Отчасти поэтому, когда знакомый зарядил несколько миллионов за то, чтобы просто прислать информацию, я был категорически против. Потому что понимал, что это серьёзный удар по бюджету без гарантий, что мне это поможет.

Я уже был готов принять, что тюрьма – это моя новая жизнь, если бы знал, что семья в безопасности. Мне было бы проще примириться с этим. Все время думал: «нахера я попёрся в эту миграционную службу? Одним неверным шагом поставил под удар не только своё будущее, но и будущее своей семьи!». Я чувствовал сильную вину за это, свою ответственность за то, что происходит.

Забегая вперёд, решение моего вопроса потребовало больших денег, больших ресурсов. Реально больших. И жена не стала мне говорить, насколько. Она общалась с аргентинскими адвокатами, и сама приняла решение. Я понимал, что пытать я её не могу, потому что у меня и так связь с ней очень-очень тонкая, через два телефона. И уже бывало, что она прекращала разговор со мной и просто клала трубку. И если я начну ее расспрашивать, она может и в этот раз просто оборвать общение. Поэтому я даже не знал, в какой ущерб мне встала эта ситуация до того самого момента, как вышел. Решение приняла жена.

Первым моим полноценным днём в тюрьме была суббота. По выходным в тюрьме активности меньше, потому что нет посещений. В распорядке дня отличий между буднями и выходными не было. Как и всегда, в 7.30 нас разбудили криком «листа» - перепись, после этого все вернулись в камеры. Но двери уже не заперли, оставили открытыми. Можно было из одной камеры перейти в другую, ну, или остаться в смежном помещении, где были телевизор и стол.

Поскольку в выходные ко мне никто не мог прийти и принести что-то, я остался почти без вещей. Спасибо Чарли, который нашел мне какую-то одежду на первые дни. Он же поделился со мной пастой, правда, без зубной щетки. Геля для душа у меня тоже не было, его заключенным не выдавали.

Но я понимал, что очень важно в таких условиях соблюдать гигиену – нет возможности менять одежду часто, и нужно быть в порядке, чтобы еще и это не влияло на психологическое состояние.

И тогда я отправился в душевую – старое помещение, с фаянсовыми раковинами со сколами, с закрепленными вдоль стен кранами с распылителями...

Было во всем этом что-то советское, из детства – напоминало то ли школьную душевую в спортзале, то ли больничную. Там не было грязно, но и чистота тоже не ощущалась. Посмотрев внимательно по сторонам, я нашел огрызок хозяйственного мыла. Им мне и пришлось мыться ближайшие два дня, используя его и как гель для душа, и как шампунь. Зубы почистил пальцем.

По правилам тюрьмы, ограничений на водные процедуры не было – можно было приходить сюда хоть по нескольку раз в день. Но была другая сложность – горячую воду давали не всегда. Наступала осень, и принимать холодный душ хотел не каждый, поэтому здесь почти всегда было свободно.

Но меня это не остановило, я понимал, что важнее соблюдать чистоту, поэтому мылся регулярно. Другие заключенные даже приходили посмотреть на «закаленного русского».

Через полчаса после подъема и переклички нам принесли завтрак. Теплое мате в большом бидоне и булочки. Подавали все в посуде из пенопласта – мягковатой, с толстыми стенками. Я плохо помнил вчерашний ужин, мне показалось, что он был совсем безвкусным. Думал, что и на завтрак принесут какую-то невнятную баланду. Оказалось же, что в аргентинских тюрьмах кормят не так и плохо, хотя, какой-то из заключенных и пожаловался на то, что вот, мол, в тюрьмах Буэнос-Айреса еда намного вкуснее…

Я не знаю, чем кормят в российских тюрьмах, но здесь нам давали вполне человеческую еду. На обед (он был в 12.00), как правило, была паста или лазанья, иногда давали стейки или запеченную курицу. В 17.00 полдник – давали то же, что и на завтрак, мате и булочки. Ужин, который проходил в 19.00, как правило, был похож на обед.

Раздавали еду по специальному алгоритму. Еду приносили в больших кастрюлях и оставляли в маленьком коридоре, сразу за входной дверью в тюремный блок. Там уже эти кастрюли забирали сами заключенные – двое, или трое человек, - и раскладывали еду по тарелкам, для остальных.

Поначалу я боялся, что время в тюрьме будет тянуться бесконечно. Заняться особо нечем – язык я знал плохо, не мог ни читать, ни поговорить с кем-нибудь. Но оказалось наоборот – первый день пролетел очень быстро. Вот, казалось бы, только проснулись, позавтракали, а вскоре уже пришел вечер. Постоянно было ощущение сонливости, полная расслабленность.

Ходили слухи, что в тюремную еду добавляли транквилизаторы. Думаю, так оно и было – площадь камер ограничена, а людей много. Чтобы было меньше конфликтов, наверняка, нам подмешивали какое-то успокоительное.

Вечером после ужина я сидел в камере и пытался не заснуть – если бы лег сейчас, ночью наверняка бы проснулся и мучался до утра. Внезапно, я заметил какое-то движение в камерах. Заключенные вставали и, как будто сговорившись, неторопясь вставали в круг. Что происходит, что они делают?

Я заметил, что у каждого в руках была маленькая книжечка. В тюрьму нельзя было проносить ни книги, ни журналы. Разрешалось только взять карманную Библию. Это были они – потрепанные Псалтири, с которыми мои сокамерники, собравшись посреди комнаты с тусклым освещением, стали в круг…

Продолжение следует...

На моей металлической кровати был какой-то матрац. Старый, грязный. И одеяло – грубая-грубая шерсть, как валенки. Очень жёсткое. Грязное, с дырками. Чарли нашёл мне ещё одно одеяло. Я использовал в качестве подушки, обернув вокруг него свою куртку изнанкой наружу, чтобы можно было положить на него голову.

Время было около десяти вечера. Пришли полицейские с криками «Листа-листа!», что означает «перепись». Все заключенные собираются в камере, обе решетчатые двери закрывают. Затем, открывают одну, и выпускают всех в зал, где нужно построиться в шеренге. Идет перекличка, заключенные, кого отметили, могут вернуться в камеру. Так проходит тюремная перепись, два раза в день.

Я вернулся в камеру и Чарли попытался со мной заговорить. Быстро понял, что я плохо понимаю по-испански и старался говорить коротко, заменяя отдельные слова жестами. Рассказал мне, за что сидит. Он фармацевт, и по отдельным словам я понял, что у него произошёл конфликт с арендатором, который не платил деньги за жильё. Чарли его ударил, тот написал заявление в полицию и Чарли задержали.

Рассказал и про своих собак, у него пара ротвейлеров. Одного назвал Калинка, потому что очень любит русскую песню «Калинка-малинка».

Когда день закончился и все разбрелись по койкам, Чарли указал мне на трех персонажей. Это – старшие в нашей камере. Один из них большой афроамериканец. Плохо помню имена с того времени. Ещё один по виду такой… неоднократно судимый. А последний был из тех невыразительных людей, кого сложно отнести к какой-либо категории. Обычно такие бывают довольно опасными – их трудно запомнить.

Как только я прилег на койку, сразу провалился в сон. Всю ночь мне виделись какие-то яркие образы, персонажи, события. Я ничего не запомнил, но когда проснулся, подумал, что мои сны ночью были намного красивее, чем реальность, которая меня окружала. До тюрьмы не помню, когда последний раз видел сны, и сейчас снова перестал их видеть. А там, начиная с первой ночи, мне виделись люди, события – как альтернативная жизнь, которую проживал во сне.

В камерах были окна. Маленькие, как в подвалах. Местами стёкла разбиты. Снаружи решётка. Я очень боялся заболеть, потому что не понимал, как в тюрьме лечиться. Конец апреля, в Аргентине это осень. По ночам из окон сквозило, было холодно. Иногда ветер задувал прямо в камеру…

Продолжение следует...

А через несколько часов меня отправили в тюрьму. В наручниках, в антиковидной маске меня завели в специальное помещение. А я отдал им вещи: ремень, шнурки, цепочку с крестиком…

Забегая вперёд, это оказалась не совсем тюрьма, а как бы перевалочный пункт – что-то между нашими СИЗО и ИВС. Два в одном. То есть, здесь находятся и люди, которые задержаны за мелкие нарушения на 15-30 дней, и те, кто проходит по тяжёлым статьям.

Помещение, где я оказался, разделено на секторы. Каждый из секторов делится на четыре блока, а блоки, в свою очередь, на четыре зала. Один зал, метров в двадцать пять, заставлен восемью двухъярусными кроватями. Металлическими, без постельного белья, без всего. Во втором, тоже метров двадцати пяти размером, стоит уже десять двухъярусных кроватей. Между залами маленькая смежная площадь, метров в шесть – там стол, а вместо стульев перевёрнутые вёдра. Грязные полы и старый ламповый телевизор у стены. Это – общее помещение. Здесь можно проводить какое-то время в течение дня, смотреть телевизор, играть в вырезанные из пачек сигарет карты, или в домино, вырезанное из пенопластовых тарелок. На ночь эти два зала и столовая закрываются.

Подъём в тюрьме в 7 утра, в 22 – отбой. Когда камеры открываются, всех выводят на перепись и утренний туалет. Каждое утро и вечер идёт перекличка, затем свободное время, в течении которого люди либо спят, либо общаются между собой.

В первый день, когда я сюда попал, у меня не было с собой ничего. Ни вещей, ни еды, ни умывальных каких-то принадлежностей. Это был вечер пятницы, примерно восемь часов, может, позже. Время ужина уже прошло. Но кто-то из заключённых принёс мне запасы – пластиковую тарелку с вилкой, какую-то еду непонятную, невкусную. Но я не ел целый день – до прихода полиции не успел, а потом не было возможности. Так что пришлось проглотить это всё, чтобы хоть чем-то заполнить желудок.

В тот же вечер я снова начал курить. До этого не курил 11 лет. Стрельнул у заключённых сигареты, пока вокруг меня собиралась толпа. Они пытались расспросить, кто я и откуда. Но общаться было тяжело – все говорили на испанском, а я объяснялся жестами и отдельными фразами…

Продолжение следует