«Звёздный десант» Пола Верховена вышел на экраны двадцать восемь лет назад, но зрители до сих пор не определились, как его понимать. Даже сейчас, в конце две тысячи двадцать пятого, отдельные люди регулярно утверждают, что фильм – просто тупой боевик и плохая экранизация Хайнлайна, которая заявками на сатиру и социально-политический комментарий пытается прикрыть сюжетные дыры и несоответствие первоисточнику. Более глубокие смысловые слои верховенского «Десанта» тут же клеймятся аббревиатурой СПГС, объявляются шизой, а интерпретация фильма как сатиры воспринимается попыткой натянуть сову на глобус.

Каждый раз, когда кажется, что по идеям «Звездного десанта» в медиапространстве все же возник консенсус, я немедленно натыкаюсь на опровержения. По фильму из года в год выходят статьи и видеоэссе с разборами, и каждый раз они вызывают споры, которые в узких кругах называют словом «жукосрач». Иные фандомы позавидовали бы столь долгоиграющей активности…

Дело в том, что Пол Верховен облачил свое антифашистское высказывание в образцовый фантастический боевик, какие умел снимать только он – драйвовый и невероятно эстетичный. Классическое правило «хороший антивоенный фильм должен быть хорошим военным фильмом» здесь сработало даже с перебором – другого кино, которое бы настолько эстетизировало армию и войну, в современном кинематографе просто не найти. В этом и кроется одна из проблем восприятия картины: многим людям эстетика космического милитаризма и драйв жучьей войны понравились сами по себе, и они не готовы принимать иную точку зрения на «Звёздный десант» именно потому, что не хотят ассоциировать все это с политикой и плохими словами на букву «ф».

Я сам в вопросе «жукосрача» придерживаюсь вполне конкретной точки зрения: «Звёздный десант» – это тонкая и злая сатира, великолепный антивоенный и антифашистский фильм, скрывающий за оберткой зрелищного экшена и черную комедию, и чуть ли не психологический хоррор. Конечно, очень хотелось бы провести окончательную расстановку точек в этом споре, но я отдаю себе отчет в том, что это едва ли возможно. Посему представляю вашему вниманию первую часть аналитического сборника о сатире, социальных комментариях и идеях «Звездного десанта» Пола Верховена. Целью было создать материал, на который можно будет ссылаться в дискуссии, чтобы не пересматривать каждый раз двухчасовой фильм и не требовать этого от оппонента.

И да: разумеется, давно известна позиция самого Пола Верховена и сценариста Эда Ноймайера, в открытом доступе есть куча их заявлений и комментариев, но на них ссылаться неспортивно: во-первых, критики всё равно скажут, что это оправдания, а во-вторых, в нашу эпоху постмодерна каждый имеет право заявить, что автор мертв, и интерпретировать произведение, игнорируя внешние источники. Поэтому фиги в режиссёрском кармане и неочевидные идеи «Звездного десанта» 1997 года я буду рассматривать в основном изнутри самого фильма и его вселенной – их вывести за скобки дискуссии точно нельзя.

Котогики, мы идем первым эшелоном – сатиры хватит на всех!

ХОТЯТ ЛИ АРАХНИДЫ ВОЙНЫ

Какова завязка основного конфликта в сеттинге фильма? На поверхности все просто: коварные арахниды запустили по Земле метеорит, который разрушил Буэнос-Айрес, а Федерация в ответ направила войска на их родную планету Клендату, чтобы пресечь смертельную угрозу. Вроде бы и думать особо не о чем, надо скорее хватать fully automatic Morita и лететь бить злобного агрессора. Так ведь?

Решимость героев фильма (и многих зрителей) мстить насекомым понятна: ведь casus belli в войне Федерации с жуками — трагическое происшествие с почти девятью миллионами погибших. Вот только для ответа на поставленный вопрос «хотят ли арахниды войны» нужно сперва понять, кто на самом деле виновен в гибели Буэнос-Айреса. Придется нам с вами, котогики, расследовать это чудовищное преступление против разумной жизни: не секрет, что на этот счет в фандоме существуют разные мнения.

В ходе расследования для установления вины подозреваемого ищут два ключевых фактора: мотив и возможность. Именно с проверки мотивов и возможностей арахнидов я и начну: кто знает, куда это приведёт...

Для начала стоит принять во внимание, что версию с целенаправленной жучиной атакой нам показывают в новостных выпусках Федеральной Сети. А ФедНет – в высшей степени ненадёжный рассказчик: во-первых, это просто явный агитпроп с целью зазвать побольше рекрутов в Мобильную Пехоту, а во-вторых – потому, что информация из выпусков новостей периодически противоречит как сама себе, так и тому, что зрителю показывают в остальном фильме.

Самый явный пример – это потери в ходе провального штурма Клендату: в феднетовском выпуске мы видим цифру 100 000, а потом, когда Кармен смотрит списки погибших на станции Тикондерога, в кадр попадает цифра в триста тысяч,да еще двести тысяч пропавших без вести, чья судьба больших сомнений не вызывает.

Даже Зандер комментирует это фразой «жуки пленных не берут» – надо думать, это если не официальная, то расхожая точка зрения, так что Федеральная Сеть врёт вообще без стеснения.

Так вот, зададимся вопросом: а что ещё мы знаем о жуках и их взаимоотношениях с людьми? И что люди в сеттинге фильма знают о жуках?

Первичную экспозицию проводит учительница биологии в школе, где учатся главные герои. Из её рассказа мы узнаем, что по человеческим меркам арахниды не особенно умны, но миллионы лет эволюции привели к тому, что они научились заселять другие планеты, выбрасывая свои споры в космос. К слову, когда биологичка восхищается общественным устройством жуков, не знающих эгоизма, обидевшаяся за человечество отличница Кармен отвечает «зато люди создали искусство, математику и звездолёты». Надо понимать, что у арахнидов всего этого нет – а если есть, то человечество не в курсе. По крайней мере, жучьих космических кораблей в фильме мы не увидим.

Nota bene: я знаю, что в мультсериале «Хроники звёздного десанта» они есть, но это отдельная вселенная, в которой нет, к примеру, Федерации.

В выпуске Федеральной Сети, который открывает фильм (хронологически он вышел одновременно с битвой на Клендату) зрителю впервые рассказывают о том, что жуки запускают в сторону Земли астероиды, а заодно показывают взаимное расположение Земли и Клендату на карте галактики... и находятся они по разные стороны галактического ядра.

Все расчёты фанаты давно провели за меня: чтобы преодолеть обозначенное расстояние, астероиду потребуется порядка семидесяти тысяч лет движения с околосветовой скоростью. В Федерации при этом принято считать, что у жуков нет ни звездолётов (а значит, и сверхсветовых технологий), ни математики (которая определённо понадобилась бы для расчета столь сложного удара). Ну-ну. Уже на этом моменте в причастности арахнидов к гибели Буэнос-Айреса возникают сомнения.

Едем дальше. А где живут наши членистоногие небратья по разуму? В фильме еще до начала войны периодически упоминается некая «карантинная зона арахнидов» – регион космоса, в котором обитают жуки. Слово «карантин», если что, намекает, что оттуда никого не выпускают.

Иных межзвездных государств в фильме не упомянуто – выходит, что выставила этот кордон именно Федерация, опасаясь дальнейшего расселения арахнидов по галактике. Казалось бы, Земля и Клендату находятся в противоположных концах галактики, какое людям дело до того, где там расселяются жуки?

А людям есть дело.

В фильме показано четыре планеты, входящих в границы «карантинной зоны арахнидов»: в порядке появления это Дантана, Клендату, Танго Урилла и планета Пи. Так вот на каждой из этих планет человек может выживать без скафандра: Мобильная Пехота носит там простую форму с брониками и касками и прекрасно себя чувствует. На Дантане так вообще успели основать целое поселение, а значит, там как минимум можно выращивать еду. Обобщая: эти планеты обитаемы для человека, но, как назло, заселены арахнидами.

А с демографическим давлением власти Федерации, судя по всему, не справляются. Из меметичного разговора в душевой понятно, что для рождения детей нужна лицензия, и её ещё и не каждому дают (даже гражданам получить разрешение всего лишь проще). При этом, судя по всему, свободного лебенсраума... простите, подходящих людям планет в Галактике почти не осталось. Мормонские экстремисты, упомянутые в одном из довоенных выпусков ФедНета, бежали из-под власти Федерации не куда-нибудь, а прямо в карантинную зону арахнидов, несмотря на предупреждения властей и то, что «каждый школьник знает – арахниды опасны». Кстати, наверняка одной из причин такого отчаянного шага стала именно демографическая политика Федерации – в нашей реальности мормоны известны как раз большими семьями, а то и многожёнством.

Зато уничтоженное арахнидами мормонское поселение на Дантане стало для Федерации неплохим инфоповодом. Забавно, кстати, что монтажеры выпуска новостей цензурят то, как голодный жук жрёт корову, но при этом показывают крупным планом во всех деталях подранные и расчленённые тела несчастных колонистов. Напрашиваются два интересных вывода: во-первых, к арахнидам в Федерации относятся примерно как к диким зверям в зоопарке, а во-вторых, ненависть к жукам в человеческом обществе начали прогревать ещё почти за год до официального объявления войны.

Выходит, что у арахнидов с мотивами негусто: за таковой сойдут разве что периодические вторжения людских колонистов на планеты карантинной зоны, но жуки с ними до сих пор неплохо справлялись, твердо стоя на своей земле. Зато у Федерации есть явный и сильный мотив устроить передел обитаемых планет карантинной зоны военным путем... Впрочем, мотив – это только часть, нужна еще и возможность.

А могут ли арахниды прицельно запустить снаряд по Земле?

Для начала им потребуются координаты Земли: далеко не факт, что они вообще знают о ее существовании. Ну да ладно, тут можно предположить с натяжкой, что при нападениях на человеческие колонии типа того же форта Джо Смит они брали пленных, и в мозгу кого-то из них сумели обнаружить информацию о местонахождении Земли: это маловероятно, но допустимо. Однако же земная экзобиология, как сказано выше, учит, что у жуков нет ни звездолетов, ни даже математики: проведение такого дальнего удара без них практически невероятно. Официальная версия Федерации гласит, что для придания астероидам нужного направления и разгона жуки обстреливали их плазмой. Допустим, пусть тезис и бредовый; но в ходе фильма зрители не раз могли наблюдать, фактически, следственный эксперимент – воздействие жучьей плазмы на звездолеты Федерации.

Развивали ли обломки кораблей после столкновения с плазменными зарядами сверхсветовую скорость, или хотя бы близкую к тому? Очевидно, нет. На этом версию об ответственности арахнидов за падение астероида на Буэнос-Айрес можно отметать как несостоятельную.

В таком раскладе главной версией следствия становится проведённая Федерацией «операция под ложным флагом»: либо в Землю врезался совершенно случайный астероид, а федеральные власти обвинили жуков ради casus belli, либо гибель Буэнос-Айреса была и вовсе провокацией, организованной самими властями. Фактов, говорящих в пользу этого, в фильме предостаточно.

Для начала вернемся к новостному выпуску в начале фильма. Один из сюжетов показывает якобы очередной запущенный жуками астероид, который живописно разносит залп орудия противокосмической обороны. Голос диктора гордо поясняет: система обороны планеты сильна как никогда! Надо понимать, подготовились со времен Буэнос-Айреса.

А теперь посмотрим на сцену с учебным полётом Кармен в академии имени Терешковой. Челнок будущей пилотессы как раз летит вдоль кольца орбитальных сооружений... И зритель видит на нем то самое орудие из новостей. А через километр – ещё одно.

Почти за год до Клендату система противокосмической обороны Земли уже была развернута, и, надо понимать, поразила бы астероид точно так же, как в новостном сюжете, если бы поступил приказ. Или если бы расчеты орудий в роковой день, скажем, не сняли с дежурства... вы поняли, вариантов много.

Первым тот самый астероид обнаруживает экипаж корабля «Роджер Янг» во время учебного полета неподалеку от Юпитера: там в это время как раз проходят стажировку Кармен и Зандер. И вот в чем загвоздка: «Роджер Янг» бы не наткнулся на астероид, следуй он изначальному плану полёта. Маршрут меняется в последний момент только потому, что Кармен замечает странность в полетном задании и перерасчитывает курс на оптимальный.

Причем, судя по всему, и заготовленный маршрут был весьма правдоподобен: ни более опытный Зандер, ни капитан Даладье не заметили ничего подозрительного. Но, конечно, авторы плана не рассчитывали на то, что курсантка-стажер Кармен Ибаньес окажется гением математики и космонавигации. Провокация скаймаршалов в этот момент реально повисла на волоске; её спас (и погубил почти девять миллионов жизней) слепой случай, из-за которого «Роджер Янг», уклоняясь от астероида, потерял антенну дальней связи.

Справедливости ради, в этой сцене есть и зерно неоднозначности: Зандер немедленно заявляет, что астероид таки прилетел со стороны карантинной зоны арахнидов. Не будем спрашивать, как он так быстро и однозначно рассчитал траекторию прилетевшего булыжника – вместо этого я утверждаю, что направление не значит вообще ничего. Во-первых, как уже было сказано, метеорит мог быть никем не направлен, а лететь к Земле сам по себе. А во-вторых… ну да об этом чуть позже.

Сильнее всего провокацию скаймаршалов выдает скорость реакции на разрушение Буэнос-Айреса со стороны федеральных… даже не властей, а СМИ. В день столкновения Джонни Рико как раз уже подал рапорт об уходе со службы и звонил родителям по видеосвязи, чтобы предупредить их о возвращении. Тень от приближающегося астероида опустилась на город буквально на глазах Джонни (и зрителя).

Спустя буквально пару минут идущий по «тропе позора» протагонист уже смотрит на видеостенде репортаж о гибели своей малой родины: возможно, в момент начала новостного выпуска семья Рико даже была еще жива. А самое главное, что вышедшая буквально в минуту катастрофы телепрограмма уже называет виновников трагедии: разумеется, астероид запустили жуки. Плазмой. Ну-ну.

И в том же выпуске говорится о том, что Совет Федерации принял решение о мобилизации и объявлении войны арахнидам.

Заметьте: не было никакого расследования и выяснения причин произошедшего, никаких комиссий, никаких учёных-консультантов – как будто виновник трагедии известен заранее. Потому что он, разумеется, и был назначен заранее. Кстати, отличную параллель в плане быстроты вынесения суждений можно провести с сюжетом более раннего выпуска ФедНета, в котором подозреваемый в убийстве был осуждён и казнён в день поимки.

Можно предположить, что такое директивное назначение виновных для властей Федерации – привычная практика.

Ну а дальше маховик ненависти и милитаристского угара раскручивается на полную мощность. В первом выпуске Федеральной Сети уже «военного времени» репортаж из разрушенного Буэнос-Айреса доводит манипуляцию чувствами зрителя до смешного: сразу после найденного в руинах семейного фото нам показывают мертвую собаку, а злобный бородатый мужик говорит в камеру, что «хороший жук – мёртвый жук», перефразируя известное высказывание генерала Шеридана о вполне реальных индейцах. Скаймаршал Диенс в своей речи перед федеральным собранием вообще откровенно палится, озвучивая истинные цели войны:

We must meet this threat with our valor, our blood, indeed with our very lives to ensure that human civilization, not insect, dominates this galaxy now and always!

В этом выпуске ФедНета зрителю раскрывают еще одну интересную подробность. Оказывается, в глубине карантинной зоны арахнидов все это время висела военная космическая станция «Тикондерога», которую теперь военное руководство Федерации использовало для передового развертывания войск и как базу подскока для вторжения на Клендату!

Заметьте, не на границе висела эта станция, а посреди жучьего космоса, deep inside the Arachnid Quarantine zone. Откуда она там взялась? Ой, неужели у Федерации уже были агрессивные планы на пространство расселения жуков, и они построили ее там заранее, пользуясь тем, что жуки не строят космических кораблей и не смогут ее уничтожить?

Или станцию разместили там, чтобы отслеживать и парировать обстрел пресловутыми астероидами? Тогда получается, что запущенная в Буэнос-Айрес каменюка прошла не то, что не сбитой, а незамеченной не одну, а целых две линии обороны! Возникают вопросы к профпригодности таких защитников, что уж сказать.

Помните, несколькими абзацами выше я обещал пояснить «во-вторых», почему прилет астероида со стороны карантинной зоны не доказывает вины арахнидов? Так всё просто. У жуков нет звездолётов и сверхсветового двигателя, а у Федерации есть и то, и другое, и военная космическая станция посреди жучиного пространства. При желании они могли поймать астероид из пресловутых поясов возле Клендату, приделать к нему сверхсветовой двигатель Черенкова (или, как он называется в фильме, C-drive) и запустить в сторону Земли. Кто проверять-то будет, в конце концов, если всё можно свалить на жуков?

Вот и получается, что у жуков слабенький мотив и отсутствие возможностей, а у Федерации – и мотив, и возможности. Вывод напрашивается.

Разумеется, федеральная верхушка сама не верила в ответственность арахнидов. Более того: она и разумными их не считала. Я утверждал это ещё в своем разборе первой битвы за Клендату, и держусь этой точки зрения до сих пор. На идее того, что жуки тупые и не смогут ввиду того оказать серьезное сопротивление, строились все планы вторжения на Клендату, и только после того, как тупые арахниды больно надавали пехоте и флоту по щам, в федеральных СМИ начали публиковать предположения о том, что насекомые, оказывается, могут думать, и что в трехсотом поколении арахнидской колонии могут рождаться мозговые жуки.

Забавно, что даже в показанном по ФедНету отрывке ток-шоу один из спикеров напирал на тупость арахнидов до последнего, даже называя саму идею разумных насекомых оскорбительной для человечества.

Спрашивается, как это общество, убежденное в неразумности своих соседей по галактике, вообще умудрилось поверить в угрозу с их стороны? А это извечный пропагандистский парадокс образа врага: он должен быть достаточно силён, чтобы быть опасным, и одновременно слабым, жалким и неполноценным, чтобы неизбежность победы над ним не вызывала сомнений. Парадоксально, но работает уже сотни лет – особенно с людьми, которые сами по себе о назначенных «врагах» никогда в жизни не задумывались. Но есть и обратная сторона: именно из такого восприятия соседей вырастают кровавые мясорубки на сотни тысяч трупов, которых начальнички потом клянутся никогда не повторять.

Ну и напоследок: перед самым началом вторжения на Клендату в эфир Федеральной Сети с военной станции Тикондерога выходит в эфир военный корреспондент. Конечно же, в лучших традициях военкоров он мимоходом сливает дату предстоящего наступления, а встретив главных героев – Рико, Диззи и Эйса, – произносит следующую фразу:

Some say the Bugs were provoked by the intrusion of humans into their natural habitat, that the «Live and Let Live» policy is preferable to war with the Bugs.

то есть,

Говорят, что жуков спровоцировало вторжение людей в их среду обитания, и политика мирного сосуществования предпочтительнее войны с ними.

Это, по-моему, одна из самых важных реплик за весь фильм – редкий голос разума в охваченной военной горячкой Федерации. Внутри сеттинга такое мнение высказывалось, наверное, некими либеральными диссидентами или просто честными учёными, но так и осталось маргинальным. Сам же Джонни Рико, услышав эту точку зрения, немедленно перебивает корреспондента:

I’m from Buenos Aires, and I say kill them all!»

Как сказал один умный человек, кровь деполитизирует. Человеку, потерявшему близких, очень трудно думать о чём-то, кроме собственного гнева и будущей мести, когда ему любезно показывают на виноватых. Тут и родных земных тараканов начнешь давить, как в рекламе…

Война повязывает кровью стороны конфликта, ожесточает их, и становится всё труднее судить о происходящем трезво и рационально – особенно когда эта ненависть подпитывается сверху. Это важная часть посыла фильма, предупреждение Пола Верховена зрителям, которое аудитория, увы, поняла далеко не сразу.

Что ж, котогики, это была первая часть моего аналитического сборника о сатире, социальных комментариях и идеях «Звездного десанта» Пола Верховена. В будущем мы ещё поговорим:

– о кителях и молниях;

– о критике Верховеном и Ноймайером идей Роберта Хайнлайна;

– о том, какие люди нужны Федерации;

– о единственном живом человеке в фильме среди марширующих автоматонов;

– о том, куда путь героя завел Джонни Рико;

– и о тех, кто без сомнений понял посыл фильма правильно.

Автор текста: Александр Тимофеев. Написано специально для CatGeek и читателей Pikabu.

🎮 🎲 Также читайте нас на других ресурсах:

• Телеграм ↩ – новости, заметки и розыгрыши.

• ВК ↩ – наша Родина.

• Ютуб ↩ – пробуем делать видео.

Мы всегда рады новым авторам. Если хотите предложить статью на CatGeek или заинтересованы в сотрудничестве — пишите сюда или сюда.

Голос из Холода

Мы с братом нашли ту антенну случайно. Вернее, не нашли — она сама будто вышла нам навстречу, одинокая и гордая, как мертвое дерево в ледяной пустыне Колымы.

Была зима 1994 года. Мы работали на заброшенной метеостанции, в двухстах километрах от Магадана. Брат Лев, радиоинженер по образованию, скучал по цивилизации. Я же, младший, просто хотел пережить эту зиму и вернуться домой с деньгами.

Антенна стояла в пяти километрах от станции, за холмом. Старая, военная, судя по всему. Решетчатая мачта, ржавые растяжки, скрипящие на ветру. Лев увидел ее в бинокль и сразу оживился.

— Павел, это же КВ! Короткие волны! — он хлопнул меня по плечу. — Может, хоть что-то поймаем, кроме метеосводок.

Мы пошли на следующий день. Мороз был под сорок, снег скрипел под ногами, как битое стекло. Небо — свинцовое, низкое, будто давило на макушку.

Антенна оказалась выше, чем казалось — метров тридцать. Основание ее утопало в снегу, но Лев, вооружившись лопатой, расчистил бетонный фундамент и нашел люк.

— Вход в бункер, — прошептал он, и его дыхание застыло белым облаком.

Люк поддался с четвертой попытки. Внутри пахло ржавчиной, холодом и чем-то еще — сладковатым, как увядшие цветы. Мы спустились по железным скобам в темноту.

Бункер был небольшим. Посреди комнаты стоял стол, на нем — покрытый пылью радиоприемник Р-250М, легенда среди радистов. Лев ахнул, как ребенок, увидевший чудо.

— Это же музейный экспонат! — Он смахнул пыль с панели. — И батареи... сухие, надо проверить...

Он возился с аппаратом минут двадцать. Я светил фонариком, чувствуя, как холод проникает сквозь меховую одежду. Тишина здесь была иной — густой, вязкой, словно пространство само поглощало звук.

И вдруг — щелчок.

Лампа приемника слабо загорелась оранжевым светом.

— Есть контакт, — прошептал Лев и начал крутить ручку настройки.

Сначала был только шум — белый, шипящий, как метель за стенами бункера. Затем — обрывки голосов на непонятных языках, писк телеграфа, далекие позывные. Мир, казалось, доносился до нас тонкими, рвущимися нитями.

И тогда Лев нашел ту частоту.

Сначала мы услышали музыку. Негромкую, старинную — вальс, кажется. Скрипка, фортепиано... звук был чистым, без помех, словно трансляция из соседней комнаты.

— Что за... — начал я, но Лев жестом велел молчать.

Музыка оборвалась на середине фразы.

Наступила тишина. Такая глубокая, что я услышал собственное сердцебиение.

И потом — голос.

Женский. Молодой. Она пела без слов — просто тянула одну ноту, чистую, как льдинка. Звук был неземным, пронзительным, он заполнил бункер, пополз по стенам, коснулся кожи холодными пальцами.

У меня пошли мурашки. Не просто мелкая дрожь по спине — а настоящая волна, от копчика до затылка, будто кто-то провел по позвоночнику лезвием. Волосы на руках встали дыбом.

Лев замер, его глаза были широко открыты.

Пение оборвалось. Раздался смех — детский, звонкий, счастливый. Прямо здесь, в наушниках, будто ребенок сидел у нас за плечом.

— Выключи, — прошептал я. — Лев, выключи.

Но он не мог оторваться. Его пальцы застыли на ручках настройки.

И тогда пришли звуки, которые я не забуду никогда.

Сначала — дыхание. Тяжелое, прерывистое, как у человека, которому не хватает воздуха. Потом — шепот. Не на русском, не на каком-либо другом языке, который я знал. Это был язык из щелчков, шипений и булькающих звуков, будто говорящий находился под водой.

А потом — наш с Левом разговор. Тот, что был у нас час назад, по дороге к антенне.

— ...думаешь, там что-то есть? — мой голос, но искаженный, растянутый.

— Все может быть... — ответил Лев из динамика, и в его голосе была чужая, чужая интонация.

Мы переглянулись. В глазах брата я увидел тот же ужас, что чувствовал сам.

Приемник замолчал. Свет лампы погас. И тут мы услышали это снаружи — слабый, далекий звук, тот самый вальс, доносящийся сверху, с антенны, будто сама мачта пела.

Мы выбежали из бункера, не закрывая люк. Наверху уже смеркалось. Антенна чернела на фоне багрового заката, а с ее вершины, казалось, струился тот самый звук — призрачный, не имеющий источника.

Больше мы туда не возвращались. Лев говорил, что, возможно, наткнулся на эффект "радиопризрака" — случайный отраженный сигнал, застрявший в ионосфере, блуждающая волна. Но он не мог объяснить, откуда взялся наш разговор, которого еще не было, когда сигнал, по идее, должен был быть пойман.

А иногда, в особенно тихие морозные ночи, мне кажется, что я слышу тот вальс. Не ухом — кожей. Будто сама земля Колымы, хранящая столько тайн и страданий, иногда напевает их. И я понимаю: мы слышали не просто сигнал.

Мы слышали сам Холод. И он слышал нас.

Кубическая тишина

Дождь в Смоленской области — это не просто погода. Это явление. Он не льёт, не барабанит — он ткает. Ткает серую, плотную вуаль из тумана, влажного мха и воспоминаний о войнах, которые эта земля впитала, как губка. Именно после такого дождя, в конце сентября, когда воздух пахнет прелой листвой и холодным металлом, его и нашёл Пётр Ильич.

Он шёл за белыми грибами, которые в ту осень пошли странно — не полянками, а одиночными, гордыми стражами на опушках. И вот, в овраге, куда ручей вымыл песчаную осыпь, его взгляд, скользя по корням вывороченной бурей ели, споткнулся.

Он не сверкал. Не светился. Это было первое странное. Предмет, лежавший у самого темного, сырого корня, был матовым, абсолютно черным. Но черным не как сажа или уголь, а как… отсутствие. Дыра в реальности размером с детский кубик. Петр Ильич, человек с руками, помнящими и плуг, и автомат, подошел, присел на корточки.

Куб был идеальным. Совершенно. Ни царапинки, ни шва, ни малейшей неровности на гранях. На ощупь — температура окружающего мха, но странно сухая. И самое главное — он был тяжелым. Непропорционально, невозможным образом тяжелым для своего размера, будто внутри него спрессовалась тяжесть веков. И была в нем тишина. Не просто отсутствие звука, а плотная, вязкая тишина, которая, казалось, втягивает в себя шум леса — шелест капель, щебет синицы, даже собственное дыхание Петра Ильича.

Он принёс его домой, в деревенский дом на окраине. Поставил на кухонный стол. И с этого момента обычный мир стал протекать, как вода сквозь решето.

Первое. Перестали идти часы. Все — и дедовы ходики с кукушкой, и электронные. Стрелки замирали, цифры гасли, едва куб оказывался в одной с ними комнате.
Второе. Кошка Мурка, существо независимое и прагматичное, обходила стол за три метра. Шерсть дыбом, зрачки — в щелочки. Она смотрела не на куб, а в пространство рядом с ним, словно видела что-то протяжённое и ужасное.
Третье. Петр Ильич стал видеть сны. Не свои. Обрывки. Звук топоров в дремучем лесу, крики на непонятном гортанном языке, холодный блеск кольчуги, а потом — оглушительную, всесокрушающую тишину от падения чего-то огромного с неба. И во всех снах присутствовал этот куб — то в руках жреца в звериной шкуре, то в центре начертанного на земле круга, то просто лежащий в чистом поле под свинцовым небом, вокруг — ни души.

Но самое завораживающее началось позже. Если вечером, при свете керосиновой лампы, смотреть на куб достаточно долго, на его гранях начинали проступать… не буквы. Скорее, узлы. Тончайшие, сложнейшие голографические переплетения линий, которые медленно вращались, уходя внутрь черноты. Они напоминали то карту галактик, то схему молекулы, то непостижимые математические формулы. И глядя на них, Петр Ильич, простой сельский житель, вдруг начинал смутно понимать. Понимать не умом, а костями, как понимают приближение бури. Он чувствовал, что этот куб — не предмет. Это граница. Склепка. Шов.

Однажды, в порыве смеси страха и одержимости, он взял кувалду и со всей силы ударил по кубу. Сталь, со свистом рассекая воздух, остановилась в сантиметре от матовой поверхности. Не отскочила. Застыла, будто в толще прозрачного стекла. А через секунду рукоятка в его руках рассыпалась в труху, как столетняя гниль. Куб не простил насилия.

Учёные из областного центра, которым он в конце концов позвонил, уехали ни с чем. Их приборы — георадары, спектрометры — либо молчали, либо выдавали бессмысленный хаос цифр. «Уникальный сплав, возможно, метеоритного происхождения, нужны исследования в столице…» — бормотали они, но в их глазах читался первобытный страх. Они боялись его трогать. Куб лежал на столе в избе Петра Ильича, и вся их «научная мощь» казалась жалкой детской возней перед лицом этой немой загадки.

Прошла зима. Петр Ильич поседел. Он почти не спал, жил в этом тягучем, изменённом кубом времени. Он перестал его изучать. Просто иногда садился рядом и смотрел. И куб, в свою очередь, наблюдал за ним. Это было несомненно. В его присутствии мысли успокаивались, суета мира отступала, и оставалась только древняя, холодная и бесконечно сложная ясность.

Он понял, что куб не случайно нашли здесь, на Смоленщине — крае, который был перекрестком дорог, мостом между мирами, лоскутом, сто раз залитым кровью и зашитым мирной травой. Этот куб был таким же перекрестком. Не дверью, а… стыком. Точкой, где слои реальности, как пласты геологической породы, сошлись и спаялись в одну неестественную, идеальную форму.

Весной, в ночь на Радуницу, Петр Ильич вышел с кубом в руках в поле за околицей. Небо было ясным, усыпанным звёздами. Он поднял куб к Млечному Пути, и в тот миг узоры на его гранях вспыхнули изнутри холодным сиянием далёких созвездий. Они ожили, завертелись, спроецировав в воздух вокруг на мгновение целую вселенную спиралей и светящихся точек. А потом погасли.

Петр Ильич опустил руку. Он больше не чувствовал его тяжести. Только лёгкость и тишину. Не пустую, а полную. Он вернулся домой и положил куб на стол. А утром его не было. Ни на столе, ни в доме, нигде.

Осталась лишь странная деталь. На том месте в овраге, где нашли куб, на следующее утро трава легла по идеальному квадрату, чуть темнее всей остальной. И ни одна травинка внутри этого квадрата больше не росла. Просто лежала, указывая на место, где на миг открылся шов между мирами, и откуда на наш, шумный и страдающий, посмотрела безмолвная, геометрическая вечность.

— Подожди, подожди! — Она остановила меня жестом, будто отмахивалась от невидимой мухи. — Вчера вечером к тебе приходила Элис. Ждала-ждала, но тебя не было. Сидела на ступеньках, вся такая нарядная.

Во мне что-то екнуло, старая рана ноет перед дождём, но усталость была гуще и сильнее.
— Не осталась меня подождать? — спросил я, стараясь, чтобы голос не выдал ни интереса, ни тревоги.
— Нет, милый. Просто сунула тебе что-то под дверь и ушла. Выглядела… озадаченно. Совсем не такой, как обычно.

Я поблагодарил её ещё раз, вложив в слова всю остаточную учтивость, и наконец ввалился в квартиру. Воздух встретил меня запахом пыли, остывшего кофе и застоявшегося одиночества. У порога, как приговор, лежал кремовый конверт. Я наклонился, и в нос ударил её аромат — лёгкий, цветочный, с неуловимой ноткой полыни, что навсегда врезался в память. Я поднял его, отнес в кабинет и бросил на запылённый рабочий стол, словно это была не весточка, а неразорвавшаяся бомба. Потом поплёлся в спальню, сбросил плащ, и тот тяжёлым телом рухнул на пол. Ботинки слетели с ног с глухим стуком. Не дойдя до шкафа, я повалился на кровать, и матрас с жалобным скрипом принял мой вес. Даже рубашку снять не хватило сил — пуговицы казались титанической задачей.

Меня вырвало из забытья настойчивое, оглушительное трезвонение телефона. Звонок вгрызался в сознание, словно буравчик. Я зарылся лицом в подушку, надеясь, что тот, кто звонит, угомонится, сдохнет или мир благополучно кончится. Но звонок не смолкал, разрывая тишину с маниакальной, методичной назойливостью. Наконец, с проклятием, извлечённым прямо из глубин души, я поднялся, пошатываясь добрался до кабинета и сорвал трубку.

— Кому там опять не спится в приличное время?! — прохрипел я, и собственный голос показался мне чужим.

— Зейн? Это Микки. Ты в порядке? Уже пять вечера!

Я сонно посмотрел на карманные часы, валявшиеся на столе рядом с зияющим кремовым прямоугольником. Стрелки действительно показывали пять.

— Так чего ты хотел, дружище? — спросил я, с трудом фокусируя мутный взгляд на конверте.

— Я почти закончил своё дело, — доложил Микки, и в его голосе слышалось знакомое возбуждение, — и… ты слышал о случившемся в порту?

— Наверное, всё проспал, — буркнул я, проводя рукой по лицу. Щетина колола ладонь. — А что там?

— Горит корабль! Один из тех, что принадлежат какому-то Хрис… Хрисопому… в общем, какому-то Николаосу. По версии следователей — возгорание угля, мол, охрана бухала и курила где не надо. Но сами охранники клянутся, что это был призрак! Говорят, он метался по трюму, выл и скребся!

Микки почти фыркнул.

Пока он рассказывал, сонливость снова накатила тяжёлой, тёплой волной, затягивая на дно.

— Зачем ты мне это говоришь, Микки?

— Всех вызвали в участок! А до тебя дозвониться не могут! Капитан Корвер просто кипит! Готовит тебе выговор, а то и хуже. Лучше бы ты появился.

— Ладно, — вздохнул я, чувствуя, как веки слипаются. — Заеду завтра. Пока, Микки, мне надо... выспаться.

Я не поехал завтра. Появился в участке только через три дня, когда остатки чудовищной усталости наконец отпустили. Категорически не нравилось, как эти новые способности выжимают из меня все соки, оставляя лишь пустую, звенящую оболочку. Надо бы потренироваться, привыкнуть к ним, найти способ восстанавливаться быстрее. Но выхода я не видел. Похоже на попытку договориться с гравитацией.

В участке мне вручили новое дело — очередное исчезновение богатого наследника, пахнущее скукой и семейными дрязгами. От двух других, более грязных, я отказался наотрез, сославшись на завал. И выслушал оглушительный разнос от Корвера. Он не кричал. Говорил сквозь зубы, и каждое слово походило на удар тупым ножом. Обещал мне если не увольнение, то перевод на патрулирование самых зловонных трущобных закоулков, где даже крысы брезгуют селиться. Пришлось писать объяснительную, выводя корявые строки о своей «частной операции» и «преследовании зацепок по поводу того самого эльфийского шёлка». Бред, конечно, но формально придраться было не к чему.

Вернувшись домой, я сидел за столом в кабинете и пил виски — один из подарков, вручённых в отделении по случаю повышения. Неплохой, надо признать, с нотками мёда и дыма. Но даже его изысканный вкус не мог пробиться сквозь стену апатии, что навалилась на меня тяжелой и липкой, словно смола. В голове была пустота, выжженная земля, а за окном медленно опускались сумерки — такие же серые и безнадежные, как и моё настроение.

«Видимо, не стоит себя так чрезмерно напрягать», — заключил я про себя, отпивая последний глоток и наливая новую порцию. Золотистая жидкость плескалась в стакане, отражая тусклый свет лампы. Но это была ложь — сладкая и удобная. В этой тихой войне, которую я вёл против всего города, расслабиться означало умереть. Пусть даже плата за бдительность — медленное перемалывание собственной души в порошок.

Просидев так до самых предрассветных сумерек, пока за окном чернота не начала разбавляться грязно-серым цветом, я осушил две пузатые бутылки выдержанного виски. Оно не приносило опьянения, лишь размывало острые углы реальности и заливало внутреннюю пустоту обманчивым теплом. С похмельной ясностью, которая больнее трезвости, я наконец вскрыл папку с делом о пропаже сына богатых родителей. Роберт и Анна Грейвены. Их отпрыск, Питер, исчез после вечеринки с друзьями. Классика: дорогой ресторан, потом модный бар, покупка «веселья» у местного дилера для продолжения банкета. Питер отошел в сторону, в сырую мглу за кустами, «по нужде», и канул в небытие. Друзья заявили в управление почти сразу — что выглядело подозрительно, ведь обычно мажоры до последнего тянут с полицией, опасаясь скандала.

Дело пахло не просто пропажей богатого наследника. Оно пахло возможностью. И кое-какими скользкими связями, которые могли привести куда надо.

Я набрал номер, выцарапав его на диске с мутной головой.
— Резиденция Ла Бруньеров, у аппарата Арнольд, — раздался вышколенный, абсолютно ровный голос дворецкого.

Я помолчал, наслаждаясь тишиной и представляя себе, как там, по ту сторону провода, могло дрогнуть хотя бы одно веко.
— Доброе утро, Арнольд, это детектив Зейн Арчер, — наконец произнес я, и мой голос прозвучал хрипловато. — Вам известно что-нибудь о семье Грейвен?

— Признаюсь, сэр, не имел счастья лично знакомиться, — прозвучал достойнейший ответ. — Но господин Эйден, насколько мне известно, дружит с мистером Питером. Неужто приключилось нечто досадное с одним из членов сей почтенной семьи?

— Возможно, — уклончиво бросил я, чувствуя, как в голове начинает складываться пазл. — А где в данный момент пребывает господин Эйден?

— Господин Эйден изволит отдыхать после ночного променада. Позвать его к аппарату?
— Не стоит, — отрезал я. — Культурный визит произведёт куда большее впечатление.

Попрощавшись, я решил начать с места происшествия. Поймал такси с заляпанными брызгами стёклами и высадился на промозглом ветру неподалёку от парка, бросив водителю мелочь без сдачи. Утро только начиналось, в парке редкие бегуны шоркали кроссовками по влажному асфальту, их дыхание стелилось белым паром.

По размытым описаниям я нашёл то самое место — ничем не примечательный участок газона, примятую траву, кусты, пахнущие гнилыми листьями и влажной землёй. Прохожие — редкие в этот час — косились на мою помятую одежду и двухдневную щетину с плохо скрываемым отвращением. Я игнорировал их, сосредоточившись на поисках. Вглядывался в землю, пытаясь уловить хоть какой-то след, аромат улики, тот самый внутренний зов, который иногда вёл меня сквозь городскую грязь. Но ничего. Ни обронённых предметов, ни сломанных веток, ни клочка ткани. Земля и кусты хранили мёртвое, упрямое молчание. Я потратил на бессмысленный осмотр несколько часов, пока пальцы не задеревенели от холода.

В конце концов, я нашёл тот самый бар неподалёку с вывеской, мигавшей жалкими неоновыми огнями даже днём. Усевшись на липкий табурет у стойки, пахнувшей старым пивом и тряпками, я заказал виски и кивнул в сторону парка.

— Привет. Ты тут не слыхал чего-нибудь о пропаже паренька на днях? Богатенький сынок.

Бармен — жилистый тип с лицом, которое видело слишком многое, пожал плечами.

— Слухов тут, как отходов в канаве. И о пропажах тоже. Этот не первый и не последний.

— Все они исчезли именно здесь? Или ещё где-нибудь? — Я сделал глоток. Жидкость обожгла горло, но не принесла ни облегчения, ни ясности.

— Ходят слухи, мол, народ пропадает то прямо среди мясных рядов, то во дворе какого-нибудь доходняка растворится. А копы-то? — он выразительно фыркнул, протирая стекло полотенцем. — Им и дела нет. Сразу записывают либо в беглые бродяги, либо в самоубийцы — мол, сам нарвался.

Я молча достал свой значок детектива и положил на липкую стойку. Металл глухо стукнул по дереву. Лицо бармена вытянулось, в глазах мелькнула знакомая смесь страха и подобострастия.
— Ох, сэр, я не знал… я вовсе не хотел… Просто болтаю…

Я махнул рукой, прерывая его лепет. Мысли уже работали в другом направлении, выстраивая карту городских провалов.

— Конкретные места назовёте? Где именно пропадали? Без общих слов!

— Точно не знаю, честное слово! — он заёрзал, отводя взгляд. — Но… в районе Старых заводов, слышал. И в Сумерках, возле бульвара Грифона.

Я кивнул, допил виски, оставил на стойке несколько десятков крон и вышел обратно в холод. Информация была скудной, как похлебка нищего, но это было началом. И в ней уже проступал первый, нежеланный призрак связи — Эйден Ла Бруньер. Не хотелось бы, чтобы он оказался в центре этой паутины, но тень его имени уже легла на карту. Придётся идти по ней.

Дверь бара Джимми тихо скрипнула, впуская свежий воздух, и уютная, слегка хмельная атмосфера сразу потеплела и наполнилась особенным теплом. Запах старого пива, пота и дешёвой махорки стал резче, почти металлическим. Двое коренастых вышибал у стены, чьи лица были пусты, словно заброшенные карьеры, разом повернулись ко мне головами. Сам Джимми за стойкой не шевельнулся, лишь его взгляд, обычно мутный, сделался тяжёлым и острым, будто обсидиановый скальпель.

По его почти незаметному кивку, едва уловимому движению брови оба охранника плавно, без суеты извлекли из-под курток массивные пистолеты. Я не стал отставать — «Ворон» оказался в моей руке с таким же отработанным, почти ленивым щелчком, словно это была всего лишь мысль, облачённая в холодную сталь.

— И что, — спокойно, почти задумчиво произнес я, медленно переводя ствол от одного каменного лица к другому, — неужели не рад старому знакомому, Джимми?

— «Синие Птицы» оценили твою голову в круглую сумму, Арчер, — голос Джимми был низким, хриплым от виски и сигарет, и абсолютно ровным. — В прошлый раз ты двоих их ребят отправил в лучший из миров.

— Ну так у них и был выбор, — парировал я, не сводя с него глаз. — Могли уйти. Решили проверить, чей палец на спусковом крючке окажется проворнее. А эти? — Я кивнул в сторону его головорезов. — Тоже горят желанием пополнить статистику?

Те переглянулись, и в их пустых глазах мелькнула тень сомнения. Джимми фыркнул, и из его горла вырвался звук, похожий на скрежет гравия.

— Чего тебе опять надо?

— Слышал, будто люди стали пропадать, как сквозь землю, — сказал я, не опуская оружия.
— Может, до тебя долетели слухи? А насчёт тех парней… Я могу лично нанести визит вежливости старейшинам «Птиц». Уверен, они будут в восторге, узнав, почему их люди лезут под пули без прямого приказа.

Джимми с минуту изучал моё лицо, его взгляд скользил по моим глазам, щекам, губам, выискивая фальшь. Затем он коротко кивнул своим ребятам. Те опустили стволы, но не убрали их, пальцы всё так же лежали на спусковых крючках.
— Говори. Быстро.

— У меня на руках оказалось два весьма качественных ствола, — сообщил я, наконец убирая «Ворона» в кобуру под мышкой. — Не при мне, лежат в надёжном месте. Мне их… подарили на память щедрые знакомые. Что скажешь, Джимми? Примут такой дар?

Он хмыкнул, и уголок его рта дрогнул.

— Передам наверх, что ты хочешь поговорить. Но парой железок тут не откупишься.

— Разумеется, Джимми, я не наивен, — я сделал шаг к стойке. — Это всего лишь аперитив, знак моего искреннего расположения. Так что? Слышал что-то? Видел, может? И налей уже чего-нибудь согревающего — к тебе зашёл товарищ, между прочим.

— Не товарищ ты мне, мусорская собака, — огрызнулся он, но всё же достал из-под стойки запотевшую бутылку без этикетки, из горлышка которой ударил резкий, сивушный дух.

Пока он наливал мне в гранёный стакан мутную, маслянистую жидкость, спросил, не глядя:
— Чего вдруг копов заинтересовала чья-то пропажа? Обычно вам на трущобный сброд плевать с высокой колокольни.

— Люди не должны бесследно исчезать, — честно ответил я, делая вид, что не испытываю отвращения к его отраве. — Это дурной тон. К тому же, это входит в мои должностные обязанности. Их исполняю.

Джимми рассмеялся — коротким, сухим, словно звук ломаемой кости.

Кто-то в тёмном углу зала, у бильярдного стола, хрипло вторил ему.

— Должностные обязанности… — он покачал своей лысой головой и, к моему удивлению, щипчиками бросил в мой стакан пару кубиков грязноватого, уже начинающего таять льда.

— О, — сказал я, вращая стакан, — прогресс. Цивилизация добралась и до тебя. Теперь рассказывай. Я даже конспектировать буду.

Я достал потёртый блокнот. Джимми, наклонившись через стойку и понизив голос до доверительного шепота, поведал, что тихая охота началась ещё прошлой зимой.

— Сначала пропадали только в Трущобах. И ваши мундиры на это и вправду забивали. Потом пошли пропажи в Сумерках. А этой осенью — уже и в садах самих Холмов. Но тем, кто живёт в Трущобах… — он многозначительно посмотрел на меня, и в его глазах на мгновение мелькнуло что-то древнее и простое, как страх темноты, — от судьбы и так перепадает по полной. Просто привыкли, что ночью творится нечто недоброе, и перестали шляться по тёмным переулкам в гордом одиночестве. Выживают кто как может. Кто тихо, а кто — с громким треском.

Я сердечно поблагодарил его за беседу, оставил на стойке десяток крон тяжёлой серебряной монетой, глухо звякнувшей о дерево, и вышел на улицу.

Ночной воздух ударил в лицо — влажный и холодный, пахнущий грядущим дождём, выхлопами и сладковатым душком гниющей в канаве органики. И вдруг сквозь всю эту городскую вонь я ощутил нечто странное. Едва уловимую вибрацию, доносящуюся откуда-то из глубин города, из самых его чёрных кишок. Это чувство не походило ни на любопытство, ни на гнев, ни на злость. Оно было иным. Пустым. Ненасытным.

Это был голод. Холодный, бездушный и всепоглощающий.

Читать далее

1857 год. Команда застрявшего в северных льдах датского корабля спасает раненого мужчину от похожего на человека чудовища, которое невозможно убить. Тот рассказывает капитану свою историю: его зовут Виктор Франкенштейн, он сын знаменитого врача, и с самого детства вынашивал идею оживить мёртвую плоть. У него появилась возможность проводить в этой сфере всевозможные эксперименты, когда дядя невесты младшего брата Виктора предложил ему неограниченное финансирование.