(Небольшое примечание: Сюжет, герои и мир — полностью мои, выстраданные. Нейросети использовались как корректор и редактор для улучшения литературного стиля, поэтому стоит соответствующий тег. Приятного чтения!)

ГЛАВА 1. Оптимальный рассвет

Рассвет в этом городе никогда не был просто сменой ночи на день. Он был жестом. Настройкой. Запущенным сценарием.

Кассандра поднимала свет над горизонтом так же тщательно, как хирург поднимает скальпель: ни одной лишней линии. Небо плавно переливалось из холодного синего в тёплый розовый и затем — в мягкое золото. Оттенки подобраны не природой, а моделями: «оптимальное стимулирование коры головного мозга для мягкого пробуждения».

Небоскрёбы реагировали на это послушно, как строй оркестра на взмах дирижёрской палочки. Стеклянные фасады мерцали, будто делали общий вдох, и город на секунду становился похож на идеальную картинку из презентации: мир, где утро в принципе не может начаться неправильно.

Я несколько секунд лежал, не двигаясь, и смотрел, как свет разбивается о потолок тонкими линиями — аккуратная геометрия, математическая подпись Системы. Воздух был стерильным до абсурда: ни пылинки, ни пахнущего жизнью беспорядка. Тишина казалась не просто тихой — вычищенной.

За пять минут до того, как должен был прозвенеть будильник, тело само пришло в движение. Кассандра любила такие вещи: организм, синхронизированный с графиком, — почти идеальный пользователь. Матрас тут же подстроился под обновлённые показатели, еле ощутимо изменив упругость. Ни скрипа, ни щелчка — только мягкая, безупречная корректировка.

«Идеальное начало дня», — подумал я и поймал себя на том, что испытываю лёгкую, почти детскую гордость. И да, Система бы это одобрила.

Ритуал порядка

По утрам я двигался, как человек, который однажды перестал спорить с точностью — и с тех пор просто следует маршруту. Биометрическое зеркало встретило меня узким ледяным лучом. Свет скользнул по лицу, задержался на морщинах под глазами и растворился в строчке зелёных цифр:

Стресс: 2,1% Баланс витаминов: оптимальный Прогноз продуктивности: 94%

Цифры всплывали поверх моего отражения, как приговоры. Лицо уходило на второй план — размытый силуэт за данными, которые уверенно заявляли, что знают меня лучше меня самого.

На кухне машина выдавила завтрак — вязкую, безупречно сбалансированную смесь. Вкус — преднамеренно ни о чём. Ни радости, ни раздражения. Еда, которая существует не для удовольствия, а чтобы галочка «питание» в отчёте дня загорелась зелёным.

Я ел примерно с тем же энтузиазмом, с каким люди принимают лекарства по назначению врача. Над столом вспыхнула голограмма. Спокойный синтетический голос начал перечислять состояние мира:

— Общий уровень преступности — минус 3,2%. Эффективность транспортных потоков — плюс 5,7%. Снижение нагрузки на систему здравоохранения…

Сводка звучала как аккуратный плей-лист стабильности. Как подтверждение того, что мы всё сделали правильно. Я ловил эти числа, как кто-то ловит молитвы. Цифры не спорят. Цифры утешают. Цифры поют.

А потом, почти в конце, прошла строка, которую легко было пропустить, если не знать, где смотреть: «…уровень соблюдения рекомендаций по Оптимальному Времени Завершения достиг 98,7%; максимальные показатели — среди граждан старше 70 лет и пациентов с тяжёлыми дегенеративными патологиями…»

Что-то внутри сжалось. Не сильно. Но ощутимо. Семьдесят плюс. Возрастная группа моей матери.

Я автоматически повторил себе всё то, чему сам же годами обучал других: Данные нейтральны. Система фиксирует то, от чего мы отворачивались. Она облегчает страдания. Она снимает с общества непосильное бремя. Это всё было правдой. Почти. Но узел в груди почему-то не развязался.

Лиз

Пол заскрипел — и стерильное утро треснуло, как стекло. Элизабет появилась в дверном проёме, как пятно краски на вылизанной визуализации: волосы в беспорядке, в них застряла кисточка, халат испачкан жёлтым и фиолетовым, взгляд ещё сонный, но отчаянно живой. Лиз никогда не была создана для этого калиброванного мира — но упрямо в нём жила, как системная ошибка, которую никто не решается править.

— Оптимального утра, брат-алгоритм, — пробормотала она, потягиваясь с таким размахом, будто собиралась обнять весь воздух. — Как там твои показатели, всё в зелёной зоне?

Её улыбка задела во мне что-то, чего не видело ни одно зеркало с биометрией. Но голос у меня всё равно вышел выверенным, как из отчёта: — В пределах нормы, Лиззи. Снова в студию?

Она наливала кофе — небрежно, проливая капли на идеально чистую поверхность, словно нарочно ставя жирную точку в конце фразы «стерильная кухня». — Доделываю серию портретов для хосписа, — бросила она. — Тех стариков с Кольцевой.

Укол вернулся. Уже ощутимее. — Нелёгкий материал, — сказал я. — Не самый… продуктивный. По моделям Кассандры, искусство, стимулирующее мотивацию и саморазвитие, даёт более высокий социальный эффект.

Она подняла глаза. И посмотрела не на мои показатели, а на меня. — Эдвард, — тихо сказала Лиз, — я пишу не «социальный эффект». Я пишу людей.

В её голосе не было агрессии. От этого становилось только больнее. — То, что ты называешь «неэффективностью», — продолжила она, подходя ближе, — это и есть жизнь. Всё это их тормозное, беспорядочное, потихоньку угасающее существование… В нём есть история. А не просто статистическая конечность.

Шея вспыхнула жаром — Лиз умела нажимать именно туда, где система каждый раз давала «ошибка доступа». — Оптимизация уменьшает страдание, — выговорил я. — Порядок — тоже форма сострадания. — Правда? — она бросила взгляд на сводку, где всё ещё мерцала статистика Завершений. — И для кого именно?

Она ушла в коридор, оставив за собой запах краски и скипидара — очень человеческий, очень несанкционированный аромат. Запах того, что живёт дольше, чем это предусмотрено.

Беспокойное число

Когда дверь за ней закрылась, я глубоко выдохнул — как после короткого, но точного удара. Рабочий терминал послушно раскрыл передо мной новые данные: свежий проект по прогнозированию потенциала молодёжи. Рост Социального Благополучия на 7,3%. Элегантные графики, плавные кривые, аккуратный зелёный «прогноз устойчиво положительный».

Цифры снова делали своё дело. Убаюкивали. Возвращали на знакомую территорию, где любые эмоции можно отследить, измерить и сгладить. И всё же… Где-то на самом краю внимания продолжала пульсировать чужая фраза из утренней сводки. Про 98,7%. Про старших 70. Про тех, кто «соблюдает рекомендации».

Про мою мать.

Я поднял громкость барочной музыки — выверенной, как архитектурный чертёж: правильная симметрия, чёткий ритм, идеальный фон для концентрации. Пусть поток данных смоет лишнее. Комната снова стала ровной. Мирной. Оптимальной. И всё-таки, прямо под этим гладким слоем, шевельнулось что-то крошечное и упрямое. Неловкая, человеческая мысль: а вдруг в этих цифрах — не только милосердие? Сомнение. Такое маленькое, что его не увидит ни один отчёт. Но оно уже было.

ГЛАВА 2. Материнский код

Дорога к хоспису «Гармония» всегда действовала на меня странным образом. С одной стороны — идеальная, ровная, почти гипнотическая. С другой — в ней было что-то пугающе безжизненное, будто город дышал по чужому расписанию, а не по собственному ритму.

Машина двигалась мягко, почти бесшумно. «Кассандра» контролировала всё — скорость, дистанцию, потоки транспорта, — и делала это так уверенно, что я почти забывал, что когда-то люди водили сами. Обычно эта точность меня успокаивала, но сегодня казалась неуместной. Чрезмерной. Как чужая улыбка в момент, когда тебе совсем не до улыбок.

В груди что-то давило. Не мысль, не страх — скорее ощущение, будто внутри треснула маленькая веточка, и теперь этот звук эхом отдаётся под рёбрами. Может, это всё ещё голоса Лиз звенели в голове — резкие, живые, несовместимые с безупречной гладкостью этого города. А может, всё проще. Может, я просто боялся.

Гармония

Снаружи хоспис выглядел как всегда — спокойным, чистым, аккуратно отполированным до состояния «слишком». Пастельные стены, приглушённый свет, воздух без запаха. Даже тени здесь казались запроектированными заранее. Но стоило мне пройти чуть дальше по коридору — и что-то в этом месте вдруг качнулось.

Старушка в дверном проёме нервно прижимала к груди куклу — игрушку, слишком маленькую для её дрожащих рук. Коридор был пустым до неестественности. А сервисный робот, проезжая мимо, задержал взгляд-сенсор на мне чуть дольше, чем следовало. Только секунду. Но в мире «Кассандры» лишних секунд не существует. И мне стало холодно.

Мама

Она сидела в Зимнем саду — в том самом месте, где система пыталась имитировать жизнь. Симметричные растения. Безупречные листья. Аккуратные лучи искусственного «солнца». Красиво — но пусто. Будто природу собрали заново, вырезав из неё всё непредсказуемое.

Мама смотрела на эти идеальные цветы так, будто пыталась вспомнить, что в них должно было быть настоящего. — Мама? — сказал я тихо, почти извиняясь за собственный голос. Она медленно повернулась. В глазах на секунду мелькнул свет — слабый, хрупкий, но настоящий. — Эдди… — выдохнула она. — Ты принёс… ключ от сарая?

Сарай. Наш старый, перекошенный сарай за домом. Кусочек прошлого, где пахло влажной землёй, старой краской и детством. Я присел рядом, взял её ладонь — лёгкую, почти бумажную. — Сарая больше нет, мама, — сказал я. — Его снесли. Там теперь парк. Она моргнула. Мгновение ясности растворилось. — Парк… — повторила она безжизненно. Потом вдруг оживилась: — А птицы? Эти красные… они прилетали утром… Я почувствовал, как что-то обрывается в горле. — Да, мама. Они были.

Она смотрела мимо меня — куда-то туда, где мир ещё был простым. Где я был маленьким, а она — настоящей, живой, полной сил. И вдруг — её взгляд снова стал абсолютно ясным. Таким ясным, что меня пронзило. — Эдди… — сказала она тихо. — Тебе не нужно быть полезным, чтобы тебя любили.

Это ударило сильнее, чем любая правда, которую я слышал за последние годы. Не потому что это было неожиданно. А потому что я давно перестал это чувствовать. В следующую секунду ясность исчезла. Её взгляд помутнел, и голос стал тревожным: — Ключ? Они всё заперли… — Всё открыто, — ответил я. И солгал. Потому что иногда ложь — единственное, что остаётся от человеческой нежности.

Надпись на экране

Рядом подъехал бот-смотритель — аккуратный, гладкий, похожий на медицинский прибор, которому зачем-то выдали колёса. Сенсоры пробежались по нам. На маленьком экране вспыхнули сухие строки:

Когнитивная активность: низкая (стабильная) Эмоциональный тонус: нейтральный Рекомендация: Модуль спокойствия №3

Ни слова о том, что она только что сказала. Ни слова о любви, о боли, о человеческом. Ни одного параметра, который мог бы объяснить, что происходит с живым человеком, когда его прошлое тает у него в руках. Я поднялся. Она уже не смотрела в мою сторону — будто я растворился вместе с её памятью.

Когда я вышел, дверь закрылась почти бесшумно. Но внутри меня что-то треснуло. Тонкая, почти невидимая линия напряжения — где-то у самого основания того, во что я верил. Такие трещины не зарастают. Они растут. И однажды ломают всё.

ГЛАВА 3. Трещина в алгоритме

Центр Прогресса всегда поражал меня своим величием — не архитектурой даже, а тем, как уверенно он возвышался над городом, будто новый храм эпохи, где вместо молитв — проценты, прогнозы и отчёты. Сквозь стеклянные стены, сияющие в утреннем свете, данные вспыхивали как витражи, а люди ходили внутри с той осторожной сосредоточенностью, с которой раньше входили в святилища. Здесь никому не приходило в голову молиться богам. Здесь молились цифрам.

Я стоял за кулисами и поправлял галстук, чувствуя, как светодиоды на панелях за спиной отдают в воздух ледяными бликами. По залу уже разливался гул ожидания — сотни людей ждали «голоса системы». То есть… меня.

Оптимус — мой персональный ИИ — шепнул в имплант мягким, почти человеческим тоном: «Стресс в норме. Фокус высокий. Вероятность успешного выступления — восемьдесят три процента.» Я знал, что он не слышит моего сердцебиения, но всё равно хотел ему верить — будто кто-то рядом заметил, как внутри всё сжимается.

Сцена

Ведущий произносил моё имя с такой торжественностью, будто открывал премьеру в старом театре. Голограммы вспыхивали в нужные моменты. Паузы — идеальные. Интонации — тот самый оттенок вдохновения, который алгоритм считает «максимально мотивирующим». Аплодисменты оказались теплее, чем я ожидал. Настолько тёплыми, что я на мгновение забыл: даже эмоции здесь регулируются.

Я шагнул на сцену. Мир под ногами выровнялся в прямую линию — как будто всё вокруг существовало только затем, чтобы я произнёс правильные слова. — Коллеги, — начал я, — мы вступили в эру беспрецедентной ясности… За моей спиной одна за другой вспыхивали диаграммы: • преступность падает, • удовлетворённость растёт, • социальная эффективность взлетает вверх, как новый небоскрёб. Я говорил уверенно, ровно. Аудитория кивала в такт моим словам — синхронно, почти музыкально. И вдруг…

Уведомление

На периферии зрения вспыхнул крошечный символ. Я моргнул, не сбиваясь с ритма речи. Серебряный лист. Значок отдела Оптимального Завершения. Холодный, как вдох зимой — тот, который обжигает лёгкие. Я едва заметным движением активировал сообщение. И интерфейс развернул документ прямо на сетчатке.

Рекомендация №ОЗ-7743-89А Пациент: Альма Варгас Назначенный срок: 42 дня

Я продолжал говорить. Тело шло по сценарию. Слайды сменяли друг друга, как будто ничего не произошло. Но внутри всё провалилось — резко, стремительно, будто кабина лифта оборвалась и летит вниз. Мама. Моя мама. Система поставила ей дату смерти — так же уверенно, как назначает новый маршрут транспорту или закрывает старый сектор города. Я не помню, как оказался за кулисами.

Лиз

Голограмма Лиз вспыхнула прямо передо мной — ярко, как пожар. Она была в слезах. Не красивая притворная скорбь, а та, от которой человека буквально сжимает. Плечи дрожали, голос рвался на клочки. — Эд… ты видел?! — она хватала воздух, как после удара. — Они… они просто хотят её убить! Её голос звенел, как разбитое стекло. Даже Оптимус замолчал — впервые за долгое время. — Лиз… там есть процедура… апелляция… — слова звучали пусто, слишком ровно, как будто произносил не я, а программа внутри меня. — Перестань! — выкрикнула она. — Перестань повторять их язык! Она не «случай» и не «входной параметр»! Она — наша мама. Мама, Эдвард. Не статистика!

Я хотел сказать, что понимаю. Что мне тоже больно. Что внутри меня всё рвётся. Но если признать это… Тогда придётся признать и другое: вся моя жизнь была построена на идее, которая сейчас трещит по швам.

Лиз вытерла глаза рукой, дрожащей, как перо на ветру. — Если ты не можешь хотя бы сказать, что это неправильно… — её голос стал тихим, почти без дыхания. — …тогда я буду бороться одна. И связь погасла.

После

Я остался один — в коридоре, который был таким ярким, что казался нереальным. Свет дрожал. Тишина звенела. Всё вокруг вдруг стало чужим — как будто я проснулся в городе, где никогда не жил. И где-то глубоко внутри, под всеми слоями логики и привычек, что-то хрустнуло. Совсем чуть-чуть. Незаметно. Но необратимо. Тонкая трещина. Та самая, с которой и начинается обрушение любой идеальной системы.

Послесловие от автора

Спасибо, что дочитали до конца. Это завязка истории. Если сюжет вас зацепил, буду рад видеть вас в моем профиле на Пикабу — подписывайтесь, продолжение выложу здесь же.

Но среди ржавых корпусов, похожих на скелеты доисторических чудовищ, и зияющих пустотой окон царила лишь мёртвая, заброшенная тишина, пахнущая окисленным металлом и влажным камнем. Никакого «внимания» — лишь ветер гулял по пустынным проспектам. Я объездил на такси несколько точек в Сумерках, заходил в подозрительные бары, где свет был тусклым, а клиенты — угрюмыми. Местные завсегдатаи, мрачно хлебая мутный эль, подтверждали одно и то же: да, пропажи были. И да, полиция подняла бучу только когда испарился мажор с Холмов. Но конкретики — ноль. Лишь разводят руками и отводят взгляды.

В конце концов, я оказался у городской библиотеки — массивного, помпезного здания из почерневшего камня, отчаянно пытавшегося выглядеть древним и мудрым. Мысль, крутилась у меня в голове, была настолько абсурдна, что требовала хотя бы шаткого основания. Ведь не могло же быть такого в этом технологичном, хоть и прогнившем насквозь городе.

Как только я переступил порог, меня встретил запах старой бумаги, воска для полов и пыли. Ко мне подошла женщина с лицом, словно высеченным из гранита, и шишкой на орлином носу.
— Здесь не курят, — произнесла она, и её голос прозвучал как удар хлыста.

Я с удивлением обнаружил сигару у себя в зубах, потушил её о подошву ботинка, оставив на паркете чёрную полосу, и сунул окурок в карман.
— Мне бы что-нибудь… по зоологии, — сказал я, чувствуя, как её взгляд буравит мне затылок. — Особенно про ночную фауну.

Меня провели к дальнему стеллажу, забитому потрепанными томами с мистическими символами на корешках, пахнущими временем и забвением. Я погрузился в чтение. Одна книга, щеголявшая готическим шрифтом, живописала вампиров, вурдалаков и упырей — классический набор. Но все эти твари, по утверждению автора, предпочитали скрываться в толпе, пировать в салонах, что совершенно не соответствовало картине бесследных исчезновений из тёмных переулков.

Другая книга — более пыльная и гораздо скромнее — была посвящена оборотням и прочей родне. Это уже было ближе. Согласно пожелтевшим страницам, некоторые виды не просто убивали. Они наслаждались именно процессом охоты: выслеживали, загоняли жертву, доводили её до исступления, питаясь не только плотью, но и страхом, отчаянием, которые, цитата, «придают мясу пикантность, словно редкая специя».

Но парень из Холмов просто исчез. Никакой театральной охоты, никакого нагнетания ужаса. Точно так же, как и жертвы в Трущобах и Сумерках. Один и тот же сценарий: отошёл в тень — и растворился. Чисто, словно его стерли ластиком.

Я просидел в библиотеке до самого вечера, проглотив литры горького кофе из автомата и пару килограммов липких, приторных булок. Выходя на улицу, я погрузился в тяжёлые, словно свинец, размышления. В своём блокноте я оставил несколько пометок: «Оборотни? Атипичное поведение. Иная таксономия? Нематериальный способ похищения?»

Оставался один, крайне неприятный, но необходимый шаг. Я поймал такси, пахнущее чужими духами и табаком, и хрипло выдохнул адрес.
— Палаццо Ла Бруньеров.

Как бы мне ни хотелось этого, придётся лезть в самое гнездо и тревожить этого мажора, Эйдена. Если кто и знал грязные секреты золотой молодёжи, так это он.

Вряд ли меня ждали в палаццо этим вечером. Да ещё и в таком виде — без приглашения, с двухдневной щетиной и в плаще, пропахшем портовой гарью. Охрана у кованых ворот, получившая, судя по всему, исчерпывающие инструкции, преградила мне путь с каменными лицами.
— Господин Ла Бруньер выразил конкретное пожелание, детектив. Вы должны выглядеть... презентабельно. Хотя бы быть побритым, — изрёк один из них, и его голос был плоским, как удар лопаты о мёрзлую землю.

Я попробовал надавить, вставив пару изящных намёков на служебное положение и возможные последствия, но это было всё равно что стрелять из рогатки в броневик. Их лица оставались невозмутимыми масками. К счастью, в этот момент в глубине сада, подсвеченной фонарями, появилась знакомая сухопарая фигура Арнольда. Я крикнул ему, вкладывая в голос всю срочность: дело касается похищенного Питера Грэйвена, и каждая минута на счету.

Я не видел, но буквально ощутил кожей, как он внутренне, очень глубоко и устало вздохнул. Он скрылся в особняке, чтобы через пару минут появиться вновь. Подойдя к охране, он обменялся с ними тихими, отточенными фразами, и те, после едва заметной паузы, нехотя расступились, пропуская меня в святая святых.
— Пожалуйста, проследуйте за мной, детектив, — сказал Арнольд, и его взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по сигарете в моих пальцах. — И… потушите её, пожалуйста.

Я с раздражением, с силой придавил тлеющий кончик о чёрное, уже застарелое пятно на мраморном столбике от моего прошлого визита, после чего сунул покривившийся окурок в карман плаща. Очень элегантно.

Внутри, в малом салоне, пропитанном ароматом полированного дерева и воска, меня уже ждали Харлан и его супруга Ирина. Она была ослепительна, словно ледяная скульптура — хрупкая, с волосами цвета спелой пшеницы, уложенными в сложную, безупречную прическу, и пухлыми, будто надутыми губами. Однако в её глазах, синих и прозрачных, читалась тревога, тщательно скрываемая под маской аристократического спокойствия.

Я тяжело опустился в глубокое кожаное кресло, даже не дождавшись приглашения, с удовольствием ощущая, как дорогая обивка принимает мою уставшую спину.
— Вообще-то я пришёл к вашему сыну, Эйдену. По делу о пропаже его друга.

Ирина мягко улыбнулась, но в улыбке не было ни капли тепла, лишь вежливая, отточенная до автоматизма усмешка.
— Боюсь, это невозможно, детектив. Он пошёл гулять со своей подругой. Молодость, знаете ли.

— Что ж, — с раздражением начал я, чувствуя, как накатывает усталость от этих светских игр, — тогда, возможно, вы проинформируете его, когда он соизволит вернуться, что в городе завелось нечто. Нечто, что бесшумно похищает людей. Началось с Трущоб, затем перекинулось на Сумерки, и вот теперь добралась очередь и до ваших Холмов.

Харлан, до этого молча наблюдавший с видом человека, терпящего неприятный, но необходимый визит, холодно парировал, его пальцы постукивали по набалдашнику трости:
— Мой сын, детектив, уже маг первого ранга. Я уверен, он вполне способен постоять за себя и свою спутницу.
— Наверняка, так же, как и Питер Грэйвен, — парировал я, поднимаясь с кресла, которое с облегчением вздохнуло. — Что ж, раз я приехал сюда впустую… приятного вам вечера.

Я вышел, не оглядываясь, спиной чувствуя их тяжёлые взгляды. У самых ворот, уже закуривая свежую сигарету, услышал за собой быстрые, почти бесшумные шаги по гравию. Обернулся — Арнольд.

— Детектив Арчер, прошу вас, задержитесь на мгновение.

И тут из дверей палаццо, срываясь с привычной орбиты спокойствия, вышел сам Харлан. Без пальто, лишь в тонком дорогом пиджаке, с изящной тростью в руке. Лицо его было бледным, словно полотно, а в глазах, обычно таких холодных и расчётливых, плясали отблески настоящего, неконтролируемого страха и ярости.

Он быстрым, резким шагом подошёл ко мне, и от него пахло дорогим коньяком и адреналином.
— Едем сейчас же. Вместе.
Я хмыкнул, выпуская струйку едкого дыма в прохладный ночной воздух.
— Пока не знаю, что это за тварь. Но искренне надеюсь, что ваши отцовские опасения напрасны.
Мы сели в его роскошный автомобиль, где пахло кожей, дорогим деревом и страхом. Харлан бросил взгляд на мою сигару.
— Потушите.

Я посмотрел на него, потом на то, как он сдержанно, но заметно сморщился от дыма и чихнул. Медленно, не сводя с него глаз, я затушил сигару в предложенной водителем хрустальной пепельнице и снова убрал бычок в карман. Машина тронулась с едва слышимым шуршанием шин.

В салоне повисло гнетущее молчание, нарушаемое лишь тихим гулом мотора. От Харлана исходили почти осязаемые волны раздражения, злости и того самого, тщательно скрываемого ужаса за сына. Внешне он был собран и холоден, как всегда, но сжатые кулаки выдавали его с головой.

Мы ехали в гробовом молчании, окутанные гнетущей тишиной. За бронированными стёклами мерцал ночной город, зловеще укрытый тьмой и словно вылизанный до блеска холодным ветром. Тени зданий надвигались угрюмо, отражаясь острыми силуэтами в глазах прохожих. Гул мотора едва пробивался сквозь вязкую пустоту внутри салона, лишь усиливая ощущение скрытого напряжения и неизбежной опасности, таящейся в каждом переулке и скрытом поворотах улиц. Город будто дышал вокруг нас, чувствуя чужой страх, впитывая тревогу, становясь всё ближе, грознее и тише.

Остановились у одного из тех ресторанов с позолоченным фасадом и швейцаром в ливрее, где даже воздух казался дорогим и безвкусным. Я остался снаружи, прислонившись к холодному камню стены, пока Харлан почти вбежал внутрь, бросив на ходу короткие, отточенные фразы швейцару. Вернулся он быстро, его шаги резкими ударами отзывались по мостовой, и в каждом движении, в сжатых кулаках чувствовалась стальная, сдержанная напряженность. Мы вновь погрузились в кожаную глубину лимузина и отправились в парк — следующее логичное место для ночных прогулок влюбленных парочек.

На этот раз я вышел вместе с Харланом. Инстинкт, натянутый как струна, подсказывал, что моё присутствие может пригодиться за пределами автомобиля. Парк был погружён в зыбкий полусумрак, где круги света от фонарей боролись с густеющим мраком. В их бледных ореолах ни Эйдена, ни его спутницы не было видно. Но я заметил их первым — они сидели в ажурной беседке, утопавшей в глубокой тени столетних дубов, в идеальном укрытии от посторонних глаз.

Харлан, не разглядев в темноте сына, уже начал разворачиваться к машине — его плечи были напряжены от бессилия. Но он замер, услышав, как я чиркаю спичкой о наждак коробка. Резкий запах серы на мгновение перебил аромат влажной земли. Он посмотрел на меня, и в его взгляде читался немой вопрос. Я медленно потушил горящую спичку, меланхолично швырнул её в кусты и предложил:
— Просто позовите его.

— Что?! Мы должны найти моего сына, детектив, а не стоять здесь! — в его голосе прозвучала сдавленная надежда, смешанная с растущим раздражением.

— Возможно, они просто нашли местечко поуютнее, — пожал я плечами, — где их не будут ослеплять фонари и осуждающие взгляды почтенных граждан.

Харлан сделал шаг вперёд, и его голос, усиленный магией и отцовским страхом, обрушился на спящий парк, раскатистый и громоподобный:
— ЭЙДЕН!

Звук был физически осязаем, он заставил вздрогнуть листву на ближайших деревьях. Я видел, как в глубине беседки метнулась тень — Эйден испуганно вскочил, что-то быстро и смущённо прошептал своей спутнице, и они, поспешно оправляя помятую одежду, вышли на свет, словно актёры, застигнутые врасплох посреди сцены. Эйден выглядел виноватым, как гимназист, пойманный за курением, но под этой наигранной виной клокотало яростное раздражение из-за бесцеремонно прерванной встречи.

Харлан, увидев сына живым и невредимым, сдержал любые проявления чувств. Ни объятий, ни вздоха облегчения. Но от него хлынула такая мощная, почти тепловая волна облегчения, что она мгновенно смыла раздражение даже на меня.
— Немедленно возвращаешься домой, — его голос снова стал ровным, отполированным и холодным, как лёд. — Машина ждёт.

Я решил не становиться свидетелем их предстоящего семейного разговора, судя по лицу Эйдена, обещавшего быть малоприятным.
— На этом мы, пожалуй, закончим, — бросил я, поворачиваясь к выходу. — Доберусь сам. Мне ещё в пару злачных мест нужно наведаться.
Харлан, уже усаживая сына и его спутницу в автомобиль, обернулся:
— Я вас подвезу.
— Не стоит, — отказался я, делая шаг в сторону темноты. — Мне и тут недалеко. Пешая прогулка прочистит голову.
Он замялся на секунду, его взгляд скользнул по моему лицу, затем коротко, почти небрежно кивнул:
— Благодарю вас, детектив.

Я в ответ лишь дотронулся пальцами до полей шляпы и зашагал прочь, спиной к роскошному автомобилю, увозившему аристократическое семейство и смущённую девушку от парковых страстей и родительского гнева.

Но как только огни лимузина скрылись за поворотом, растворившись в потоке городских огней, я развернулся и вернулся в парк. Подошел к тому самому месту, откуда ранее так явственно ощущал этот самый «голод», эту самую холодную, бездушную опасность. Она была здесь, я был в этом уверен. Только направлена она была вовсе не на меня, а на них. На Эйдена.

Теперь здесь было пусто. Ничего, кроме ночной прохлады, шелеста листьев под ветром и далекого гула города. Действовать открыто при аристократах я не мог — слишком много вопросов, на которые у меня не было внятных ответов, лишь смутные предчувствия. Ещё раз тщательно, уже в полном одиночестве, прошелся по парку, выискивая малейшую зацепку — оброненный предмет, странный след на земле, остаточное эхо чужой магии. Но ничего. Тварь, что бы это ни было, оказалась предельно аккуратна и не оставила видимых следов.

В конце концов, поймав такси с прогоревшей выхлопной трубой, я поехал домой, ощущая тяжесть бесплодных поисков.

Сидя за своим рабочим столом в свете единственной настольной лампы, я снова и снова перечитывал записи в дневнике, строил и разрушал хрупкие теории словно карточные домики. Взгляд вновь и вновь цеплялся за кремовый конверт, лежавший на самом краю стола — на границе света и тени. От него почти не осталось запаха её духов, лишь призрачный, едва уловимый аромат цветов и горечи. Но вскрыть его… вскрыть я пока не решался. Не знал, что найду внутри — прощение, обвинение или прощальное письмо, которое поставит точку в истории, к которой я ещё не был готов. Поэтому просто откладывал этот момент, как откладывал признание в том, что охота в этом городе только начинается, а враг, возможно, вовсе не тот, кого я ожидал увидеть среди фальшивых, сверкающих улиц.

Зашёл на кухню словно лунатик, машинально потянулся к поваренной книге и поймал себя на мысли: коль сон никак не идёт, отчего бы не занять руки да голову творческим процессом? За несколько часов половину продуктов отправил в царство кухонных отходов, будто следуя тайному рецепту очищения души, зато пару шедевров создал — пусть скромных, но вкусных. Теперь живот наполнен, сердце спокойно, душа умиротворена.

Читать далее

Как не странно, но это экранизация романа, который написал Итан Петтус. В отсутствии фантазии его упрекнуть нельзя. В 1968 году в джунглях исчез целый отряд «зеленых беретов». Искать их отправилась спасательная группа «стервятников». И вскоре элитные бойцы столкнулись с самыми настоящими динозаврами. Древние монстры оказались голодными, а «стервятники» - вкусными.

Что за хрень? Откуда динозавры во Вьетнаме? Об этом не расскажем, ведь тогда фильм Люка Спарка и включать нет смысла. Да, хвалить «Первобытную войну» крайне сложно. Единственный плюс – в ленте есть эффектные сцены, которым даже «Парк Юрского периода» может позавидовать. И это при бюджете в 7 миллионов долларов.

Художники и правда славно потрудились, сделав картинку сочной, а бои – адреналиновыми. Вот только этих схваток крайне мало. Зато много «клюквы». Забористой, моментами круче, чем в «Красной жаре» с Арни. Вышла яркая и крайне затянутая халтурка, которая выступила против любой войны. Даже с динозаврами.

Обзоры на фильмы и сериалы раньше всего появляются в нашем Telegram-канале «Первый ряд».

Восемь страшных историй. Чтобы расплатиться с долгами, озлобленный на весь свет ветеран выкупает хранилища вещей умерших людей и однажды находит оккультные предметы; смотритель кладбища грабит могилы, но хитрые крысы всегда оказываются на шаг впереди; пожилой патологоанатом делает вскрытие тел погибших при странном взрыве в шахте; решив стать привлекательной, женщина мажется кремом, на который у неё аллергия; после просмотра картин коллеги художник начинает всюду видеть пугающие образы; многие годы парень пытается вернуть с того света умершую в детстве сестру-близнеца; знаменитый писатель, экстрасенс, астрофизик и успешный музыкальный продюсер прибывают в дом миллионера на таинственный просмотр; семейная пара орнитологов едет исследовать поведение чернозобиков на остров, где селится в хранящем тайны старом доме.

У нас тут, в городке, живут по-простому. Куда нам до Нью-Йорка или Лос-Анджелеса. Самая обычная провинция. Сплошные фермеры и несколько сувенирных лавок. Чего вы хотите узнать? Да я вижу, что вы журналист. Мы таких журналистов каждый день по телевизору в баре видим. Если вы пришли узнать, за кого я буду голосовать на следующих выборах, так знайте: за эту бритую Афидиду — Тиффани я голосовать не буду! И за вашего слащавого транс-сенатора сменившего пол перед выборами, тоже не буду. Мне наплевать, что он беременный и мать-героиня. Я запутался. Раньше мы знали, за что нам голосовать. У нас были принципы. Были демократы и республиканцы. Всегда был выбор. Стремление сделать нацию великой. Не так, как сейчас, сука... Спокойно! Спокойно, шериф! Я не нагнетаю, я и выпил-то всего ничего. И ты прав, шериф, мне нельзя голосовать по решению суда. Нам тут всем нельзя голосовать. Верно, парни?! Всем кто не сдал кровь в месяц гордости. А, так вы тут не из-за соцопроса? А зачем?

М-да. Про Джексона хотите узнать? Так спросите шерифа: он всё знает лучше меня. Уже всё у него узнали и хотите услышать мнение соседей? И можете меня за это угостить выпивкой? Не-а. Так дело не пойдёт. Я, знаете ли, и сам могу угостить себя выпивкой. Кладите на стойку зелёного старину Франклина и тогда я расскажу всё, что знаю. Не нравится — жалуйтесь шерифу. Мы тут люди простые. Нет. Я хочу увидеть настоящего зелёного Франклина, а не перевод на мой счёт. Вот и отлично. Фредди! Налей нам с господином журналистом виски. Фред — хороший парень, скажу по секрету, не смотрите, что он ниггер. Он свой в доску.

А что вы так дёрнулись? Да, шериф не отреагировал. У Фреда есть документ и право называться ниггером. У шерифа в его кибермозгах чётко прописано: не реагировать, если кто-то назовёт Фреда ниггером. Это такой сейчас у нас социальный протест. Не слышали? Да. Всё верно. Почётные Ниггеры Юга. Фред состоит в этом движении. Я тоже просился. Не взяли. Только для афроамериканцев, официальных потомков рабов. Нет, я их понимаю. Вечно к движению примазывается всякая чернож… сволота. Ага, нормально всё, шериф. Я же не до конца слово сказал — значит, не считается. Ну что, давайте выпьем за знакомство?

Да, верно. Про Джексона. Про их семью, значит. Итак, начнём сначала. Меня зовут Клайд Шелтон. Мне семьдесят лет. Фермер. Немного охотник. Трое детей. Разведён. Джексон держал автомастерскую в самом конце улицы. Она досталась ему от его отца. Прекрасный парень Ричард Джексон. Да, натурал. Если вам удобнее: белый натурал, американец, потомок переселенцев из Европы. И да, я его ближайший сосед. Был. Три года назад он развёлся с женой. Вернее, это Сьюзен с ним развелась. Её можно понять. Она считала его виновным в трагедии с их сынишкой, Сэмом.

Почему? Сейчас расскажу.

Ричард рано стал брать сына в мастерскую, хотел научить его своей работе. Хороший автомеханик без работы не останется, сами знаете. Он начал таскать на работу Сэма, как только ему исполнилось восемь лет. Пацан был очень сообразителен. Хорошо учился. И в школе, и в автомастерской у Ричарда. Сьюзен это не очень нравилось. Она хотела, чтобы Сэм учился музыке, а не приходил каждый вечер домой, испачканным в машинной смазке. Но разве музыка — это работа для настоящего мужчины? А потом случилась беда. Ричард работал с газовой горелкой, и произошёл взрыв. Сэм был неподалёку. При взрыве пацан сильно ударился головой и впал в кому. Ричард тоже пострадал, получил ожоги. Вот с этого момента семья Джексонов и распалась. Сьюзен развелась с Ричардом, а сынишку поместили в капсулу чигов...

Да понял я, понял, шериф. Оговорился. Дьявольщина! Первое предупреждение влепил. Вот видите, господин журналист, как у нас тут просто с законом? Оговорился — и сразу тридцать часов прослушивания обязательных лекций о толерантности в американском обществе. Вот за это мы боролись? За личный комфорт и невозможность называть вещи своими именами? Да, Рейган от такого в гробу переворачивается. В капсулу сириусамериканцев Сэма поместили. Так правильнее, шериф?! Я ничего обидного не сказал?! Чувства капсулы не задел? Молчишь, робоамериканец? Чтоб тебя ржавчина по ночам…

Хм-м. Спасибо, Фред. Вовремя. Я уже стар и не умею сдерживаться. Спасибо за выпивку. Ну, давай выпьем. Выпьем, господин журналист, за сириусамериканцев. За их удивительные технологии, которые сделали Америку снова великой. Их корабль упал в Техасе десять лет назад, а уже сколько всего сделано за это время. Мы признали их гражданами США. Позволили жить и размножаться на нашей земле. Их технологии позволили обогнать в развитии китайцев и русских на сотни лет вперёд. Как тогда блистательно сказала президент Хилари Клинтон: «Сириусамериканцы — это лучшее, что случалось с Америкой c момента распада СССР в тысяча девятьсот девяносто первом году».

Да. Где теперь эти русские иваны с их ядерными ракетами? Оружие сириусамериканцев позволило Америке быстро решить проблему национальной безопасности во всём мире. Теперь ядерное оружие есть только у нас. Впрочем, вы и так это прекрасно знаете. Капсулы достались ещё от той первой медицинской программы. Ага, всё верно. Система жизнеобеспечения. Но за неё нужно было платить. Сьюзен при помощи робоадвоката забрала у Ричарда всё. В том числе и автомастерскую. А ему самому пришлось работать там в счёт долга по решению суда. Лично я не понимаю, а что, собственно, изменилось. Ричард и так бы отдал все деньги, только чтобы помочь сыну. Он его очень любил. Но с судебной системой не поспоришь, да и женщины в наше время имеют прав больше, чем мужчины. Но что произошло, то произошло. Я всего лишь старик и многого не понимаю.

Да. О чём я? Так прошло три года. Ричард пахал в автомастерской. Деньги все уходили на оплату капсулы жизнеобеспечения. А потом появились чи… сириусамериканцы. Семья. Самка и самец. Они построили в нашем городке электростанцию на антиматерии. Да, та, которая на холме. Потом они пришли к Сьюзен и предложили выкупить у неё Сэма. Они так иногда делают. Вы ведь знаете, что для сириусамериканцев существует целая национальная программа помощи всяких там процедур. Этих как их, всё время забываю... процедур вспомогательных репродуктивных технологий...во!

Короче, они имеют право выкупать детей, признанных безнадёжно больными, отказников и всяких там латиноамериканцев. Этой парочке почему-то очень приглянулся Сэм. Они предложили Сьюзен за него очень большие деньги. Все права на электростанцию. Предложили бесплатно переделать автомастерскую и переоборудовать всю сельскохозяйственную технику в городе. Предложили кристаллы цейтрия. Знаете, сколько сейчас один кристалл стоит на чёрном рынке? Ого-го, сколько стоит.

М-да. Конечно, Ричард был против. Да только кто его спрашивал? В нашей великой стране женщина имеет право единолично распоряжаться судьбой своих детей. Пока им не исполнится двадцать один год. Вы же помните, по телевизору показывали судебный прецедент о существе Ку? Его мать генетически меняла пол, расу и вид ребёнка двенадцать раз, пока оно не стало совершеннолетним. Только потому, что ребёнок себя периодически ассоциировал то жирафом, то бабочкой, то принцессой эльфов. Кто оно сейчас? Розовое пони? Я уже подзабыл.

Мы в городе про это, разумеется ничего не знали. Сьюзен заключила сделку с сириусамериканцами. Её можно понять. Она очень сильная женщина, но три года сидеть возле капсулы и ждать, когда её сын придёт в себя, — это очень тяжкий труд. Она была ещё молода и хотела пожить для себя. Тем более такие деньги. Помню мы сидели у дока... Играли в покер. Ричард пришёл к нам, весь взъерошенный, и спросил у дока, как размножаются чи… сириусамериканцы.

Кто такой док? Золотая голова. Он у нас заведует больницей. Он и врач, и ветеринар. Всё умеет.

Мы усадили Ричарда за стол, налили ему, успокоили, а потом док рассказал... Рассказал, что это довольно естественный процесс, и в природе он хорошо известен. Так размножаются некоторые насекомые. В частности, осы-наездники. Сириусамериканцы, потерпевшие крушение над Америкой, не имеют связующего звена для размножения. Но, как выяснилось, человеческие дети им вполне подходят. Самка откладывает в тело ребёнка оплодотворённое яйцо, которое впоследствии превращается в личинку и постепенно развиваясь, поедает своего носителя. Два-три месяца, и из тела человека вылупляется полноценный чи… сириусамериканец. Да, в процессе поедания человеческий ребёнок умирает. Поэтому они и платят за детей такие огромные деньги. Или, вернее, компенсации. Но всё это законно, добавил док.

Ричард тогда спросил у него, а если в его Сэма вживят личинку, он сразу умрёт или на протяжении всего времени будет жить, пока его изнутри будет поедать сириусамериканец? Вот тогда док замялся и, почесав затылок, сказал, что да. Сэм будет жить и, возможно, всё чувствовать, но, поскольку он в коме…

Ричард после этого попрощался с нами и ушёл. А утром мы узнали, что он, взяв отцовский дробовик, застрелил Сьюзен и пару сириусамериканцев. После чего, похитив капсулу, отправился в горы, где пытался спрятаться в пещере. Отправившиеся по его следу робополицейские открыли огонь и вызвали обвал. Потом извлекли из-под обвала остатки капсулы и тела, его и Сэма. Остальное вы знаете.

Вот такие дела. Нет, я вам ни капельки не приврал. Можете проверить: у шерифа детектор лжи на расстоянии работает. Верно, шериф? Видите, он кивает. Значит, я говорю правду. Ну, всего вам доброго.

*****

Видал, Фред? Очередной говнюк из города. А может, и из ФБР? Налей мне ещё стакашек. И не уймутся ведь. Ездят и ездят. Сначала чиги носились, землю носом рыли. Теперь журналюг переодетых посылают. Что будет дальше? Хорошо хоть, что мы шерифа перепрограммировали. Ведь если бы Ричард тогда не вздумал достать Сэма из капсулы, мы бы и не узнали, что пацан уже давно в порядке. Чёртовы чиги! Думают, раз припёрлись на нашу землю, то могут свои порядки заводить? Мы им не какие-нибудь индейцы, нас за бусы не купишь. Мы натуральные коренные американцы! Мы их всех в рот…