Париж, западный пригород, 1797.
Январские ночи самые холодные. Ветер выл злобно и задувал в щели. Их было множество в большом особняке. Потребовалось даже звать мастеровых, что б лучше замазать от сквозняков проёмы и трещины, не упустить нигде мельчайшие стыки. Вот только выявить все их оказалось непросто; а залепить дом сплошняком они не отважились. И ветер отыскивал дыры по-прежнему. Вот бы его нанять для ремонтных работ – но только пойди и поймай для начала! Такое не по силам самой Амидее. Сестра покорила огонь и воду, вздымала столбами вихри песка до небес. Однако справиться с сильным ветром, особенно злым и зимним, умели лишь старые ведьмы севера. Семейство Ланы прибыло с юга. Венеция была колыбелью их клана.
Порывами поддувало из камина. И целый ворох серой золы таскало мелкой позёмкой по полу. Служанка забыла вдавить задвижку, а вихрь, воспользовавшись этим, спустился винтом сквозь трубу и выполнил грязное дело. Убавленный в лампе огонь погас от его дуновения, после чего фитиль противно завонял жжёными тряпками. Она обожала запах пряных свечек, но их огни всегда танцевали, и, опасаясь пожара, свечей ей на ночь не оставляли.
Ещё Лана любила не спать до утра. Сегодня не желала ложиться вовсе. Просто завернулась с головой в одеяла и выставила на холод одно левое ухо. Слушала заунывные подвывания ветра в доме. Не вой был ей страшен, а то, чего за ним могла не услышать – старшая сестра обещала прийти из леса. Но славную и строгую Амидею знали все, вполне могла не явиться в обещанный день. А то и напутать месяц с годом. Когда женщины клана становились лесными, из чащи обратно их было уже не вытащить, разве что идти разыскивать самим. Сестру Лана в жизни видела трижды. И всем юным сердцем ждала свой четвёртый раз.
Вой за окном. Собачий или волчий. Хотели есть и замерзали. Они купили этот дом в окрестностях Парижа, и рядом с их особняком, на много миль, тянулся старый красивый лес. Беднягам было холодно, в такой-то сильный ветер и дождь. Тот начинал стучать по закрытым ставням, точно били палками в кавалеристские барабаны. Нет, никогда ей не понять, почему женщины их рода, взрослея, уходили в самые дремучие чащи и проводили там в одиночестве лета, сливались с землёй и водой, с деревьями. А платья, а балы? А гости, танцы, вся остальная жизнь? Теперь хорошо расспросить бы самой сестрицу – ведь Лане минуло двенадцать, служанки её называли взрослой. В последний раз ей было восемь, когда провели три короткие ночи вместе. В тот год умер отец-ведьмак – глава их семейства и опора большого клана. Лана запомнила время печали и горя, дни, когда вся семья дышала скорбью, а дом их потемнел и превратился в мрачный погреб. Он весь походил тогда на старый склеп, покрытый могильным мхом. Но как же дороги оказались мгновенья с её сестрой Амидеей! Любой их совместный день, хоть в траур, хоть в праздник. Она и была её семьёй – не сонм щебетавших служанок, не поучавшие гувернёры, не добрый садовник Жюль, не милая глупая горничная, взбивавшая ей на ночь подушки, а по утрам варившая с молоком какао.
Сестра же упрямо твердила: «Когда-нибудь придёшь сама. Ты подрасти немного. Хотя бы лет до ста – я буду ждать…»
До ста?! С ума сойти! Убить её тогда хотелось. В свои двенадцать Лане уже мерещилась за спиной старевшая вечность, с бесконечным шлейфом из лиц, событий, причин и жизненных обстоятельств. А тут – до ста... Нет, уж. Живите столько сами!
Часы забили громко. Заскрипели-затрещали шестерёнками, и с шумом закрутила лопасти встроенная в корпус ветряная мельница. Настала полночь – самый долгий бой часов; как в полдень, только слышно дальше и громче. По полу забегали чьи-то мягкие лапы. Кот Птолемей, не иначе. Домовых они вывели сразу, когда купили этот дом. Толку от этих пахабников было мало, занудство одно и ворчание. Кот уронил нарочно что-то с фруктового столика и начал катать играючи по каменным плитам. Сушеный инжир или финики. Шельмец любил подворовывать сладости. Есть их толком не ел, зато всюду прятал. Растащит теперь и золу из камина, за что утром получит хорошую взбучку. Скрываться он умел, вот только золу и следы за собой вытирать не научился. Всегда по дому блуждал словно призрак в ночи, сверкал в темноте зелёными глазищами, ворчал по углам недовольно, словно кого-то видел в них. Из всей домашней прислуги любил только горничную, и то потому, что кормила его с ладони. Лане раздирал порой в кровь руки, но всё же они как-то уживались. Кота держали в память об отце, а ему он был подарен её матерью. Затем они оба умерли – ушли в две весны, друг за дружкой, как жили. То были не лучшие годы в жизни юной Ланы. У старшей сестры Амидеи была своя мать. Из гротхенских ведьм, и вроде жила ещё где-то, не умерла. Расспрашивать сестру Лана не смела, но слышала, будто они не виделись много лет. Когда уходили жить в лес, надолго забывали про всех – про детей, матерей, племянников. Так был устроен ведьминский мир. Мать Амидеи ушла давно, но отец за ней не последовал. Нашлись у него на то причины. И хорошо, что нашлись. Так в его жизни появилась обычная женщина. Она дала жизнь другой из сестёр. Ведьмина кровь слабее оттого не стала, и в Лане отец видел в будущем большие силы. «Придёт её время, покажет себя», – говорил её матери. То было последнее лето, когда жизнь протекала беспечно и счастливо. Ей было шесть, были живы родители, а летом у них гостила Амидея. Все вместе тогда обсуждали переезд во Францию. И Лана мечтала о жизни в Париже…
После двенадцатого удара часов в доме наступила тишина. Даже ветер перестал завывать и гудеть утробно, застрял, обмяк где-то в глуби широкой каминной трубы. Когда-то Лана в неё залезала и пряталась. Хотела напугать служанку. Вся вывозилась только в чёрном угле и выкатилась из зева на пол, чихала и фыркала жирной сажей. Девушка подняла страшный визг, увидев бесёнка на белом мраморе, на крики сбежался весь дом. Лану потом отмывали в трёх сменных водах с песком и душистыми травами. Долго после этого не разрешали выходить на прогулки.
Темно. Молния за окном сверкнула ослепительно. А дальше тяжёлые тучи заволокли луну, полонили. Яркая и с огромными ноздрями, как на головке твердого сыра, она долго пялилась в её окно, но потом вдруг исчезла. Как же ей нравилось иногда оставаться в полной темноте! Видела она в ней не хуже Птолемея. И глаза её также горели, что пугало прежних служанок. К пяти годам отец научил её сдерживать ночью взгляд. Видеть начинала Лана при этом хуже, зато не сверкала хищным взглядом охотника. «Я вампир!» – пугала она у постели мать и нарочно «подсвечивала». Толька та не боялась, обнимала её, смеясь, и гладила по голове. Жаль, что родителей вдруг не стало…
Лана вздрогнула. Конечно же, она сомлела. Воздух под одеялом быстро согрелся и сделал веки тяжёлыми. Успел даже присниться короткий сон. Лицо прекрасной Амидеи слегка позабылось во всех чертах и подробностях, но в этом сне, что длился секунды, оно было чётким. Сестрица кружила в белых одеяниях под высоким потолком, а затем спустилась плавно, села возле неё на постель. Приблизилась к ней, склонившись, и велела проснуться. Она и проснулась.
Одеяла слетели с неё. Лана, босая и в одной сорочке, спрыгнула с высокой кровати на пол. Неужели проспала?! За окном всё также не было луны, и мерно стучал холодный дождь. Его она ощущала кожей сквозь толстое стекло – противный, мокрый, ледяной январский дождик! Бедные собаки и волки. Кошкам всегда было легче спрятаться. Особенно жирным и вредным пронырам как Птолемей. Он зашипел на неё, как только она «включила свет» в глазах. Зато теперь Лана видела лучше него, и плюхала в кромешной тьме по холодным плитам через комнату.
Остановилась она за дверьми снаружи. Там, в коридоре, ветер гулял с такой силой, будто в одной из комнат внизу открыли окна. Затем увидела на полу следы – зола от камина. Голые ноги прошли от её дверей прямо к лестнице. Вот уж действительно крепким был сон, она ничего совсем не слышала. Пошла по следам.
А в следующее мгновенье Лана удивилась ещё больше. Служанка Изабелла появилась с подносом в руках, без свечей и без лампы. Шагала в полной темноте и не боялась оступиться, в руках несла серебряный поднос. На нём стояли полный до краев бокал из прозрачного стекла Венеции, открытая бутылка вина и сладости в крохотной золотой вазочке. Глаза служанки были широко распахнуты, в ней не было ведьмовской крови и видеть в темноте она не могла. Однако шла, точно кто-то вёл. И поднималась уже вверх по ступеням, не слышала и не видела вокруг никого.
Сердце в груди Ланы затрепетала как у голубки. Ноги её уже замёрзли, но это и хорошо. Она, не чувствуя их, побежала по холодному полу. Обогнала служанку почти на самом верху. А потом поняла вдруг, что не знает, куда двигаться дальше. На втором этаже было двенадцать спальных комнат, и какая из них занята, выяснить она не могла. Пришлось ждать Изабеллу, мёрзнуть ещё больше, пританцовывая и сводя плечики, а дальше, на онемевших стопах, идти за ней хвостом.
Сиреневая спальня. Никогда бы Лана не подумала, что это был цвет Амидеи – ведьмы в этом вопросе проявляли щепетильность. На похоронах отца старшая сестра остановилась в красной. Однако красный взрослые считали цветом траура. Сегодня, и вообще на днях, никто не умер, и не было причин выбирать такие тона. Как и сиреневый, который был цветом матери Ланы. Но его Амидея выбрала, чтобы остановиться в их доме.
Двери открылись и повалил тёплый пар. От него запершило в горле. Ещё две служанки вышли навстречу Изабелле из комнаты с вёдрами. Вот, что за запах всюду витал внизу – тянуло с кухни, где грели горячую воду с травами. В сиреневой спальне стояла купель, она была до краёв полна. И в ней, по самую шею, в гребнях душистой розовой пены, спиной к дверям и к Лане, лежала молодая женщина. Будто почуяв новое присутствие, кроме привычных рядом служанок, она повернула чуть голову. Вслушалась. Но жест свой не завершила – вновь уложила красивую шею в удобную выемку.
– Знаешь, сколько раз я желала убить тебя?.. – произнёс тихий женственный голос спустя мгновения. – Наверное, трижды… Сначала – когда родилась. Хотела утопить в воде. В купели, похожей на эту…
Лана сглотнула. Давно же она не видела старшую сестру. Не знала, как ей ответить.
– За что?.. – осмелилась произнести лишь слово.
Молчанье. Тишина. Бокал вина от служанки с подноса. И снова молчанье.
– Отец бросил мать, – сказала она, наконец. – Мою, не твою. Остался с людьми. Моя мать ушла и появилась твоя – женщина из обычных… Не важно, спустя сколько лет…
Более тягостных для неё мгновений, чем последовавшие вслед за этим минуты, Лана за последние пару лет не испытывала. Сестра больше не произнесла ни слова. Молча лежала и пила вино. Служанки добавляли в купель горячей воды и подавали ей сладости. Изабелла, засучив рукава, взбивала тугую ароматную пену. В открытое окно залетал ветер и Лана продрогла насквозь; вся мерзость стоявшей снаружи погоды носилась теперь вокруг неё. Наверное, в тот миг ей стало хуже, чем псам и волкам, которых жалела за их тоскливый вой. Уж лучше в лесу, где можно забиться под корягу и спрятаться в глубокой норе. Она была почти готова свалиться в обморок, когда Амидея, всё также не поворачивая головы, подняла вдруг руку и щёлкнула над водой пальцами. Затем указала на столик.
– Подарок. Возьми, – сказала она. – Для тебя.
Свёрток, укутанный в зелёную бумагу, с огромным жёлтым бантом, лежал на том столике не таясь. Всё время лежал, просто она не заметила. Вошла и вниманием её завладела она – Амидея.
– Впрочем, постой, – остановила её внезапно сестра, когда на озябших ногах Лана послушно направилась к столику.
– Потом развернёшь и посмотришь, – сказала она ей изменившимся голосом. Повернулась и привстала из воды по плечи. – Замёрзла? Иди-ка сюда…
Лана остановилась. Подарка из рук не выпустила, пошла, обнявшись, вместе с ним. И видела, как на глазах меняется лицо сестры. Горящий взгляд лесной ведьмы быстро тускнел. Черты смягчались. И вскоре, когда она шагнула на ступень купели, на неё уже смотрело обычное лицо Амидеи – каким она его, насколько смогла, запомнила.
– Все ещё хочешь?.. – всхлипнула Лана, когда сестра обняла её за голову и стала нежно гладить пальцами по волосам. – Убить меня…Утопить в воде…
– Нет, – ответила Амидея, прижав её голову крепче. – А за тебя утоплю любого…
Никто из служанок наутро не вспомнил, как в грозовую ночь в их дом пришла Амидея. Более того, все вели себя так, будто Ами всегда жила здесь, не покидала Парижа. Осведомлены были о её привычках, знали всё о любимых блюдах, правильно расчесывали волосы, не надоедали по вечерам. Провести не удалось лишь Птолемея. Кот сестру панически боялся и почти не выходил из своих укрытий. Были у него тайные ходы, о которых знал только он, ими и передвигался.
А в самое первое утро, когда Лана проснулась и испугалась тишины с полумраком, думая, что Амидея ушла, как делала это раньше без предупреждения, ноздри её среагировали последними, после испуганных глаз и ушей. Однако, едва почуяла запахи трав и курений, то поняла, что сестра задержится на несколько дней. Успокоилась. На большее рассчитывать не приходилось. И встала с постели.
Обойдя дом и не застав нигде её, Лана, накинув на себя плащ и надев высокие сапоги, вышла наружу. Обошла снаружи особняк, вдоль зелёных насаждений, зная, что единственным местом, куда могла пойти сестра, были конюшни и псарня. И у конюшен на миг остановилась. Тихий равномерный звук послышался из-за угла. Когда же пошла дальше и повернула, то к, своему удивлению, увидела причину этого звука. Сразу замерла. Возле стены конюшни стоял солдат французской армии, из кавалерии, в новом красивом мундире. Смятый его колпак валялся в грязи, а сам он держался к конюшне лицом. И, медленно покачиваясь, тихо, но настойчиво лбом ударялся в бревенчатую стену.
– Что… это, Жером? – окликнула Лана идущего с ворохом соломы конюха.
– Офицер французской армии, госпожа, – ответил тот, как ни в чем ни бывало, будто этот офицер и должен был тут стоять. Как кони в стойле.
– Вчера, когда я отнесла тебя спать, – бесшумно появилась рядом сестра, – вернулась к себе домываться. Он видел меня нагую через окно, с улицы. Начал свистеть и полез через изгородь. Теперь стоит тут.
На лице Амидеи отразилась тень легкой презрительной улыбки. Словно хотела сказать: вот оно – не видела людей давно и опять наступила в них.
– Отпусти его, – попросила Лана.
В этот же миг офицер словно очнулся. Правда, не до конца. Он всё ещё не понимал, где находится, а пребывал будто во сне с каким-то видимым только ему антуражем. Однако уже не желал стучать посиневшим лбом о стену, по нему и так стекали две тоненькие струйки крови. Повернулся и медленно поплёлся вдоль стены конюшни к воротам. А по пути прихватил зачем-то с земли седло.
– Обожди!.. Не твоё!.. – побежал за ним конюх. Вручил ему грязный его колпак, отобрал седло и выпроводил. Слуга будто бы только понял, что возле дома во дворе оказался чужой, и с ворчанием закрывал за ним в воротах калитку. Как же умела сестра повелевать людьми!
Зато из прислуги о ней никто не вспомнит, когда уйдёт, завершив свои дела.
– Зачем ты приехала? – спросила Лана. Она ждала её и знала, что Амидея должна была объявиться в этот день. Письмо от неё пришлое ещё осенью. Но никто никогда не знал, ради чего приезжала она. Даже на похороны отца трауру, слезам и горю Ами уделила времени не больше, чем горькому кофе, который пила по утрам и делала это с удовольствием. В лес с собой зёрен она не брала, и можно было подумать, что выходила из дебрей ради этих нескольких чашек. Несколько минут и несколько терпких глотков, но в глазах её, на лице светилось всегда удовольствие.
– К тебе, – ответила Амидея. – Гонишь уже?
– Нет, – замотала головой Лана. Подошла ближе. Взяла сестру за руку…
Через несколько дней они выезжали вдвоём в Париж. Гуляли в Тюильри. Всем горожанкам, напыщенным и разряженным, с огромными зимними зонтиками, вошедшими в моду позапрошлой зимой, Амидея могла утереть носы. Изящная, грациозная, с жестами благородной египетской аналастанки, она заняла бы по праву трон королевы города. Если б так не ненавидела его.
Вечером же побывали в опере. С гастролями из России приезжала труппа – кажется, из Большого Театра. Лана осталась под сильным впечатлением. А после ужина в городе нашли тихий парк, где при свете фонарей гуляли вдвоём допоздна. На скамье в том парке, у дальнего выхода, где огней было меньше, но больше зелёных лужаек, Лана увидела двух женщин. Они сидели вместе и тихо шептались. Одна из них и в темноте казалась прекрасней Деметры. Подруга же её еле держалась, была на вид бледнее дохлой моли и под глазами у неё чернели круги. «Жертва…» – сразу стало понятно, когда хищно блеснули зрачки второй, чернокудрой красавицы. Встретившись глазами с Амидеей, они холодно поприветствовали друг друга едва заметным наклоном головы и такой же надменной улыбкой. «Это Гая…» – произнесла сестра. А потом, обернувшись на миг, Лана видела, как красивая Гая запрокинула голову спутницы и сосала уже до конца.
– Она – вампирша, – представила её Амидея, когда они отошли далеко, оставив одной из них право на кровь другой. – Кровожадная сука. Но со своей сестрой Кирой они присматривают за тобой. Со смерти отца. Лучше них стражей нет. Это их слуги передают от меня подарки…
– Я не вскрывала, – призналась Лана, держа сестру под руку. – Мне грустно их разворачивать…
– Тогда сделаем вместе, сегодня, – не обидевшись на неё, предложила сестра, которая на четвёртый день пребывания вне леса всё больше становилась прежней.
– Почему Гая с Кирой, а не другие ведьмы? – ночью, когда они вскрывали скопившиеся за несколько лет презенты Амидеи, спросила Лана.
– Будь ведьмы немного дружнее, не инквизиция их, а они бы её выжигали три века подряд, – ответила сестра.
Тем не менее все эти уютные вечера и славные мгновенья бесконечными не были. На девятый день сестра объявила, что утром в доме её не застанут. Предупредила хотя бы. Свои дела она завершила. Несколько раз отлучалась в город одна на карете с Жеромом. И, кажется, затосковала по лесу. Спрашивать о том, увидятся ли ещё, а если и да, то когда произойдёт их новая встреча, не имело смысла. Уж это-то из своего раннего детства Лана усвоила хорошо. Потому предложила сестре другое.
– Забери меня в лес. С собой.
Сестра на неё посмотрела. Не ожидала услышать подобного. Улыбнулась затаённо, склонила чуть набок голову.
– Ты не готова. Пока ещё слишком юна, – погладила она её нежно по голове. – Тебе для начала нужно созреть. И вырасти здесь. Лес – не для всех. Подожди…
Но Лана ждать не хотела. Созреть? Смешно! Как она могла сделать то, что происходит само по себе, по зову природы? По своему желанию? А впрочем… Ночь зимняя – долгая ночь. Времени было сполна…
Сначала на глаза попался кот Птолемей. Но кот был отца и его стало жаль. Нужна была другая мелкая живность. Во дворе в конюшне стояли лошади, но те были слишком крупны. И Лана любила лошадей, часто выезжала в лес верхом, порой даже не брала сопровождения. В курятнике на жердях расселись куры, но они вызывали брезгливость. К тому же могли поднять много шума. Крысы! На них остановился выбор. В подвале те водились во множестве. И, тихо накинув пальто, Лана спустилась из дома в подвал.
Бродить под землёй ей долго не пришлось. Жером расставлял всюду ловушки, и в одну из них попалась мерзавка. Живая сидела, пялилась. Она оказалась быстро в руках, и через мгновенье шея её была свернута. Маленький нож вспорол голое брюшко, брызнула ещё горячая кровь. И ею Лана, задрав сорочку, вымазала изнутри ноги. Бросила здесь же в подвале мёртвую тушку и поднялась наверх, на второй этаж. Постояла у дверей сиреневой спальни. Затем решилась войти, разбудить.
– Ами, я расцвела! – сказала она, когда сестра открыла глаза. – Вот, посмотри, – показала на голые ноги. – Возьмёшь теперь с собой?
Амидея вздохнула. Притянула её к себе. Погладила по плечу.
– Я – ведьма, Лана, – сказала она ей ничуть не сердясь. – Это звериная кровь. Не твоя. Возьми лучше это и дождись меня снова.
Из-под подушки она достала нечто и протянула ей.
– Мой прощальный подарок. Микенский кинжал.
Глаза заполнили слёзы обиды. Обман был раскрыт. Она приняла последний подарок и вышла послушно из спальни. Затем прорыдала полночи, а вторую половину прособирала вещи, складывала их в котомку. Что если тайно последовать за сестрой? Может, тогда она её не прогонит, не станет возвращать с полдороги…
Все было тщетно, однако. Когда Лана закончила сбор платьев и прочего, туго набив свой дорожный мешок, гордо через всю комнату прошествовал кот Птолемей. Он будто от чего-то избавился. Пропал его страх. И сразу же появилось нехорошее предчувствие. Если паршивец больше не боялся, то это могло означать только одно – Амидеи больше не было в доме. Она успела покинуть его.
Надобности бежать стремглав наверх не было. Лана и так почувствовала опустошение. Будто внутри, возле сердца, оборвалась важная ниточка. И всё равно, как беспокойная стрекоза, вспорхнула по лестнице и влетела в открытые двери сиреневой спальни, где… постель была убрана. Заправлена служанкой. Амидея ушла ночью тихо.
Полдня просидела Лана на полу и смотрела в огонь, на куче своих вещей в дорожном мешке. Вспоминала, как было с сестрой хорошо, как играли вечерами в настольные игры, как раскладывали карты. Ждать новой встречи несколько лет – можно с ума сойти от такого. Кажется, она начинала впадать в тоску. Ещё и ветер с дождем не унимались, в окрестностях Парижа февраль ничуть не был лучше января. Глаза совсем не хотели спать, хоть и ночь оказалась бессонной. Сидела и покачивалась тихо взад и вперёд – всегда это делала, когда охватывали переживания.
И вдруг за спиной зашипел громко кот. Она не успела обернуться, как чья-то ладонь внезапно легла на её запястье. Только и всхлипнула, но уже была пленена. Другая сильная рука обняла её со спины и крепко к себе прижала.
– Ты ничего с собой не возьмешь из этих вещей, – тихо прошептала ей Амидея. – Только тогда покажу, что есть настоящий лес…
Сердце в груди подскочило. Лана улыбалась сквозь слёзы и всхлипывания, согласно на всё кивая. Старшая сестра за ней вернулась и забирала с собой.
Рассвет. Нежный, прозрачный, холодный. Низкая балка с водой, за которой стоял лесной домик – оттуда после ночи всегда тянуло прохладой. Вода в ней была озёрная, чистая. С одной стороны в неё затекало, с другой – вытекало. И тот ручей, бегущий через балку от самого озера, звонко журчал порогами дальше. Лана научилась перепрыгивать через него и делала это часто, пока бежала вниз, до бобровой запруды. А ещё через несколько сотен ярдов, в месте, где три ручейка соединялись в одну речушку, на правом её берегу начинались владения выдр. К тому времени, как бы ни были легки её ноги, она начинала сбиваться с дыханья. Бежать, не прыгая с берега на берег, было намного проще, но так её научил Орфелен – кот Амидеи. Носились наперегонки. Он жил вместе с ними в избушке. Совсем не напыщенный Птолемей, избалованный лакомствами горничной, – Орфелен добывал еду себе сам. Частенько таскал мышей и мелких древесных белок хозяйке, складывал у порога, делился. Для них Амидея могла бы устроить целое кладбище, но живущего с ней под крышей питомца не обижала. Потому трофеи принимались с большой благодарностью, под пристальным взглядом добытчика. И в тайне отправлялись к Джейкобу.
Джейкоб – такое имя дала ему Амидея – происходил из местных подземышей-падальщиков. Внешне он был похож на земляную жабу. Правда размером с большую корову. Вечно сидел в земле по уши, совсем не говорил, а только пучил глаза, вяло открывал пасть и шевелил раздувшимся языком, синим, пупырчатым и противным. Ещё в первые февральские дни здесь, возле ямы, Лану едва не стошнило. Она просто видела, как к ней подтащили огромную тушу мёртвого оленя. Тот умер в грозу от удара молнии, пролежал несколько дней и не был съеден зверьми, стал разлагаться. Зрелище было отвратительным, когда его спихнули к Джейкобу. С чавканьем, жаб начал заглатывать задние ноги, пока, как питон, не осилил всю тушу. Два дня изо рта у него торчали рога и копыта передних ног, пока не ушли, наконец, и они. Подземыш был глуп, но для леса весьма полезен. Всё, что ему стаскивали, он переваривал у себя. От ямы разило гнилью, но уж лучше одно такое место, чем когда по лесу их разбросано много. Постепенно Лана начинала вникать, что такое вести большое «лесное хозяйство». Джейкоб был одним из трёх последних подземышей-падальщиков этих чащоб. По всей Европе вид его вымирал, а в далекой Скандинавии давно исчез полностью. На смену не пришёл никто, однако другие виды уверенно его выживали с собственных ареалов. И больше всего преуспели в этом другие подземыши, падальщиками которые не являлись. Тихо вытесняли, по-родственному. Все как у людей – город быстро вырастал из деревни, стоило построить в нём театр или открыть шоколадные лавки с салонами.
И всё же привыкнуть ко всему в новом месте так сразу не вышло. Хотелось даже поначалу сбежать. Но только куда убегать в этом огромном лесу – ещё глубже в чащу? Сама напросилась, пришлось потому перестроиться. И что б не жалеть ни о чём, Амидее Лана была во всём покорна. Делала, как она говорила, наблюдала за ней, повторяла сама, ловила вздохи и взгляды старшей сестры. Стать частью леса считалось вершиной изящества; как разоткать на отдельные нити душу, а затем воссоздать её полностью, заново. Не то что сотворить простое заклятье или сплести приворот.
"Иная суть, иной узор, – говорила ей про перевоплощение и слияние с лесом Амидея. – Словно очистишься изнутри..."
От чего ей очищаться, Лана пока не понимала. Но завораживало всё, что говорила сестра.
В один из самых первых дней после её приезда они выходили к большому озеру, где жила русалка Росселина. Имя, которое тоже дала Амидея. В лесу многие из обитавших существ – да почти все – не говорили на языке людей, но сестра понимала их речь. Имена давала для удобства. «Ты видела сегодня Энни?» – спрашивала она про большую кабаниху, водившую трёх взрослых поросят. Лана уже встречала их в лесу. Семейство кабанов жило неподалеку, на водопой оно приходило к заводи у ручья. Но в тот день они вышли к озеру, куда по тропе стекались лесные олени. Пятнистые, с рогами и без них, старые, взрослые, молодые и совсем ещё юные оленята, все они пришли на берег длинной вереницей и долго пили у воды. Их собралось огромное стадо. И когда к ним вышла хозяйка леса, олени расступились перед ней, пропустили. Остались и не ушли.
«Я поняла, – сказала тогда восторженно Лана. – Ты здесь – королева! Они – твои подданные…»
Сестра её долго смеялась. Но не над ней. А просто.
В тот день русалку на озере они так и не увидели, она была пуглива с новыми обитателями и доверять начинала не сразу. К тому же не знала речи людей. Зато, когда ушли, вдвоём простояли по колено в воде у старой бобровой запруды, где подтопило поляны с прокормом для куропаток. Сделали сток, и вода ушла. Затем занимались лапой увечной лисы, доставали червей из раны и мазали мазью. Вечером же разбирали скопившийся у зимнего русла валежник. Часть дерева забрали на дрова и таскали до ночи к хижине. Остальное оставили бобрам. Новая их семья должна была появиться здесь ранней весной. Лана после того дня сильно устала, промокла и продрогла насквозь, но не была хотя бы простужена. Травки сестры помогали от мокрого носа и сильного жара. А перед сном Амидея спросила: «Ну, что? Сама всё видела, какая я тут королева?» «Тогда зачем? – искренне не понимала Лана уединения сестры, что длилось здесь долгие годы и не давало, кроме разных забот, ничего. Ведь именно так ей казалось. – Скажи, для чего?..» «Я говорила, что не поймёшь. Чтобы прийти сюда, переживи сначала мир, где родилась…»
Шло время и постепенно жизнь Ланы в лесу налаживалась. Она ко всему привыкла, и что-то даже успела полюбить. Давно уже не считала дни, но знала точно, что март и апрель прошли, а май – тот тоже скоро закончится. Осенью ждало возвращение домой – так они договорились с сестрой. Теперь сама уже не рвалась возвращаться. Однако остаться в лесу навсегда желания не возникло. Здесь нравилось быть гостьей. До золотых осенних ковров под ногами лес ей был сестрою обещан.
Более того, Лана, наконец, созрела по-настоящему – кровь крысы для этого не понадобилась. Вот тогда и начались её первые уроки ведовства. В последствии это стало самой интересной частью жизни, не только в лесу.
Однажды Амидея позвала её в дом. Лана играла тогда с оленёнком на улице. Завела внутрь и показала нечто. Оно лежало на столе. Длинная плоская деревяшка, обитая сверху медью, и в ряд на ней выстроились колокольчики. Железные, стояли все по росту и размеру.
– Испанцы называли это грандометроном, – пояснила сестра. – Лучшее, что придумал для них Ватикан. После ведьминской цепи Нестора…
– И что же он делает? – спросила Лана, глядя с любопытством на старинный предмет.
Вместо ответа Амидея просто закрыла глаза. А затем открыла. И дрогнул первый из десяти колокольчиков. Следом второй, третий. На пятом их переливы остановились.
– Это моя сила. И в этом лесу выше нет. Как могут звенеть последние три – никто здесь не слышал и до меня. Даже инквизиторы в тюрьмах знали звук только первых шести. Сгинули старые ведьмы огромной силы. Или попрятались…
– Давай-ка посмотрим и на тебя! – позвала её ближе к себе. – А ну-ка, расслабься...
Поставила перед ней на столе прибор.
Сначала не происходило ничего. Но затем, когда Лана думала, что звона она уже не услышит, самый первый маленький колокольчик вздрогнул. Динькнул приятно и тихо.
– Вот оно, твоё начало, – с улыбкой сказала сестра. – Все ведьмы так начинают…
Вечером того же дня они вышли гулять. И ушли далеко-далеко, никогда туда не забредали за несколько месяцев. Там было ещё одно озеро, меньше, заросшее сплошь рогозом и лотосом. Однако сестра повела её мимо него, и вскоре они вышли к холму, длинному и низкому, с крутыми боками. На плоской его вершине раскинулась роща.
Когда они вошли в неё, Лана заметила, как тихо было вокруг. А через несколько шагов увидела, что с дюжину деревьев стояли голыми, с облетевшими листьями. И рядом на земле лежали мёртвые птицы.
– Что это? – спросила она.
– Не знаю, – ответила Амидея. Наклонилась, взяла одно тельце руками. – Хочу, что б ты видела всё в моем «королевстве» сама. Лисы принесли эту скорбную весточку. Мне предстоит разобраться…