Уф-ф-ф!!! Неужели! Получила допуск к экзаменам по всем предметам. Аж самой не верится, черт возьми! Я предполагала, что больше всего проблем в погоне за средними оценками мне доставит физика (читай — Лидия Борисовна Покемонша), но на деле вышло, что все мои старания и старания моих подруг едва не разбились о глыбу, именуемую в учебном мире «иностранным языком». У Трофимовой, кстати, по английскому — пятерка, она и экзамен будет сдавать по этому предмету. Есть такие люди, которые по большому счету не в зуб ногой, но в чем-то просто гении. По всем остальным предметам Надька кое-как перебивалась с двойки на тройку, а к английскому, по-моему, ей даже не нужно было готовиться. Господи, сколько она со мной билась, сколько мата и пива было потрачено на тугодумку, то бишь меня! И кончилось все тем, что «англичанка» меня просто пожалела и наградила «трояком». Английский язык я сдавать на экзаменах не собиралась, так что мне сошло и так.
На торжественной церемонии дерек пожал мне руку, вручив мне аттестат зрелости. Отделался Глинов рядовыми фразами, но его глаза мне подмигивали, и я понимала, что он поздравляет меня с победой. Лидия Борисовна удостоила меня новым разговором с глазу на глаз, в котором выразила полнейшее недоумение по поводу того, что одним из выпускных экзаменов я выбрала физику. Ничего, Лидия Борисовна, не дрейфьте. Думаю, теперь я смогу объяснить, что подразумевает теория относительности.
Естественно, по такому случаю я закатила гужбан у Трофимовой дома, пригласив Катю Череповец и Аню Линь, моих палочек-выручалочек. Посидели классно. Никто никуда не рвался, не хотелось танцевать или отправиться в бар, остановка была домашней и милой. А в конце вечера Аня опять пристала ко мне с вопросом, как я представляю свое будущее. Череповец с Трофимовой наперебой стали давать мне советы, куда я могу приткнуться после школы, но только я и Аня знали, о чем в действительности идет речь, и только я понимала всю подоплеку ее вопроса. Мы ведь здорово сблизились с ней за то время, пока она вытаскивала меня из трясины невежества. И вот, в один из таких дней, я вдруг не выдержала и открылась.
Ты в курсе, дневник, о чем я? Да о стихах, будь они неладны, все о них! Не остановилась я на одном спонтанном сочинении, и бенефис превратился в пристрастие. Видимо, я все-таки заядлая наркоманка по жизни, только меняю свои наркотики — от бинокля до сочинительства. В общем, я как с цепи сорвалась, можно сказать и так. Потому-то я и забросила свою исповедь. Ты уж прости, дневник, что я тебе изменила, но мне все меньше и меньше хочется изливать накопившееся прозой, и все больше — стихами. Многие из них я отправила в мусор без сожаления. Но на некоторые у меня не поднимется рука, даже если они никогда не заслужат чести оказаться на страницах самого мелкого издания.
В тот день я поняла, что не могу больше держать это в себе. Трофимова? Она моя подруга до гроба, но для нее вся эта поэзия — скука смертная, уж я-то ее знаю. Я показала свой сборник Ане. Я ожидала от нее критики, где-то и похвалы, но ее слова, после того как она изучила мои каракули, повергли меня в ступор, и барометр моих ценностей и устремлений резко качнулся в другую сторону.
— Люсь, тебе обязательно нужно поступать в Лит. Обязательно! Ты же талантище!
Поступать в Лит… Надо же, приехали. Писала-то я для себя, это было моим личным мирком, я даже не думала, что когда-нибудь покажу свои стихи кому-то. И вот теперь такое заявление. Я — поэтесса. Тебе не смешно, дневник? Мне — да.
28 мая, 2005г. /Последние препятствия/
Ну что я могу сказать? Да здравствую Я — Люся Игнатова, выпускница одиннадцатого класса. Нет, все это рисовка. Я сдала — ура! ура! ура! — сдала все экзамены. Дневник, миленький, поздравь меня, я победила! Бог мой, до сих пор не могу поверить! Анютка, солнышко, как же я тебе благодарна! Если бы не ты, не представляю, где бы сейчас носила меня нелегкая. А вам, господин Глинов, Макар Трофимович, могу теперь ответить на ваш вопрос. Почему я не сбежала? Да просто я не хотела, наворотив кучу бед, плюнуть на все и сделать вид, что ничего не произошло. Для меня было важно вернуться назад и вычистить Авгиевы конюшни. Ответ у меня был и раньше, только неосознанный — мне дала его та же Аня Линь в больничной палате. Я хотела сделать что-то, что позволило бы мне очиститься. Я жалела себя на могиле Виталика, от всего сердца жалела, но впредь я жалеть себя не собираюсь. И теперь я знаю, что могу не только делать ошибки. Я могу их исправлять.
Пришлось выдержать пару довольно серьезных скандалов дома. Дело в том, что я действительно приняла это решение, смешно или нет. Я решила поступать в литературный институт, ехать в Москву. Когда моя мама об этом услышала, она хмыкнула и покрутила пальцем у виска. В ответ на это я ухмыльнулась, и моя мама окаменела — эта ухмылка вмиг донесла до нее истину, что решила я твердо. Тем же вечером мама закатила мне грандиозную истерику, какой не случалось с тех пор, как я ушла из дома. Но случилось чудо, верь — не верь. Отец потеснил маму. Не знаю, что так на него повлияло, быть может, его повышение на работе, да только он заявил, что со своей стороны сделает все возможное в финансовом плане, чтобы я могла учиться. Даже если я не поступлю, то в столице всегда можно найти работу - уж всяко лучше, чем торчать здесь, в нашей дыре. Отец сказал, что Москва – именно для таких баламуток, как я. Только там я смогу жить нормально, в нашей глуши ничего меня не ждет, одно мутное прошлое. Так что вдвоем нам удалось осилить маму.
Нестерпимо захотелось кольнуться в один из дней. В честь моего воскрешения, моего триумфа. Ведь я слезла с иглы, и один укольчик ничего бы не изменил. Машинально я стала перебирать в памяти имена и фамилии знакомых, которые могли бы мне помочь раздобыть дозу — сейчас, когда с карманными деньгами у меня порядок, проблем в этом я не видела. А потом что-то щелкнуло в моей голове. Я кинулась к письменному столу, схватила ручку и стала писать. Строчка ложилась за строчкой, на одном дыхании, и возбуждение было неистовым, почти жестоким, и когда я вышла из этого транса, было пять утра, и мое желание уколоться истаяло. Я больше не думала о дозе, я уснула — умиротворенная и свободная. Я наркоманка, теперь я это знаю точно. Весь вопрос в том, как применить эту свою врожденную зависимость. Я ведь пишу стихи не для удовольствия, хотя начиналось все с этого. Не для того, чтобы излить душу, хотя этот фактор тоже присутствует. Я пишу, чтобы выжить. И когда слова сплетаются в рифмы, мне нет интереса, талантлива я или полный профан. Об этом думаешь в последнюю очередь.
Совершенно неожиданно встал вопрос о том, смогу ли я поступать в институт в этом году. Врачи, насколько я поняла, столкнувшись с ними, горазды на всякие крайности. То их нет, когда они нужны, а то они просто допекают своей заботой. Я послушно проверялась у невропатолога, хотя никаких последствий моего сотрясения уже и возникнуть не могло, учитывая степень его тяжести. И вот врачуга вдруг выражает сомнения, смогу ли я выдержать вступительную лихорадку, плюс кардинальное изменение среды своего обитания, плюс последующие студенческие будни. Я сперва взбеленилась и захотела вырвать ему глаз, чтоб знал, но потом решила схитрить. Взрослею, наверное. Дело в том, что переубедить мою маму — это еще бабушка надвое сказала. Мама моя не из тех, кто меняет свое мнение, она просто тихарится и начинает партизанить. И теперь, если врачуге вдруг моча ударит в голову позвонить мне домой с этими его заморочками, мама моя вмиг уцепится за возможность не выпустить меня из домашних сетей. Так что я сделала наивные глазки и наврала, что не собираюсь никуда поступать, по крайней мере в этом году. Врачуга успокоился. А что он, будет проверять? Чувствую я себя преотлично, башка варит отменно. И потом, меня такими штучками не запугать. Так что — вперед, снова в бой.
6 июля, 2005г. /Последний танец/
Королевой выпускного бала по праву стала Анжелка Елисеева. Вся расфуфыренная, в шикарном платье, рядом с ней все остальные девчонки выглядели горничными, не исключая и меня. А Виктор Тимошин явился на выпускной во фраке, только без фалд — какая-то собственного сочинения композиция на заказ. В начале вечера многие прочили, что эти двое проведут впускной вместе. Но… Виктор танцевал со мной.
Я не чувствовала себя королевой и не хотела таковой быть. Я ведь так и не стала своей в этом классе после трехмесячного разрыва с одноклассниками. Честно говоря, у меня просто не было времени, чтобы прилагать усилия к сближению. Да и желания тоже; мне вполне хватало Трофимовой, Череповец, с который наши отношения вновь стали теплыми, ну и Ани Линь, конечно. И вот, после торжественного обеда, после принятия горячительных напитков, когда зазвучала медленная композиция, Надька Трофимова вдруг ткнула меня локтем в бок и скосила глаза. Проследив за ее взглядом, я увидела, что Тимошин направляется в мою сторону.
Это произошло естественно, поскольку было лишено интриги. Он просто улыбнулся и взял меня за руку. Я улыбнулась в ответ и пошла за ним. Мы и не разговаривали. Просто танцевали. Я вдыхала запах его туалетной воды, прижималась щекой к его плечу. Он держал меня за талию, и в какой-то момент мне даже захотелось, чтобы его ладони скользнули ниже… но это было мимолетным желанием, и я рада, что оно не воплотилось в жизнь. Это испортило бы все очарование вечера. Мне не нужен был мужчина для любви или для секса. У меня уже было и то, и другое. Просто присутствие, как символ мужского плеча, символ поддержки, символ надежды.
Танец заканчивался, и мы расходились в разные стороны. Он — отдельной компанией, я — отдельной. Не было многозначительных взглядов, мимики или жестов. Но как только быстрый ритм вновь сменялся медленным, я уже знала, кто меня танцует.
Только один раз он нарушил молчание, склонившись к моему уху.
— Я так и не передумал,— сказал он загадочно.
— Хочу такую жену, как ты.
Я рассмеялась. Не от веселья, а от удовольствия. Он улыбнулся в ответ, но не так радостно, и добавил:
— Но чувствую, что больше никогда тебя не увижу.
Я не кивнула и не стала отрицать. Я жила этим вечером, не думая о завтрашнем дне, и я просто не знала.
А после полуночи я ушла. Попрощалась только с Надькой Трофимовой, и подруга поклялась всеми школьными стенами, которые мы сегодня посылали к черту, что никогда в жизни мне не простит это кидалово. Я в ответ чмокнула подругу в щеку и выпорхнула на улицу, где меня уже поджидало такси.
Мама моя по такому случаю даже прервала свой драгоценный сон. Не знаю, кстати, как сейчас обстоят дела у нее с головными болями, и продолжает ли она принимать снотворное, или же моя фишка с попыткой самоубийства навсегда ее излечила. Не было у меня времени приглядываться даже к родителям, и подозреваю, что дома я тоже никогда не стану своей, как раньше. Я разувалась в прихожей, и она выплыла из спальни, как привидение, в ночнушке, растрепанная и заспанная.
— Ты чего это?— подозрительно, даже с долей испуга спросила она.
— Я пришла,— легко ответила я.
— С чего это вдруг?— Она глядела на меня прицельно, уже привыкнув к тому, что от меня можно ожидать любой выходки, и мое преждевременное возвращение в ночь выпускного бала, на ее взгляд, содержало в себе потенциальную угрозу.
— Ни с чего. Просто вернулась. Устала,— ответила я и ушла в свою комнату.
Я не сказала ей того, что могла бы сказать. Мы ведь никогда с ней не были подругами. А вскоре я вновь ухожу из дома, на сей раз легально: документы в институт я отослала, а отец самолично связался по телефону с приемной комиссией, чтобы уточнить все детали. Я не сказала ей, что люди, в порыве отчаяния сжигающие за собой все мосты, иногда не успевают перескочить на другой берег, и сгорают тоже. Попытавшись занять свое место в общественной мозаике, я вдруг осознала, что мне по душе такая вот некоторая неприкаянность. Я не сказала ей, что не стала в классе своей, так же как я не стала своей у себя дома. Однажды я сгорела, но осталась жить, я сорвалась с горящего моста вниз, и мой поиск родной гавани все еще продолжается.
Мама бы не смогла этого понять.
Я улеглась спать. И во сне мой танец продолжался, только на этот раз мои партнеры менялись. Я чувствовала на себе теплые ладони Виталика Синицына, его полный страсти и муки взгляд. Я чувствовала своей шеей обжигающее дыхание Лешки Смирнова. Ощущала крепость, неумолимость и жестокость Сергея Каюмова, правящего танцем, как ему вздумается. А потом все эти мужчины слились в некий таинственный образ, закруживший меня в самом настоящем вальсе, и в этом вихре эмоций я уснула.
8 августа, 2005г. /Последний разговор/
Надька рыдает второй день. Я тоже. Мы с ней, как сестры-мученицы, едва увидим друг друга, как начинаем лить слезы в три ручья. Наденька, милая, ну что я могу поделать? Я и сама не ожидала, что буду зачислена на первый курс. Если бы мне заранее сказали, что это случится, я бы, может, перепугалась и никуда бы не поехала. Я люблю тебя, Надюш, всем сердцем. Если когда-нибудь случится чудо, и какое-нибудь издательство выпустит в свет сборник моих стихов, я посвящу его тебе. Я клянусь.
А вот Аня Линь ничуть не удивилась, только кивнула, когда я сообщила ей новость. В свою очередь Аня поступила в Питер, на гуманитарно-социологический факультет. Перед отъездом она все меня напутствовала, настраивала на мажорный лад, внушала, чтобы я, ветреная девчонка, боялась. Излишнее самомнение и уверенность, по мнению Ани, первое препятствие на пути к победе. Не знаю, как насчет самоуверенности, но волновалась я жутко, хотя время, проведенное в Москве, пролетело как один миг. Мне ведь предстояло выступать перед комиссией, читать свои стихи. Я долго думала, какие же из них выбрать. В результате остановилась на двух. Первое стихотворение — то самое, с чего началась вся моя поэтическая эпопея, которое я карябала левой рукой. Второе я сочинила в поезде по пути в Москву. И если мой первый стих был навеян посещением кладбища, моей болью и воспоминаниями о Синицыне, то это я посвятила Лешке Смирнову.
В твоем оконце свет погас,
И ночь обрушилась тревожно;
Тревожный мир в раздумьях сложных
Внутри меня застыл тотчас.
Не скоро утро… Жизнь нужна,
Поскольку ты есть в мире этом;
Душа твоим полночным светом
Любовь — не выдумка поэта,
И чувства в ожиданье лета
Не стынут в жилах до зари?
Быть может, там, в иных мирах,—
Рука в руке, два сердца вместе,
Мечта — изящный дар невесте,
И незнакомы боль и страх?
И стоит лишь стекла коснуться,
Как створки распахнешь мне ты,
Чтоб утром рядышком проснуться
Твое окно темно и прочно.
И мотыльков надежд полночных
Меня, не скрою, раскритиковали в пух и прах. Один из членов комиссии ехидно поинтересовался, как давно я увлекаюсь поэзией и что повлияло на мой выбор. Я, дуреха, не мигнув глазом, ляпнула правду, после чего едва не разревелась: я была уверена, что подписала себе приговор. А в результате… мое имя оказалось в списке абитуриентов, зачисленных на первый курс.
Я со многими перезнакомилась там, за время экзаменов. Мы часто тусили в знаменитом первом в России Макдональдсе, который был всего в двух шагах от Лита на Большой Бронной, и о котором я раньше читала только в журналах. Все это шапочно, и есть подозрение, что такой дружбы, как с Надей Трофимовой, у меня уже не будет. И вновь я — эгоистка, реву по самой себе. Вчера Трофимова заглянула мне в глаза и серьезно спросила:
— Ты поэтому ушла тогда? На выпускном?
Я деланно удивилась, хотя знала, что она имеет в виду.
— Чувствовала, что скоро бросишь нас всех,— надулась Надька.
Я молчала. Пыталась улыбнуться, но не получалось. Пыталась найти нужные слова, но слова не шли. Вот вам и поэтесса.
— Люська, я поверить не могу.— Надька покачала головой.— Неужели я тебя больше никогда не увижу?!
— Надюш, ну что я могу тебе сказать?
Мои глаза были на мокром месте. Очередной зигзаг судьбы, очередная боль, очередное расставание. Вновь зияющая дыра в том месте души, которое занимал родной и близкий человек, и вот теперь его больше не будет в твоей жизни. И если раньше все происходило безвольно, то на сей раз я все решила сама.
Внезапно Надька резко тряхнула головой.
— Все правильно. Ты не слушай меня, Люсь. Так и должно быть. Все, что было раньше, все закончилось. Новая жизнь начинается.— Она помолчала.— Знаешь, старой компашки больше нет.
— Ты о ком?— спросила я, подозревая, что знаю, о чем идет речь.
— Ну, Шаповал умерла. Пикарев сдох от передозировки в прошлом месяце. Остальная братва тоже либо скололась, либо померла. После того, как Каюмова посадили, они стали вымирать, как мамонты.— В глазах Трофимовой полыхнула злоба.— Есть все-таки Бог на свете. И вот я думаю, что тебя как будто отпускает что-то. От судьбы ведь не уйдешь. Ты вечно была не от мира сего, значит, это судьба. Так что не косись на меня, я похнычу-похнычу, да перестану. Может, поэтому ты и залетала во всякие передряги, то на иглу садилась, то руки ломала, то еще что. Нет тут ничего дня тебя, я ведь это понимаю.
Слова, наконец-то, пришли.
— Тогда ведь и ты свободна, а? Я имею в виду — от прошлого. Все закончилось, начинается новая жизнь. Это больно, но надо чуть-чуть перетерпеть. Надо ждать…
Внезапно Трофимова хитро на меня взглянула.
— А классно было бы встретиться через год-другой в Москве. Бляха-муха, чем черт не шутит!
Мы обнялись, и долго не выпускали друг друга, слишком хорошо осознавая, что слова — они ведь просто слова.
25 августа, 2005г. /Последняя запись/
Что ж, мой милый, драгоценный дневник, на сей раз действительно — все. Я уезжаю. Мама моя твердит, как заклинание: всего пять лет, всего пять лет. Мне кажется, она искренне горюет, что меня не будет рядом. Да только чувства мне подсказывают, что я никогда больше сюда не вернусь, даже после того, как закончу институт. И Надя Трофимова оказалась смелее родной матери, взглянув правде в глаза: я искала себя здесь, но не нашла, и этот цикл завершен. Наверное, в том, что я вернулась в школу, крылся великий смысл. Возможно, не решись я на этот шаг, я бы не смогла поступить в институт, во мне не проснулась бы страсть к поэзии. Ведь это случилось именно в тот день, после моей беседы с Глиновым. А так я продолжала бы вариться в этом болоте, расхлебывать новые и новые варева, и однажды старые грехи могли всколыхнуться, и я вновь взялась бы за шприц.
Наверное, жизнь на самом деле вовсе не такая, какой я описала ее в своем дневнике. Ведь существует еще куча всего: театры, музеи, выставки, галереи и клубы. Жизнь гораздо шире, чем это под силу представить одному человеку: закон относительности неумолим, и не хватит биноклей всего мира, чтобы расширить горизонты. Да только все дело в том, что проблему миллионов можно объединить одним словом — глубинка. Для нас, живущих в провинции, жизнь очерчена серыми домами и так похожими один на другой магазинами. Мы выходим утром из дома, прекрасно зная, каким будет наш день, и в шестнадцать лет это еще не так заметно, ведь гормоны делают свое дело, наполняя жизнь красочными штрихами, но год следует за годом, и удивление превращается в догму, в привычку. И лишь иногда, беря в руки бинокль, ты в силах заглянуть за грань своего существования, но этот поступок наказуем, ведь никто не давал тебе этого права. Хотя иначе нельзя, если ты хочешь вырваться из силков обыденщины.
Прощай, мой любимый дневник, прощайте все. Я просто старалась жить, как могла. И пускай Аня Линь не устает твердить мне, что у меня талант, уж я-то знаю: я — обычная девчонка, каких миллионы. Девчонка, рожденная и выпестованная глубинкой, с ее догматичными законами и извращенным стремлением к удовольствиям. Я девчонка, живущая жизнью овцы, но, как все мы, девчата, верящая в чудо, остро нуждающаяся в тепле и заботе. Я не знаю, что готовит мне новая жизнь. Зигзаги судьбы — моя карма, я давно с этим смирилась; и может быть, на новом поприще меня поджидают новые опасности, новые потрясения. Мне тревожно, но я окунусь в нее, эту жизнь. Я уже сделала первый шаг — ну, а когда Люся Игнатова делает первый шаг, ее уже трудно остановить.
P.S. Я решила. Перед тем, как я уеду — я точно решила! — бинокль подлежит уничтожению. Прости меня, дедушка, я помню твою историю, я помню, что этот бинокль спас тебе жизнь. Но если ты меня видишь с небес, то ты тоже должен меня понять. Ведь ты был мудрым, а теперь, после смерти, ты стал еще мудрее. И ты не можешь не знать, что жесткость в этом диком, забубенном мире иногда бывает полезна, а милосердие — никогда.