном это были коробки и баночки разных размеров. Удушливо пахло какой-то травой.

— Нашла? — послышалось сверху. — Слева на верхней полке.

Дора не ответила, но заторопилась.

Верхняя полка находилась выше её головы на полметра. Чтобы посмотреть пришлось подняться на несколько ступенек лестницы и опереться рукой о стеллаж. Она приподняла фонарик.

На полке было много склянок, особо выделялась литровая банка, которая покоилась в дальнем углу. Как выглядела банка со скипидаром Дора представления не имела, потому решила, что это она и есть. Поставила фонарь на полку и подтолкнула к себе банку. Банка была накрыта пожелтевшей от времени бумагой и замотана обрывком ткани. Сквозь мутное стекло с трудом угадывались засахаренные в тёмно-коричневом сиропе слипшиеся вишни. Дора отодвинула банку к стене, случайно задев серебристый пучок полыни. В нос ударила горечь. Девочка поморщилась и стала быстрей передвигать склянки. Почти все они из жёлто-коричневого стекла, на каждой этикетка. На одном пузырьке поверх этикетки наклеен вырезанный из тетрадного листка квадрат, на котором корявым почерком кто-то вывел две большие буквы: «ЯД». За ними стоял жирный восклицательный знак. Дора замерла и зачем-то вытерла руку о фартук.

— Ну что там? — торопила бабка.

Дора стала быстро перебирать склянки, но её взгляд постоянно возвращался к пузырьку с ядом. Наконец на выцветшей этикетке одной из баночек она прочла надпись: «Скипидар». Схватила и полезла наверх.

Скипидар ужасно вонял. Дора морщила нос и пыхтела, растирая липкую мазь по бабушкиной пояснице.

— Теперь накрой полотенцем, а сверху платок постели. Края подоткни под бока, — командовала в подушку бабка.

Завершив лечение, Дора принялась за уроки. Надо было сделать упражнения по математике. Девочка раскрыла тетрадь и начала переписывать задание, но из головы не выходила надпись, сделанная на таком же листке из тетради в клеточку. «Яд!» — задумавшись, вывела в тетрадке Дора и тут же зачиркала по надписи ручкой.

— Что ты там чиркаешь? — приподымая голову, поинтересовалась Матрёна.

— Бабушка, а зачем нужен яд?

Бабка заворочалась, закряхтела.

— Ты про тот, что в подвале? Тьфу ты, совсем про него забыла. Надо будет выбросить. Стрихнин это. От крыс.

— От крыс? — Дору охватил ужас. Только что она была в яме, в которой живут крысы.

— Да не бойся ты, я их всех поуничтожила. Трудно было… полчища… весь свинарник наводнили. Спасибо Матвею, надоумил, а то ведь до чего дошло, поросёночка загрызли проклятые.

— Какого поросёночка?

— Прошлой весной Фимка опоросилась. Такой поросёночек был хороший… — Матрёна вздохнула, а через несколько минут раздалось глубокое похрапывание.

Стараясь не скрипеть половицами, Дора на цыпочках подошла к подполу и, отбросив коврик, потянула за ручку...

Хромоножка

Отец умер у нас на руках через полгода после смерти матери, внезапно. Мы приехали, чтобы забрать его к себе в Россию, ждали оформления документов.

На следующий день нам позвонили, сказали, что паспорт готов. Документ так и остался лежать там, в паспортном столе теперь уже чужой для нас страны. Иногда я думаю, может отец просто не хотел покидать это место, которое было для него родным.

После похорон мы предложили родственникам и соседям взять из дома родителей на память всё, что они захотят. Себе я взяла лишь старенький фотоаппарат с потускневшими серебристыми гранями и большими буквами Ф Э Д на чёрном корпусе.

Спустя много лет я познакомилась с одним фотографом-любителем. Рассказала ему про отцовский ФЭД, долго выслушивала хвалебные отзывы об этом устройстве и, наконец, движимая альтруистским порывом, решила подарить ему камеру.

Однако дома на привычном месте фотоаппарата не оказалось. После длительных поисков я обнаружила его на полке в детской комнате.

- Не отдам! - Дочь прижала к груди камеру и побледнела.

- Тебе-то он зачем?

- Не знаю. Но не отдам!

Так ФЭД остался жить в её комнате.

В свадебной суматохе я совсем затерялась. Пока в квартире проходила фотосессия, я встречала гостей, расставляла цветы в вазы, созванивалась с нужными людьми, только через неделю, разбирая в почте снимки, я увидела на одном из них ФЭД. Дочь в белом платье и фате сидела на диване и в руках вместо свадебного букета держала наш старенький, но выглядящий очень элегантным фотоаппарат.

Месяц назад я стала бабушкой. В комнатке с игрушками и шариками, в своей детской колыбельки спит моя маленькая внучка. Во сне она улыбается. И я знаю почему. Напротив, из угла книжной полки, смежив фотобъективные веки, её сон охраняет всё тот же старенький прадедушка ФЭД.

Обычный апрельский денёк затихал неспешно и величественно. Чёрные краски ночи настырно сгущались над Москвой-рекой и от этого набережная, искря золотым ожерельем огней, казалась изыскано нарядной. В баре теплохода «River castle» собирался народ, кому-то хотелось выпить, кому-то послушать живую музыку, для Никиты этот вечер был решающим.

Лера с удовольствием потягивала коктейль, что-то щебетала и хихикала. Никита взглянул на часы.

— Я отлучусь на минутку.

— Ты куда? — Красотка недовольно округлила серые глазки.

— Я быстро.

Не успела Лера рассердиться, как Никита вновь появился рядом, протягивая ей куртку.

— Пойдём на палубу.

— Зачем?

— Здесь душно, подышим свежим воздухом.

— Здесь тепло, а там холодно, — заупрямилась девушка. — Я не хочу.

— Ну пойдём, Лера. Это сюрприз.

— Сюрприз? — заинтересовалась красотка и взяла куртку из рук друга. — Ну хорошо.

На палубе действительно было прохладно, но зато без посторонних свидетелей, а значит всё пройдёт по задуманному плану. Никита пощупал нагрудный карман куртки, где лежало красное бархатистое сердце с золотым колечком внутри.

— Зачем ты меня сюда вытащил, — недовольно пробурчала Лера, заглядывая через поручни и всматриваясь в водную гладь. — Ты же знаешь, как я боюсь глубины.

— Зато отсюда можно посылать сигналы в космос, а потом наблюдать, как под мостом тянется созвездие Рыб, отражая вечность.

— Это под каким таким мостом ты увидел созвездие Рыб?

— Мостом под названием Млечный путь.

— Ну ты и романтик, Никитка, — улыбнулась Лера и поёжилась, — но всё равно пошли отсюда, тут холодно и немножко страшно.

В эту минуту дверь открылась. На палубу вышел высокий худой мужчина, держа в руках скрипку. Порыв ветра подбросил длинные кудрявые пряди. Мужчина прошёл к бортику, положил одной рукой инструмент на плечо, зажал его подбородком, другой вскинул вверх смычок и нежно опустил на струны. Пространство заполнилось знакомой мелодией. Музыка, создаваемая движением смычка, разливалась в пространстве ночи.

— Титаник?! — Лера нервно рассмеялась. — Что дальше? Мы пойдём ко дну? Нет, ты точно решил меня доконать. Если что, я плавать не умею.

Девушка недовольно отвернулась и с опаской вновь стала разглядывать мутную поверхность воды.

— Лера, я только хотел сказать, как сильно я тебя люблю. — Заготовленная речь вылетела из головы. Понимая, что всё испортил, парень спешно опустился на одно колено и, протягивая красное бархатное сердечко, взволнованным голосом произнёс: — Я прошу твоей руки.

— Рука!!! — истошно закричала девушка, вцепившись в металлический поручень так, что костяшки пальцев стали белыми. Музыка оборвалась, как будто в одночасье лопнули все струны.

— Что с тобой? — растерянно спросил Никита.

— Там рука! — Леру трясло.

Поднявшись с колена, парень заглянуть через перила. В борт теплохода упирался обрубок человеческой руки.

Слабое соло нарушил Колькин бубнеж.

— Я многое умею делать собственными руками. И не только по хозяйству. Знаешь, какие я чеканки делаю. Я тебе покажу… Я тебе подарю…

Хозяйство? От одного этого слова Вету передернуло.

— А ты любишь мыть посуду?

Она не любила. Терпеть не могла. Они делили эту обязанность с младшей сестрой. По неделям. Но младшая сестренка хитрила, придумывала разные причины, чтоб не дежурить. К тому же она часто болела, мама жалела ее, и в результате вся посуда доставалась Вете. Фу! Она ненавидела грязную посуду, этот прилипающий к рукам жир. Рыжие приторно воняющие сгустки плохо отмывались, и даже после мыла руки еще долго источали кисловато-прогорклый запах.

— Нет.

— Это ничего, — поспешил успокоить Колька. — Я сам буду мыть. Я люблю. Я вообще люблю по хозяйству возиться.

«Хозяйство, хозяйство, хозяйство!» — Вету коробило это противное слово. Сразу вспомнился мультик, где женщина трет кастрюлю, пока мужчина пытается достать ей с неба звезду. Колька не обещал звезду, он честно обещал хозяйство. Совместное.

Лежать «как муж и жена» расхотелось. Затекла шея, и по пояснице неприятно тянул холодок. Вета поднялась.

— Ты чего?

— Солнце село и уже прохладно, пошли.

— Хорошо, пойдем, но знаешь что… Давай это будет нашим местом. Когда я вернусь из армии, мы снова сюда придем. Договорились?

— Угу!

— Здорово!

Колька подхватил одеяло, свернул, сунул под мышку и взял Вету за руку. На этот раз уверенно, словно ее «угу» было не просто согласием или обещанием, а клятвой, дающей неограниченное право собственности на нее.

Когда из темной аллеи они вышли на площадку у дома, то в свете одинокой лампочки увидели стоящего на крыльце Витьку Суркана. Витька жевал во рту сигарету и чиркал спичкой по коробку. Спичка чиркала, но зажигаться не хотела. Витька давил на спичку, матерясь через губу. Когда огонек наконец вспыхнул, Витька поднес спичку к сигарете и застыл. По заросшей кустарником аллее навстречу ему двигалась парочка. Счастливое лицо друга, смущенный взгляд Веты и особенно скрученная подстилка сразу выстроили в голове Витьки многозначительную догадку, которую тут же подтвердил Колька.

— Знакомься, это моя девушка.

Губа, с прилипшей к ней сигаретой, отвисла, а округлившиеся глаза выражали странную смесь эмоций — любопытство, досаду, растерянность. Огонек добежал до конца спички и опалил пальцы.

— Сссс… — Витька отбросил огарок и выплюнул сигарету. — Понятно.

Кавалер на колесах

- А если не налезут? - поинтересовался Толик.

- С ним положите. - Муза Львовна перекрестила машину и повернулась к Иде. - Я карточку его нашла. Старую. Он там, правда, с матушкой своей, ну да другой нет. Пойдём, поставим ему свечку.

- Зачем?

- Положено так. Вроде как, осветить путь покойному.

- Ааа, - поджала губы Ида, ничего о православных традициях до этого не слышавшая. Откуда? Привить интерес было некому. Ида религией не увлекалась. Молитв не знала, крест не носила. И откуда ему взяться. Мать Иду не крестила, некогда было, а тётка тем более.

- И стакан с водкой поставим ему, любил он её, через неё видать и помер.

Дед Григорий, седьмая вода на киселе, прибыл за день до свадьбы, и прямо с порога заявил, что у него «трубы горят» так как ехал он долго, а проводница в поезде пить мешала, грозилась высадить на ближайшей станции и даже вызвать дорожную милицию. Дед Гриша, хоть и не робкого десятка, но портить свадьбу молодым хлопотами по вызволению его из кутузки не хотел. Потому терпел всю дорогу. О чём по приезду за ужином горестно жалился Толику, безошибочно вычислив в нём родственную душу. К ночи накачался Григорий Алексеевич изрядно, и со словами «теперь и умереть не жаль» уснул прямо за приготовленным к свадебному сабантую столу. Почти мёртвого деда отволокли за перегородку и уложили спать на тахту в «чём был», а именно: в замусоленной тельняшке, брюках галифе и сандалиях. Там же его и обнаружили наутро мёртвым, только не «почти», а «уже». Какое-то время его тормошили, хлестали по щекам, заставляли дышать на зеркало, но тщетно, дед признаков жизни не подавал.

- Вот это сюрприз! - Муза Львовна сокрушённо прижала ладонь ко лбу. - Чёртов дед!

По-хорошему свадьбу надо было отменять. По-правильному. Покойник в доме. Да и не такая уж дальняя, как выяснилось родня. Родной брат Музиного отца. Отменить, похоронить и выдержать траур. А какой траур, когда живот у Иды на нос лезет. Вот и порешили. Деда никто не видел, никто о нём не слышал, никто толком не знает. Ну помер и помер, не менять же из-за него свои планы. Лежит и пусть лежит, пока свадьба пройдёт. Никто его там не увидит, а если и увидит невзначай, то всегда можно сказать, что не дождался дед застолья, не вытерпел, упился до потери сознания на радостях за молодых и уснул. «Вечным сном» можно не добавлять. И вроде правда, почти так и есть.

Всё прошло как по маслу. Заморозили бутылки с водой, обложили ими деда, никто и не заметил приторного запаха тлена в гуще ароматов цыплят табака и квашеной капустой.

Высунувшаяся голова деда Гриши тряслась и подпрыгивала на ухабах, Толик нещадно матерился, Витька, заткнув уши наушниками, слушал Гарика Сукачёва. Через двадцать минут, потея и задыхаясь от пыли, они прибыли на место.

День занимался жаркий. И предыдущий был такой же. И ещё пятнадцать перед ним такие же. Жаркие и сухие.

Пока Толик с Витькой долбили лопатой пересохшую кладбищенскую почву, укладывали завёрнутого в ковёр деда в лунку, засыпали и притаптывали твёрдые комья земли, Ида с Музой сооружали мемориальный комплекс из дедова фото, свечки и стакана водки с ломтиком хлеба.

То, что произошло дальше, по утверждению Музы было ничем иным как проклятием. А началось всё с того, что Ида почувствовала тяжесть внизу живота. К моменту, когда вернулись Витька и Толик, Ида кричала и корчилась от боли.

- Рожаю... - орала согнувшись в три погибели Ида, просовываясь в «Запорожец». - Рожаю, помогите!

- Босого... - орала Муза, обнаружив сандалии деда на резиновом коврике автомобиля, - босого похоронили!

- Заткнитесь... - орал Толик, вытирая потный лоб и выжимая сцепление. - Оглохнуть можно!

И только Витька был спокоен как удав. Не вынимая из ушей наушников, он прошёл в кухню, «опрокинул» 50 грамм водки, зажевал солёным огурцом и, хлопнув дверью, вышел из дома. Воздушная волна от хлопка пронеслась по коридору и устремилась к форточке, свалив по пути свечку. Пламя лизнуло фото и стало разгораться.

Когда битком набитый «Запорожец», выжимая допустимый скоростной предел, выехал со двора, огонь от упавшей свечки доел деда с бабкой и перекинулся на стопку квитанций.

Через час Ида благополучно разрешилась от бремени. К моменту возвращения Музы, Толика и Витьки от дома осталось лишь чёрное пепелище. Среди обугленных головешек Муза нашла бронзовую статуэтку китайского божка с серым от сажи пузом.

Обесцвеченный зимой парк — застыл. Деревья, карусели, скамейки, фонари увязли в снегу, словно в манной каше, но центральная аллея расчищена, утоптана редкими прохожими. Белая дорожка протяжно поскрипывает под ногами. Чего далеко ходить? Матвей сгрёб шапку снега с изогнутой буквой «г» скамейки и тяжело опустился в углубление. Минут пятнадцать он неподвижно сидел, ничего не чувствуя. Затем мышцы шеи и плеч стали сжиматься, неприятно заломило руки и ноги, словно тысячу иголок одновременно впились в конечности, начало трясти. Пока всё, что происходило, было не очень приятно, даже, можно сказать, очень неприятно, но Матвей сидел неподвижно, боясь шелохнуться и вызвать прилив крови. Через полчаса он впал в забытьё. Память обнулилась. Кто он и зачем здесь? Сердцебиение постепенно затухало, веки закрылись сами собой, и он провалился в чёрный туннель. Никакой боли уже не чувствовалось, наоборот, приятное оцепенение сковало намертво — значит, обратной дороги нет. Его несло, несло куда-то, где, как он слышал, должен быть свет, но света не было. Зато как приятен сам полёт. Вдруг его заболтало из стороны в сторону. Не до конца угасшее сознание вернулось удивлением — «и здесь турбулентность?». Трясло всё сильнее. «Ну и пусть», — мысленно сопротивлялся Матвей. Потом что-то тёплое коснулось щеки, и он открыл глаза. Над ним в искрящемся кристаллами влаги воздухе склонился ангел. То, что это ангел — сомнений не было. Милое, доброе и почти мраморное лицо с огромными тревожными глазами (тревожными, но не испуганными) было совсем близко, так близко что захотелось коснуться его губами.

— Эй, вы что тут? — обеспокоено прозвучал над ним серебристый голосок. — Вы замёрзнете, вставайте.

«Какое прекрасное видение» — безмятежное чувство счастья снова погрузило Матвея в забытьё, но ангел вдруг с размаху шлёпнул его по щеке.

— Вставайте, слышите. Прекратите спать, вы замёрзнете.

Матвей снова открыл глаза и попытался что-то сказать, но губы не слушались, из гортани пробивались наружу лишь слабые звуки «му».

Ангел, закусив край варежки, стянул её с руки и полез в сумочку.

— Скорая? Тут человек замерзает.

Он и теперь не сомневался, что это был ангел. Ангел навещал его в больнице, приносил апельсины и какой-то невероятно вкусный сок. Ангел улыбался, поглаживая его своей тёплой ладошкой по руке, а главное он смотрел так, как смотрела на него только мать. У ангела были почти прозрачные голубые глаза, белокурые волосы и чистый серебристый голосок. И у ангела было красивое человеческое имя — Вероника.

Они подружились. Не так что бы очень — у ангела была семья и работа, но теперь жизнь для Матвея приобрела смысл. Он дал себе клятву, что станет для Вероники Лебедевой таким же ангелом-хранителем, каким стала для него она, и будет оберегать её от любых невзгод.

Они виделись нечасто. Матвей старался не быть навязчивым, просто провожал её каждый день от театра до дома, оставаясь незамеченным.

В тот день у него жутко заболело сердце. Не та мышца-хронометр, которая отмеряет нашу жизнь, а нечто абстрактное, то, что умеет любить, жалеть и страдать. Его сердце любило только одного человека, а, значит, и болеть оно могло только по одной причине.

Несмотря на позднее время, Матвей отправился к дому Вероники. Ангел потому и ангел, что приходит, когда тебе плохо. Он стоял под её окнами, по колено в сугробе и смотрел на сиреневую вуаль кухонного окна. Наконец в окне мелькнуло знакомое мраморное личико. Не прошло и десяти минут, как ангел спустился с небес.

— Ты чего здесь? — удивлённо прожурчала Вероника, запахивая белый пуховик.

— Не знаю. Что-то почувствовал. Мне кажется, тебе плохо.

— Ну что ты, — Вероника, вскинула голову, посмотрела на окно, в котором ещё пять минут назад мелькал её силуэт, и протянула руку. — Надо же, куда забрался. Снег ведь в сапоги набьётся.

Выбраться из сугроба Матвей мог и сам, но он схватил протянутую ему руку, как утопающий хватается за соломинку. Подержать хоть несколько мгновений эту нежную тёплую ладошку — об этом он и мечтать не смел.

Они шли по тропинке вдоль дома. Морозный зимний вечер — почти ночь, убаюкивал. Что-то особенное, какая-то невидимая душевная связь была между ними, словно они породнились. «Ты мне, как старший брат», — в голосе Вероники было столько нерастраченной нежности, что у Матвея закружилась голова. Они почти час бродили по каким-то улочкам, и впервые Вероника была с ним откровенна, как никогда. Сердце его не обмануло. Его ангел был несчастен. И причиной несчастий был этот слащавый красавчик — её муж.

Штопанный

По мере взросления менялись и удовольствия. Матвей уже давно знал, что подарок под ёлку кладут родители, но ещё долго, в тайне ото всех писал деду Морозу письма, продолжая верить в чудеса. И они случались. Матвей старательно выводил круглыми буквами на конверте в строчке «Кому» — «деду Морозу», в строчке «Куда» — «на север». Письмо на почту относила мама.

То был его десятый Новый год. Он чувствовал себя взрослым. На подарочную коробку с конфетами от профсоюза, которую традиционно выдали матери на работе, даже не взглянул. Конфеты его не интересовали — они с пацанами уже пробовали курить, а конфетам пусть девчонки радуются. Курить Матвею не понравилось, он задыхался, всё время кашлял, пытаясь затянуть едкую порцию дыма поглубже, как учил второгодник Сёмка, но тошнотворный дым сдавливал внутренности и выскакивал наружу, от чего кружилась голова, а во рту образовывалась горечь.

Перед Новым годом у мальчишек появилось новое увлечение — петарды. Завезённые в огромных количествах из Китая, они продавались за копейки в каждом ларьке. Грохот разрывов разносился по округе, пугая не только собак и кошек, но и местных старушек. Некоторые из них ещё помнили этот звук со времён Великой Отечественной войны. Каждый уважающий себя пацан носил в портфеле хотя бы одну, пусть даже маленькую петарду, которой хвастливо размахивал перед одноклассниками. Взрывать обычно ходили за гаражи.

Такую же петарду на сэкономленные от завтраков деньги приобрёл и Матвей.

— Вот, — мальчик вынул из портфеля разноцветную трубочку, — после уроков айда за гаражи. Устроим веер… фейк, — незнакомое иностранное слово было трудным в произношении и непонятным по смыслу, но даже в исковерканном виде производило на детвору впечатление.

Ещё ни разу в своей жизни Матвею не приходилось поджигать петарду. То ли дело хлопушка, дёрнул и готово, но это развлечение для малышни. Показать свою неопытность в столь важном деле, как подрыв петарды, значило уронить себя в глазах товарищей. В конце концов, поджигал же он бенгальские огни, значит и с этой ерундой справиться. Матвей достал спички.

— Мама говорит, что это опасно, может в руках взорваться, — прогундосил первоклашка Вовочка, который увязался за ними следом, как только компания друзей выскочила из школьного двора.

— Вот и иди отсюда, чё прицепился, — оттеснил его смуглый даже зимой Сенька и, вспомнив фразу из любимого фильма, скомандовал. — Махмуд, поджигай!

Матвей старался не показывать вида, но слова маленького Вовки холодным комочком ударили в грудь, вызвав в душе страх. На мгновение Матвей заколебался, потом присел и вставил петарду в сугроб. — Ладно, я поджигаю, а вы разбегайтесь, а то мало ли чего, — и, чиркнув спичкой, поднёс огонёк к торчащему из петарды фитилю.

Спичка уже почти догорела, но поджечь никак не получалось, ветер постоянно сдувал пламя в сторону от фитиля.

— Ветер мешает. — Матвей недовольно посмотрел на петарду. — Надо чем-нибудь прикрыть. — Огляделся. В узком проходе между гаражами, где обычно местные алкаши распивали палёную водку, заметил трёхлитровую банку с плавающей в остатках рассола плесенью. Освободив бутыль от жидкости, Матвей накидал в него снег и вставил петарду. На этот раз фитилёк загорелся сразу, и ребятня припустила в стороны. Отбежал подальше и Матвей, но никакого хлопка не последовало.

— Потух, — крикнул Сёмка, — фигня, а не петарда.

— Сам ты фигня, — обижено процедил сквозь зубы Матвей и направился назад к петарде.

Подходя к банке, он увидел сквозь стекло слабый свет синеватого пламени на догорающем кончике фитиля. Времени на то, чтобы развернуться и дать дёру уже не оставалось. Петарда рванула с такой силой, что осколки стекла разнесло на несколько метров, чудом не задев никого из ребят, кроме Матвея.

Лицо сшивали по кусочкам. Несмотря на то, что шрамы затянулись быстро, синие рубцы навсегда изуродовали лицо. «Штопаный» — моментально наделили его обидным прозвищем бывшие сотоварищи, которым по счастливой случайности удалось избежать последствий. Лицо, перетянутое зигзагами рубцов, и стало для Матвея тем самым испытанием, которое повлияло на всю его дальнейшую жизнь.

Можно сродниться со своей некрасивостью, даже с уродством, можно смириться с обидной кличкой, но привыкнуть к плохо скрываемому ужасу, любопытству и, в конечном счёте, отвращению, Матвей не мог. А именно это выражали лица тех, кто смотрел на него. Друзья, как-то сами по себе отвалились, а новые не появлялись, его никто не приглашал в гости и даже за партой он сидел один на самом последнем ряду. Мальчишки уже вовсю встречались с девчонками, а он даже мечтать не смел об этом. Вчера ещё «гадкие утята», а нынче все как на подбор куклы Барби, такие красивые, тонконогие, с длинными волосами девушки брезгливо отворачивались, как только он появлялся в поле их зрения. Всё это сделало из Матвея замкнутого, угрюмого и глубоко несчастного человека. Его жизнь была лишена обычной людской радости, смысла в ней он не видел, но все попытки прекратить, оборвать эту мучительную канитель, не имели успеха. Что он только не пробовал…

Впервые это случилось, когда разнаряженные одноклассники отмечали свой и его выпускной. Накануне классная — пожилая учительница истории, вызвала его в свой кабинет и попросила не портить праздник. На него смотрело добродушное, исчирканное полосками морщин лицо. Морщины не пугали, морщины вызывали доверие и уважение. Рубцы на лице Матвея уважения и доверия не вызывали, поэтому лучше будет, если он останется дома, а за аттестатом придёт на следующий день.

Горстка таблеток могла покончить с этим постоянным унижением. Но мама (вероятно, что-то почувствовав) зачем-то отпросилась с работы и домой пришла в тот момент, когда его ещё можно было спасти. И «Скорая», как назло, приехала быстро. Ему промыли желудок и оставили в покое.

Вторая попытка, вообще, закончилась глупо. Прошло три дня, как он похоронил мать. Матвей долго прилаживал верёвку, быстро свернул петлю, не задумываясь, влез на стул и пнул его ногой. Провод, к которому была привязана верёвка, не выдержал, и Матвей всей своей массой грохнулся на пол, сломав при этом руку.

Все остальные попытки заканчивались так же нелепо — вены не резались (ломалось лезвие), поезд не шёл (лежать на рельсах надоедало). Провидение упорно мешало ему покинуть этот мир.