Дыры - 23⁠⁠

Аннотация: Школьница Люся Игнатова страдает легкой формой вуайеризма. Часто она проводит время у окна, разглядывая в бинокль соседний дом. Напряженные отношения с родителями и подростковая ломка характера способствуют усугублению ее пристрастия. Когда она оказывается застигнутой за своим занятием, и реальный мир вторгается в ее жизнь, становится очевидным, что реальность бывает намного жестче и тревожнее, нежели фантазии и тайное наблюдение за соседями.

Часть 1. Класс 10: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19

Часть 2. Класс 11: 20, 21, 22

13 сентября, 2004г (позже).

Это был, наверное, самый бесконечный урок — только он один способен составить отдельную главу в моей жизни. Через неопределенный промежуток времени, показавшийся мне часом с хвостиком, я украдкой достала мобильник и взглянула на часы. Потом я решила, что мой телефон «накрылся», просто потому что не могло пройти всего семь минут. Однако Череповец, хихикнув, подтвердила, что все верно. Тогда мне захотелось проконтролировать течение времени и выяснить, действительно ли «травка» его растягивает, или изменяет мироощущение, или еще что — в общем, переоткрыть Америку. Я пялилась на табло моего мобильника незнамо зачем, и вдруг мысленно перенеслась в прошлое. Не в мое прошлое, а в прошлое Баклановой, Надежды Павловны. Наверняка ее звали «Надькой», как мою Трофимову, и обитала она в общаге во время обучения. Курила ли она «травку»? С виду — категорически нет, но я уже знаю, как иногда обманчив бывает возраст: видишь человека и думаешь, что он вечно был таким, степенным и рассудительным. Брат моего отца, например. Нашла как-то старую фотку, а он там с патлами до пупа и с бутылкой в руке. Никогда бы не подумала.

Рассмотрев мысленно мифическую Бакланову со всех сторон, я осознала, что продолжаю пялится на мобильник. Сконцентрировавшись на цифрах, я обнаружила, что не помню, сколько было времени, когда я смотрела в прошлый раз.

Рассердившись, я зачем-то опять настроилась следить за временем. Резкий тычок в бок прервал мой процесс. Я зло взглянула на Катьку Череповец и вдруг поняла, что она давится со смеху.

— Чего?— прошептала я.

— Хватит!— еле выдавила Катерина.— Все уже на тебя косятся.

Мгновенно перепугавшись, уж не натворила ли я чего (к примеру, заснула за партой, а что, у меня опыт есть, дрыхла же я на скамейке, еще под забором осталось заснуть, и все, мамочка может отплясывать победную джигу), я огляделась. Те, кого не было с нами на прошлой перемене в подъезде, внимательно следили за ходом урока, о теме которого я не имела никакого представления. Но наша избранная компашка действительно вела себя странно. Надька Трофимова подпирала голову рукой, и я смекнула, что делает она так для того, чтобы ненароком не посмотреть в мою сторону, словно у меня вдруг начали расти рога. Шагиева сидела красная, как рак, мне даже показалось, что я слышу, как она скрипит зубами, чтобы не рассмеяться. Володька Дубко и Валера Стукалов выглядели не лучше. Один Тимошин оставался невозмутим.

— Не поняла!— Я повернулась к Череповец, ожидая разъяснений.

Выдержав еще одну схватку со смехом, Катька прошептала:

— Ты вытягиваешь губы трубочкой.

После этого она сунула согнутый палец в рот и закусила его чуть ли не до крови.

Похоже, я переусердствовала в своих наблюдениях за временем и перестала себя контролировать. Не спорю, это должно было выглядеть смешно, но я чего-то надулась и уставилась на училку. У нее была несколько академическая манера вести урок: Бакланова произносила фразу, а потом выдерживала короткую паузу. Так их, вероятно, учили преподавательскому искусству, паузы были необходимы для того, чтобы все без исключения уловили смысл. Фраза, пауза, фраза, пауза.

Сегодня же Бакланова превзошла саму себя. Выдав очередной афоризм, она затыкалась и тупо пялилась на класс около двух минут. Меня сие заинтриговало, и я занялась наблюдением. Фраза, п-а-у-з-а, фраза, п-а-у-з-а. Ее что, не смазали с утра, или она тоже обкурилась какой-нибудь дряни? В памяти вспыхнула строчка одной идиотской песенки: купила мама коника, а коник без ноги. Я не сдержалась и фыркнула на весь класс. Мне захотелось поделиться наблюдениями с Катькой, но тут Трофимова сорвалась с места, буркнула «извините», и, не дожидаясь разрешения, исчезла за дверью.

— Я тебе сейчас булавкой губы пристегну,— в ухо прошипела мне Череповец.

— Что, опять?

Она кивнула. Я поспешно придала губам естественное положение, пока не выбежали все остальные следом за Трофимовой. В первый раз узнаю, что по «этому делу» вытягиваю губы трубочкой. Хотя и курю-то я — раз, два и обчелся.

А потом мне внезапно захотелось секса. Вдруг захотелось, и все, и это наполнило меня и сладостью, и ужасом одновременно. Мне было сладко, потому что — вот оно, очередное подтверждение, что я жива, что я не разучилась чувствовать … Но Господи, я только недавно сделала аборт, и Синицына убили всего девять дней назад, а я сижу в школе на уроке, обкурившаяся дура, и думаю о члене! Я улучила момент и осторожно покосилась на класс. Я знала, что Дубко не прочь переспать со мной (он ни с кем не прочь), но я смотрела на Тимошина. Виктор продолжал отлично владеть собой: сидел и слушал Бакланову, даже что-то отвечал на ее вопросы. Я вдруг подумала, а не закрутить ли мне роман с Виктором. Он ведь вполне…

После этого я оборвала поток мыслей. Весь остаток урока я, подобно Тимошину, пыталась внимать Баклановой и одновременно следить за своими губами. Конечно, ни слова из того, что она говорила, не задержалось в моей голове.

С горем пополам звонок все-таки прозвенел, и мы навострились домой. Поскольку на перемене скидывались в общую копилку все восемь человек, Виктор Тимошин справедливо созвал всех. Череповец отказалась, сославшись на дела. Елисеева с Шагиевой тоже. Стукалов слинял. Остались только я, Трофимова, Дубко и Тимошин. Ну, вчетвером мы совершили свое грязное дело и, разморенная и счастливая, я зашагала к дому.

А дома я основательно подкрепилась, и действие «травки» притупилось, но не совсем.

А дома мне совершенно нечего было делать.

А дома меня ждали лишь воспоминания.

А дома я взяла бинокль и приникла к окулярам.

Мне просто захотелось навестить своих анонимных «друзей», вот и все (тем не менее я была рада, что окна Смирнова оказались глухо зашторенными — хоть какой-то урок извлек парень,— а в просветах я не заметила ни малейшего движения). Перво-наперво проверила, как там «Костик». Да уж, в такие минуты начинаешь подумывать, что в этой жизни реально обнаружить что-то незыблемое: братан, как и встарь, «учил уроки». Причем зуб даю, его мамаши сейчас не было дома. Но «Костик» не филонил. Это уже въелось ему в кровь — это тупое сидение за столом и разглядывание стены. Ну а мама его, как и моя собственная, с помощью наглядности таких вот методов помогала себе чувствовать себя же более уверенно, свято веря, что родительский долг исполнен. Она мать-одиночка, что случилось бы и со мной, не решись я на отчаянный шаг. Полагаю, уж лучше отнять жизнь, произвести этакую предродовую эвтаназию, чем травить мальчика наукой, делать его зависимым, делать наркоманом, навязывать ему собственный личный «бинокль».

«Принцессы» дома не было, «Гоголя» тоже. Зато я увидела «Маргариту». Она находилась в своей комнате в компании мужчины. Мужика этого я уже видела однажды. Когда «Рита», мучимая фактом своей стремительно развивающейся груди, придирчиво изучала прелести в зеркале, оголившись до пояса, мужик этот случайно вторгся в личную территорию. Но ему был простителен сей факт, ведь он был ее отцом, и он находился у себя дома.

Сейчас у них состоялась беседа. Разговор, что неслышно развивался в прицеле моего бинокля, сразу же показался мне немного подозрительным. Я сначала никак не могла понять, что не так. А потом стала замечать неестественности: то они говорили скованно, то вдруг порывисто. В общем, именно так разговаривают посторонние люди, случайно встрявшие в неловкую ситуацию. Родные решают такие вещи иначе. При всем при этом отец и дочь сидели на некотором расстоянии друг от друга, словно между ними находился взрывоопасный сгусток воздуха.

Подметив все эти вещи, я вдруг испытала бешеное желание выкинуть бинокль в форточку, как однажды туда вылетели все мои любимые музыкальные диски. Но, как это всегда со мной происходило, стоило мне взять его в руки, как я уже переставала принадлежать себе.

Они что-то выясняли некоторое время. «Маргарита» по большей части пялилась в одну точку, ее фразы были короткими и резкими. Отец галопировал от резкости к некой стыдливости, и в совокупности это рождало во мне нехорошее предчувствие, сродни гадости. А потом в какой-то момент отец вдруг придвинулся к дочери… мне показалось, он хочет ее успокоить… он словно в конце концов решил, что «Маргарите» сейчас больше нужна отеческая забота, нежели какие-то доводы. Он прикоснулся к ее затылку, погладил волосы… а потом его рука скользнула к ее выпирающей груди.

Он ее ЛАПАЛ!!! За сиськи!

Меня охватил суеверный ужас. Во сто крат сильнее, чем десять лет назад, когда «Миша» дубасил свою мадам. Из меня рвался визг, желание разбить окно, завопить на всю улицу в припадке… но бинокль всегда был сильнее. И я смотрела. Да, я продолжала взирать на это зверство.

«Маргарита» оставалась каменной и околдованной, словно папаша проник в ее оккультные книги и раскопал там заклинание, позволяющее обездвижить свою дочь, лишить ее воли. Но не нужны ему были все эти дурацкие книги. Как и его дочери, которая, возможно, пыталась найти в них защиту от беды. Он обладал куда более мощным оружием, у него был авторитет. Не посторонний человек, а с виду из себя родной…

Несколько секунд вся эта сцена напоминала плохо поставленный спектакль. Мужик тискал грудь дочери, явно не решаясь зайти дальше, потому что «Маргарита» оставалась напряженной, как графитовый стержень. А потом…

Короче говоря, мне повезло. Я благодарна Богу, или случаю, или судьбе, что чья-то магия (не исключено, что магия самой «Маргариты», ведь не зря же она ворожила все лето) оказалась сильнее чар моего бинокля. Мне не пришлось наблюдать жуткую картину, как отец трахает свою малолетнюю дочь. Что-то взорвалось внутри девушки, и, в отличие от меня, она сумела это выпустить на волю. Вскочив, «Рита» полоумно заметалась по комнате и стала орать. Отец продолжал сидеть с несчастным видом, как бы говоря: а что я такого сделал? А потом он трусливо ушел. «Маргарита» заперла дверь на щеколду. Теперь до меня дошло, что стало причиной таких радикальных внешних перемен в этой девчонке. Что заставляло ее носить мешковатые кофты, состригать волосы, выкрашивать их в ужасно-черный цвет и уродовать лицо макияжем.

Я отложила бинокль, опустилась на пол, прижавшись спиной к батарее отопления, и сжалась в комочек. Что-то произошло сейчас. Что-то намного хуже, чем эта грязная картина домогательства. Дрожа от озноба и отходняка, я поняла: бинокль пытается проделать со мной очередной вираж. Он показал мне «Мишу» однажды, представив его как грабителя, но «Миша» не был грабителем, «Миша» был обычным квасным патриотом. Бинокль познакомил меня с Алексеем, и я какое-то время действительно думала, что в окнах напротив живет мой принц, но Смирнов не был принцем, он не был даже «моим мужчиной». И вот теперь… снова.

А знает ли мама самой «Маргариты»? Если нет, что она сделает, если вдруг узнает? Но только она не узнает, вот в чем дело. Раз уж до сих пор не узнала. Ведь я — никакой не свидетель, и мои уста сомкнуты намертво, словно Череповец сдержала свое обещание и пригвоздила мне губы булавкой. Я ничего не могу сообщать, потому что я — и есть безумие в чистом виде. Я вижу в бинокль вещи, не существующие в реальности. Для меня все видится в перевернутом изображении. Это как из окон Смирнова я смотрела на свои окна, и мне казалось, что я вижу там себя, но я не могла быть в двух местах одновременно.

Я дрожала как осиновый лист до самого вечера. О чем я больше всего жалела, так это о том, что у меня не припасено в запасе «травки», чтобы я могла как следует обкуриться и отключиться.

Продолжение следует...