Для меня этот текст невероятно откровенен, наполнен нежностью, глубоким принятием и всепроростающей взрослостью. Не знаю, готов ли к нему ты, но какая разница, если готова я. Внимай.

Прогулка по вечеру, перетекающей в ночь Евпатории, по её одиночным улицам, выхолощенными светом фонарей, с её маклюрами, размазанными причудливыми зелёными пятами по полотну асфальта, с листьями, скукожившимися и крадущимися по пятам, подгоняемым призраком ветра.

Именно в эту романтику окунувшись, я шла, бодро нахаживая свою ежедневную норму. Мысли баловались, цепляясь друг за дружку и хитро шебурша. Внезапно одна из, сверкая, вошла на пьедестал, затмив своим сиянием всех и начала концерт. Такое мне нравится и я прислушалась. Её выступление касалось мужчин, вернее одного – моего. Не буду рассказывать, каким она его рисовала мне, но я, слушая, воодушевлялась всё больше и больше. Меня любили так и настолько, что это было уж слишком очевидно. Она в красках описывала наши путешествия, его восхищение мною как личностью,  как талантливой, многогранной и очаровательной девушкой. Разумеется, это всё подкупало, то, что мужчина делал для меня, то, что говорил. Его уверенность в том, что я – та самая была настолько непоколебима, что даже я уверовала.

*Слова о том, что он видит меня своей женой.*

- Но, у нас не было близости, вдруг, мы не подойдём друг другу?
- Я тебя люблю и восхищаюсь. Я готов сделать тебя самой счастливой, приложить максимум усилий, что бы ты была со мной, сияла. Я хочу…что бы я был у тебя первым мужчиной в роли мужа.

Слёзы, пришедшие из ниоткуда омыли, всколыхнув, душу.

Верный путь, знак, да что угодно. Я, как абсолютно цельный человек, тот, отрицающий половинки прочие части в лице другого человека верю, что найтись двум взрослым, готовым дарить, преумножая, усиляя друг друга возможно и реально (хотелось бы в этой жизни).

Понимание того, что ждать столько, сколько нужно, не размениваясь – это возможность выбора. Становиться лучшей версией себя, зная, что ты ею становишься тоже ради нас, что бы встретившись, а я в это верю, ощутить, что поиск закончен и выбор сделан обоюдоверно.

Глава 11. Охотник

Северная тайга приняла их, как принимает только тех, кто идёт без претензий. Алёна шла в составе экспедиционной группы, небольшой отряд учёных, натуралистов и волонтёров, отправившихся на границу заповедника для мониторинга популяции бурых медведей. Грязь липла к ботинкам, воздух пах сырой хвоей, мхом и чем-то ещё, древним, первобытным. Всё вокруг казалось нетронутым и бдительно молчаливым.

Она устала. Устала от городского воздуха, от ароматов кофеен и переговорных комнат, устала от мужских парфюмов, которые кричат «успех», но пахнут предсказуемостью. Тайга была другой. Здесь молчание было честным.

Они разбили лагерь у небольшой речки. Вода была ледяной, кристальной, пробегала между камней, как вздох. Алёна сняла перчатки и опустила руки в поток, он щипал пальцы, но она не убрала их. Ей хотелось вымыть из себя всё.

— Мы ждём проводника, — сказал кто-то из команды. — Он живёт тут. Настоящий охотник. Без него мы дальше не пройдём.

И вот он появился. Не с тропы, а будто из самой земли. Высокий, плечистый, с грубыми чертами лица и спокойным взглядом, который будто сканировал всех без любопытства. У него не было ни одного лишнего жеста. Он прошёл мимо них, как будто не заметил. На нём были старая куртка, ружьё за спиной, и запах дыма.

Когда его тяжелый, точный взгляд упал на Алёну, она непроизвольно выпрямилась. Он ничего не сказал, только кивнул еле заметно и пошёл к реке, где сел на поваленное дерево.

— Это и есть он? — прошептала она, наклоняясь к женщине-биологу рядом.

— Да. Его зовут Егор. Бывший охотовед. Теперь живёт один, с собаками. Люди ему не нужны.

Алёна смотрела, как он острым ножом выстругивает сучок. В движениях не было ни суеты, ни позы, только действие. Без нужды в комментариях.

Она почувствовала странную дрожь в животе. Это было не возбуждение, нет. Это было как… первобытный зов. Как будто внутри неё проснулась древняя женщина, не из города, не из офиса. А та, что когда-то держала в руках камень, чтобы защитить ребёнка. Та, что знала, как читать по облакам. Та, что понимала, когда мужчина это опасность, а когда выживание.

Он поднял глаза. Их взгляды встретились. Ничего не дрогнуло в его лице, но Алёна знала,  он её увидел.

И этого было достаточно, чтобы весь её прежний опыт с мужчинами казался... театром.

С самого утра он ни с кем не говорил. И это было не отчуждение, а другое природное молчание, как у ручья, который не нуждается в одобрении, чтобы течь. Он шёл первым, отмахиваясь от кустов и веток. Двигался легко, почти бесшумно, как зверь. Его спина была широкой и прямой, а шаг мерным, уверенным, будто у него был договор с лесом. Я не трону тебя, ты не тронешь меня.

Алёна шла за ним, стараясь ступать по следу, не наступая на сухие ветки. Каждый его жест был точен, как формула. Он останавливался, поднимал руку, и вся группа замирала. Он приседал, разглядывая следы, и глаза его становились не человеческими, а внимательными и подозрительными, как у волка. В этот момент Алёне стало ясно, этот человек не был частью мира, из которого она пришла. Он не играл в любовь, не искал подтверждения, не искал «встреч». Он просто существовал на грани инстинкта и разума.

Во время короткой остановки он сел у корня дерева, достал нож и стал медленно чистить кору с ветки. Она села рядом, слишком близко, почти вплотную. Алёна хотела что-то сказать, но его глаза, поднявшиеся на неё, остановили слова.

Они были… звериные, не вульгарные, не голодные, не страстные, а хищные, холодные, чётко различающие угрозу, слабость и силу. Он смотрел вглубь, как будто решал, кто перед ним, добыча, опасность или тень.

— Ты давно здесь живёшь? — спросила она, наконец, тихо.

Он кивнул, не сказав ничего больше. Не было ни улыбки, ни раздражения, ни желания понравиться. Одно лишь присутствие. Будто его мысли не были заняты разговорами, лишь направлением ветра, шагами зверя, колебаниями трав.

— Ты всегда такой молчаливый? — попыталась ещё раз.

Он посмотрел на неё внимательно, затем ткнул пальцем в ухо, в грудь и в землю. Словно говорил: «Я слушаю не тебя, я слушаю мир».

Алёна не знала, что ответить. Слова обвалились внутри, как камни в реку. И странным образом в этом молчании она почувствовала… безопасность, не покорность, не слабость, а уважение, как будто он знал, всё, что надо, будет сказано телом, движением, выбором, а не словом.

Когда он снова встал, она заметила, как его глаза скользнули по её лицу, по губам, шее. Это был не интерес, это была оценка. Как хищник оценивает не угрозу, а суть. И внутри неё всё напряглось, но не от страха, а от признания.

Огонь трещал, пощелкивал, вспыхивал резкими языками пламени, будто сам хотел вмешаться в разговор. Вокруг были тени деревьев, укутанные в звёзды. Тайга шептала, как древняя бабка, перебирающая забытые молитвы. Все участники экспедиции давно разошлись по палаткам, и только двое остались у костра. Он с каменным лицом, смотрящий в угли. Она с кружкой чая, будто прижавшаяся к самому теплу мира.

Он не задавал вопросов, но Алёна вдруг захотела говорить.

— Я была замужем, — начала она, почти исподтишка, будто проверяла, слушает ли он. Он не повернул головы, но его левая рука перестала крутить сучок в пальцах. — Одиннадцать лет. Всё было по правилам ипотека, собака, поездки в Ашан, а потом наступила тишина. Он ушёл. Сказал: «Ты слишком сильная, Аля».

Она усмехнулась сухо, без звука. Его лицо было непроницаемым.

— Я не спорила, потому что знала, я и правда сильная. И знаю, как спрятать слабость. Как запечатать боль. Как трахаться, чтобы никто не догадался, что тебе просто страшно быть одной.

Пламя отразилось в его глазах. Алёна вдохнула дым костра, он щипал ноздри, как щемящая правда. В этой тишине ей хотелось быть услышанной, но не из жалости. Из интереса, из… узнавания.

— После развода я попробовала жить «по-другому». Искала. Пробовала. Падала. Поднималась. Пряталась в чужих руках, как в спасательных кругах. Думаешь, кто-то держал? Нет. Все просто плыли мимо. И я… Я привыкла не кричать, когда тону.

Он слегка повернул голову. В его глазах не было утешения, и не было сожаления. Только… присутствие. Он слышал. Он был. Этого оказалось достаточно, чтобы она продолжила.

— А ты? — спросила она тихо, почти боясь разрушить эту зыбкую близость.

Он не ответил, лишь взял полено, бросил в огонь. Искры выстрелили вверх, как гнев.

Она улыбнулась, и впервые за много месяцев не притворно.

— Ты умеешь слушать, охотник.

Он чуть кивнул, потом встал, пошёл к своей палатке, обернулся и взглядом, только взглядом велел ей следовать. Алёна осталась сидеть у огня ещё минуту, потом встала и пошла за ним.

Палатка скрипнула под её рукой, когда она приподняла полог. Внутри пахло сырым мхом, костром и телом. Он уже лежал, полуобнажённый, закутанный в спальный мешок, но не спящий. Его глаза блестели в темноте, как глаза зверя, улавливающего шаг чужака в лесу. Она остановилась на секунду, но он не сказал, ни слова, и не пошевелился. Он только смотрел.

Алёна медленно зашла, села у входа, прислушиваясь к тишине между ними. Эта тишина не была враждебной, скорее она была первобытной. Как будто слова были лишними в этом мире, где деревья были выше разговоров, а движения древнее любви.

Он резко приподнялся, но не агрессивно. Его рука быстро скользнула по её плечу, точно, как охотник, проверяющий шкуру на царапины. Его ладонь была тяжёлой, но не жадной, а внимательной. В его прикосновениях не было желания завладеть, было что-то другое, что-то, от чего её дыхание сбилось.

Он обошёл её глазами, как человек, привыкший оценивать силу, стойкость, годность. Он коснулся её подбородка точно, почти деловито. Потом запястья. Его пальцы обвили её руку, будто примеряли на вес, а потом замерли на груди. Он смотрел, как её дыхание ускоряется, но глаза оставались холодными, не равнодушными, просто чуждыми языку чувств, к которому она привыкла.

— Ты всегда так... — выдохнула она. — Трогаешь женщин, как добычу?

Он не ответил, только чуть сжал пальцы, и в этом сжатии была не похоть, а проверка. Как будто он действительно хотел понять из чего она. Сплошное ли внутри, или треснутое, гнилое, рыхлое.

Она вдруг поняла, он не мужчина из её привычного мира. Он был из леса, из одиночества, где чувства заменяются запахами, касаниями, инстинктом. Ему не нужна была любовь, ему нужно было знать, кто она.

Она потянулась к нему не за лаской, а чтобы ответить телом на его вопрос, чтобы сказать — «Я живая». Он позволил. Его руки скользили по ней как по древесине, изучая, оценивая, но без желания «владеть». Он не целовал. Он не стонал. Он только смотрел и трогал.

Когда она закрыла глаза, всё исчезло: звёзды, палатка, экспедиция. Осталось только тепло его ладони, твёрдое, как кора. И её кожа, которая отзывалась, как если бы кто-то нажимал на скрытую кнопку. Она почувствовала себя найденной, не понятой, а найденной. Это было странно. И страшно. И... освобождающе.

Он не говорил, но его руки сказали ей: «Ты не хрупкая». И это оказалось самым интимным, что ей когда-либо говорили.

Они легли рядом, не в один спальный мешок, он просто разложил свой плащ, как медвежью шкуру, и улёгся рядом с ней, не касаясь. Алёна лежала на боку, смотрела на его спину. Чёрная как ночь, она дышала глубоко, уверенно. Он не говорил ни слова. Его тишина наполняла палатку сильнее ветра, что шумел снаружи.

Она протянула руку и коснулась его лопатки. Он не шелохнулся, но она почувствовала, как мышцы под кожей дрогнули. Это было почти как диалог. Не телесный, не плотский — древний, почти шаманский. Как будто она вошла в ритуал, правила которого не знала, но должна была принять, чтобы не быть изгнанной.

Он повернулся к ней медленно. В темноте его лицо было совсем иным, не грубым, не закрытым, мягким. В нём не было страха, не было нужды соблазнять, играть, ублажать. Он просто смотрел, и снова не как мужчина на женщину, а как зверь на другого зверя. Равного.

— Можно? — прошептала она, не зная, что именно спрашивает.

Он ответил лёгким, почти случайным движением. Его рука коснулась её живота, без притязаний, просто как признание.

Он не целовал, не торопился. Его руки двигались неторопливо, будто вспоминая её. Как будто она была кем-то из прошлого, кого он знал и потерял, или наоборот кого никогда не имел, но всегда носил внутри.

Их тела встретились как дерево и кора. Без суеты. Без предварительных ласк. Он не срывал с неё одежду, не требовал ответа. Он входил в неё так, как охотник входит в лес: осторожно, бережно, но без сомнения. Она задыхалась не от страсти, от чего-то большего. Она задыхалась от ощущения, что здесь и сейчас она часть природы, не женщина, а существо, с тем же правом на дыхание, на стон, на ритм, как луна или олень.

Он не говорил, но каждый его толчок был словом. Каждое движение было предложением. Её тело отзывалось, как песок под ногами: принимало, поглощало, хранило тепло.

Она зажмурилась впервые за долгое время не от боли, не от страха быть покинутой,  а потому что было слишком много: ощущений, звуков, тишины. Он не ускорялся, не менял ритм. Всё происходило как в природе естественно, без финала.

И когда она отдалась ему полностью не телом, а душой, он обнял её. Просто так. Молча. Сильно. Безвозвратно. Как обнимают дичь, уже убитую не из жестокости, а из уважения.

И она вдруг поняла, что он способен на дикую нежность. Не театральную, не городскую, не тонкую, а настоящую нежность, как запах костра, как пыль на сапогах, как кровь под ногтями.

Эта ночь останется с ней навсегда. Не потому что он был особенный. А потому что впервые в её жизни, от неё никто ничего не требовал. Он просто был. И позволил ей быть.

Утро пришло медленно, как промозглая река, текущая сквозь сосновую прохладу. Алёна проснулась от скрипа ткани и шороха ветра, от тишины, в которой не было дыхания рядом. Пальцы нащупали пустоту, холодный отпечаток, где он лежал ночью, исчез, как зверь после следа.

Палатка была распахнута, не нараспашку, а сдержанно, аккуратно. Как он всё делал. Не как мужчина, сбежавший от вины, а как охотник, покинувший стоянку, не потревожив добычу.

Алёна приподнялась на локтях, огляделась. Не было ни рюкзака, ни запаха табака, ни его следов. Только в воздухе еле ощутимый запах кожи, костра и... сосновой пыли.

Она вышла наружу, босиком, забыв накинуть куртку. У кострища ещё шёл лёгкий дым, словно он только что стоял здесь, подбрасывая хвою. Ветка, аккуратно воткнутая в землю, держала на себе единственное свидетельство его существования: кусок сушёного мяса, насаженный на шип. Пища как прощание, или как знак.

Алёна сжала губы. Не было ни записки. Ни взгляда напоследок. Ни слова. Он просто ушёл. Как и должен был. Так, как уходят те, кто принадлежит лесу. Он был частью тайги, и его нельзя было поймать.

Она не плакала. И даже не злилась. Только шептала про себя:
— Он даже не попрощался…

Она долго стояла на месте. Всё внутри спорило, искать ли его в лесу? Крикнуть? Бежать по следам? Но сердце отвечало раньше тела, нельзя звать того, кто никогда не был твоим.

Он не лгал. Он не обещал. Он не касался слов. Только тела, только взглядом. Всё, что было, было правдой. И этого, возможно, было достаточно.

Её ладони помнили его руки. Колени помнили вес его тела, грудь его дыхание, но остальное... — растворилось, как иней.

Вдалеке затрещала ветка. Она напряглась, вслушалась, но это был лось, или может, ветер. Не он. Он ушёл так, как и появился, без объявления, без лишних слов, без причин.

Алёна вернулась в палатку. Ткань пахла им. Она свернулась в спальник и закрыла глаза, не потому что устала, а потому что внутри было ощущение, если смотреть в небо сейчас, можно расплакаться. А она не хотела. Она не была жертвой. И она не была покинутой. Она была свидетельницей чего-то настоящего. И всё же…
Она снова прошептала, тихо, в мешке:
— Даже не попрощался...

Солнце поднялось над еловыми вершинами. Алёна сидела у костра, обхватив колени руками, и смотрела на языки пламени, которые угасали, не получив новой хвороста. Огонь был, как он вспыхнул, отдал тепло, и исчез, не сказав ни слова. Вокруг стояла лесная тишина, пахнущая мхом и тем, что не поддаётся логике. Ни обещаний, ни поводов. Только след остался глубоко внутри неё.

В рюкзаке хрустел её дневник. Тот самый, куда она раньше заносила имена мужчин, время встреч, характеры, разочарования, но теперь он лежал нетронутым. Потому что этого мужчину невозможно было вписать в строки. У него не было роли. Он был стихия.

Она вспомнила, как он смотрел, не оценивая, не желая, просто как зверь, выжидающий, можно ли доверять. И в этой молчаливой внимательности была дикость, которой она не могла управлять. Он не хотел брать. Он только проверил и исчез, как будто понял, что она не его.

"Он не нуждался во мне," — написала она на клочке бумаги. — "И именно поэтому я чувствую себя пустой. Я шла через мужчин, надеясь быть нужной. А он просто смотрел на меня, как на дерево в лесу, растёт и пусть. Нет желания вырубить, ни желания ухаживать. Просто существуем рядом, пока не разойдутся тропы."

Слёзы не текли. Сердце не стонало, но было ощущение провала, но не унижения. А своего рода... поражения. Она вдруг поняла, не всех можно соблазнить, не всех понять. И самое больное, не всех можно оставить в себе.

Её тело помнило всё, прикосновения, взгляд, тяжесть его ладоней, сухой шёпот кожи, когда он касался её в темноте, но память это ничто, когда душа не была тронута в ответ. Он был как вода, скользнувшая сквозь пальцы. Она пыталась поймать его дыхание, его суть, но осталась с воздухом.

— Я хотела поймать его, — сказала она вслух лесу. — Но он не принадлежит никому.

И именно это стало самым честным уроком. Не всё, что вызывает влечение, стоит владения. Не всё, что красиво, стоит удерживать.

Она встала, отряхнула колени, убрала остатки костра. И, оставляя стоянку, прошептала:
— Теперь я знаю, что значит не быть пойманной.

Предательница. Глеб Диберин. Глава 1
Предательница. Глеб Диберин. Глава 2
Предательница. Глеб Диберин. Глава 3
Предательница. Глеб Диберин. Глава 4
Предательница. Глеб Диберин. Глава 5
Предательница. Глеб Диберин. Глава 6
Предательница. Глеб Диберин. Глава 7
Предательница. Глеб Диберин. Глава 8
Предательница. Глеб Диберин. Глава 9
Предательница. Глеб Диберин. Глава 10

Глеб Дибернин. Предательница.

Глава 10. Строитель

Кухонный кран зашипел и плюнул в сторону, словно устал от всех её гостей. Алёна закатила глаза, но в этом движении была почти нежная усталость. Капли воды стекали в кастрюлю под раковиной, как будто она собиралась сварить из них суп из одиночества.

— Проблемы с напором? — раздался глубокий мужской голос у двери. Уверенный, без тени сомнения. Он не спрашивал, он уже знал.

Алёна открыла дверь, чуть насторожённо. Он стоял с чемоданом для инструментов. Высокий мужчина, с мозолистыми руками и плечами, словно из бетона. Настоящий мастер. Без излишеств, без лишних слов.

— Про кран. Объявление дала?

— Да. Я… — она запнулась, но он не стал слушать окончание. Просто прошёл мимо. Ему не требовались предисловия.

Он наклонился к раковине, включил фонарик на лбу и начал разбирать смеситель. Каждое его движение было уверенным, без суеты. Спина как гранит, руки словно не человеческие: знающие, спокойные, готовые справиться с любым сопротивлением. Он не касался её, но Алёна ощущала, что эти руки могли всё.

Она стояла в дверном проёме, скрестив руки, наблюдая за ним. И лишь когда хрустнула гайка, он на мгновение замер, выпрямился, вытер лоб и впервые встретился с её глазами.

В его взгляде не было вопроса, не было желания, не было игры. Он смотрел на неё как на чертёж, как на объект, который можно понять, если знать, где слабое место, где трещина, где скрыта, правда.

— Вода теперь пойдёт ровно, — наконец сказал он.
Её голос был почти шёпотом:
— Вы всегда такой… немногословный?

— А вы всегда такая наблюдательная?

Пауза. В этой тишине капнула последняя капля с разобранного фильтра, и словно запечатала момент.

Он отвернулся и начал собирать инструменты. Алёна продолжала стоять. Что-то в ней колыхалось. Это были не страсть, не влечение. Может быть сомнение? Нет. Алёна поняла, что это было – интерес, чистый, необработанный интерес. Он встал, бросил взгляд на стол.

— У вас хлеб чёрствый. Не едите?

— Я… забываю.

Он кивнул, будто сделал вывод. Ещё один чертёж готов. Он уже видит схему её забывания, её одиночества, её хаоса. Он не говорит, не лезет в чужое, но будто знает. Простая работа. Простой мужчина, но его взгляд глубже, чем все поэты и барды. Алёна поймала себя на том, что не хочет, чтобы он уходил.

Он не ушёл сразу. Алёна предложила чай и сама удивилась, зачем. Он лишь слегка кивнул. Ни «да», ни «нет». Просто остался.

Она заметила, как он прислонился к косяку, не снимая куртки, как будто его тело и было его домом. Ему не нужно было устраиваться. Он уже был устроен.

Её кухня, обычно казавшаяся пустой и скучной, наполнилась чем-то тяжёлым, и основательным. Он не делал ни одного лишнего движения, не бросал на неё оценивающих взглядов, не задавал вопросов. Но казалось, будто всё в ней под его взглядом расправляется, плечи, осанка, даже дыхание.

— У вас руки... как камень, — сказала она, наливая чай. — Это комплимент.

Он не ответил, только слегка хмыкнул. Просто звук, как будто в груди у него что-то сдвинулось.

— Вы вообще говорите? — спросила она, усевшись напротив.

— Когда есть зачем, — сказал он просто.
Его голос был низкий, без интонаций, словно цемент в звуке. Но в этих словах было больше, чем в десяти тирадах любого из её бывших. И в этой скупости была «настоящесть».

Алёна взяла кружку, и ощутила, как глупо выглядит с её ярким лаком на ногтях, и тонкими пальцами. Она даже опустила глаза. Но он всё ещё не смотрел на неё. Он смотрел в окно или сквозь него. Как будто оттуда, из темноты, он ждал сигнала.

— А вы всегда такой…?

Он повернулся, чуть наклонив голову. И снова молчание. Ответ был в его взгляде. И Алёна поняла: да, всегда. Таким он был не только с ней. Он не играл. Он не производил впечатление. Он просто был.

И в этом его молчании, в этой бетонной простоте, она почувствовала безопасность. Не от того, что он скажет нужное, а от того, что он не скажет лишнего.

Он сделал глоток чая. Словно цемент пил, медленно, основательно. И тут он снова замолчал, а её дыхание, наоборот, становилось всё чаще.

— Мне… трудно, — вырвалось у неё.

Он поднял глаза, ничего не сказал, но смотрел. И это было, как будто дом в ней, который давно развалился, кто-то просто держал на плечах. Она вздохнула первый раз по-настоящему медленно и глубоко.

Он остался до вечера. Они не говорили. Только изредка встречались взглядами. И в этих взглядах было то, чего ей не давал никто, в них был покой и надежность.

Он ничего не предлагал, ничего не хотел. Он просто был.

Они сидели за её маленьким кухонным столом, как за каким-то странным алтарём. Между ними не было ничего. Ни свечей, ни еды, ни разговоров. Только два стакана: её с вином, его с простой водой из-под крана, который теперь больше не капал.

— Будешь? — Алёна слегка наклонила бутылку «Рислинга», как будто хотела проверить не столько его вкус, сколько его границы.

Он покачал головой, не сказал «нет». Он просто дал понять: не нужно так. Алёна налила себе, и, поднеся бокал к губам, почувствовала, как жидкость горчит сильнее обычного.

— Ты не пьёшь? — спросила она, чуть иронично. — Или просто сегодня?

— Вода проще, — сказал он.

Это прозвучало так, будто он говорил о ней. Как будто вино было она. Такая же сложная с привкусом, иногда кислая, иногда слишком сладкая, иногда опьяняющая. И он выбрал не её.

— Простое скучное, — ответила она, пряча нервную усмешку за новым глотком.

Он не отреагировал. Лишь смотрел неотрывно. И, как раньше, будто вглубь. Алёна впервые за долгое время почувствовала, что не может увильнуть в слова. Его молчание делало невозможным всякую игру. Она знала, как играть с мужчинами: ирония, флирт, паузы, взгляд через плечо, но с ним ничего не срабатывало, потому, что он не играл.

— Ты так смотришь… — начала она, — будто что-то во мне ищешь.

— Я просто вижу.

— Что?

Он поставил стакан, вода в нём слегка дрогнула.

— Усталость. И злость. На себя. На них. На всё.

Он снова умолк. Не из страха из уважения. Он знал, что сказал ровно столько, сколько нужно. Не больше. Не меньше.

— Ты всё это понял, пока кран крутил? — усмехнулась она, но даже её сарказм звучал блекло. Он пожал плечами.

— Работы у тебя дома много. Воды течёт везде.

Алёна вдруг почувствовала себя разоблачённой, как будто трубы в ней тоже гудят. Как будто где-то внутри была течь, и он её увидел.

Она сделала ещё глоток, теперь уже, чтобы не заплакать.

Он взял свой стакан, и стал спокойно пить. Как будто вода была единственным, что ему нужно. И он не хотел ничего от неё, не страсти, не слов, не обещаний. Он хотел просто быть здесь, пока она пьёт своё вино.

На секунду ей захотелось выбросить бокал, залить вином раковину. Алёна хотел выплеснуть всё это: вкусы, попытки, маски, изломанную женственность, и оставить только воду.

Он поднялся первым, не сказал, что уходит, не сказал, что остаётся.

— Хочешь — зови, — произнёс, подходя к двери. — Только когда по-настоящему.

И исчез за порогом.

Вино в её бокале помутнело от света.

Он вернулся вечером без звонка и без слов. Он просто постучал два коротких удара, как будто был не мужчиной, а молотом, и его рука всё ещё пахла пылью бетона.

Алёна открыла дверь в халате, под которым ничего не было. Она не думала, не спрашивала, зачем он пришёл. Алёна не гадала, скучал ли он, хотел ли её или просто пришёл закончить то, что начал.

Он вошёл без сумки, без улыбки, без цветов. Только он и его тяжёлые, уверенные шаги, как если бы шёл не по её ламинату, а по щебню собственной жизни.

Она отступила на шаг. Он закрыл за собой дверь и подошёл. Его ладонь легла на её шею. Он не ласкал, он утверждал, прикасался, как строитель к кирпичу: надёжно, твёрдо, с уверенностью в прочности.

— Скажи, что ты хочешь этого, — проговорил он, не сводя с неё взгляда.
— Я не хочу, — прошептала она. — Я не думаю об этом, я просто не могу иначе.

Он снял с неё халат, просто потянул его вниз. Он не торопился, но и не останавливался. В его действиях не было привычной ей игры, эротической паузы, намёков, как делают это мужчины, привыкшие быть желанными. Он не проверял можно ли. Он знал, что можно.

Когда он наклонил её к стене, она вздрогнула от резкого ощущения, тут не будет театра. Он вошёл в неё резко, грубо, как будто забивал свай в землю. Она вскрикнула. Он не остановился. Он двигался в ней так, как будто рыл тоннель, каждое движение как удар, как утверждение. «Ты здесь, ты моя, ты настоящая».

Она цеплялась за подоконник, за стены, за воздух, как за последние остатки контроля, но он разрушал всё жёстко, по-настоящему.

Его дыхание было горячим, но без слов. Он не говорил ей, какая она. Он не шептал ничего. Он просто брал её. Так, как будто мир заканчивается. И только они как глина и рука, как форма и плоть, как женщина и мужчина, без игры, без правил, без фильтра.

Когда всё закончилось, он обнял её сзади. Её голова лежала на его груди. Он гладил её спину, не ласково, а будто проверяя целостность.

— Ты в порядке? — спросил он.

— Я не знаю, — прошептала она, и её голос сорвался.

Он не стал утешать. Он просто был рядом. Она чувствовала, что больше не сможет придумывать эту ночь, раскрашивать её воображением, искать подтекст или скрытый смысл. Этот мужчина не был образом, не был фантазией или идеей. Он был телом, фактом, землёй, камнем, самой реальностью, и его присутствие заставляло всё остальное раствориться, оставив лишь честное, неизбежное ощущение настоящего.

— Скажи хоть что-нибудь, — произнесла Алёна, склонив голову набок, облокотившись на стол.
Он сидел напротив, в той же футболке, что вчера, и мыл кружку под прохладной водой. Его мозолистые руки, с белыми шрамами на костяшках, — двигались неторопливо, будто керамика в его пальцах могла треснуть от суеты.

Он поставил кружку на подставку и только тогда повернулся.

— Ты слишком много думаешь, — сказал он просто, будто описывая погоду. — И в этом вся беда.

Алёна фыркнула.
— Спасибо за диагноз, доктор философии.
— Я не философ, — пожал плечами он. — Я кладу плитку.

— Это видно, — сказала она и скрестила ноги, глядя на него с вызовом. — И плитку, и женщин, ровно, быстро, без швов. Только потом ты уходишь.

Он прищурился.
— Ты хочешь, чтобы было как в кино? Диалоги, длинные взгляды?
— Я хочу, чтобы ты вообще был человеком, и хоть иногда говорил со мной.

Он медленно подошёл, как будто обдумывал каждый шаг, и каждый был весом, положил руку на её затылок. Его пальцы были тёплыми, но грубыми, как наждачная бумага.
— Я человек. И просто я не из твоих книг.
— А из чего? — спросила она тихо, — Из бетона. Из кирпича. Из шурупов и шума.
Он наклонился к её уху и прошептал:
— А ты думаешь, как будто мир можно описать словами, а его надо просто прожить.

Алёна отвела взгляд. Впервые за долгое время ей нечего было сказать. Не потому что она проиграла спор, а потому что в этом простом, туповатом, мужском «ты слишком думаешь» было что-то, что резало по живому.

Она вспомнила, как однажды в детстве лежала под столом, прячась от ссор родителей. Она думала тогда: если я буду думать правильнее — всё будет иначе. Эта привычка,  спасать себя мыслями, засела в ней, как осколок. И вот теперь этот строитель, этот… кирпич с глазами, вытаскивал её из головы голыми руками.

— А если я не хочу выключать мысли? — спросила она.
Он пожал плечами.
— Тогда ты всегда будешь одна, даже в постели. Ты никогда никого не сможешь найти, точнее не сможешь оставить с собой.

Он ушёл в ванную без пафоса, без драмы. Она сидела на табурете, босая, в его рубашке. Алёна молча слышала, как шумит душ, а потом поняла, он моется не от секса, а от неё.

Алёна стояла у окна, укутанная в его серую кофту. Она была грубой, колючей, с запахом цемента и табака. Снаружи моросил дождь, по стеклу стекали капли, как ноты на забытой партитуре. На кухонном столе остывала её чашка с чаем. Он сидел рядом, закинув ногу на ногу, и молча листал телефон.

— Мы так и будем молчать? — спросила она.
Он не поднял глаз.
— Я не против тишины.

— А я против, — сказала она, мягко, но сдержанно. — Мне нужно больше, поговори со мной. Я хочу больше, чем просто секс.

Он положил телефон, встал и подошёл. Его лицо как всегда каменное. Он провёл рукой по её щеке не ласково, но внимательно, словно проверял, цела ли.
— Больше чего?
— Больше слов. Больше смысла. Больше… — она запнулась, чувствуя, как в горле поднимается то самое «больше», которое её всегда предавало. — Я не знаю. Просто больше.

Он выдохнул.
— Я не даю обещаний. Я не играю в любовь. Я делаю, что чувствую, а чувств у меня немного.
— Значит, ты не любишь меня?

Он пожал плечами.
— Я сплю с тобой. Я чинил тебе кран. Я был здесь. Разве этого мало? Что ты хочешь?

— Да, — сказала она твёрдо. — Этого мало. Мне не нужен сантехник. Мне нужен человек.

Он отвернулся, снова взял телефон.
— Тогда ищи другого. Я не тот.

Молчание между ними стало плотным, как вода перед бурей. Его присутствие не требовало слов, и она вдруг поняла, что больше не сможет украшать эту ночь фантазиями. Её мысли, как разбросанные листы бумаги, осели сами собой, без надобности их сортировать. Он не был образом, не был мечтой или идеей — он был телом, фактом, землёй, камнем, реальностью, и его присутствие оставляло всё остальное — страхи, догадки, сценарии — лишним.

Он не стал утешать. Он просто был рядом. Алёна чувствовала каждое движение, каждое дыхание, которое он не подавлял, но и не предлагал. Она ощутила тепло его спины, тяжесть его тела рядом, и это ощущение было медленным и неотвратимым, как прилив.

Она подошла к нему, встала рядом. Он моргал редко, экономя движения, словно каждый жест имел смысл, который ей не был дан.

— Я не просто женщина с поломкой на кухне, — сказала она, почти шепотом. — Я живая. Я думаю. Я чувствую.

— Вот именно, — ответил он. — А я не чувствую. Я просто живу здесь и сейчас.

Он встал, лёгкость в движениях не поддавалась описанию.

— Прости, но у меня завтра работа с утра.

Он ушёл в спальню. Дверь закрылась мягко, но окончательно. Алёна осталась среди грязных кружек, лужиц чая и лампы, чьё бледное сияние казалось ей почти материальным. Она сняла его кофту и повесила на спинку стула, как возвращает вещь, которой никогда не владела, а потом подошла к зеркалу.

Смотрела на себя и впервые увидела без фильтров. Даже своё отражение не подчинялось её желаниям. Оно было честным и холодным, как лёд, который тает слишком медленно.

Она села за стол, подтянула ноги, обняла себя. Рубашка, в которой они были вместе, теперь ощущалась иначе, как оболочка, хранящая память и тепло, которого не вернуть. На столе стояли две чашки, её пустая с отпечатком губной помады и его с водой, из которой он не пил.

В ладонях была сигарета, не зажжённая. Она держала её как маркер реальности, точку, на которой всё сходится. Дыхание за стеной напоминало дыхание прошлого, такое ровное, неизменное, почти болезненное по своей постоянности.

Она посмотрела в окно. Там был унылый сюжет, подворотня, одинокая машина, жёлтый свет фонаря. Весь город продолжал жить, а она ломалась, растворяясь в каждом мгновении.

— Может, я слишком думаю… — пробормотала она, почти себе. — Может, если бы я просто жила…

Но её слова растворились в капающей воде. Кран, который не слушался, стал символом внутреннего течения, вроде всё в порядке, но капает, и это раздражает. «Как внутри», — подумала Алёна.

Она снова села, обняла себя, почувствовала каждый сантиметр своего тела. Алёна чувствовала боль в ногах, плечах, спине. Всё было на месте, целое и одновременно треснувшее. Дыхание стало внутренним звуком, собственным метрономом, который следил за её сердцем. Сердце не ломалось, оно трескалось по чуть-чуть, без крика, без драматизма.

На холодильнике висел магнит с Парижем. Все там, где её не было. Она оставалась с чашками, с трещинами, с мужчиной за стеной, который просто спал. Алёна закрыла глаза и вспомнила его твёрдые, как кирпич руки, с силой, которой хватало, чтобы строить, но не чтобы соединять.

«Я больше не хочу быть частью чьего-то интерьера», — сказала она себе.

Она встала, прошла в ванную, смыла запах, расчесала волосы. Вернувшись на кухню, выключила свет. И осталась в темноте, впервые позволяя себе быть собой полностью. Без роли, без желания, без мужчины. Она ощущала своё тело, свои мысли, свои эмоции, всё было без прикрас, без подсказок, без чужой интерпретации. Она была здесь, настоящая, и это было достаточно.

Предательница. Глеб Диберин. Глава 1
Предательница. Глеб Диберин. Глава 2
Предательница. Глеб Диберин. Глава 3
Предательница. Глеб Диберин. Глава 4
Предательница. Глеб Диберин. Глава 5
Предательница. Глеб Диберин. Глава 6
Предательница. Глеб Диберин. Глава 7
Предательница. Глеб Диберин. Глава 8
Предательница. Глеб Диберин. Глава 9

Глеб Дибернин. Предательница.