Грифу выдали икону.

Сказали, мол, старая. Даже древняя.

Она лежала в узком ящике из толстого железа, завернутая в какую-то грязную тряпку, которой Гриф и полы побрезговал бы мыть. Никаких бумаг, подписей, отметок. Только малярный скотч, на котором изящным каллиграфическим почерком Старшого были выведены координаты.

Гриф развернул ткань в машине, уже у самого места назначения. Он с трудом заставил себя прикоснуться к иконе. Внутри поднялась мутная волна тошноты и отвращения. Он выдохнул и вспомнил.

Ему было лет пять или шесть. Ездили с матерью за мясом на городской рынок у кинопроката — тот, который через пару лет закрыли за антисанитарию и закатали в асфальт.

Тогда была жара, густая, удушливая, с гудением в ушах и плотно-масляным воздухом. Они с матерью часто бывали на этом рынке — закупаться в более приличных местах было слишком дорого.

Гриф старался задерживать дыхание каждый раз, когда от подгнивших в деревянных ящиках фруктов и овощей они приближались к мясному отделу. Но даже на пике сосредоточенности хватало его ненадолго — несвежий воздух просачивался в легкие и оседал прогорклой пленкой, часами мучившей его вплоть до самого вечернего купания.

Мясо висело прямо в проходах на крюках, переживших не одну дохлую тушу. Мухи летали с вальяжным достоинством хозяев рынка, оседали на руках и волосах, ползли по скулам, оставляя за собой гадливую щекотку.

Мать Грифа торговалась профессионально, с тонкостью и грацией лисицы. Ей удавалось снизить и без того невысокие цены почти до нуля. К сожалению для Грифа, процесс этот был не быстрым. Поначалу он старался смотреть себе под ноги и дышать пореже. Но через несколько таких походов набрался смелости, чтобы осмотреться вокруг.

Он хорошо помнил, как впервые уставился прямо на прилавок. На свиную голову, которая лежала боком, смотрела на него пустыми глазницами и морщилась белесым рылом. Пленка уже покрывала уши, и из разреза на шее сочилась густая, мутная слизь, как из старого яйца. Гриф тогда не струхнул и отшатнулся. Стоял, сцепив пальцы за спиной, смотрел и думал, сколько раз ему надо будет поспать, чтобы забыть эту свинью.

От прикосновения к иконе у него появилось похожее чувство. Но в этот раз он уже понимал, что его сознание впитает это воспоминание также, как оно впитывало и всю прочую дрянь — вне очереди, без фильтров и намертво. Чтоб не дай бог забылось.

Лик на иконе был истертым и выцветшим — то ли Богородица, то ли кто пострашнее. Ресницы стерты, взгляд выбелен, рот сжат в узкую линию, а по краю нимба что-то неуловимо ползало. Не буквально, но достаточно явно, чтобы внутренности сжались и пальцы чуть не выронили доску.

Он положил икону на колени, перевел дыхание. Пальцы вспотели. На щеке — капля. Он стер ее, думая, что это пот, но на ладони  осталось что-то темное, похожее на кровь.

— Начальник, ты как? — раздалось откуда-то сбоку, с заднего сиденья. Глухо, будто сквозь вату.

Это был Кеша. Смотрел настороженно, без дерзости, с опаской, что сейчас случится что-то нехорошее.

Гриф моргнул, посмотрел на ладонь . Та уже была абсолютно чистой

— Нормально, — отозвался он, — просто... блевотно.

— Еще бы. Я отсюда чувствую, как фонит, — сморщилась Олеся.

Кеша поежился, откинулся на сиденье и принялся шарить в рюкзаке. Наверное, искал таблетки или распятие. Или автомат. Все три были бы кстати.

Гриф снова взглянул на икону. Та лежала спокойно, без движения. Просто старая, грязная доска, закопченная временем, с блеклым изображением и тонкой серебряной каймой, облизанной коррозией. Но под краской, под тяжестью и вековой копотью было что-то, что ждало.

И как-то особенно тихо становилось внутри машины. Как в забытом храме, где пару веков никто не молился.

— Ну, свято место пусто не бывает, братцы, — бросил Гриф. —  Пошли занимать.

Он открыл дверь буханки и легко выпрыгнул на разбитую проселочную дорогу. Ботинки вошли в землю с мягким чавканьем.

Олеся вынырнула из машины следом. Резко остановилась, сгибаясь чуть вперед как от удара. К лицу подкатила тошнотная бледность, пальцы метнулись к животу, массируя и разминая незаметный глазу спазм. Потом выпрямилась, глядя вдаль. Тихо, почти беззвучно, произнесла:

— Я ее не возьму, не проси.

Голос был ровный, но в нем ухало беспокойство.

— Да кто ж тебе ее отдаст, — ответил Гриф, не отводя взгляда от иконы. — Я с ней уже почти сроднился.

Олеся заметно выдохнула. Ее все еще чуть трясло, но она заставила себя собраться.

— Она... знает, куда идти.

— Ну и хорошо, — сказал Гриф. — Веди, куда там эта страхоебина хочет.

Киса вышла из машины, зевнула, принюхалась и скривила тонкий нос как заправская светская львица, которой поутру налили скисшее молоко в латте.

— У нас тут, ретрит? — Она взглянула на Грифа и икону, потом на Олесю. — Снова соединяемся с природой?

Олеся не ответила. Она медленно подняла руку и показала вперед, на небольшой пролесок, начавшийся между двумя деревьями с набрякшими почками.

Шалом, застегивая куртку, скосил взгляд на Грифа.

— Ты, может, ее хоть уберешь обратно в ящик? Или на палку насадим, понесешь как знамя?

— Нет, — сказал Гриф. — Так надежнее.

— Еще бы надежнее было бы закопать и забыть, — буркнул Шалом.

Кеша вышел из буханки последним, натянул капюшон, потом посмотрел на икону из-за плеча Грифа. И застыл. Он помолчал секунду, выдавил:

— Она дышит?

— Лучше бы нет, — ответил Гриф. — Пошли.

Он пошел неровной походкой, опираясь на подсказки Олеси. Икону держал крепко, прижимая к груди, как раненого зверя или младенца.

Олеся двинулась следом. Она шла осторожно, как по тонкому льду. Ее мотало — в теле все сопротивлялось и умоляло развернуться и бежать подальше. Иногда она вздрагивала ни с того ни с сего, напрягала спину и продолжала идти.

Киса шла рядом с Шаломом, намурлыкивая что-то из репертуара Круга, почти попадая в ноты. Обычно Шалом прикопался бы: мол, опять орешь, как мартовская кошка.

Но вместо этого только беззлобно хмыкнул и постарался запомнить ее не вполне мелодичное мурчание, а не сутулую спину Грифа, который шагал все тяжелее.

Кеша выстукивал что-то в телефоне, периодически показывая экран Мыши, которая безучастно пожимала плечами и просила его внимательнее смотреть под ноги.

— Мы на месте, но нам тут не рады — сказала Олеся, когда буханка уже исчезла из виду.

— Икона? — спросила Мышь.

— Место, что-то в нем.

— Отлично, — пробормотал Шалом. — Значит, все идет по нашему сомнительному плану.

Гриф молчал. Икона в его руках тяжело пульсировала сквозь тряпку, словно тянулась к коже. Он отогнул угол ткани и оглядел дощечку.

На нижнем ребре что-то темнело. Углубление, как от сучка. Но внутри крошечный шип и просто старая заноза. Когда Гриф провел пальцем, та вошла в подушечку без сопротивления и даже почти без боли. Легко распорола кожу и приникла к выступившей крови.

Воздух перед ним дрогнул. Как от жара, поднимающегося над землей прозрачной дребезжащей стеной.

Мышь поежилась, остановилась.

— Это было? — спросила. — Вот сейчас. Как будто… сдвинулось все.

— Оно и сдвинулось, — задумчиво протянул Шалом, подошел ближе. — Вот оно снова. Видишь? Если всматриваться, то становится яснее.

Олеся сделала шаг вперед. Глаза сузились. Она провела рукой в воздухе, мягко ощупала тонкую пленку отделяющую их от Узла, надавила изящным ноготком. И тогда он проявился.

Такой же лес, но темнее, гуще, покрытый липкой влагой. И чем дальше они смотрели, тем плотнее становился мираж —  креп, обретал форму, накладывался на этот мир и сплетался с ним.

— Вот она, тропа, — прошептала Олеся. — Уже почти открылась.

— Держитесь рядом, — сказал Гриф. Голос отдавал сухой ржавчиной.

Он не выпускал икону. Не отводил глаз.

— Если кто-то отстанет или поймет, что не может — возвращайтесь молча, не сбивайте остальных.

Киса невольно обернулась — машины за спиной уже не было, как и всего, что их окружало раньше.

— Ой, — сказала она тихо. — Ой, мама.

Шалом рядом с ней шумно выдохнул, поправляя рюкзак и протянул ей крепкую аккуратную ладонь.

Олеся шла за Грифом, чуть в стороне. Каждый ее шаг сглаживал складки миража, делал Узел ближе и реальнее.

Они шли — и мир проседал под ногами. Менял запах, звук, цвет. Но не сразу. Не резко. Как вода, если в нее входить медленно.

Икона дрогнула в руках у Грифа, когда они подошли к первому развалившемуся домику. Гриф на миг задержал шаг, потом, не сказав ни слова, убрал ее в рюкзак — небрежно, как отработанный инструмент.

Внутри Узла пахло гнилью. Не сыростью, не затхлостью, а мясной, жирной гнилью, тянущейся от земли, травы, от каждого трухлявого бревна. Плесень покрывала балки, сползала по ним, как остывший воск.

— Выглядит, как квартира моего первого отчима, — протянула Киса, указывая на остатки дома. — Только толпы алкашей не хватает.

Кеша сплюнул. Попал в щель между раскрошенных досок. Оттуда что-то чмокнуло.

— Тут очень не хочется умирать, — сказал он.

— Да и жить не особо, —  Шалом прищурился, посмотрел на небо. — Темновато как-то, не находите, господа?

Мышь подняла голову. Потом замедлилась, остановилась и уставилась вверх, в ту сторону, где должно было быть солнце или хотя бы намек на него.

— Темнеет не потому, что вечер, — сказала она. — Оно сверху...

Небо было как пленка. Густая, темная, с разводами. По ней текли бесформенные пятна. Перетекали, наслаивались, образовывали гротескные силуэты.

— Едрить! Небо шевелится! — не сдержала удивления Киса.

— Не небо, — сказал Гриф. — Граница.

Команда замерла, вглядываясь вверх.

Свет мигнул лишь на несколько мгновений, но даже этого было достаточно, чтобы Кеша вжал голову в плечи и сделал шаг назад, встретившись с каменно-твердым торсом Шалома.

— Ты это видел? — спросил он.

— Нет, — ответил Шалом. — И ты тоже не видел, если психика дорога. Забудь.

Киса молча поправила куртку. Мышь крепче сжала автомат. Гриф бросил взгляд на Олесю — та застыла, чуть приоткрыв рот, и тоже смотрела вверх. Не с ужасом, а с какой-то замершей болью.

Тени перекатывались, мокрыми тряпками елозили по своду. Где-то между ними вспыхнул свет и высветил не только то, что находилось внутри Узла, но и стелилось поверх него. Живая, бесформенная масса, в которой не было ни верха, ни низа. Она рвалась на части, шевелилась, вываливала наружу куски плоти, глаз, когтей, лиц — и снова собиралась воедино, уже не тем, чем была секунду назад.

Из глубины выныривали отростки — руки, рты, вытянутые морды, слипшиеся тела. Они ели друг друга, корежились, наслаивались уродливыми наростами, пока кто-то из них не пробивался ближе к пленке, отделяющей их от этого мира. И тогда тонкий слой воздуха вспухал, трещал, раздувался надутым пузом мыльного пузыря, готовый вот-вот лопнуть.

Они все тянулись внутрь — туда, где еще оставался свет, дыхание и настоящая, не замаранная постоянным умиранием жизнь.

— Давайте не будем туда долго смотреть, — негромко сказала Олеся. — Оно замечает в ответ.

— Уже заметило, — пробормотал Кеша. — У меня в животе как-то… пусто стало.

— Это потому что ты сегодня три банки энергетика всосал и не поел, — Киса хмуро глянула на него. — Вот батончик хоть съешь, полегчает.

Мир дышал медленно, с хрипом, как гигантское легкое, забитое мертвой кровью. Каждый шаг отзывался вязким сопротивлением земли.

— Что вообще это за место? — выдохнул Кеша, дожевав батончик с орехами. — Ну вот буквально. Что это?

— Узел, мой дементный друг, — ответил Гриф. — Один из первых вроде. По крайней мере так мне сказал твой иссохший, но на удивление живучий предок.

— А если он... не живой больше? — спросила Мышь. — А просто остался тут с тех времен? Без Бога. Один…

Кеша хохотнул:

— Дед-то? Да в нем и так живого не много было.

— Растешь, пацан, — отозвался Гриф, — еще лет пять и даже сможешь ему в глаза смотреть, когда это говоришь. Если доживешь, конечно.

Сквозь туман наконец начали проступать силуэты. Черные, покосившиеся, будто вырубленные топором по пьяни — избы, сараи и сортиры. На приличное жилье для человека уже не тянуло, но и не развалины — что-то еще держалось. Крыша, где не вся черепица отвалилась. Ступени, где остался след босой ноги, вдавленный в мягкое дерево.

Гриф замедлил шаг.

— Осторожней. Здесь могут быть...

— Люди? — спросила Мышь. Голос звучал, как у врача перед вскрытием.

— Или то, что осталось от них, — сказала Киса.

Справа слабым вздохом скрипнула дверь.

Изнутри потянуло сгоревшей луковицей, брожением и на удивление мясом, хоть и несвежим.

В этом запахе мутнел сгорбленный силуэт. Истонченное до сухожилий и костей тело, укутанное в застиранные лохмотья.

— Гости, — прохрипел владелец дома. Голос звучал приглушенно и безрадостно.

— Проходите, — добавило оно. — Стол уже накрыт. Бог велел делиться.

— Нет уж, — выдохнул Кеша и отшатнулся.

Слева открылась еще одна дверь. Потом третья.

Деревня задышала скрипами, шорохами, неловкими подвываниями ветра между щелями. Она просыпалась от долгого прозябания, чтобы увидеть редких гостей.

Из переулков хромали, ползли и покачивались на тонких ногах люди.

Кожа у них была серой, сухой и обескровленной. Волосы истончились, а у многих и вовсе выпадали клоками. Пальцы — тонкие, одеревеневшие, с крошащимися ногтями. Губы побелели, потрескались, а у некоторых покрылись скудной сукровицей и язвами от беспрестанного жевания, посасывания и облизывания.

Часть из них держали в руках миски, вырезанные из кости или дерева, с запекшихся коричневыми остатками чего-то, что раньше было едой.

Они шли и шли, пока вся улица не заполнилась гнилостным дыханием, глухими вздохами и болезненными ужимками.

Кто-то прошептал:

— Мы не ели сегодня. И вчера не ели.

— Бог сказал, что воздержание очищает, — ответил другой.

— Очистило, — сказал третий, показывая руки, где вместо пальцев остались мягкие короткие обрубки. — Куда уж чище.

Из-за спин вылез мальчишка, лет десяти, но в нем не было ни детства, ни живости. Тонкое, как у старика, с застывшей улыбкой и пустыми глазами лицо внимательно разглядывало людей слишком полнокровных и румяных для этого места.

— Приветствуем. — просипел он. Губы блеклые, зубов нет.

Гриф остановился, выдохнул сквозь зубы:

— Так. Внимание. Без резких движений. Не трогать. Не отвечать. Не вступать в контакт.

— Кажется, поздновато уже, командир, — сказал Шалом.

— Мы ждали, — прошептала другая женщина, у которой на руках был мешок с чем-то шевелящимся. Тряпье, из которого сочился слабый, влажный звук. — Столько веков ждали, так устали, измучились. Но мы держимся ради всего святого и ради вас.

Гриф только выдохнул.

— Никто не стреляет, пока я не скажу. Двигаемся вперед.

Гриф посмотрел на Олесю.

— Чувствуешь?

— Да, — сказала она. — Мы рядом.

И добавила тихо:

— Они не плохие, не желают нам зла. Они... срослись с тем, что держит это место.

Старик с белыми глазами и уродливыми старческими пятнами, покрывавшим каждый сантиметр его тела, вышел вперед. Он шаркал босыми ногами с черными подошвами, трещинами и слипшейся пылью.

— Помолитесь с нами. Хоть раз. Хоть ради виду.

Гриф не ответил. Рука легла на автомат. Он сделал шаг. Потом еще. Слева приблизился мужчина с голым торсом — кожа свисала лоскутами, как старая клеенка. На груди зияло что-то вроде распятия, вырезанного криво и неаккуратно. Он наклонился:

— Тебе бы тоже... легче стало бы...

Гриф прошел мимо, толкнув его плечом. Тот не удержался на ногах, осел прямо в пыль, закашлялся слизью.

Толпа сгустилась. Они не нападали, но двигались навстречу, как насекомые на свет. Руки вытягивались — одни с надеждой, другие — в судорогах. Кто-то хватал за рукав, кто-то просто терся плечом, вжимался телом. Один ребенок, обмотанный грязной тряпкой, смотрел снизу вверх мутными глазами, в которых плескалось что-то неестественное.

— Господь да воскреснет, — прохрипела старуха. — И расточатся...

— Резче давайте, — коротко бросил Гриф команде. — Сиськи мять потом будете.

Шаг за шагом, как пробка сквозь родовой канал, они проталкивались вглубь, через теплую, шевелящуюся массу.

Мышь шла, опустив голову. Она не хотела смотреть, потому что знала, что если встретится взгляд хоть одного, только одного — все. Не удержит лицо, затопит этой дрожащей, влажной жалостью себя и команду.

Киса споткнулась — и сразу же кто-то вцепился в нее. Не агрессивно. Как в мать. Детская ладонь, шершавая, вся в корочках, ранках и заусенцах. Пальцы сомкнулись на рукаве нетвердой хваткой.

В руке у Кисы оказалась карамель — липкая, со сползающей оберткой. Она никак не могла вспомнить, откуда. Наверное, оттуда же, откуда и сигареты, которые Гриф доставал из любых пространств с ловкостью фокусника. Киса быстро сунула конфету в раззявленный детский рот, и маленькие глаза округлились от удивления.

— Тсс. Никому ни слова, — выдохнула, и мальчик исчез.

Она осталась. Поморгала несколько раз, потерла лицо рукавом и звучно хрюкнула носом.

— Сука, да чтоб вы все… Блять

Быстрым движением перекинула рюкзак вперед и распахнула куртку, обнажая уставную жилетку с плотно набитыми карманами.

Сухпайки, орешки, мармеладные витамины, сухие каши, бинты. Даже пара небольших плюшевых игрушек-брелков. Все пошло в ход. Все — в руки, в миски, прямо в раскрытые широко рты, в пустые мешки вместо животов.

— Нате. Жрите, — Она кидала все новые и новые находки из потайных и не очень карманов. — Только не давитесь, мать вашу!

— Ты чего творишь?! — не выдержала Мышь, вцепилась в нее сзади. — Ты не понимаешь, нельзя же, Гриф запретил!

— Понимаю. Лучше твоего понимаю, — отрезала та. — Похер. Пусть хоть выгонит потом, хоть отпиздит.

Она дернулась и легко вырвалась. Мышь, даже в злости, не могла с ней совладать. Слишком мала была. Слишком девочка на фоне высокой и сильной Кисы.

— Кобыла упрямая, — с досадой выплюнула Мышь.

Где-то неподалеку заорал Шалом.

— У вас обеих с головой туго?! — Он рванул к ним, пихаясь плечами сквозь плотную толпу. — Вам приказ командира для услады ушей просто?

Он схватил Кису за локоть. Не деликатно — как нужно, чтобы двигалась.

— Страдать. Будем. Потом. — Отрезал каждое слово.

Киса не сопротивлялась, просто шагнула за ним, продолжая кидать остатки еды из карманов.

Шалом матерился. Сквозь зубы, с отвращением. Расталкивал руки, локти и чьи-то лица. Он терпеть не мог скопища вони, грязи, жалкой надежды на крохи чего-то лучшего. Надежда раздражала его сильнее всего. Он много раз представлял, что сделал бы, окажись он в позиции униженного и просящего. И каждый раз на ум приходил то спусковой крючок, то банальная бритва.

Позади шла хмурая Мышь. Молча, но очень зло перебирая ногами.

И только сзади — стоны. Хриплое: «еще чуть-чуть…» и хруст челюстей, переживающих неожиданные блага вперемешку с остатками своих же зубов.

Кеша вздрогнул, когда они подошли. Он и так переминался, как на иголках. Пытался никому не навредить, но вышло наоборот — пнул от испуга костлявого мальчонку, тот рухнул.

— Блядь, извини!

— Не извиняйся, — рявкнул Шалом, и добавил уже мягче — Они не услышат.

Кеша зажмурился. Он дышал в рукав, потому что все казалось зараженным и испорченным — и воздух, и взгляд, и даже их приглушенные молитвы.

— Нас тут сожрут, — протянул он.

— Не сожрут, мы жилистые, — бросил Гриф. — Шевели давай булками.

Он осмотрел подошедшую троицу снизу вверх. Шалом весь в грязи и, кажется, чей-то блевоте переживал один из худших дней жизни. Киса смотрела в никуда влажным взглядом и даже подрастеряла былую стать. Мышь пробиралась сквозь человеческое море злая, запыхавшаяся, но вполне боевая. Не густо, но лучше, чем ничего.

— Шалом алейхем! — осклабился Гриф. — Велика милость твоя, проводник заблудших овец.

Шалом фыркнул, отмахнулся:

— Да пошел ты. В следующий раз кину обеих там, где стояли.

— Ага, только потом не ной, что без них скучно и свет не мил без женской красоты.

Они медленно протискивались дальше, и Грифу грело душу ощущение, что их снова было достаточное количество для интеллектуальных бесед.

Олеся не отставала. Она шла тихо, голову опустила, руки прижала к груди. Как будто боялась спровоцировать. Глядя на нее, местные плакали и рьяно молились и крестили то ее, то себя.

— Они чувствуют, — сказал Шалом. — Что она своя.

— Своя она тут только нам, — огрызнулся Гриф резче, чем ему бы хотелось. — И то на пол шишечки. А их она пугает до усрачки.

Толпа становилась все гуще. Кожа терлась о кожу, вонь просачивалась под одежду, въедалась в слизистую глаз и носа. Кто-то шептал на ухо. Кто-то пытался целовать лопнувшими губами запачканные уставные сапоги.

— Не оглядываться, — бросил Гриф. — Не останавливаться. Не...

Голос его оборвался.

СЛЕДУЮЩАЯ ЧАСТЬ

***
Предыдущие рассказы серии:
1. Отдел №0 - Алеша
2. Отдел №0 - Агриппина
3. Отдел №0 - Мавка
4. Отдел №0 - Лихо одноглазое
5. Отдел №0 - Кораблик
6. Отдел №0 - Фестиваль
7. Отдел №0 - Страшные сны
8. Отдел №0 - Граница
9. Отдел №0 - Тайный Санта (вне основного сюжета)
10. Отдел №0 - Белый
11. Отдел №0 - Белый, часть 2
12. Отдел №0 - Белый, часть 3
13. Отдел №0 - Любящий (можно читать отдельно от основного сюжета)
14. Отдел №0 - Домой
15. Отдел №0 - Договор
16. Отдел №0 - Трудотерапия
17. Отдел № 0 - Труженск
18. Отдел №0 - Лес

Она пришла в мир, которого больше нет, со спутником, который несёт ничто. Её имя — тайна. Её цель — загадка. На развалинах Петербурга ей встречаются не люди и не призраки, а узнаваемые сущности, воплощённые архетипы. Каждый предлагает свой соблазн, каждый пытается её остановить. Но зачем?

***

Как хотела меня мать
Да за первого отдать,
А тот первый — блудодей неверный.
Ой, не отдай меня, мать.

Она рухнула на асфальт ничком. Застонала, слепо зашарила руками вокруг. С шипением втянула воздух, когда и так ссаженную на локтях кожу ободрало острым щебнем. Впрочем, поиски оказались важнее.

Наконец пальцы сжались на искомом. Грубая рукоять, наспех обмотанная кожей, кривоватое, замятое лезвие. Она подтянула нож к себе, отжалась от неприветливой дороги и встала.

В нос ударило гарью, кислой ржавчиной и пылью. Зрение возвращалось неровными пятнами, плыло и двоилось. Помассировав веки, она глубоко вдохнула, закашлялась, но всё же решилась поднять голову.

То, что открылось взгляду, лучше бы оставалось во тьме. Город с Поклонной горы выглядел полуобглоданной, коптящей в углях тушей древнего мастодонта. Грязно-кирпичный горизонт тут и там подпирали дымные колонны и руины высоток. Сломанной костью торчала башня Лахты, тускло бликующая остатками стекла при зарницах. А на самом краю робкой искоркой мерцал купол Исаакиевского собора.

Ветер захрустел останками сосен. Она зябко обхватила себя, потом выпрямилась и повертела головой, отмахиваясь от закинутой на гору новой порции пыли. Перекрученные рельсы резали застывший поток машин, тянущийся в сторону Парнаса. В ближайшей, с на удивление целыми стёклами, сидела иссохшая мумия в толстовке, поло и джинсах. Хватило одного удара оголовьем ножа, чтобы добраться до цели.

Уже спускаясь по Энгельса, на ходу потуже затягивая ремень, она услышала музыку. Вкрадчивая, томная мелодия бродила вокруг, словно кочуя из одного авто в другое. Звуки обволакивали, заставляли непроизвольно замедлять шаг, покачивать бёдрами, разворачивать плечи. Даже асфальт, разбитый, размолотый в крошку, начал будто бы сам подстилаться в такт.

Стоявший на повороте лаковый пурпурный «Майбах» щёлкнул дверью. Оттуда вынырнул элегантно одетый брюнет; пригладил волосы, хлопнул в ладоши, повёл руками вокруг. Музыка зазвучала жирнее, сочнее, и под её жаркие волны застучали двери прочих машин. Пергаментные скелеты, подёргиваясь, ползли наружу, на ходу превращаясь в оборванные, грязные, но вполне плотские фигуры живых людей.

— Удовольствие! — воскликнул брюнет. — Немного удовольствия в эти мрачные будни! Ах, сколько идей, сколько задумок не реализовано…

Он подмигнул и в один шаг оказался вплотную.

— Но ты же мне поможешь?..

В его взгляде плескалось древнее, тёмное пламя. Фигуры начали сбиваться в пары, кружиться в танце, меняться партнёрами. Полуобнажённые тела лоснились, набухали соком, отращивали соблазнительные формы. Музыка поглощала, затягивала, погружала…

Она дождалась, когда руки брюнета возьмут её за плечи. Улыбнулась. Разжала тонкие губы:

— Конечно, помогу.

Нож дёрнулся вниз. Скрипучий, хрусткий звук оборвал музыку. Брюнет застыл, его утратившие глубину глаза выкатились, зрачки сжались в щели. Он тоненько завизжал:

— Дрянь! Так нечестно! Что ты приволокла?..

Договорить не успел. Танцоры мгновенно истлели, рассыпались кучками тряпья и костей. Сам брюнет пошатнулся, запрокинул голову, вздулся грудой липких, пурпурных отростков. Эта груда за считанные секунды разбухла до макушек ближайших деревьев, забурлила… И лопнула, тая в душном воздухе робкими пурпурными светлячками.

Она вздохнула. Осмотрела нож, провела ногтем по лезвию. И не спеша пошагала дальше, в сторону центра города.

***

Как хотела меня мать
Да за втОрого отдать,
А тот втОрый — скаред крохоборный.
Ой, не отдай меня, мать.

Чем ближе к Светлановской площади, тем хламнее становилась дорога. Автомобили принялись громоздиться друг на друга, между ними прорастали мотоциклы, скутеры, самокаты. К стенам жались микроволновки, посудомойки, стиральные машины. На зубоврачебном кресле стоял пустой аквариум, набитый бижутерией, а над комодом из морёного дуба возвышался огромный плоский телевизор, замотанный в провода и обвешанный старыми кассетными магнитофонами.

Скоро ей уже пришлось осторожно ступать по осыпающимся горам пластика, металла и картона. Утёсы книг, ноутбуков и парадного хрусталя тянулись к тревожному бурому небу, нависая и стискивая узкую тропинку. Вокруг постоянно шуршало, шелестело, негромко брякало и постукивало. Когда звуки послышались и сзади, она замерла и обернулась.

Существо, схожее с крупным пауком, деловито волокло по тропинке ореховый пенал с дорогими перьевыми ручками. Вместо брюшка у твари выпирал человеческий череп, посверкивавший жёлтыми огоньками в глазницах. Лапки оказались парой высохших ладоней, ловко перебиравших костистыми пальцами. Существо ловко обогнуло её ноги и прыснуло дальше, к центру площади, не выпуская добычу.

А в центре творилась суета. Из переплетённых, сплавившихся воедино вещей рос высокий трон. На троне сидела скрюченная, тощая старушка. Она ежесекундно принимала очередное подношение от очередного паука, осматривала его, поджимая синие от дряхлости губы, и отбрасывала в сторону. Тарелки, смартфоны, часы — всё это немедленно плавилось, теряло облик, врастало в скрюченные обелиски вокруг трона. И трон тоже набухал, поглощая, ширясь и нависая над всем.

— Барахло, — пробормотала старушка, бросив на гостью угрюмый взгляд. — Ты ж посмотри, сколько барахла они накопили. А ничего, ничегошеньки стоящего!

В руках её оказался антикварный арифмометр. Новая владелица пощёлкала рычажками, покрутила ручку и кинула прибор за спинку трона.

— Барахло, — снова раздалось поверх душного шелеста. — Вот глянь, глянь. Все время копили, складывали, собирали… И что теперь?

Поведя сухой ладонью вокруг, старушка наконец уставилась на посетительницу. Глазки под мощными бровями у неё светились таким же жёлтым, что и у пауков. Казалось, они забирались в каждый карман, выворачивали каждую складочку. Искали, отбирали, складывали.

— Ну хоть ты, а? Хоть ты меня порадуешь?

Подойдя к трону, она уселась на расписанный хохломой детский стульчик. Сложила локти на колени, сгорбилась, оглядываясь. Покачала головой и протянула нож.

— Давай попробуем.

Пауки порскнули в стороны. Старушка резво соскочила с трона, ухватила добычу и заплясала вокруг.

— Да! Оно! Наконец-то! Ты ж моя радость, ты ж моя… моя прелес-с-сть…

Сухонькие ручки вскинулись в воздух, словно принося лезвие в жертву кому-то невидимому. Низкие облака заклубились, прянули в стороны. Сверху пробился тонкий, почти задушенный пылью лучик. Упёрся старухе в лоб…

Та дёрнулась, завертелась, замахала ладонями. Выскользнув из утративших хватку пальцев, нож нырнул за ворот платья. Луч стал шире, накрыл всю бьющуюся фигуру.

— Моё! — накрыло площадь визгом. — Моё!

А потом луч пропал. Истаял. Как истаяла и старушка, осыпавшись пеплом, и её пауки, и горы хлама.

А нож остался. Она подняла его, повертела, разглядывая. И снова пошагала дальше, не торопясь, но и не медля.

***

Как хотела меня мать
Да за третьего отдать,
А тот третий — в зависти как в клети.
Ой, не отдай меня, мать.

От Светлановской пришлось попетлять. Где-то дорога превратилась в намытую подземными водами жижу, где-то поперёк улицы лежал целый дом, слепо таращась пустыми окнами. В какой-то момент даже пришлось последовать за железнодорожной насыпью, утыканной согнутыми в арки рельсами.

По правую руку показался на удивление хорошо сохранившийся сквер. Ясени, клёны и берёзы стояли в полной целостности, листва зеленела и стряхивала налетавшую пыль. Правда, воздуха словно не хватало: приходилось вдыхать чаще, глотая холодную стыль и задерживая выдох.

Она почувствовала, как со стороны сквера на неё смотрят. Остановилась, пригляделась внимательнее. Взглядов стало больше. Они изучали, они ощупывали. Взвешивали, измеряли и оценивали.

Арки сложились в галерею, сбежали с насыпи, повели к центру сквера. Приглашение, от которого не следовало отказываться. Она легко перепрыгнула сваленные стопкой шпалы и направилась, куда звали.

У стелы в конце аллеи метался взлохмаченный юноша. Он то закладывал руки за спину, то хлопал себя по бёдрам. Отблески от его ярких зелёных глаз искали нечто, чего не найти было во всём городе. А может, и в целом мире.

— Ну почему ты?! — вдруг выкрикнул он и вперился в памятник. — Что в тебе такого? Подумаешь, правнук арапа! Да я бы… Да если бы…

Она подошла ближе, прислонилась к одному из фонарей — тоже выкрашенных в сочную зелень. Юноша не обратил на неё внимания, продолжив носиться кругами.

— А убийца? Кто б узнал, если б не громкое имя. Имя жертвы, имя эпохи, имя города! Кому вообще пришло в голову ставить город на болоте? А ведь сбылось. Окно в Европу, Северная Венеция, колыбель Революции… Да почему?!

Взгляды вернулись. Из-за каждого дерева, из-за каждого куста, каждой скамейки. Она почувствовала их всей собой. Ощущение стало невыносимым… А потом она увидела их.

Тысячи глаз. Таких же зелёных, таких же ищущих. Они выплывали из мглы, всех размеров, со всех сторон. Они оценивали и отчаянно жаждали.

— Ты, — произнесли со спины.

Она повернула голову. Юноша стоял рядом. Нервно сплетал пальцы, мялся, морщился, шаркал.

— Ты ведь тоже знаешь какой-то секрет? — голос его хрипел и подвывал. — Дай мне его. Дай, прошу. Я хочу быть лучше, чем они. Больше, чем они. Все они. Все!

Он подпрыгнул на месте. Стена глаз надвинулась ближе. Холод и духота сковывали, пили силы, давили волю.

— Это должно быть моим, ну? — Юноша встал на колени и протянул руку. — Пожалуйста… Моим… Чтобы лучше. Чтобы целиком. Мне нужно…

Из последних сил она кивнула. Склонилась ближе, пошатнулась. Обошла зеленоглазого по кругу, ведя кончиком ножа тонкую черту. Потом села на корточки и воткнула лезвие в песок между коленей.

— Вот, — голос едва шептал. — Отныне и впредь здесь нет никого лучше тебя.

Захохотав, юноша вскочил. Тысячи глаз уставились на него, пока он прыгал на месте и выкрикивал:

— Да! Да! Никого!

По взирающей сфере прошла волна. Глаза завертелись, то раздуваясь, то сжимаясь в точку. В какой-то момент они снова уставились на пляшущего в круге хозяина… И хлынули к нему.

Спустя полминуты в сквере больше никого не осталось. Она хватанула ртом набежавший ветер, уселась прямо на землю, отдышалась. Выдернула из песка нож, встала, покачиваясь. И пошагала дальше к своей цели, не оглядываясь.

***

Как хотела меня мать
За четвёртого отдать,
А четвертый — ни живой, ни мёртвый.
Ой, не отдай меня, мать.

Мосты от Чёрной речки до площади Льва Толстого на удивление выжили. Где-то частично осыпались пролёты, где-то накренило опоры, где-то потребовалось пробираться сквозь заторы и баррикады. Встречались и сгоревшие танки, и развороченные капониры на берегу. Сложнее всего оказалось с Силиным мостом — тот просто сложился пополам прямо в воду, и пришлось намокнуть.

А вот Каменноостровский проспект словно вымело — от площади Шевченко и дальше на юг. Ни машин, ни военной техники, ни останков людей. Дома стояли абсолютно нетронутыми, и только облетевшие деревья под низким тревожным небом намекали, что в городе не всё в порядке.

И тишина. Гул пожаров, треск зарниц, рокот обвалов — Петроградскую сторону будто накрыли колпаком. Даже тучи перестали крутить свою карусель и словно застыли в тусклой фиолетовой дымке. Воздух отсырел и дышал осенью, хотя ни опавшей листвы, ни неизбежных луж видно не было.

На Австрийской площади, прямо на поребрике возле пустующих клумб сидела одинокая фигурка. С виду совершенно бесполая, в плаще цвета бледной фуксии, в коротких зауженных брюках и со смартфоном в руках. Фигурка безостановочно водила указательным пальцем по экрану, периодически вздыхала и печально вскидывала брови.

— Привет, а ты куда? — произнёс тихий, бесцветный голос.

Что-то вынудило остановиться. То ли сам тон, то ли атмосфера на площади. Незваная мысль скользнула по краю сознания: и правда, куда?

Тряхнув головой, она сжала губы и махнула рукой:

— Туда.

— Зачем? — пожали плечами в ответ. — Там ничего нет. Где-то пепел, где-то развалины. Хочешь, покажу?

Ноги сами дёрнулись шагнуть. В конце концов, почему бы и не разведать путь, если есть возможность? Она аккуратно уселась рядом, отжала рукав толстовки. Фигурка подвинулась ближе и развернула смартфон.

— Смотри сама.

По экрану бежали кадры, снятые сверху. Вот центр, на который словно свалили орду фугасов. Вот спальные районы, где порезвился огонь. Вот гигантский провал между Мужества и Лесной, болото на месте Сосновки и обломки КАДа. Камера словно уплывала выше с каждым новым ракурсом, и город разворачивался под ней — разбитый, отравленный, обгорелый. Уничтоженный. Так какой смысл?..

Она снова тряхнула головой. Оказалось, фигурка успела прильнуть к её плечу, обвить свободной рукой, прижаться губами к уху:

— Нет ничего. И не было. И не будет. Сколько ни старайся, всё канет. Останься здесь, останься со мной. Нам некуда спешить…

Бесплотный голос завораживал. Тянул прямо сейчас лечь на асфальт, раскинуть руки и смотреть в низкое фиолетовое небо, которое мягко убаюкивало неизбежной тоской…

Нож в пальцах дёрнулся. Острая боль пореза прошила тело целиком, от ступней до макушки. И боль же напомнила о смысле, о сути, о цели.

Она попыталась встать и не смогла. Лиловая дымка успела оплести, обволочь тело, укутать в упругий кокон. Нож снова дёрнулся. Собрав всю волю, сосредоточив всё намерение в кулаке, она с натугой повела лезвием вверх. Скрипнуло, лопнуло — и пелена подалась, развалилась на обрубки нитей, устремилась по углам площади.

— Куда же ты? — спохватилась фигурка. Вскочила следом, рванулась ухватить за руки, но замерла при виде ножа. — А я? Ты меня бросишь?

Не отвечая, она сделала шаг, другой, снова повела вокруг ножом. Фиолетовые оттенки таяли, сменяясь привычным грязно-рыжим. Так, нужный выход с площади?.. Ага, вот он. Пора.

— Постой же! — пискнули сзади. — Это глупо! И грубо, в конце концов. Дай мне сказать, это очень важно…

Не оборачиваться. Идти. Хотя… Остановиться и бросить через плечо:

— Скажи себе.

Писк взвился к небу — и оборвался. Стены домов затрещали, с них начала сыпаться штукатурка. Где-то звонко лопнули провода. Раскололась ваза клумбы. А она всё шагала и шагала, и самое важное больше не грозило сбежать из головы.

***

Как хотела меня мать
Да за пятого отдать,
А тот пятый — мироед проклятый.
Ой, не отдай меня, мать.

За Горьковской пошли сплошные руины. Целые холмы, гребни, увалы и распадки, сложенные из кирпича, бетона, плитки и асфальта. Над Петропавловской крепостью словно потрудились бульдозеры, спихнув её в Неву. Сама Нева обмелела, заболотилась, заросла шиповатыми хвощами и чем-то, похожим на гигантскую росянку. Троицкий мост едва торчал из трясины боком, в последнем рывке выставив чугунные канделябры и перила. По ним и пришлось перебираться, стараясь не оступиться и не кануть в бочаг.

Дворцовую набережную и улицу Миллионную тоже срыли и превратили в непроходимую свалку, поэтому она прокралась по Марсову полю, стараясь не провалиться в едва заметно движущиеся воронки. А вот Большая Конюшенная на удивление уцелела, особенно ближе к ресторанной части. ДЛТ так и вообще выглядел почти целым, словно его зацепили, но вскользь.

Следующий за ним театр эстрады Райкина приветливо светился оконцами. На тротуар, захватывая проезжую часть и аллею, уютно легла открытая веранда. За единственным занятым столиком разместился приятный кругленький господин — про таких в своё время говорили «жуир и бонвиван». Он периодически отправлял в рот нечто аппетитное, жмурился от удовольствия и отхлёбывал их тонкого бокала.

Она вдруг ощутила, насколько голодна. Потянуло рухнуть за соседний столик, откинуться в плетёном ротанговом кресле и щёлкнуть пальцами, призывая официанта. Ароматы, донёсшиеся из открытой двери с вывеской «Goose Goose», не помогли ни разу. Ноги сами понесли, сами усадили, сами благодарно вытянулись… Кругленький господин подмигнул и пересел ближе.

— Ах, итальянская кухня, — он обернулся ко входу и хлопнул в ладоши. — Да ещё в городе, построенном итальянцами. Совершенно не понимаю, как скучные римляне, поглощавшие свои скучные каши и скучный моретум, дали рождение такой чудесной нации.

На столе возникла бутылка вина, бокал, полотенце, приборы. Пробка выскочила сама, и бонвиван тут же плеснул рубиновой жидкости.

— Отведай, душа моя, отведай. Кровь земли, самый её сок.

Она подняла бокал ко рту, но в последний момент принюхалась. Пахло знакомо, пронзительно знакомо, но никак не вином. Сделав вид, что пригубливает, она светски улыбнулась и отставила ёмкость в сторону.

А кругленький уже суетился над меню. Слизывая крошки с полных губ, он жизнерадостно мычал:

— Пицца… Хм-м… С одной стороны, классика, с другой, так банально… Паста? Тоже успели опошлить… Ох уж мне этот общепит… А! Вот! Нашёл!

Кинув меню в сторону, он снова хлопнул. Из тёплого полумрака по столешнице скользнуло блюдо с кольцеобразным пирогом, благоухающим так, что она чуть не захлебнулась слюной. Бонвиван же поморщился:

— Негодяи, опять забыли порезать. Ну ничего, я сейчас...

Он полез было за пазуху, но замер, когда на столешницу рядом с блюдом лёг нож. Всплеснул пухлыми ручками, запротестовал:

— Да побойся же кулинарных богов. Разделывать «Касатьелло» эдаким тесаком… Позволь, в конце концов, за тобой поухаживать!

Но нож взмыл в воздух — и рубанул пирог пополам. Да так энергично, что расколол и блюдо.

На столешницу пролился тухлый, смрадный сок. Вываренные пальцы не спеша поползли от разреза, словно черви. Белёсым яйцом покатился чей-то глаз. А внутри медленно, жутко запульсировало человеческое сердце, покрытое пятнами некроза и гнили.

Бокал треснул. Без особого удивления она подняла его за скривившуюся ножку и принюхалась снова. Кровь. Конечно же, кровь.

Кругленький схватился за грудь. Лицо его побурело, обмякло, глаза закатились. Он хрипло пролаял:

— Душа… Душа моя, ты меня убиваешь…

Она встала. Пнула столик, чтобы тот отлетел в сторону, склонилась над господином.

— Ещё нет.

Лезвие чиркнуло об воздух и впилось в раззявленную, гнилозубую пасть, прямо в бездонную глотку.

— А теперь да.

Туша надулась, растеклась по улице, распахнула новые рты, задёргалась, забурлила. Оконца кафе налились болотными оттенками, из них потянулись тёмные щупальца. Увернувшись от одного, второго, она нырнула в ближайшую арку, скорчилась за гранитной тумбой…

Раздался тихий хлопок, а за ним — жалобный свист. На тротуаре не осталось ни веранды, ни столиков, ни владельца. Только нож негромко брякнул об асфальт. Она подобрала его и пошла дальше, к Невскому и направо.

***

Как хотела меня мать
Да за шОстого отдать,
А тот шОстый — яростный да грозный.
Ой, не отдай меня, мать.

Над Невским кружились лица. Десятки, если не сотни огромных каменных масок, усыпанных обломками вывесок, арматурой, битой посудой, постерами и прочим хламом. Перемазанные алым, лица морщились, пучили глаза, разевали рты в безмолвном вопле.

Впрочем, нет, не безмолвном. От истока проспекта доносился приглушённый вой, перемежавшийся низким рыком. Заслышав его, маски вздрагивали и принимались разевать да пучить ещё яростнее.

Перекрёсток с Адмиралтейским оказался завален, и пришлось вернуться к Большой Морской. Арка Генштаба стояла, облепленная масками и словно держащаяся только на них. Дальше открывалась Дворцовая площадь, а на ней…

На площади пылало, коптило и скрежетало. Чудовище, настолько же схожее с человеком, как росомаха походит на мышь, носилось кругами, врезалось в кунги командных машин, рвало на части шасси ракетных комплексов, лупило кулаками по остаткам брусчатки. Фасад Зимнего перестал существовать: дворец выглядел покосившимся термитником, который вскопал муравьед. Только Александровская колонна продолжала гордо выситься над хаосом, словно ось творящегося вокруг деконструктивизма.

Разорвав в клочки станцию РЛС, чудовище замерло на мгновение, а потом запрокинуло голову и взревело. Пришлось расставить ноги и наклониться, чтобы ударная волна не вмяла в обрывки ограждения. Казалось, монстр никак не насытится сеемым разрушением. Казалось, он ищет. Ищет и не может найти.

Она повертела нож в ладони, перехватила поудобнее и направилась строго навстречу. Тут не о чем было говорить. Только действовать.

Заметили. Брусчатка дрогнула, когда чудовище устремилось к тонкой, хрупкой в сравнении с ним фигурке. Пламя прянуло от порывов ветра, ржавый остов неизвестной машины смяло, разметало по площади. Идти, не оглядываться, не суетить взглядом. Вперёд и единственно вперёд.

Громада набрала скорость, пригнулась, прыгнула… Рывок был неотвратим, неизбежен, смертоносен. Но что-то взблеснуло под багровым, чадливым небом. Что-то выжгло площадь до плёночного негатива, залило вспышкой магниевого блица. А когда блики выдохлись и растаяли, монстр уже лежал на спине. С ножом, по рукоятку вогнанным в грудину.

Она подошла ближе, стала на колени. Провела ладонью по бугристому, покрытому костными выростами лбу. Прикрыла все три глаза, из которых стремительно утекало алое. Приникла щекой к скрюченным когтистым пальцам. И ощутила, как по скулам тянутся едкие, горькие ручейки.

***

Как хотела меня мать
Да за сёмого отдать,
А тот сёмый — пригожий, весёлый —
Сам не захотел меня брать.

Бурые тучи пробило десятком дыр. С чистейшего, свежего неба на землю рухнули золотистые колонны света. Оттуда же, сверху, раздалось негромкое, ублаготворённое пение.

Ангел на макушке колонны расправил крылья, стряхнул патину бронзы и не спеша, величаво спустился на площадь.

— Слава! — трубный глас перекрыл и так стихшие звуки города. — Слава победительнице, избавительнице, покорительнице! Во человецех благоволение и благорастворение на воздусях!

Он зашагал навстречу, уменьшаясь по пути, обретая всё более человечные черты. Наконец его глаза, ярко-синие с хулиганистой золотинкой, оказались прямо напротив её. Он усмехнулся и абсолютно обыденным тоном заметил:

— За что люблю героев: они всегда готовы на подвиг. Спасибо от всего сердца… Если бы оно у меня было.

Склонив голову, он указал изящным пальцем на нож.

— Милая игрушка. Но неужели ты думала, что она поможет справиться со мной, с первейшим творением, вечным, возлюбленным и свободным?

Покачался с пятки на носок, надул губы и аккуратно взялся за лезвие.

— Дай-ка мне.

— Забирай, — согласилась она. — Если так нужно.

В ладонях ангела нож мягко засветился. Рукоять потянулась, проросла в крепкое, потёртое древко. Полотно отзеркалило само себя, растолстело, заострилось с обеих сторон. Копьё повисло в воздухе, а потом вернулось к новому хозяину.

— Надо же, — пробормотал тот. — Совершенно заурядный плотник и не менее заурядный солдат… Ещё раз спасибо. Всё, иди, ты мне больше не нужна.

— Точно не нужна? —она улыбнулась и сложила руки на груди.

— А смысл? — усмешка вильнула тонкой змейкой. — Город мой. Мир — мой. Братьев, да и, кхм, сестёр ты извела. Поздравляю, конкурентов не осталось. Чего ещё желать мне, звезде нового утра? Скажи же, Лилиту!

Вместо ответа она расплела руки и потянулась к его ладоням. Он взглянул с подозрением, сделал было шаг назад… Но не успел.

Грязные, намозоленные пальцы с обломанными ногтями нежно взяли за крепкие запястья. Потрескавшиеся губы потянулись к высокому светлому лбу. Прижавшись всем своим измождённым телом к телу прекрасному, совершенному, идеальному, она еле слышно прошептала:

— Может, материнской любви?

Ангел замер. Потом, утратив всё своё величие, ссутулился, потускнел и обмяк. Две одинокие фигуры, стоявшие посреди площади, обхватили друг друга — так крепко, как способны только мать и сын. Копьё снова засветилось, а следом засветились и оба силуэта. Сияние набирало силу, сливалось в единое пятно, отделяло явь от нави, правду от кривды.

Потом не осталось ничего, и ничто было всем.

Она вздохнула. Перекинула копьё в левую руку, правой коснулась перьев в раскрывшихся за спиной крылах. Повела ладонью перед собой.

— Я — Лелиэль. Ночь, истина, мать. Пусть сей долгий и скорбный день завершится. Пусть во тьме наступит новое рождение. Пора отдохнуть.

Усталый город вздохнул и приник к измождённой земле. Шёл дождь, гасли пожары, с тихим шелестом кутались в сумрак руины.

И был вечер, и настала ночь. Первая за долгое, долгое время.

В зелёном свете, 💀
Инопланетный ксенос. 👽
Спит, свернувшись в клубок. ⚛️
Бойся его пробужденья! 💚

Собираю статуэточки из бронзы/латуни, если будет интересно буду прикладывать ссылки (где можно приобрести)

Теперь могу пригласить уже в серию постов, приятного просмотра если кто желает)
Благодарю за Внимание ^_^