Серия «Непрощённое воскресенье»

Над креслом деревянная коробка с прозрачной дверцей. За стеклом круглый циферблат с замершими на двенадцати тридцати стрелками. Это время смерти. Жизнь часов остановилась вместе с дедовой. Очень скоро часы «с боем» перекочуют к нам домой. Папа (в прошлом часовщик) много лет будет стараться завести их, но они так и будут застревать на двенадцати тридцати. А мы так больше никогда и не увидим покачивание медного диска-маятника и не услышим провожающего время боя старинных часов. Свой остаток существования часы проведут у родителей на балконе, где их сожрёт мелкая нечисть, оставив на полу трухлявую пыльцу источенного дерева.

За моей спиной сервант. Я вижу его в отражении зеркала. Зеркало завешено чёрной тканью. Так положено. Я вижу его в щёлочку, куда не добралось траурное полотно. В серванте синий фарфоровый графин в виде стоящей на жаберных плавниках рыбины. Задрав голову, рыбина старается проглотить золотистый шар. Вокруг сгрудились похожие на неё детки. Застыли, разинув рыбьи клювики. То, что это графин с рюмками — до меня доходит только сейчас.

Есть вещи, связующие поколения. Они передаются от отца сыну, переходят от бабушки к внучке. Этот «питейный» набор рыб после смерти бабы Любы двадцать лет простоит у моих родителей за стеклянной дверцей «стенки». Сейчас он стоит у меня дома за такой же стеклянной дверцей уже моей «стенки».

Взгляд снова возвращается к сидящим на кровати под огромной вышивкой бабушкам. Одну я люблю до обожания, другую… Не знаю. До сих пор не могу определить своё отношения к этой женщине. Не помню ни её тёплых объятий, ни нежных поцелуев, ни сказок, рассказанных на ночь, ни заботливых рук, шлёпающих банки на мою измученную бронхитным кашлем грудь. Это всё от той, другой бабушки, от маминой мамы. От папиной мне досталась только первая группа крови с отрицательным резусом и вот эти рыбки. Ну хоть что-то.

Когда я смотрю на бабу Олю, мой взгляд теплеет. Мне не хочется скорбеть по усопшему. Хочется сесть с ней рядом, обнять, чмокнуть в пухлую щёку. Хочется снять с неё этот чёрный платок, и погладить совсем ещё не седые волосы.

Я рассматриваю бабушку, её полное тело, втиснутое в зелёное кримпленовое пальто, улыбаюсь. Кримпленовое пальто! Ему уже, наверное, лет десять. Когда-то писк моды, оно провисело в бабушкином гардеробе всё это время почти ненадёванным. Берегла! Одевала по праздникам. А какие зимой праздники? Вот и сохранила. Моль кримплен не ест. Только фигура малость раздалась.

Я опускаю глаза на бабушкины ноги. Сколько помню, она всегда страдала болезнью ног. Много лет пыталась свести красное пятно, растянувшееся от ступни до колена, на левой ноге. Читала заговор от «рожи», мазала самодельной микстурой из просроченных таблеток, настоянных на спирте. Долго не сходившее пятно, уставшее от борьбы за своё существование, однажды прошло само по себе. Но ноги всё равно так и остались самым уязвимым местом её организма. Всегда больные, всегда опухшие. Зима — самый сложный период, распухшие ноги с трудом влезали в сапоги. Сейчас в толстых шерстяных чулках ноги кажутся огромными. И как только она втиснула их в эти сапожки?.. Я долго непонимающим взглядом всматриваюсь в то, что надето на бабы Олины ноги. Вижу лишь короткие чёрные голенища, выглядывающие… из носок. Из носок? Она надела носки поверх сапог?

Я толкаю Светку локтём в бок.

— Чего? — сердито шепчет мне на ухо Светка. У гроба разговаривать неприлично. Скорбеть надо молча.

— Посмотри на бабы Олины ноги.

Светка смотрит в указанном направлении. Её глаза расширяются, и вдруг она прыскает в кулак.

Вволю посмеяться мы позволим себе только по дороге с кладбища. Предусмотрительно отстав от процессии на приличное расстояние, мы, схватившись за животы, хохотали до слёз. После чего нам, конечно же, стало стыдно. Стыдно от того облегчения, которое мы испытали в ту минуту, и в котором долго не признавались друг другу.

Это уже потом, намного позже, начитавшись умной литературы, я узнаю, что, в общем-то, это нормальное явление, некий эмоциональный выброс психики, не справившейся с негативной нагрузкой.

Носки на ботинки бабушка надела, чтобы не поскользнуться. В тот день был сильный гололёд.

Распил наследства

На несколько секунд она замолкает, выслушивая гневную тираду. Сквозь Светкино ухо до меня доносится возмущённо-басовитый голос.

— Мы ей стиральную машину подарим. — Света кладёт трубку и возвращается в комнату.

— Чего там? — интересуюсь я.

— Это дядя Витя.

— Чего хотел?

— Хотел, чтоб мы холодильник тёте Тамаре отдали.

— А он тут причём? Это же наш холодильник!

Холодильник мы вскладчину подарили родителям всего год назад. Он был почти новый, может потому и купили его сразу, не раздумывая и не торгуясь. Пришли и за три минуты вынесли.

— Я ему сказала, что мы отдадим ей стиральную машинку, она тоже почти новая. А он раскричался. В упрёк поставил — вот, Тамара за вашей мамой ухаживала, а вы…

Света расстроена. Тётя Тамара действительно помогала папе ухаживать за мамой, которая последние полгода уже не вставала с постели. Мы были ей благодарны за это, и сразу решили, что подарим стиральную машину, но самостоятельно взявший на себя роль распределителя нашего наследства дядя Витя считал иначе.

Поздно вечером снова раздался звонок. В такое время по объявлению уже не звонят.

— Я больше не хочу с ним говорить.

Отличающаяся мягкотелостью Света пристально посмотрела на меня.

— Сама с ним поговорю, — твёрдо заявила я и направилась в прихожую к телефону. На этот раз звонил другой папин брат — дядя Саша.

— Да, — решительно бросила я в трубку.

— Алёна, а что там с холодильником?

Сам по себе вопрос от человека, который находился в эту минуту за две тысячи километров от нас и который даже не соизволил приехать на похороны к брату, меня обескуражил. Понятно, откуда он узнал про холодильник.

— А что с холодильником? — как могу, издеваюсь я в ответ.

— Почему вы его тёте Тамаре не отдали?

Я начинаю раздражаться, но стараюсь держать себя в руках.

— Дядя Саша, как поступить с оставшимся после смерти родителей имуществом мы со Светой, как прямые наследники, решим сами. — Официальным тоном заявляю я в трубку и нажимаю пальцем на рычаг. — А слабо подарить родной сестре холодильник? — обращаю я вопрос в космос.

— О чём ты говоришь, он даже брату денег на похороны не прислал, а как наследство делить тут как тут, — отвечает мне из комнаты Света.

— Неохота. — Гена поворачивается на бок и замечает в открытом окне безучастное лицо Люси. — Нин, ты Люську кормила?

— Ген, чего ты ко мне пристал? Тебе заняться нечем? Иди тогда и покорми.

— Твоя сестра, ты и корми.

— Я занята, не видишь?

Люся разворачивается и идёт к калитке, жмёт на ручку, дверца отъезжает и она выходит. Улочки в это время пустынны, кубики домов вдоль аллеи кажутся игрушечными, их почти не видно за высокими заборами. Люся идёт вперёд, разглядывая окружающий мир. Он кажется ей несказанно прекрасным. «Мама», — мямлит под нос и, переваливаясь, шлёпает дальше.

Её найдут через три недели в лесном массиве села Меренешты. Безжизненное тело в кустах обнаружат местные ребятишки. Люся будет лежать ничком, уткнувшись лицом в муравейник.

Дефективная

На опознании Тамара, поглаживая красное и распухшее от укусов лицо сестры, упадёт перед ней на колени. Фраза патологоанатома: «Она умерла от истощения» — не даст ей уснуть этой ночью.

Люсю похоронят рядом с родителями. Небольшая процессия проводит её в последний путь при полном молчании. Перед тем, как гроб заколотят, Тамара откинет с лица усопшей белую вуаль покрывала, поцелует в лоб, незаметно вложит в руку Люсе бутылочку с молоком и завернёт полог обратно.

— Я знаю. — Мама вздохнула. — У меня зла не хватает. Сколько я с ним уже ругалась по этому поводу, ты не представляешь. Но всё заканчивается, знаешь чем?

— Чем?

— Сердечным приступом. Моим. Вот опять.

Мама хватается за сердце, и я уже жалею, что начала этот разговор, но мама продолжает. Она не может остановиться, и я понимаю — ей надо выговориться.

— Ты не представляешь, сколько я с ним ругалась из-за этой машины. Знаешь, что он мне заявил?

— Что?

— Что подарит «Запорожец» Витальке. Ты, говорит, мне сына не родила, вот я Виталику её и подарю.

— Нормально, — подобное заявление меня очень даже задевает.

— Вот что мне делать? Я ему говорю: у тебя две дочери, зять есть, им подари.

Мама морщится от боли, я бегу на кухню за валерьянкой.

Второй и последний раз я увидела «божью коровку» через два года. В последний день перед отъездом в Новгород, куда я попала по распределению после учёбы. Сумки и чемодан, набитые до отказа вещами, представляли собой для хрупкой девушки неподъёмную ношу, но уезжала я надолго, и потому собирала меня мама основательно.

- Я не дотащу это всё.

— А тебе и не придётся. Сейчас Виталик приедет, в машину загрузим и на вокзал. — Отец говорит это так, как будто хочет доказать мне и матери: вот, видите, пригодилась машина.

— Где он есть — твой Виталик? Осталось двадцать минут до поезда? — бросает беспокойный взгляд на каминные часы на полке.

— Сейчас приедет. Чего ты волнуешься? От нас до вокзала десять минут езды.

— Всё равно, папа. Пора бы уже.

Мы с мамой начинаем волноваться. Отец выходит на балкон.

— Я лучше такси вызову.

— Поздно уже, пока такси приедет…

Папа возвращается в прихожую довольный.

— Не надо никого вызывать, он там стоит на перекрёстке, я с балкона машину увидел. Пошли.

— Что значит — стоит? Что значит — пошли? Он что, подъехать не может?

В это время раздаётся звонок в дверь.

— Вот и он, — отец бросается к двери, открывает… и правда, на пороге стоит Виталик. Смущённо топчется на месте.

— Ты чего так долго? — Мама хватает чемодан и суёт долговязому Виталику в руку. — Давай, бери… и вот ещё, — подхватывает сумку, протягивает.

Виталик молча берёт поклажу и идёт к лифту. Мы навьюченные остальным идём вслед за ним.

— Пятнадцать минут осталось, — волнуется мама в лифте.

Мы выходим из подъезда, шарим глазами по двору в поисках «Запорожца».

— А где машина? — Мама опускает сумку с провизией на землю.

— Она там, — Виталик указывает рукой на угол дома, — на перекрёстке.

— Так что ж ты сюда не подъехал? — чувствуя неладное, закипает мама.

— Машина сломалась, — спокойно заявляет Виталик.

— Что значит — сломалась? — мама хватается за сердце.

Виталик пожимает плечами.

То, что полдня «божья коровка» носилась по городу, теребя и путая ветром волосы местным девахам, гремела на всю округу портативным магнитофоном, сливаясь децибелами с восторженным гиканьем разгулявшейся компании, и наконец, измученная и выпотрошенная, чихнув последней каплей бензина за двести метров до нашего дома, встала, как вкопанная на перекрёстке, выяснится уже потом. После того, как обрывая руки, мы пробежим полпути пешком, и проезжающий мимо таксист подберёт нас, довезёт и поможет загрузиться в почти отходящий поезд.

Он стягивает шарф петлёй через голову, полосатые концы со свалявшейся бахромой сопротивляются, не желая покидать своё укрытие. Дядя Витя резко выдёргивает шарф из ворота. От рывка вместе с шарфом отлетает верхняя пуговица на пальто. Падает в холмик снега у ног. Света смотрит на длинную чёрную нитку, оставшуюся висеть на месте пуговицы. Чувство стыда охватывает так сильно, что хочется плакать. От досады, от напрасно сказанных слов, от жалости к этому неухоженному, похожему на побитую собаку, человеку.

Поздно вечером, она никак не может забыть ту сцену на крыльце. Жёлтый с чёрными полосками шарф не даёт уснуть. Света ещё не знает, что это называется муками совести. Не знает, но чувствует. Скрипнув, дверь осторожно приоткрылась, впустив в комнату отрезок света и мамин силуэт. Мама подходит к огромному старому дубовому шкафу, с большим во весь рост зеркалом на дверце, поворачивает ключ в дверце и, перед тем как отворить створку, оглядывается. Света тут же зажмуривает глаза, притворяясь спящей. Дверца осторожно разворачивается, Света приоткрывает глаза и наблюдает, как мама достаёт из шкафа старый потрёпанный портфель. Мама достаёт из портфеля пачку каких-то бумажек, перебирает, вынимает три, на мгновение замирает, потом, покачав головой, возвращает одну назад и снова кладёт пачку в портфель. Дверца шкафа, описав дугу, возвращается на своё место, ключ прокручивается в обратном направлении, две бумажки тонут в кармане маминого передника.

Выходя из комнаты, мама оставляет дверь за собой чуть приоткрытой. В образовавшейся щели можно разглядеть часть кухни, профиль жующего хлеб отца и сизый дымок сигареты, вальяжно витающий по кухне.

— Вот. Больше не дам, не проси, — слышит Света тихий мамин голос. — Тут тебе на неделю должно хватить. Приходи в воскресенье, получишь ещё столько же. И постригись. Смотри, зарос совсем.

— Ладно, — голос дяди Вити ни сердитый, ни весёлый. Никакой. — Пойду я.

Что-то скрипнуло и в просвете кухни замелькали полоски фигур. Шорох в предбаннике и хлопок закрывшейся входной двери, известили о том, что дядя Витя ушёл.

— Странно. Почему именно тебе он доверил свои деньги?

— А кому ему доверить? Мамаше, которая его семью разрушила?

— Женя, но ведь она её с любовником застала. Что, по-твоему, ей надо было делать? Молчать?

— Может и смолчать. Что значит — застала? Почему сразу с любовником? Может это коллега по работе. Ну, сходили в кино…

— Под ручку?

— А Витька ваш святой? По полгода в плавание. Так я и поверила.

— Ну, не знаю. По-моему, мать всё правильно сделала, правду сказала.

— Правду? А Юрке на работу тоже правду написала? За эту её правду его из партии исключили и с должности сняли. Ты хоть понимаешь, что ваша мамаша вам всем жизнь только портит своей «правдой».

— Ты просто её не любишь.

— А за что мне её любить? За что? За то, что топором чуть не зарубила?

— Всю жизнь будешь помнить?

— Буду. Она-то сама кого любит? Кого? Она детей твоих, внуков своих, любит? Нет.

— Тише. Детей разбудишь.

Полоска света исчезла, приглушив голоса.

Проснувшись утром, Света первым делом выбежала в коридор. На вешалке в предбаннике на вздёрнутом носике алюминиевого крючка жёлто-чёрной змеёй свисал папин шарф.

— На клубнику ты без возражений ездила.

— За ту помощь он хотя бы ведром клубники с нами рассчитался, хотя мог бы и денег подкинуть, ведь заработал на ней неплохо. Ну да ладно, с паршивой овцы, как говорится… А за мешки, чем он с тобой расплатился? Самогоном? Напоил так, что ты еле ноги приволок и потом неделю лежал на больничном. Я за барсучий жир, знаешь, сколько заплатила, чтоб тебя на ноги поставить? Дорого мне твоя помощь обходится. Да и дома дел немерено. — Волна раздражения достигла своего пика. Женя глубоко вдохнула, набирая в лёгкие воздуха, и почувствовала слева боль, отдающую в лопатку. Она попробовала успокоиться и, понизив голос, пробурчала: — Что по дому сделать, так тебя не допросишься, а литовец позвал, и ты тут как тут. Сестра! У тебя своя семья. Свой дом.

— Жень, я завтра всё сделаю, что скажешь. Ладно? А сейчас я поеду.

Женя недовольно отмахнулась полотенцем, из чего Толя сделал нужный для себя вывод — можно ехать.

Обещанные полчаса уж приблизились к своему завершению, а кастрюля до сих пор не издала ни единого звука. Женя взяла вилку, просунула зубчики под клапан в крышке. В этот момент пар со свистом рванул из отверстий. От неожиданности Женя вскрикнула и, цепляя юбкой табуретку, отлетела от плиты. Опрокинутая табуретка сбила с ног и Женя, не устояв, грохнулась на пол.

— Привет! — послышалось сквозь скороварочный свист. В дверном проёме, обнажив крупные зубы, улыбалась Нина. Поодаль, вытянув головы, картину падения наблюдали Нинины дети. — А мы к вам купаться. Толик сказал, что вам вчера горячую воду дали.

Это была правда, после месячного перерыва воду наконец дали, но сообщать об этом родственникам Женя не собиралась, так и знала, что потянутся своим многочисленным составом на помывку. С момента получения квартиры Нина с детьми была самой частой гостьей в их доме, почти каждую субботу она являлась без предупреждения к ним домой, мылась сама, мыла детей и задерживалась у них до вечера. Учитывая, что делала она это на кухне, то Жене ничего не оставалось, как просиживать всё это время в комнате, негодуя о потерянном попусту времени, о не приготовленном обеде и куче остальных дел, на которые, собственно, и дан ей выходной день.

Но больше всего Женю раздражала даже не та беспардонная, на её взгляд, наглость, с которой Нина, перед тем как отправиться мыться, просила: «Женя, дай мне яйцо, волосы прополоскать, чтобы блестели», а собственная покорность, с которой она всякий раз шла к холодильнику, вынимала из лотка яйцо (даже если оно было последним) и безропотно отдавала невестке.

... — Что вы тут расшумелись? — подслеповатый председатель профкома трясущимися руками нахлобучил на нос очки и выпрямил спину. Послеобеденный сон был испорчен тарабарщиной двух «куриц», которые ворвались к нему в кабинет без стука. — Какая прогрессивка? Какой Вася? Что вы мне голову морочите?

— А вы для чего тут сидите? На чьи денежки, спрашивается, кресло давите? — пошла в наступление Ритка. — Я — трудовой народ. Его представитель. А вы обязаны защищать права трудового народа. Так? Нет?

— Ну, так, — пошёл на попятную председатель. — Вам-то что от меня нужно?

— Как это что? Справедливости. Это где же видано, один балбес сломал, а все отвечать должны. А то, что у человека двое маленьких детей, это в расчёт не берётся?

— Какой балбес?

— Ваш Вася. Наверняка, член профсоюза. Но защищать вы должны не его, а Толю, вернее, Женю, вернее, детей Жени и Толи.

— Девушки, милые, — сдался председатель, — успокойтесь. Я ничего не понимаю, что за Вася, кто такой Женя, кем ему приходится Толя и причём тут их дети.

— Ай, неважно. Верните деньги. — Рита опустилась на стул напротив председателя с таким видом, что старый, больной человек понял: живым ему отсюда не уйти.

— Какие деньги?

— Её, — Рита ткнула в Женю пальцем.

— У меня нет, — развёл руками председатель, и полез в карман. — Вот, три рубля на обед и всё.

— Давайте, я всё объясню, — вступила в разговор Женя. — Я жена Анатолия Погоды, он у вас работает. Два месяца назад член их бригады сломал какой-то дорогостоящий прибор, и теперь они всей бригадой возмещают его стоимость. Их всех лишили прогрессивки. А у нас двое детей маленьких, мы и так еле концы с концами сводим, а теперь и подавно. Вот мы и пришли выяснить, почему так… почему все должны платить…

— Что-то я ничего про сломанный прибор не слышал. Я сейчас всё выясню.

***

... Словно ураган врывается в беседку, где расслабленная погодой, вином и приятной беседой компания мирно проводит остаток дня. Этот ураган суёт в нос Толику какую-то бумажку. Нагло, бесцеремонно, по-хамски прерывает семейную идиллию.

— Что это? Что я тебя спрашиваю? — Женя толкает мужа в спину.

Захмелевший от вина Анатолий не сразу приходит в себя, глупо хихикнув, отшатнулся от бумаги и непонимающе смотрит на жену.

— Прибор, говоришь? — Женю трясёт. — Прибор под названием шуба? Сволочь, у тебя двое детей, а ты любовницу завёл? Я старое пальто себе перелицевала, девчонкам из маминой цигейки пальтишки слепила, а ты любовницам шубы в рассрочку берёшь?

— Нет, Женя, нет, — наконец приходит в себя Анатолий. — Нет у меня никакой любовницы!

— Не ври! Я была в профкоме и в бухгалтерии. Вот. — Снова ткнула бумажку в нос. — Где шуба? Кому ты её купил? Ты мне ещё врать будешь?

— Нет, нет, это не любовнице, это… — Толик щенком смотрит на мать. Женя перехватывает взгляд, но пока ещё не понимает его значение, но уже чувствует, чувствует, разгадка где-то здесь. И вдруг её осеняет.

— Нина?! — Женя с ужасом смотрит на его сестру Ниночку, которая сидит, потупив взор. — Чёрная, каракулевая? А я и подумала, откуда такая роскошь?

— Ну да, — Ниночка дерзко вскидывает нос кверху и нагло смотрит на Женю. — А что, я недостойна, что ли?

— Да, — поддерживает дочь Любовь Филипповна. — Ты что думала, Толик теперь твой? Ты думала, я его для тебя рожала? А вот тебе, — свекровь, подпрыгнув на табуретке, резко выкидывает вперёд руку со сложенными в кукиш пальцами и начинает громко смеяться. Нарочито громким гоготаньем поддерживает мать Ниночка. Женя смотрит на выдавленные вперёд зубы Ниночки и чувствует, как возмущение осаждается в душе обидой. Горькой, мучительной. Она смотрит на пьяно улыбающееся лицо мужа, на безразлично плюющего вишнёвые косточки в ладошку деверя, на скривившегося в растерянной ухмылке Ниночкиного кавалера — на всех этих чужих ей людей, и понимает, что никогда, никогда уже она не станет частью этой семьи. Это место, этот дом, эта беседка, где сейчас, в эту минуту её предали все, и даже собственный муж, всегда будут вызывать у неё неприятие.