Дыры - 21⁠⁠

Аннотация: Школьница Люся Игнатова страдает легкой формой вуайеризма. Часто она проводит время у окна, разглядывая в бинокль соседний дом. Напряженные отношения с родителями и подростковая ломка характера способствуют усугублению ее пристрастия. Когда она оказывается застигнутой за своим занятием, и реальный мир вторгается в ее жизнь, становится очевидным, что реальность бывает намного жестче и тревожнее, нежели фантазии и тайное наблюдение за соседями.

Часть 1. Класс 10: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19

Часть 2. Класс 11: 20

4 сентября, 2004г (позже).

Я оставалась бледной, измученной и больной. Смысл происходящего доходил до меня урывками. Насколько я понимала в этих вещах, любому учебному году предшествовала всеобщая «линейка», на которой директор давал ученикам свое благословение и обещал райскую жизнь. По крайней мере, такая традиция имела место в нашей школе каждый год. А потому, не встретив во дворе привычного столпотворения, я вновь заартачилась, словно кто-то тут меня хотел обвести вокруг пальца.

— Какая «линейка»!— набросилась на меня Надька.— Все уже прошло, и «линейка», и все на свете. Мы тут извелись с Катькой, когда поняли, что тебя нет.

— Это ее идея,— добавила Череповец.— По сотовому ты недоступна. Надька как чувствовала, предложила обшарить закоулки.

— Не знаю, чувствовала или нет,— сварливо вторила Трофимова.— Мы улизнули. Я тебе вчера названивала весь вечер, ты трубку не брала. Вроде бы должна была выписаться, ну, думаю, узнаю, как там у тебя дела.

Я осмыслила сказанное, и меня вдруг охватила паника.

— Девчонки, вы же никому не расскажете!— вцепилась я в них обеих.— Про мой аборт. Никому?

— Люсь, ей-Богу,— холодно отозвалась Трофимова,— еще одно слово, и я врежу тебе прямо здесь.

Я проглотила очередной комок. Я стойко боролась со слезами весь день. А выдался он далеко не сладким. Я начинала подозревать, что мой визит в школу был только началом этого нескончаемо тяжелого денька.

Мы немного опоздали, но в свете всеобщего ажиотажа это прошло для нас безболезненно. Я привычно расположилась за одной партой с Катей Череповец. Покемонша что-то оживленно втирала нам четверть часа. Поглядывала на меня при этом. Все поглядывали. Никто не сказал ни слова, никто не полюбопытствовал, когда у меня съемки в фильме ужасов, и почему я, маша-растеряша, забыла снять грим.

В заключение своего учительского ораторства Покемонша выдала нам список книг, которые мы должны будем получить в библиотеке, а также список дополнительной литературы, которую необходимо было разыскивать где придется. Или покупать на свои деньги. После визита в библиотеку нам позволено расходиться по домам, а с завтрашнего дня – будь готов к полноценному учебному расписанию! Шумной гурьбой все ринулись в библиотеку. Я тоже ринулась за компанию, вместе с Катькой, но Трофимова нас резко осадила.

— Не горит!— бросила она.— Завтра обзаведемся.

Несмотря на зияющие в голове пустоты, я заметила, как на лице Кати отразилось сомнение. Я хотела сказать ей, что она может идти, нечего вошкаться со мной, как с ребенком, но была слишком слаба для этого. Мы покинули школу и свернули к тому самому подъезду, где полчаса назад я спала на скамейке. Встреча с одноклассниками и Покемоншей была в чем-то сродни инъекции, я начинала соображать все лучше и лучше. Поколебавшись, Трофимова предложила мне сигарету. Я не отказалась, однако после третьей затяжки выкинула, иначе меня бы стошнило.

Надька уже привычным образом взяла ситуацию под контроль.

— Так, Люська, сейчас оттащим тебя домой, и чтобы отсыпалась как сурок. Хотя нет…— Она подозрительно меня оглядела. — Я для верности у тебя побуду. Пока твои предки не придут. Не знаю, чего ты с собой сотворила, но прослежу. Будешь тупить, огрею сковородкой.

— Не получится,— четко проговорила я.— Мне пока нельзя домой.

— В смысле — нельзя?— взвилась Трофимова.— А куда ты попрешься? На футбольное поле? Или на озеро, поплавать? Посмотри на себя, чудовище несчастное. Завтра шесть уроков маяться…

— Мне надо на похороны.

Трофимова прикусила язык. Они обе слегка побледнели. Да, аборт абортом, снотворное снотворным, но оставался еще Виталик. Погиб близкий мне человек, возможно, самый близкий на свете, и я не собиралась дрыхнуть, как бы фигово мне не было, пока его будут забрасывать землей.

— Его сегодня хоронят?

Я кивнула.

— Вчера его мать звонила. Он попал в Дагестан, и там… Короче, все. Мне нужно туда. Тело уже привезли, наверное. Она мне поэтому и звонила вчера, чтобы я пришла на похороны. Она же не знала, что я после аборта.

Мне вновь потребовалась вся сила воли, чтобы разметать атаку слез.

— В классе уже почти все знают,— тихо сообщила Трофимова.— Мне Анька Линь сказала. Сегодня все-таки первое сентября, поэтому не стали портить настроение, а завтра учителя объявят официально. Бывший школьник как-никак.

Я уныло кивнула. Бывший… Он теперь во всем «бывший», мой милый Хорек Тимоха. Во всем.

— Ты как хочешь, а я с тобой,— подытожила Надька.— Еще свалишься где-нибудь на полпути.— Она взглянула на Череповец.— Ты идешь?

— Да,— неожиданно решительно кивнула Катька.— Иду.

У дома Синицыных собралось народу не меньше, чем возле школы в первый учебный день. Военные. Гражданские. Родственники и друзья. Даже телевидение местное прибыло — убийство Синицына вызвало городскую шумиху. Военком прибыл. Многих я знала. В толпе мне удалось разглядеть более двух десятков парней и девчонок из нашей школы. Не только мы втроем проигнорировали сегодня библиотеку.

Гроб, как и положено, был закрыт, чтобы не шокировать родителей. Завидев меня, Татьяна Александровна заломила руки и с рыданиями бросилась ко мне на шею. Я обнимала эту женщину, которая была вдвое старше меня, гладила ее по волосам, которые за несколько дней стали почти седыми, и мои глаза оставались сухи. И в тот момент я благословила таблетки, которых наглоталась накануне. Они притупили мою боль, мне удалось оставаться спокойной, даже флегматичной. Для многих, быть может, это выглядело дико, меня могли за глаза назвать жестокой, но мне все равно. Ведь Татьяна Александровна не считала меня таковой, а это самое главное.

Поскольку я была близка Виталику, я получила возможность пройти через все ступени панихиды от начала до конца наряду с членами семьи. А вместе со мной — и Череповец с Трофимовой. Заказанных автобусов не хватало на прорву людей, места выделялись только для самых близких. У военных был свой транспорт, и он тоже был переполнен. Над кладбищем гремели поминальные залпы. Военком толкал речь. За это я его возненавидела. Он верещал, наверное, минут десять — громогласно, цветисто и трогательно,— а в это время я наблюдала, как у Татьяны Александровны подкашиваются ноги. Мне захотелось вцепиться этому солдафону в лицо и заорать: ты что, козел, не видишь, в каком она состоянии?

Кажется, именно это и произошло в щадящем варианте: какой-то человек приблизился к военкому и что-то раздраженно шепнул, после чего тот моментально закруглился. Несколько молодых людей в форме опустили гроб в могилу. Катька плакала навзрыд. Глаза Трофимовой тоже были на мокром месте. При жизни она называла Виталика «Хорьком Тимохой» и «чмошником», но теперь он навсегда остался в сердцах учеников нашей школы героем. Только мои глаза по-прежнему оставались сухими.

Я бросала землю одна из первых после родственников. Какое-то время постояла на краю ямы с горстью земли в руке. Я не знала, что надлежит сказать. Я смотрела на гроб, но для меня он не был даже символом. Мой разум не вмещал мысль, что там, внутри, лежит Синицын, мой Синицын, который таскался за мной после школы, записывал мне диски, усмирял мои истерики, выслушивал мой бестолковый бред и… прощал. Прощал бесконечно. Прощал так, как никогда не смогут мои родители. Он там, в оцинкованном гробе, разорванный пулями? Нет, это смешно. Он не мог быть там. Его просто… Ну, просто его не стало в моей жизни.

Я молча швырнула землю и отвернулась. Люди на меня глазели, а мне было наплевать. Для меня эта могила ничего не значила.

Потом были поминки в городской столовой. Военком и тут порывался толкнуть слезную речь, но его уже осадили довольно резко. Военком обиделся и напился. Мы сидели за одним столиком: я, Череповец, Трофимова, вместе с нами сидела еще какая-то женщина с худым, изможденным лицом, которую я не знала. У женщины поминутно звенел мобильник, и она машинально обрывала связь, а я все удивлялась, чего она его не отключит совсем.

Когда разлили водку, Трофимова с опаской на меня глянула.

— Люсь, не стоит, наверное, тебе…

— Стоит,— отрезала я и выпила залпом.

Я думаю, тотальный шок помог пережить мне все это. Снотворное бродило в моих венах, я вдобавок заливала себя водкой, такая гремучая смесь должна была меня убить. Но уж если я не померла этой ночью, стало быть, не судьба. Я оставалась поразительно трезвой, однако изменения ощущались. Во-первых, исчезла необходимость подавлять зевки. Во-вторых, предметы, вещи, люди — все это стало насыщенным, колоритным. Мне казалось, я чувствую слабое веяние воздуха от каждого жеста, до меня доносится каждое слово. Когда все начали расходиться и по очереди выражать последние соболезнования родителям погибшего, мама Виталика вновь меня обняла. Я была до нутра тронута, мне даже было неловко: я не ее дочь, не невестка, не родственница. Единственное, что меня с ней связывало — это любовь ко мне ее сына. Любовь — главнее всего, пишется в Библии пророками, и, возможно, именно тогда я могла охватить весь смысл этого бессмертного изречения. Но мне не хотелось охватывать его, ибо люди — смертны. И если для озарения требуются такие вот катаклизмы души, то уж лучше оставаться слепой.

Катька Череповец отделилась. Трофимова, как и обещала, проводила меня до дома, даже зашла со мной в квартиру. Стоял пятый час, скоро прибудут предки, так что ей не было смысла сдерживать вторую часть обещания и меня караулить. Мама не особо любит Череповец, а уж Трофимову она вовсе не переваривает. Ведь я подзаборная девка, и подруги у меня подзаборные тоже. Мы все из-под забора взялись, остается, правда, вопрос, какой вклад в это появление причитается на долю мамы.

Прощаясь с Трофимовой, я все-таки поделилась с ней своими сомнениями. Для меня было странно, что никто сегодня меня не дергал в школе. Никто не подошел, не поинтересовался, с чего я вдруг такая мертвая. Как будто все знали, что я после аборта.

Надька взглянула на меня как на припадочную.

— Ты чего, Люсь, не догоняешь? Пока мы с Катькой тебя искали, весь класс узнал про Виталика. Все думали, что он твой парень. Естественно, по-другому ты не могла выглядеть. Между нами говоря, тебе даже можно не бояться слухов теперь, если вдруг какая-нибудь сволочь донесет. Все решат, что это был Виталькин ребенок, а когда ты узнала, что он погиб, ты пошла на аборт. По-любому тебя будут только жалеть.

Вот тут моей силе воли пришел конец, и я разрыдалась.

А позже, лежа в постели и проваливаясь в сон, я вдруг поняла, что слова Трофимовой раскрыли передо мной новые ракурсы. Ведь мои родители знать не знали о существовании такого субъекта, как Алексей Смирнов. Зато они прекрасно знали Виталика и наверняка помнили тот эпизод трехлетней давности, когда я поцеловалась с ним в подъезде. А что если они тоже приписали ребенка Синицыну? Тут имеется основательная нестыковка во времени, я не могла забеременеть от него во время проводов в армию, но моя мама как-то не пожелала уточнить, на каком именно я сроке. И что они теперь подумают, узнав, что Виталика убили? Что они вообще будут обо мне думать?

Кстати, оставался еще вопрос с пустым пузырьком из-под таблеток.

С этими тревожными мыслями я уснула.

Продолжение следует...