Серия «Дыры. Часть 2. Класс 11.»

4 мая, 2005г. /Последние хвосты/

Уф-ф-ф!!! Неужели! Получила допуск к экзаменам по всем предметам. Аж самой не верится, черт возьми! Я предполагала, что больше всего проблем в погоне за средними оценками мне доставит физика (читай — Лидия Борисовна Покемонша), но на деле вышло, что все мои старания и старания моих подруг едва не разбились о глыбу, именуемую в учебном мире «иностранным языком». У Трофимовой, кстати, по английскому — пятерка, она и экзамен будет сдавать по этому предмету. Есть такие люди, которые по большому счету не в зуб ногой, но в чем-то просто гении. По всем остальным предметам Надька кое-как перебивалась с двойки на тройку, а к английскому, по-моему, ей даже не нужно было готовиться. Господи, сколько она со мной билась, сколько мата и пива было потрачено на тугодумку, то бишь меня! И кончилось все тем, что «англичанка» меня просто пожалела и наградила «трояком». Английский язык я сдавать на экзаменах не собиралась, так что мне сошло и так.

На торжественной церемонии дерек пожал мне руку, вручив мне аттестат зрелости. Отделался Глинов рядовыми фразами, но его глаза мне подмигивали, и я понимала, что он поздравляет меня с победой. Лидия Борисовна удостоила меня новым разговором с глазу на глаз, в котором выразила полнейшее недоумение по поводу того, что одним из выпускных экзаменов я выбрала физику. Ничего, Лидия Борисовна, не дрейфьте. Думаю, теперь я смогу объяснить, что подразумевает теория относительности.

Естественно, по такому случаю я закатила гужбан у Трофимовой дома, пригласив Катю Череповец и Аню Линь, моих палочек-выручалочек. Посидели классно. Никто никуда не рвался, не хотелось танцевать или отправиться в бар, остановка была домашней и милой. А в конце вечера Аня опять пристала ко мне с вопросом, как я представляю свое будущее. Череповец с Трофимовой наперебой стали давать мне советы, куда я могу приткнуться после школы, но только я и Аня знали, о чем в действительности идет речь, и только я понимала всю подоплеку ее вопроса. Мы ведь здорово сблизились с ней за то время, пока она вытаскивала меня из трясины невежества. И вот, в один из таких дней, я вдруг не выдержала и открылась.

Ты в курсе, дневник, о чем я? Да о стихах, будь они неладны, все о них! Не остановилась я на одном спонтанном сочинении, и бенефис превратился в пристрастие. Видимо, я все-таки заядлая наркоманка по жизни, только меняю свои наркотики — от бинокля до сочинительства. В общем, я как с цепи сорвалась, можно сказать и так. Потому-то я и забросила свою исповедь. Ты уж прости, дневник, что я тебе изменила, но мне все меньше и меньше хочется изливать накопившееся прозой, и все больше — стихами. Многие из них я отправила в мусор без сожаления. Но на некоторые у меня не поднимется рука, даже если они никогда не заслужат чести оказаться на страницах самого мелкого издания.

В тот день я поняла, что не могу больше держать это в себе. Трофимова? Она моя подруга до гроба, но для нее вся эта поэзия — скука смертная, уж я-то ее знаю. Я показала свой сборник Ане. Я ожидала от нее критики, где-то и похвалы, но ее слова, после того как она изучила мои каракули, повергли меня в ступор, и барометр моих ценностей и устремлений резко качнулся в другую сторону.

— Люсь, тебе обязательно нужно поступать в Лит. Обязательно! Ты же талантище!

Поступать в Лит… Надо же, приехали. Писала-то я для себя, это было моим личным мирком, я даже не думала, что когда-нибудь покажу свои стихи кому-то. И вот теперь такое заявление. Я — поэтесса. Тебе не смешно, дневник? Мне — да.

28 мая, 2005г.  /Последние препятствия/

Ну что я могу сказать? Да здравствую Я — Люся Игнатова, выпускница одиннадцатого класса. Нет, все это рисовка. Я сдала — ура! ура! ура! — сдала все экзамены. Дневник, миленький, поздравь меня, я победила! Бог мой, до сих пор не могу поверить! Анютка, солнышко, как же я тебе благодарна! Если бы не ты, не представляю, где бы сейчас носила меня нелегкая. А вам, господин Глинов, Макар Трофимович, могу теперь ответить на ваш вопрос. Почему я не сбежала? Да просто я не хотела, наворотив кучу бед, плюнуть на все и сделать вид, что ничего не произошло. Для меня было важно вернуться назад и вычистить Авгиевы конюшни. Ответ у меня был и раньше, только неосознанный — мне дала его та же Аня Линь в больничной палате. Я хотела сделать что-то, что позволило бы мне очиститься. Я жалела себя на могиле Виталика, от всего сердца жалела, но впредь я жалеть себя не собираюсь. И теперь я знаю, что могу не только делать ошибки. Я могу их исправлять.

Пришлось выдержать пару довольно серьезных скандалов дома. Дело в том, что я действительно приняла это решение, смешно или нет. Я решила поступать в литературный институт, ехать в Москву. Когда моя мама об этом услышала, она хмыкнула и покрутила пальцем у виска. В ответ на это я ухмыльнулась, и моя мама окаменела — эта ухмылка вмиг донесла до нее истину, что решила я твердо. Тем же вечером мама закатила мне грандиозную истерику, какой не случалось с тех пор, как я ушла из дома. Но случилось чудо, верь — не верь. Отец потеснил маму. Не знаю, что так на него повлияло, быть может, его повышение на работе, да только он заявил, что со своей стороны сделает все возможное в финансовом плане, чтобы я могла учиться. Даже если я не поступлю, то в столице всегда можно найти работу - уж всяко лучше, чем торчать здесь, в нашей дыре. Отец сказал, что Москва – именно для таких баламуток, как я. Только там я смогу жить нормально, в нашей глуши ничего меня не ждет, одно мутное прошлое. Так что вдвоем нам удалось осилить маму.

Нестерпимо захотелось кольнуться в один из дней. В честь моего воскрешения, моего триумфа. Ведь я слезла с иглы, и один укольчик ничего бы не изменил. Машинально я стала перебирать в памяти имена и фамилии знакомых, которые могли бы мне помочь раздобыть дозу — сейчас, когда с карманными деньгами у меня порядок, проблем в этом я не видела. А потом что-то щелкнуло в моей голове. Я кинулась к письменному столу, схватила ручку и стала писать. Строчка ложилась за строчкой, на одном дыхании, и возбуждение было неистовым, почти жестоким, и когда я вышла из этого транса, было пять утра, и мое желание уколоться истаяло. Я больше не думала о дозе, я уснула — умиротворенная и свободная. Я наркоманка, теперь я это знаю точно. Весь вопрос в том, как применить эту свою врожденную зависимость. Я ведь пишу стихи не для удовольствия, хотя начиналось все с этого. Не для того, чтобы излить душу, хотя этот фактор тоже присутствует. Я пишу, чтобы выжить. И когда слова сплетаются в рифмы, мне нет интереса, талантлива я или полный профан. Об этом думаешь в последнюю очередь.

Совершенно неожиданно встал вопрос о том, смогу ли я поступать в институт в этом году. Врачи, насколько я поняла, столкнувшись с ними, горазды на всякие крайности. То их нет, когда они нужны, а то они просто допекают своей заботой. Я послушно проверялась у невропатолога, хотя никаких последствий моего сотрясения уже и возникнуть не могло, учитывая степень его тяжести. И вот врачуга вдруг выражает сомнения, смогу ли я выдержать вступительную лихорадку, плюс кардинальное изменение среды своего обитания, плюс последующие студенческие будни. Я сперва взбеленилась и захотела вырвать ему глаз, чтоб знал, но потом решила схитрить. Взрослею, наверное. Дело в том, что переубедить мою маму — это еще бабушка надвое сказала. Мама моя не из тех, кто меняет свое мнение, она просто тихарится и начинает партизанить. И теперь, если врачуге вдруг моча ударит в голову позвонить мне домой с этими его заморочками, мама моя вмиг уцепится за возможность не выпустить меня из домашних сетей. Так что я сделала наивные глазки и наврала, что не собираюсь никуда поступать, по крайней мере в этом году. Врачуга успокоился. А что он, будет проверять? Чувствую я себя преотлично, башка варит отменно. И потом, меня такими штучками не запугать. Так что — вперед, снова в бой.

6 июля, 2005г. /Последний танец/

Королевой выпускного бала по праву стала Анжелка Елисеева. Вся расфуфыренная, в шикарном платье, рядом с ней все остальные девчонки выглядели горничными, не исключая и меня. А Виктор Тимошин явился на выпускной во фраке, только без фалд — какая-то собственного сочинения композиция на заказ. В начале вечера многие прочили, что эти двое проведут впускной вместе. Но… Виктор танцевал со мной.

Я не чувствовала себя королевой и не хотела таковой быть. Я ведь так и не стала своей в этом классе после трехмесячного разрыва с одноклассниками. Честно говоря, у меня просто не было времени, чтобы прилагать усилия к сближению. Да и желания тоже; мне вполне хватало Трофимовой, Череповец, с который наши отношения вновь стали теплыми, ну и Ани Линь, конечно. И вот, после торжественного обеда, после принятия горячительных напитков, когда зазвучала медленная композиция, Надька Трофимова вдруг ткнула меня локтем в бок и скосила глаза. Проследив за ее взглядом, я увидела, что Тимошин направляется в мою сторону.

Это произошло естественно, поскольку было лишено интриги. Он просто улыбнулся и взял меня за руку. Я улыбнулась в ответ и пошла за ним. Мы и не разговаривали. Просто танцевали. Я вдыхала запах его туалетной воды, прижималась щекой к его плечу. Он держал меня за талию, и в какой-то момент мне даже захотелось, чтобы его ладони скользнули ниже… но это было мимолетным желанием, и я рада, что оно не воплотилось в жизнь. Это испортило бы все очарование вечера. Мне не нужен был мужчина для любви или для секса. У меня уже было и то, и другое. Просто присутствие, как символ мужского плеча, символ поддержки, символ надежды.

Танец заканчивался, и мы расходились в разные стороны. Он — отдельной компанией, я — отдельной. Не было многозначительных взглядов, мимики или жестов. Но как только быстрый ритм вновь сменялся медленным, я уже знала, кто меня танцует.

Только один раз он нарушил молчание, склонившись к моему уху.

— Я так и не передумал,— сказал он загадочно.

— О чем?

— Хочу такую жену, как ты.

Я рассмеялась. Не от веселья, а от удовольствия. Он улыбнулся в ответ, но не так радостно, и добавил:

— Но чувствую, что больше никогда тебя не увижу.

Я не кивнула и не стала отрицать. Я жила этим вечером, не думая о завтрашнем дне, и я просто не знала.

А после полуночи я ушла. Попрощалась только с Надькой Трофимовой, и подруга поклялась всеми школьными стенами, которые мы сегодня посылали к черту, что никогда в жизни мне не простит это кидалово. Я в ответ чмокнула подругу в щеку и выпорхнула на улицу, где меня уже поджидало такси.

Мама моя по такому случаю даже прервала свой драгоценный сон. Не знаю, кстати, как сейчас обстоят дела у нее с головными болями, и продолжает ли она принимать снотворное, или же моя фишка с попыткой самоубийства навсегда ее излечила. Не было у меня времени приглядываться даже к родителям, и подозреваю, что дома я тоже никогда не стану своей, как раньше. Я разувалась в прихожей, и она выплыла из спальни, как привидение, в ночнушке, растрепанная и заспанная.

— Ты чего это?— подозрительно, даже с долей испуга спросила она.

— Я пришла,— легко ответила я.

— С чего это вдруг?— Она глядела на меня прицельно, уже привыкнув к тому, что от меня можно ожидать любой выходки, и мое преждевременное возвращение в ночь выпускного бала, на ее взгляд, содержало в себе потенциальную угрозу.

— Ни с чего. Просто вернулась. Устала,— ответила я и ушла в свою комнату.

Я не сказала ей того, что могла бы сказать. Мы ведь никогда с ней не были подругами. А вскоре я вновь ухожу из дома, на сей раз легально: документы в институт я отослала, а отец самолично связался по телефону с приемной комиссией, чтобы уточнить все детали. Я не сказала ей, что люди, в порыве отчаяния сжигающие за собой все мосты, иногда не успевают перескочить на другой берег, и сгорают тоже. Попытавшись занять свое место в общественной мозаике, я вдруг осознала, что мне по душе такая вот некоторая неприкаянность. Я не сказала ей, что не стала в классе своей, так же как я не стала своей у себя дома. Однажды я сгорела, но осталась жить, я сорвалась с горящего моста вниз, и мой поиск родной гавани все еще продолжается.

Мама бы не смогла этого понять.

Я улеглась спать. И во сне мой танец продолжался, только на этот раз мои партнеры менялись. Я чувствовала на себе теплые ладони Виталика Синицына, его полный страсти и муки взгляд. Я чувствовала своей шеей обжигающее дыхание Лешки Смирнова. Ощущала крепость, неумолимость и жестокость Сергея Каюмова, правящего танцем, как ему вздумается. А потом все эти мужчины слились в некий таинственный образ, закруживший меня в самом настоящем вальсе, и в этом вихре эмоций я уснула.

8 августа, 2005г. /Последний разговор/

Надька рыдает второй день. Я тоже. Мы с ней, как сестры-мученицы, едва увидим друг друга, как начинаем лить слезы в три ручья. Наденька, милая, ну что я могу поделать? Я и сама не ожидала, что буду зачислена на первый курс. Если бы мне заранее сказали, что это случится, я бы, может, перепугалась и никуда бы не поехала. Я люблю тебя, Надюш, всем сердцем. Если когда-нибудь случится чудо, и какое-нибудь издательство выпустит в свет сборник моих стихов, я посвящу его тебе. Я клянусь.

А вот Аня Линь ничуть не удивилась, только кивнула, когда я сообщила ей новость. В свою очередь Аня поступила в Питер, на гуманитарно-социологический факультет. Перед отъездом она все меня напутствовала, настраивала на мажорный лад, внушала, чтобы я, ветреная девчонка, боялась. Излишнее самомнение и уверенность, по мнению Ани, первое препятствие на пути к победе. Не знаю, как насчет самоуверенности, но волновалась я жутко, хотя время, проведенное в Москве, пролетело как один миг. Мне ведь предстояло выступать перед комиссией, читать свои стихи. Я долго думала, какие же из них выбрать. В результате остановилась на двух. Первое стихотворение — то самое, с чего началась вся моя поэтическая эпопея, которое я карябала левой рукой. Второе я сочинила в поезде по пути в Москву. И если мой первый стих был навеян посещением кладбища, моей болью и воспоминаниями о Синицыне, то это я посвятила Лешке Смирнову.

Вот оно:

В твоем оконце свет погас, 

И ночь обрушилась тревожно;

Тревожный мир в раздумьях сложных

Внутри меня застыл тотчас.

Не скоро утро… Жизнь нужна,

Поскольку ты есть в мире этом;

Душа твоим полночным светом

Слегка согрета до утра.

А может, есть иные дни?

Любовь — не выдумка поэта,

И чувства в ожиданье лета

Не стынут в жилах до зари?

Быть может, там, в иных мирах,—

Рука в руке, два сердца вместе,

Мечта — изящный дар невесте,

И незнакомы боль и страх?

И стоит лишь стекла коснуться,

Как створки распахнешь мне ты,

Чтоб утром рядышком проснуться

В самом святилище мечты…

Твое окно темно и прочно.

В душе — руины, пустота.

И мотыльков надежд полночных

Проглатывает темнота.

Меня, не скрою, раскритиковали в пух и прах. Один из членов комиссии ехидно поинтересовался, как давно я увлекаюсь поэзией и что повлияло на мой выбор. Я, дуреха, не мигнув глазом, ляпнула правду, после чего едва не разревелась: я была уверена, что подписала себе приговор. А в результате… мое имя оказалось в списке абитуриентов, зачисленных на первый курс.

Я со многими перезнакомилась там, за время экзаменов. Мы часто тусили в знаменитом первом в России Макдональдсе, который был всего в двух шагах от Лита на Большой Бронной, и о котором я раньше читала только в журналах. Все это шапочно, и есть подозрение, что такой дружбы, как с Надей Трофимовой, у меня уже не будет. И вновь я — эгоистка, реву по самой себе. Вчера Трофимова заглянула мне в глаза и серьезно спросила:

— Ты поэтому ушла тогда? На выпускном?

Я деланно удивилась, хотя знала, что она имеет в виду.

— Чувствовала, что скоро бросишь нас всех,— надулась Надька.

Я молчала. Пыталась улыбнуться, но не получалось. Пыталась найти нужные слова, но слова не шли. Вот вам и поэтесса.

— Люська, я поверить не могу.— Надька покачала головой.— Неужели я тебя больше никогда не увижу?!

— Надюш, ну что я могу тебе сказать?

Мои глаза были на мокром месте. Очередной зигзаг судьбы, очередная боль, очередное расставание. Вновь зияющая дыра в том месте души, которое занимал родной и близкий человек, и вот теперь его больше не будет в твоей жизни. И если раньше все происходило безвольно, то на сей раз я все решила сама.

Внезапно Надька резко тряхнула головой.

— Все правильно. Ты не слушай меня, Люсь. Так и должно быть. Все, что было раньше, все закончилось. Новая жизнь начинается.— Она помолчала.— Знаешь, старой компашки больше нет.

— Ты о ком?— спросила я, подозревая, что знаю, о чем идет речь.

— Ну, Шаповал умерла. Пикарев сдох от передозировки в прошлом месяце. Остальная братва тоже либо скололась, либо померла. После того, как Каюмова посадили, они стали вымирать, как мамонты.— В глазах Трофимовой полыхнула злоба.— Есть все-таки Бог на свете. И вот я думаю, что тебя как будто отпускает что-то. От судьбы ведь не уйдешь. Ты вечно была не от мира сего, значит, это судьба. Так что не косись на меня, я похнычу-похнычу, да перестану. Может, поэтому ты и залетала во всякие передряги, то на иглу садилась, то руки ломала, то еще что. Нет тут ничего дня тебя, я ведь это понимаю.

— Надюш…

— Что?

Слова, наконец-то, пришли.

— Тогда ведь и ты свободна, а? Я имею в виду — от прошлого. Все закончилось, начинается новая жизнь. Это больно, но надо чуть-чуть перетерпеть. Надо ждать…

Внезапно Трофимова хитро на меня взглянула.

— А классно было бы встретиться через год-другой в Москве. Бляха-муха, чем черт не шутит!

Мы обнялись, и долго не выпускали друг друга, слишком хорошо осознавая, что слова — они ведь просто слова.

25 августа, 2005г. /Последняя запись/

Что ж, мой милый, драгоценный дневник, на сей раз действительно — все. Я уезжаю. Мама моя твердит, как заклинание: всего пять лет, всего пять лет. Мне кажется, она искренне горюет, что меня не будет рядом. Да только чувства мне подсказывают, что я никогда больше сюда не вернусь, даже после того, как закончу институт. И Надя Трофимова оказалась смелее родной матери, взглянув правде в глаза: я искала себя здесь, но не нашла, и этот цикл завершен. Наверное, в том, что я вернулась в школу, крылся великий смысл. Возможно, не решись я на этот шаг, я бы не смогла поступить в институт, во мне не проснулась бы страсть к поэзии. Ведь это случилось именно в тот день, после моей беседы с Глиновым. А так я продолжала бы вариться в этом болоте, расхлебывать новые и новые варева, и однажды старые грехи могли всколыхнуться, и я вновь взялась бы за шприц.

Наверное, жизнь на самом деле вовсе не такая, какой я описала ее в своем дневнике. Ведь существует еще куча всего: театры, музеи, выставки, галереи и клубы. Жизнь гораздо шире, чем это под силу представить одному человеку: закон относительности неумолим, и не хватит биноклей всего мира, чтобы расширить горизонты. Да только все дело в том, что проблему миллионов можно объединить одним словом — глубинка. Для нас, живущих в провинции, жизнь очерчена серыми домами и так похожими один на другой магазинами. Мы выходим утром из дома, прекрасно зная, каким будет наш день, и в шестнадцать лет это еще не так заметно, ведь гормоны делают свое дело, наполняя жизнь красочными штрихами, но год следует за годом, и удивление превращается в догму, в привычку. И лишь иногда, беря в руки бинокль, ты в силах заглянуть за грань своего существования, но этот поступок наказуем, ведь никто не давал тебе этого права. Хотя иначе нельзя, если ты хочешь вырваться из силков обыденщины.

Прощай, мой любимый дневник, прощайте все. Я просто старалась жить, как могла. И пускай Аня Линь не устает твердить мне, что у меня талант, уж я-то знаю: я — обычная девчонка, каких миллионы. Девчонка, рожденная и выпестованная глубинкой, с ее догматичными законами и извращенным стремлением к удовольствиям. Я девчонка, живущая жизнью овцы, но, как все мы, девчата, верящая в чудо, остро нуждающаяся в тепле и заботе. Я не знаю, что готовит мне новая жизнь. Зигзаги судьбы — моя карма, я давно с этим смирилась; и может быть, на новом поприще меня поджидают новые опасности, новые потрясения. Мне тревожно, но я окунусь в нее, эту жизнь. Я уже сделала первый шаг — ну, а когда Люся Игнатова делает первый шаг, ее уже трудно остановить.

P.S. Я решила. Перед тем, как я уеду — я точно решила! — бинокль подлежит уничтожению. Прости меня, дедушка, я помню твою историю, я помню, что этот бинокль спас тебе жизнь. Но если ты меня видишь с небес, то ты тоже должен меня понять. Ведь ты был мудрым, а теперь, после смерти, ты стал еще мудрее. И ты не можешь не знать, что жесткость в этом диком, забубенном мире иногда бывает полезна, а милосердие — никогда.

КОНЕЦ.

20 марта, 2005г (позже).

На проезжей части я поймала такси. С горем пополам втиснулась на заднее сиденье — черт возьми, даже не предполагала, что такая элементарщина, как сесть в машину, будет вызывать столько неудобств в связи с моей травмой.

— На кладбище,— скомандовала я.

Таксист стрельнул по мне взглядом в зеркальце заднего вида. Ему было лет двадцать пять, все лицо в конопушках, я даже чуть не фыркнула — конопушки у парней всегда меня смешили.

— В такую пору?— с сомнением переспросил водила.— Там еще сугробы.

— Мне нужно,— отрезала я.

Он пожал плечами. Клиент всегда прав, а его номер пятнадцатый, ему следить за дорогой. Мы добрались до кладбища и, как и предрекал таксист, там все было запорошено. Я выбралась из машины, огляделась. Могилы узнавались лишь по надгробным памятникам, однако даже со своего места мне было видно, что по межмогилью протоптаны тропки. Хоть это радовало.

Я склонилась к окошку.

— Извините, вы не могли бы меня подождать?

Таксист оглядел меня, задержался взглядом на моем хлопающем на ветру рукаве, и не совсем уверенно предложил:

— Девушка, может, вас проводить?

— Не мешало бы!— Я нервно усмехнулась.— Но тут похоронен близкий мне человек. Я хочу быть одна.

Он кивнул, не задав больше ни одного вопроса.

— Только не уезжайте, пожалуйста, если я задержусь,— попросила я.— Я заплачу.

— Я буду здесь,— коротко ответил он.

Как столетняя бабка я ковыляла между могилами. Еще летом могила Виталика Синицына была крайней на этом участке необъятного кладбища, но за полгода тут словно выросло еще одно. Тысячи умерших холодно лежали под толщей земли, заваленные снегом, и лишь запорошенные памятники были свидетелями мне, отважившейся забраться на кладбище в конце зимы. Надо мной летали вороны, ветер свистел в ушах. Мельком я подумала, что где-то здесь находится могила Алены Шаповал, которая всего лишь немногим старше меня.

Наконец, я нашла его. Мой Хорек Тимоха вдумчиво смотрел на меня с памятника — именно таким я его запомнила, одновременно преданным и озабоченным, как, возможно, выглядят все кавалеры, чья любовь безответна. Присесть мне было некуда, снег завалил даже ограды, и я просто опустилась на колени. И вот теперь, наконец-то, я перестала сдерживаться, как я сдерживалась сегодня днем, стоя у окна и вспоминая Лешку Смирнова. Я заревела.

Я признаюсь, что я эгоистка. Я ведь плакала не по нему, моему верному Синицыну. Я оплакивала свою ушедшую юность, свою неудачную любовь, оплакивала свой разрыв с родителями. Я оплакивала своего ребенка, которого убила практически собственноручно, я плакала над тем, что не знала, где сейчас его неприкаянная душа, в каком уголке бескрайнего космоса затерялся мой малыш. Я оплакивала Надю Трофимову, ее сломанные пальчики. Я оплакивала школу, от которой однажды отвернулась, как мне верилось, навсегда. Катька Череповец всегда считала меня сильной, возможно, это и было так, но в тот момент я искренне себя жалела.

Я была готова реветь весь день, но замерзла, а еще меня ждало такси. Я поднялась с колен, обвела долгим взглядом бесчисленные могилы, вновь остановилась на фотографии Синицына.

— Я не знаю, что ты хотел мне сказать в том сне,— прошептала я.— Может, это был только сон. Но я все равно тебе благодарна. Я верю, что ты где-то есть, также как верю, что мой бедный малыш тоже живет где-то в ином месте. Прости меня за все. И, если это возможно, попроси за меня прощения у моего малютки. Я не могу… У него ведь нет даже могилки…— Я вновь зарыдала, но взяла себя в руки.— Покойся с миром, Хорек Тимоха. А я… попробую еще потоптать эту землю.

И вдруг в голове моей прозвучали слова Ани Линь, старосты моего класса, которые она сказала мне в больнице. Женщина, если она хочет остаться женщиной, должна научиться ждать.

Ждать… Я поняла теперь, какое же это невыносимое бремя — ожидание. Возможно, самое жуткое и тяжкое из всего на земле. Но я буду ждать. Я не знаю, чего именно, но буду.

Когда я вернулась, таксист выскочил из машины, открыл передо мной дверцу и помог мне забраться внутрь. Я благодарно ему улыбнулась, заметив, как тревожно он оглядел мое лицо со слезами невысохших слез. В голове моей продолжала биться одна и та же мысль. Ждать… Уметь ждать… Женщина ждет. Иногда — всю жизнь.

— Все нормально?— таксист смотрел на меня в зеркальце.

— Да,— ответила я.— Теперь — да.

Он оказался классным, несмотря на конопушки. Не лез с расспросами, не отвлекал болтовней. В салоне звучала музыка, время от времени трещала рация, слышались голоса других таксистов или девчонок-операторов. Я согрелась. Руку слегка ломило, но я практически этого не чувствовала. Я все думала над словами Ани, над тем, что в действительности означает ожидание, и мне кажется, что это практически синоним смирения, одна из величайших добродетелей. И это должно означать, что женщина, какой бы она ни была, всегда носит в себе зерно святости, в противовес утверждениям церковников и моей мамы, что женщина изначально греховна. Ведь мужчина не способен ждать по природе, значит, он никогда не смирится. А женщина… Означало ли это прощение? Да, наверное. Я прощала саму себя. За все, что я натворила за свои короткие семнадцать лет, я пыталась себя простить.

Когда мы причалили к моему дому, и я, расплатившись, уже собиралась выйти, таксист вдруг развернулся ко мне лицом.

— Извините, девушка…

— Да?

— Я, наверное, дуболом. Если рядом с мужчиной сидит заплаканная красивая девушка, он должен ее развлекать всю дорогу…

— Не надо меня развлекать,— фыркнула я.

— Да… Наверное… Но все равно: могу я попросить у вас номер телефона?

Я расхохоталась. Не знаю, над чем больше — над его словами или над тем, что вблизи его конопушки казались еще прикольнее. При всем при этом таксист выглядел сконфуженным, словно это ему было семнадцать, а мне — все тридцать.

— У меня рука сломана,— заявила я. Разумеется, вновь в духе а ля Люся Игнатова.

Таксист немного опешил, но тут же нашелся:

— Я заметил. И руку, и слезы. Я теперь с ума сойду, если вы не расскажете, что случилось с рукой.

Я прищурилась.

— Только сотовый дам.

— Отлично!

Я продиктовала ему номер и вышла из машины.

— Девушка!— закричал он мне вслед.— А имя ваше как?

— В следующий раз!— рассмеялась я, махнула ему на прощание здоровой рукой и исчезла в подъезде. Что ж, жизнь налаживается.

Дома я наконец-то залезла в ванную, естественно, держа руку выше головы, чтобы не замочить. Постепенно вода меня разморила, и я вернулась к своим мыслям. Идея фикс? Вряд ли. Просто что-то такое, над чем думаешь, и каждую минуту открываешь новые и новые горизонты. Ожидание… Символ святости, синоним смирения. Мужчине позволительна эта роскошь — отчаяние, лихость. Если женщина нетерпелива, то начинается феминизм, что в конечном итоге приводит к вырождению. Но ведь жена «Миши», моего соседа по окнам, тоже смиренна, и в этом случае смирение уже эвфемизм овцы — та самая западня, о которой меня предупреждал Сергей Каюмов. Где тут золотая середина? Есть ли она?

Я думала и думала, а потом… Короче говоря… Нет, ну я же писала неоднократно, что все откровения посещают меня именно в ванной! Судьба у меня такой, видимо. Я не знаю, как объяснить произошедшее, я могу лишь попытаться. К тому времени, как я вышла из ванной, все это уже оформилось в моей голове. Еще я помню, как села за письменный стол и подумала, что Виталик Синицын тоже знал, что такое ожидание. И что такое смирение. Он ведь знал, что я никогда не отвечу на его чувства, и пытался принять положение вещей. Как мог.

— Что ж, Синицын,— произнесла я в тишине своей комнаты.— Выходит, ты — настоящая женщина!

Я улыбнулась этой мысли, после чего взяла ручку в левую руку и стала коряво писать.

Чашечка кофе, книжка в руке,

Сидишь на подушках, свернувшись клубочком,

Волосы убраны, сердце комочком,

Слабенький отблеск надежд вдалеке.

Свет ночника, Ренуар в обрамленьи,

Тусклые блики, печаль и сомненья,

Треск замороженных временем слез,

Боль панихиды растоптанных грез.

Время-мгновенье, объявшее землю,

Слабый цветок у окна в утешенье,

Пламя холодных созвездий вдали,

Пламя души в ожиданьи любви.

Книжка прочитана, кофе допито,

Ночь-бесконечность молчит за окном;

Все же надежда еще не забыта,

Все же тепло еще в доме твоем.

Стоишь у окна, опьяненная ночью,

Вглядываясь в окружающий мрак;

Где же ты?— сердце кричит неумолчно.

Где?— пустотой отзывается страх.

Погашен ночник, теплота одеяла,

Легким касанием стелется сон,

Пряча за темноты покрывалом

Того, кто в тебя безнадежно влюблен.

Потом, когда все закончилось, я вновь и вновь перечитывала написанное, недоумевая, откуда это взялось. Никогда в жизни не писала стихи, никогда не тащилась от поэтов, никогда никого не цитировала. Я думаю, это была моя дань прошлому. Я не произнесла ни слова в тот день, когда хоронили Синицына. Не смогла. И теперь все вернулось. Я посвятила стихотворение ему. Посвятила посмертно.

Ну вот, кажется, и все. Рассказ о моих злоключениях подходит к концу. Впереди — новые победы и поражения. Врачи строго-настрого запретили мне напрягать голову минимум неделю после выписки из больницы — ну, это они просто не знали Люсю Игнатову. Наверстывая упущенное в своем дневнике, я не теряла времени зря. Аня Линь наведывалась ко мне сначала через день, а теперь, когда уже поджимают сроки, каждый день. Гипс мне сняли, рука срослась. Дело остается за малым. Еще немного упражнений, и она будет как новенькая. Мой больничный подходит к концу.

Скоро в школу!

Окончание следует...

20 марта, 2005г.

Через две недели мне разрешили вернуться домой. Сотрясение оказалось пустяковым, последние дни меня держали в больнице только ради «галочки». Рука вполне могла срастись и дома. Ушиб на боку стал лиловым, мне было еще больно дотрагиваться до него, но это была заживающая боль. Накануне выписки врач провел тщательный осмотр, заглядывал мне в зрачки, заставлял выполнять нехитрые упражнения. Мне был вручен график перевязки, а также назначен визит к дежурному невропатологу для дальнейшего контроля за моим состоянием.

Отец сдержал обещание, забрав меня из больницы на такси: по такому случаю он отпросился с работы. А уже по дороге домой я узнала, что папа-то мой за время моего блуждания получил на работе повышение. Стал начальником, едрит-кудрит! Это он все рассказывал к тому, что пока мы еще вынуждены перебиваться на такси и маршрутках, но в скором времени они с мамой собираются брать машину. Я подумала, что у них было время сэкономить — я отсутствовала больше трех месяцев, и на меня не тратились. Прав был Синицын в моем сне: я действительно стала черствая и циничная.

Доставив меня домой, отец отбыл на работу, не забыв вручить мне заветный магнитный ключик от подъездной двери, а также — о Боже, я в раю, наверное!— оставил мне на карманные расходы двести рублей. Я прикинула, что бы это могло означать. Отец, как и мама, вел себя так естественно, что я была ему благодарна. Не было жарких объятий, но обошлись и без укоров тоже. Я дома, я жива, и это главное.

Обстановка в доме не изменилась ни на йоту. Я медленно прошлась по комнатам, осваиваясь после долгого отсутствия. Все казалось привычным, мебель стояла на своих местах, а в моей комнате я не обнаружила даже пыли, из чего сделала вывод, что мама тут регулярно убиралась. Зато я нашла свою сумку, вернее, сумку Сергея. Соседка занесла вещи. Сейчас это была единственная зацепка за прошлое, эта самая сумка, но мне все произошедшее со мной уже казалось дурным сном. Я была уверена, что со стороны родителей не возникнет ни одного вопроса по поводу происхождения сумки, а также ее содержимого. Это как в детстве, когда на моем письменном столе молча, без каких-либо объяснений, возник пакет прокладок. В общем-то, и слава Богу.

У окна задержалась надолго. Смотрела на противоположный дом. Без бинокля. Бинокль — этот неистребимый прибор — лежал тут же, на подоконнике, но брать его в руки мне не хотелось. Знакомые окна напротив, знакомые, навевающие ностальгию, имена. «Костик», который днями напролет изводил себя зубрежкой, а потом спалил квартиру. Сейчас не осталось следа, ремонт закончен, а что в данный момент делает сам «Костик», мне без разницы. «Маргарита»… Как она сейчас? Удалось ли ей избежать липких рук папаши? Или она тоже сидит на игле, пытаясь унять боль и потрясение, пытаясь забыться? Ведь мир устроен так, что, когда тебе наиболее хреново, как правило никого не оказывается рядом, чтобы тебе помочь. Люди пытаются воплотить «Бога из машины» в романах и фильмах, но в жизни ты лишена этой роскоши. Зато ты в состоянии сама разорвать круг, иногда достаточно лишь одного нераздумчивого шага на проезжую часть, чтобы порвать с прошлым.

А что там «Миша»? Бухает, небось. Если уж бухал десять лет назад, наверняка бухает и сейчас. И с этой точки зрения глубокая пропасть лучше, чем такое медленное, нескончаемое скольжение. Человек привыкает ко всему, и скольжение сходит за норму, но когда ты упала на дно — тут уж, подруга, либо карабкайся наверх, либо помирай.

Кажется, еще кто-то был… Господи, ну и дура я! Конечно же, мой «Сережа»! Не тот, который сидит в тюрьме и которого я забуду уже через месяц. Другой. Которого я буду помнить всю жизнь. Мой Лешка-«Сережка», который давным-давно сменил место жительства, и я надеюсь, что он навсегда останется лишь воспоминанием, и я никогда его не увижу.

Я улыбнулась, глядя на то окно, где год назад я впервые увидела его перед телевизором, посмевшего даже не взглянуть в мою сторону. Я улыбалась — юная девчонка-школьница, и в то же время где-то уже старуха, измотанная, затасканная, с рукой в гипсе. И вдруг моя улыбка болезненно сморщилась. До меня дошло наконец, что я увидела в тот день, когда из окон Алексея смотрела на свои собственные, и мне показалось, что я вижу себя, и что-то кольнуло меня в самое сердце, и я попыталась это ухватить, но тут меня отвлек мой мужчина — ведь это была ночь, когда я потеряла девственность, и я должна была принадлежать только ему. Я увидела себя в тот миг такую, как сейчас, юную и старую одновременно, жаждущую жить и разочарованную в жизни, жаждущую любви и нежности и страшащуюся их до смерти. Я пишу эту книгу со слезами на глазах — точно так же, как я и начинала ее писать, беременная и отвергнутая родной матерью,— и это поистине все то, что пронеслось передо мной в тот короткий миг. Я умирала и возрождалась вновь.

И я понимаю теперь, что мои прежние размышления ошибочны. Дело вовсе не в том, что я не выдержала счастья, была к нему не готова, и счастье превратило меня в безвольную овцу. Ведь точно также сейчас, почти год спустя, меня заворожила другая сторона, заворожила жестокость, насилие и наркотики. И я не вижу в этом злого рока. Я познала вершину блаженства, когда испытывала оргазм в объятиях моего первого мужчины, и я выжила. Я познала ужас пробуждения после укола, когда утром я несколько минут не могла вспомнить собственного имени, не знала, какое сегодня число, где я нахожусь, не знала мужчины, который спал рядом со мной, и мне хотелось размозжить себе голову о стену. И тут я выжила тоже. Я осталась Люсей Игнатовой… но я уже другая. Что-то изменилось во мне, изменилось безвозвратно. Наверное, поэтому сейчас я плачу.

А в тот день я не плакала. Я берегла слезы.

Вернувшись в прихожую, я вновь оделась. Я не собиралась в магазин, чтобы транжирить деньги отца. Но деньги пришлись весьма кстати. Оставалось еще два дела. И если до школы я вполне доберусь пешком, то потом мне непременно потребуется такси.

На улице я обнаружила, что уже весна. Из машины даже не заметила, к тому же отец спешил поделиться своим повышением. Есть у меня подозрение, что он, как и я, был рад, что в этот момент мамы нет рядом. На улице заметно потеплело. Заливались птицы, с крыш капало. Снег еще лежал — серый и мрачный,— но по общему настроению чувствовалось, что очень скоро ему конец. А значит, времени у меня остается совсем мало.

Шла медленно, внимательно глядя себе под ноги. Надька бы, наверное, не удивилась, если бы я вновь грохнулась и сломала вторую руку,— у меня же дар влипать во всякие переделки. Правый рукав болтался на ветру, и люди косились на меня, как они косились первого сентября, когда я шла этим же путем, накачанная снотворным. Занятия в школе закончились, что меня несказанно обрадовало: вот уж чего я не хотела, так это знакомых лиц и бесчисленных вопросов. А может, в глубине души я боялась другого: лица будут совсем незнакомыми, и вопросов не последует, ни одного. Они просто пройдут мимо меня, быть может, кивнув для приличия. Игнатова? А, ну да, училась у нас такая. Нормальная была девчонка, да вот, скололась, испортилась… Короче, все это нас не касается.

У секретарши я справилась, могу ли я видеть директора. Женщина заинтересованно меня оглядела и сообщила, что директор у себя. Я не стала ей дерзить за ее нескромный взгляд — надерзилась уже, хватит,— робко стукнула в дверь и вошла в директорский кабинет. Интересный у нас директор, чем-то напоминает «Гоголя» — ну, того мужика из дома напротив, который был помешан на зарядке, а еще практиковал репетиторство. Вид у нашего директора был вовсе не начальственный, но в школе его уважали. Когда я вошла, Глинов сидел за столом и изучал какие-то бумаги. Он поднял на меня вопросительный взгляд.

— Здравствуйте,— сипло проговорила я.— Я Люда Игнатова.

Впервые я назвала себя «Людой» — именем, которое я терпеть не могла. Даже мама привыкла звать меня «Люськой». Но не представлюсь же я так перед директором.

Поначалу он не уразумел, кто я такая — много нас тут шастает,— а потом его лицо прояснилось.

— Ах да, это ведь ты…— Он дипломатично закончил фразу улыбкой.— Присаживайся.

Я села. Тут директор стал вести себя странно. Выдав мне еще одну улыбку, смысла которой я не поняла, он вышел из-за стола, пересек кабинет и запер дверь на ключ. Я съежилась. Конечно, я дура конченная, я знаю. Но только за последнее время все вокруг только и делали, что меня имели, насиловали, били, таскали за волосы и унижали. На миг я уверилась, что директор сейчас заявит: «Слушай, девушка, у тебя, как ты понимаешь, шансов нет. Давай решим вопрос полюбовно и можешь возвращаться в школу».

Я в тревоге следила за Глиновым. Тот вернулся за стол. Я ждала. Возможно, он тоже в свою очередь ждал от меня каких-то фраз, но у меня пересохло в горле. Тогда он начал первым.

— Как ты себя чувствуешь?

— Более или менее.— Я повела плечами.— Рука в гипсе. А так — вроде нормально.

— Мне сказали, ты хочешь вернуться в школу?

Я кивнула. Жест, бесспорно, малоубедительный, но я все еще робела, хотя уже поняла, что домогательств с его стороны не будет.

— Как долго ты еще будешь на больничном?— спросил Глинов.

— Я пока не знаю… Мне еще нужно будет у невропатолога обследоваться. Гипс снимут не раньше, чем через две недели. Ну, неделя на то, чтобы разработать руку. До конца марта, я думаю…

Глинов опустил глаза и коротко что-то обдумал.

— Я разговаривал с вашей старостой,— сообщил он.— Она за тебя ручается. Она даже собрала подписи всех твоих одноклассников под прошением принять тебя назад. Хотя от нее этого никто и не требовал.

Я не смогла сдержать улыбки. Все-таки Анька — мировая девчонка. Собрала подписи… Интересно, а как насчет Жанны Шагиевой? Вот уж никогда не поверю, что Шагиева поставила свою закорючку добровольно — наверняка та спит и видит меня в психушке для законченных наркоманок. «Выбила подписи» — так звучало бы вернее.

— Лидия Борисова, к твоему сведению, сначала была против твоего возвращения. Но потом, услышав мое мнение, мнение вашей старосты, она выбрала для себя нейтралитет. Ее позиция такова: если сможешь наверстать, то пожалуйста. Ты сможешь?

Я прочистила горло.

— Я очень постараюсь. Хочу попросить прощения за то, как я себя вела. Мы сильно поругались с Лидией Борисовной, и я ушла. Я жалею.

Что-то изменилось во взгляде Глинова. Он сказал:

— Когда-то в твоем возрасте мы интересовались вопросами, связанными с общественной реструктуризацией. Это нормальный порыв любого молодого поколения. Сегодня ваша староста, Аня Линь, вынесла на обсуждение школьного комитета несколько пунктов по поводу улучшения общеобразовательной системы. Это замечательные порывы, благородные порывы, я бы даже сказал. Вот только когда тебе уже за сорок, начинаешь понимать, что благородные порывы часто ведут к пропасти.

Он помолчал. Я, затаив дыхание, тоже, поскольку не понимала, куда он клонит, а еще была немного шокирована, что слышу сейчас ту же фразу, которую мне неоднократно повторял Сергей Каюмов.

— Я не знаю, кто в этом виноват. Мы все строили общество, но современное общество настольно далеко от того, каким мы его видели, что иногда просто тоска берет. И что самое страшное: ты не знаешь, где ты совершил ту роковую ошибку. А может, мы просто пешки на огромной доске, и весь мир, все общество с его законами — в руках единиц. Ты пытаешься что-то улучшить, но тут приходит к власти какой-нибудь Ельцин, и все рушится. Ты понимаешь, что ничего не можешь изменить, ты просто следуешь за обстоятельствами. Я директор школы уже семь лет. И каждый день я вижу детей, который живут в обществе, которые мы же для них выстроили. — Глинов вновь улыбнулся мне.— Я не думаю, что тебе нужно просить прощения. Быть может, завтра ты вновь станешь такой, какой мне тебя описывали — неприступной и заносчивой. Но сейчас ты такая, какая есть на самом деле. У тебя затравленный взгляд. А тебе еще нет и восемнадцати. Я должен просить прощения. Все мы…

У меня слегка закружилась голова — все-таки сказывались последствия аварии. Я не знала, что сказать, и просто промямлила:

— Спасибо.

— Не спеши меня благодарить,— махнул рукой Глинов.— Если бы ты сейчас решила поступать в техникум или колледж, тебе было бы легче. Всегда легче начинать с чистого листа. Я удивлен твоим поступком, это действительно поступок с большой буквы. Хочу предупредить: будь готова к адаптации. Будь готова столкнуться с тем, что все изменилось за это время. Многие учителя сначала тебя не примут. Но самое главное: наверстаешь ли ты упущенное? Если ты приступишь к занятиям только в конце марта, у тебя останется всего месяц.

— Мне обещали помочь…

— Понятно. Репетиторы? Тебе сейчас без них не обойтись.

Я промолчала. Никаких репетиторов у меня не будет, но знать Глинову подробности ни к чему.

— Ну, кажется, мы все выяснили.— Директор вновь одарил меня бодрой улыбкой.— Только не пытайся прыгнуть выше головы. Не нужно сейчас заучивать себя до смерти.

Он протянул мне руку. Я сначала затормозила, потом поспешно вытянула свою левую для рукопожатия. Глинов скользнул взглядом по моему пустому рукаву и едва заметно покраснел, осознав, что допустил бестактность, но все-таки наше рукопожатие, пусть корявое, состоялось. Потом он открыл мне дверь, и я ушла.

Продолжение следует...

19 марта, 2005г. /позже/

На следующий день мама пришла не одна — с отцом. Мне уже разрешили совершать короткие вылазки по коридорам больницы, но посетителей все равно отправляли ко мне в палату из опасения, что я могу грохнуться в обморок. На сей раз мама вела себя как ни в чем не бывало. Привычно отдавала распоряжения, как мне жить и что мне есть, интересовалась, какие мне назначили процедуры, чем меня колют и когда выпишут. Я не знала ни чем меня колют, ни когда мне можно будет вернуться домой. Наверное, если брать рамками того же киноромана, то после всех наших ссор и сцен между мной и мамой должен был состояться некий заключительный разговор, пусть даже на повышенных тонах, но непременно со слезами и объятиями в конце. Ничем подобным не пахло; как и в случае со снотворным мама просто сделала вид, будто ничего особенного не случилось. Словно я и впрямь отдыхала где-то в курортном санатории и теперь вернулась. И я была несказанно рада, что не было этих выяснений. У всех рыльце в пушку, и нам хотелось как можно безболезненнее переключиться на непринужденную атмосферу.

Отец по большей части молчал. Лишь напоследок сказал, чтобы я позвонила ему на сотовый, когда меня будут выписывать. Он возьмет такси и встретит меня возле больницы. Ни слова не прозвучало о том, что они разрешают поселиться мне дома — это было как само собой разумеющееся.

После обеда заявилась Трофимова. Вид у нее был загадочный. Я приподняла одну бровь, выражая тем самым, что жду очередных объяснений. Со мной ей не было смысла юлить, я знала Надьку как облупленную.

— В общем, я не одна,— сообщила Трофимова с ходу.

— А с кем?

— Я вот зашла тебя подготовить.

— А что, меня нужно готовить?— подозрительно осведомилась я, усаживаясь на койке поудобнее.— Ты полк с собой привела?

— Полк, не полк, но на всякий случай… У тебя же сотрясение.

Она мне подмигнула, чем вызвала мою недовольную гримасу, ретировалась к двери и, приоткрыв ее, крикнула.

— Девчонки, заходите.

Девчонками оказались Катя Череповец и Аня Линь, мои одноклассницы. Я сначала обомлела от неожиданности, а потом прослезилась. Катька бросилась меня обнимать, Аня приветливо улыбалась — мы не были близкими подругами, чтобы лобзаться, но видеть старосту своего бывшего класса я была рада не меньше. Девчонки, кажется, ничуть не изменились за то время, пока я их не видела. А с чего бы им меняться, скажите на милость? Их жизнь остается такой же, как и три месяца назад, это я прошла огонь и воду. Но, видимо, я поспешила с выводами относительно себя, поскольку Череповец, оглядев меня, растроганно произнесла:

— Люська, ты ни капли не изменилась!

— Бледнющая только, как смерть,— вставила довольная собой Трофимова.

— Ерунда!—отмахнулась Череповец.— Первого сентября было хуже…

Она осеклась и покосилась на Аню Линь, которой, конечно же, ничего не было известно о том, как меня хлестали по щекам, стараясь привести в себя, и как я напялила кофточку задом наперед и переодевалась в подъезде. Я махнула рукой, показывая, что мне уже не до секретов. Сама Анька, будучи дипломатом, поспешила разрядить паузу.

— Как самочувствие?

— Нормально. Только рука сломана и бок болит.

— А голова?

— Мыслю…

— Значит, существуешь,— с улыбкой закончила за меня Аня.— По этому поводу и разговор.

Я вся обратилась во внимание, притом что видела ухмыляющуюся мордашенцию Трофимовой. Кажется, подруга моя в очередной раз задумала аферу.

— Надька с утра тут всех на уши поставила по поводу того, что ты хочешь вернуться в школу,— сказала Аня.

Я покосилась на Трофимову и промолчала. Я не говорила прямо, что хочу этого, но тут был один из тех случаев, когда человек, принимая решение за меня, оказывал мне добрую услугу.

— И какие шансы?— напрямую спросила я.

— Не то чтобы шансы,— уклончиво ответила Аня.— Головчук слышать ничего не хочет о твоем возвращении. Тебя бы давно уже исключили, но Надька…

— Знаю уже,— улыбнулась я.

— Вот. Но есть вариант. Глинов у нас мужик демократичный. Возможно, он пойдет навстречу.

Я задумалась над ее словами. В обход Покемонши, через голову завуча — напрямик к директору школы. Конечно, в этом что-то было.

— Если есть желание,— продолжила Аня,— то, как только тебя выпишут, сразу беги к Глинову, столби участок. Ему, понимаешь, какая нафиг разница, будешь ты учиться или нет. Он на тебя зуб не имеет, ты ему дорогу не переходила. Поплачешься чуток, что-нибудь да выгорит.

Я вспомнила тот день, когда решила послать школу к чертовой матери. Тогда мне это казалось самым естественным жестом, к тому же хлопот хватало и без школы — позже я отправилась в венерологию, где узнала, что у меня гонорея. Вот только некоторые из наших решений — сознательно или нет — приходятся в аккурат на очередной зигзаг судьбы, а потому становятся необратимыми. Родители — тут другое дело. Голос крови все-таки. А школа… Какое может быть родство?

— Девчата, спасибо вам,— растроганно произнесла я.— Но я не могу.

Трофимова и Череповец воскликнули в один голос.

— Люська, ты же сама хотела!

— Люсь, возвращайся, правда!

— Не могу!— надрывно выкрикнула я.— Сами посудите, какая из меня ученица. Я столько пропустила. Ну, разжалоблю я Глинова, ну, примет он меня назад. И что? Меня завалит та же Покемонша.

— А Надька как, по-твоему, учится?— возразила Череповец.— Она ведь тоже пропустила — дай Бог. И у нее до сих пор пальцы не разработаны до конца. Учится же!

— Кать, погоди.— Трофимова стала серьезной, что с ней случалось нечасто.— У меня отдельный случай. Мне предки наняли репетиторов. Я, еще когда на больничном сидела, дома занималась. Так что в школу я пришла подкованной.— Она взглянула на меня.— Тебе предки наймут репетиторов?

— Вряд ли…

Повисло молчание. Все думали над тем, как все просто бывает на словах, и как самое незначительное обстоятельство может низвести весь грандиозный план на нет. В этой тишине Аня Линь приняла решение.

— Люсь, если ты серьезно решишь вернуться, с уроками я тебе помогу.

— С чего это вдруг?— изумленно спросила я.

— Считай это жестом доброй воли,— невозмутимо ответила Аня.

— Я серьезно.

Анька нахмурилась. Трофимова с Череповец смотрели на нее с не меньшим интересом, ожидая, что она скажет.

— Знаешь, Люсь, меня недавно премировали…

— Точно!— вклинилась Надька.— Самая… Как там?

— Самая успевающая и рациональная ученица школы,— со странной улыбкой сказала Аня.— Раньше я о таких титулах и не слышала. Очередной демократический выпендреж, хотя, нет слов, приятно. Тем более денежный вариант тоже прилагался.

— Ты вообще к чему это?— не поняла я.

— Да я вот думаю теперь: что бы сказали наши учителя, которые назвали меня самой рациональной, если бы узнали, что в девятом классе я втрескалась по уши и чуть не уехала из города?

Мы уставились на нее в изумлении.

— Серьезно?— неверящим тоном спросила Череповец.

Анька кивнула.

— Познакомилась с мальчишкой в Интернете. Он из Краснодара оказался — не ближний свет, сами понимаете. Сначала просто общались, посылали друг другу фотки. Потом проснулись чувства. А потом… Потом я родителям заявила, что после девятого класса еду в Краснодар поступать в какой-нибудь колледж. Все равно в какой, лишь бы быть рядом с ним. Представляете?

— Я не представляю,— тут же отозвалась Трофимова.

— Я теперь тоже,— хмыкнула Аня.

— А чего не поехала?— спросила Череповец.

— Старший брат вправил мозги. У нас есть дача, он отвез меня туда и запер. Я чуть себе вены не вскрыла в истерике. А он каждую минуту повторял мне одно. Любовь — это прекрасно. Но это мужчины должны все бросать и рваться к своим возлюбленным, не женщины. Это мужчины должны преодолевать препятствия и километры. Это мужчинам дано быть отчаянными, рисковать всем, даже жизнью. Женщина — если она хочет во всем оставаться женщиной — должна уметь ждать. Иначе ее будет мотать из стороны в сторону, как…

Аня не договорила. Повисла очередная пауза. В этой тишине мой голос прозвучал так, словно из могилы.

— Как меня.

— Ну, я не это хотела сказать,— поспешно поправилась Аня.— В конце концов прошло мое помутнение, я подумала: действительно, а какого черта, если он меня так любит, путь совершит поступок. Я решила ждать. Пока ждала, помутнение прошло еще больше. А потом как-то раз мой ненаглядный пишет как ни в чем не бывало: мол, завел подружку, влюбился. И делится со мной подробностями. Такие вот дела. Хороша бы я была, если бы приперлась в его чертов Краснодар, и он бы меня бросил.— Аня помолчала.— Ты понимаешь, Люсь?

— Вроде да,— неуверенно протянула я.— Но у меня нет брата. Так что не совсем понимаю.

— Мы все женщины, и ты, и я, все мы одинаковые. Если я не протяну тебе руку помощи, то однажды я не смогу протянуть ее себе самой. Я не могу точнее объяснить. Может быть, мне хочется сделать хоть что-то. Чтобы жить потом, и когда будет хреново, думать: ничего не зря, в этой жизни я кого-то вытянула. Значит, вытяну и себя тоже.

Я поникла. А что я лично сделала в своей жизни? Кого я смогла вытянуть? Никого. Я только гадила напропалую, многие плакали от меня, и, как результат — я сама выплакала море слез. Не знаю, как Трофимова с Череповец, но я отлично поняла, о чем говорит мне Аня Линь. Она говорила о законе воздаяния. Вдруг вспомнился мой сон. «Скоро все придет,— сказал мне Виталик Синицын.— Ты вкладывала душу во все, но ничего не получала взамен, однако нужно потерпеть». Ждать… Женщина должна уметь ждать. Господи, но во что я вкладывала ее, эту душу? Фраза Синицына казалась мне дурной шуткой. Я только и думала, как бы выжить самой.

Мы еще немного поболтали. Девчата принесли мне фруктов, и я уписывала их за обе щеки, слушая их рассказы — преимущественно о школе. Вскоре девчонки засобирались. Вернее, засобирались Череповец и Линь, Трофимова как сидела, так и продолжала сидеть.

— Ты идешь?— спросила ту Катька.

— Вы идите,— отмахнулась Трофимова.— Нам еще надо пошептаться. Секретики.

Как только дверь за двумя подругами закрылась, я с усмешкой покосилась на Трофимову.

— Давай, выкладывай, благодетельница. Что там у тебя еще?

Катька смотрела на меня без улыбки несколько секунд, и моя усмешка тоже увяла. Уже сейчас я заподозрила, что дело серьезное.

— В общем, ничего особенного,— медленно проговорила Трофимова.— Сейчас все это уже забылось. Но я все равно хочу сказать.

— Ты о чем?

— Аленка Шаповал здесь, в больнице.

Я язвительно осклабилась. Все то паскудное, что было в моей жизни, можно с легким сердцем пристегнуть к имени Шаповал. Она как злой божок; даже сейчас любое воспоминание о ней вызывало во мне неприязнь.

— Что, тоже залетела под машину? Или башку разбила под кайфом?

— Не совсем…

— А в какой она палате? Вот уж не горю желанием с ней столкнуться.

— Ты и не столкнешься. Люсь, она в реанимации.

Теперь пришел мой черед некоторое время молча смотреть на Трофимову.

— А что случилось?— холодно спросила я.

— Темная история.— Трофимова передернула плечами.— Она в последнее время хрен знает с кем путалась. Вот и попала к отморозкам, еще хлеще, чем торчок Пикарев. Я не в курсе, чего они там не поделили. Короче, Аленку выкинули с шестого этажа.

У меня перехватило дыхание.

— Как выкинули?

— Схватили в охапку и выкинули,— резко ответила Надька.— Молча.

Я покачала головой. Мне вспомнилась сама Трофимова, когда я впервые увидела ее в больнице. Я помнила ее забинтованную голову, ее сломанные пальчики, которые Надька еще до конца не разработала. Имею подозрение, что она до сих пор пьет таблетки — сотрясение у нее было не ровня моему,— хоть она и старается выглядеть бодрой. И мне не было жаль Шаповал. Просто судьба подкинула мне очередную дикость. Господи, разве людей выбрасывают с балконов? Разве девчонок выбрасывают?

— Она жива?— спросила я.

— Пока вроде да. Не знаю… Я особо не интересовалась. Она в коме. Там живого места нет, все отбила. Короче, допрыгалась.

Я пригляделась к Трофимовой повнимательнее.

— Злорадствуешь?

— Врать не буду — да.

— Хорошо, что злорадствуешь,— кивнула я.— А то уж я подумала, что ты стала размазней.

Вечером я слезла с койки, вызнав у своих соседок по палате, где находится реанимация. Оказалось, на нашем этаже в самом конце коридора. Я знала, что туда не пускают, но я и не собиралась проведывать Шаповал. Мне достаточно просто ее увидеть издали, если получится. Да, я ее не жалела, но и ненависти я тоже не испытывала. Трофимова вправе злорадствовать, я — нет.

Когда я добралась до реанимации и хотела уже по-шпионски проникнуть внутрь, дверь вдруг распахнулась, заставив меня подпрыгнуть от неожиданности, и мне навстречу вышел врач. Тот самый, что следил за моим выздоровлением и проводил обследование. Увидев меня, он вопросительно выгнул бровь.

— Ты что тут потеряла?

— Простите…— промямлила я.— Я узнала, тут моя знакомая лежит. Мы вместе учились в школе.

— В реанимацию входить нельзя.

— Я знаю. Я хотела спросить, как она.

— Как фамилия?

— Шаповал. Алена.

— Это которая…— Врач нахмурился и отвел взгляд. У меня похолодели пятки.— Извините, что расстраиваю вас, девушка. Она скончалась два часа назад.

Продолжение следует...

19 марта, 2005г.

Мама пришла на следующий день. Врачи, как и полагается в таких случаях, сообщили родителям, что их дочь сбила машина. Им, врачам, ничего не было известно о наших взаимоотношениях, о том, что мы с мамой не виделись несколько месяцев. Они спросили мой адрес и телефон, я им сказала и то, и другое, в душе испытывая смятение. За время нашего разрыва родители получали обо мне несколько весточек, по которым, как по карте, можно было проследить за моим продвижением по жизни. Первое: звонок из милиции после того, как Трофимова угодила в больницу. Второе: звонок Лидии Борисовны Покемонши, которая надеялась через беседу с предками вразумить меня и настроить на более серьезный лад. Третье: звонок из травматологии и сообщение о том, что я попала под машину. Мне оставалось лишь гадать, какое решение примет мама, узнав о моих злоключениях. Это все-таки не аборт, и двумя днями мне не обойтись. Валяться мне здесь как минимум неделю.

Признаться, когда дверь в палату отворилась, и я увидела родную мать, то перепугалась не на шутку. Я лежала на койке, как каменная, только глаза мои жили и ширились от тревоги. Запоздало я подумала, что, зная заранее о ее визите, я бы непременно прикинулась спящей красавицей и исподтишка бы понаблюдала, как мама будет себя вести. Однако мама моя любила заставать врасплох. Едва она вошла, как ее взгляд мгновенно выхватил меня среди дюжины других женщин, что лежали здесь с различными травмами.

Она прошла ко мне в мой угол, обогнув по пути пару коек. Остановилась рядом. Мы долго смотрели друг на друга, ничего не говоря, и это чем-то напомнило мне мою свиданку с Сергеем. Я вдруг заметила, что мама постарела. Не чуточку, а довольно заметно. Наверное, разрыв с дочерью и ей не пошел на пользу. Хотя кого ей винить? У нее имелся номер моего мобильника, она могла позвонить в любое время суток. Но она предпочла ждать, что жизнь в конце концов сломает меня, не созревшую дуру, и я приползу к ней на брюхе, и власть, утраченная ею в тот день, когда я слопала все снотворное, к ней вернется. Она вновь будет мной помыкать, как и раньше. Она была готова ждать, сколько угодно, невзирая на то, через что мне приходилось пройти.

Она и дождалась. И если ей потребуется, чтобы я умоляла о прощении, я буду умолять.

— Жива…

Это было ее первое слово. Я не знала, что ответить, поскольку интонация не подразумевала ни вопрос, ни укор. Только смотрела на нее, натянув одеяло на подбородок и упокоив загипсованную руку на животе.

— Ходить можешь?— Мама присела на краешек постели. Я так поняла, что она уже подробно расспросила врача о моем диагнозе.

— Вроде да,— ответила я.— Голова только кружится. Меня пока не пускают дальше палаты.

Я не рассчитывала на ее жалость, мне так даже было легче. Если бы она начала меня жалеть, я вновь бы стала закипать: зная маму, я бы не доверилась ее жалости. Она оглядела всю палату пустым взглядом, словно пробуждаясь ото сна. Я понимала, что ей трудно со мной говорить. Но и мотива ее прихода я тоже не знала.

— Я тебе медполис принесла,— сказала мама.— И гостинца немного. Покушаешь.

В руках мама держала солидный пакет.

— Спасибо.— Я помолчала.— Как папа?

— Измучился.— Мать взглянула на меня странно.— Он ведь тебя любит, а ты…

Она не договорила. Я могла бы заметить, что ничто не мешало и ему звякнуть мне тоже, раз уж любит и измучился, но время ломать копья давно вышло. Все-таки мама пришла, это возрождало во мне надежду, даже если каждая секунда общения с ней забирала у меня чудовищно много энергии. Черт, а как там мои вещи? Я ведь оставила их у соседки. Соседка, не дождавшись меня вечером, должна была сама отнести мою сумку родителям (предполагается, что не все люди сволочи), и те в свою очередь должны были дотумкать, что я приходила домой, а уже опосля попала в аварию. Представляю лицо мамы, когда она увидела все эти шмотки, которые мне дарил Сергей — она порылась, уж будьте уверены.

— Как тебя угораздило-то?— допытывалась мама.

— Случайно.— Я пожала плечами. Не скажу же я, что я сама прыгнула под машину, чтобы уничтожить свое прошлое, уничтожить прежнюю Люсю Игнатову, чтобы иметь возможность вернуться домой, ведь это был единственный вариант. Мама никогда этого не поймет, даже хуже — начнет подумывать о психиатре.

— Тошнит?

— Есть немножко.

Мама вдруг засобиралась.

— Ладно, поправляйся. Я завтра зайду.— И в самый последний момент что-то в ней надломилось, ее голос взмыл вверх, на истеричную ноту.— Эх, дочка, дочка, что же ты с нами делаешь!

После этого мама поспешила к выходу, на ходу утирая слезы, сопровождаемая удивленными взглядами моих соседок по палате. Как только дверь за ней закрылась, я решила, что первый этап примирения прошел довольно сносно.

Мысли мои устремились к набитому пакету. Я ведь почти два месяца жила на чипсах и сигаретах, уже истосковалась по чему-нибудь вкусненькому и домашнему. Но не успела я взяться за мамины гостинца, как дверь в палату вновь распахнулась, и внутрь вихрем ворвалась Надька Трофимова, собственной персоной.

Наверное, от неожиданности я выглядела комичной, потому что, увидев меня, Трофимова громко фыркнула. А в следующую секунду она уже лезла ко мне целоваться, чуть не плача.

— Ну, Люська!— причитала Трофимова.— Нет, правда, ну ты и косячница! То понос у тебя, то золотуха, то еще что. Я с тобой поседею раньше времени.

Я глупо ухмылялась, слушая ее причитания, перемежающиеся с матом — Надька, как всегда, плевать хотела на приличия. Закончив слезливую процедуру, подруга уселась на то же место, где минутой раньше сидела мама, и пристально на меня уставилась. Они должны были столкнуться в коридоре, не могли не столкнуться. Наверняка мама состроила брезгливую мину при виде Надьки. А вот Надька ничем не брезгует. Даже такой непутевой подругой, как я.

— Давай, диктуй мне свой диагноз,— приказала Трофимова.

— Ну-у,— протянула я, все еще ухмыляясь.— Мне повезло больше, чем тебе. Парень вовремя притормозил. Рука сломана, легкое сотрясение, ушиб бедра. Показывать не буду, синячище, наверное, за год не сойдет. Причем, руку сломала, когда падала, ну и головой ударилась.

— Он что, пьяный был, этот придурок?

— Нет, он ни при чем. У меня с утра уже был следак, я написала заявление, что сама зазевалась. Не поглядела по сторонам и выскочила под машину.

Надька все еще выглядела так, словно не верила ни глазам своим, ни ушам.

— Слушай, я тебе вчера когда позвонила, вообще выпала! Я, наверное, никогда к твоим фишкам не привыкну. Думаю: сейчас мне Люська расскажет, как прошла свиданка, чего там Каюмов наплел. А Люська уже в больницу успела загреметь. Я немного не успеваю за тобой, подруга, ты хоть межуйся немного. Чего-то у тебя все слишком быстро.

Я не выдержала и начала хихикать. Нет, действительно, почему со мной вечно такое происходит? Это что, родовое заклятие? Ан нет, уже не спишешь все на какой-нибудь очередной бинокль или колдовство. Я как нестабильная жидкость, которую мы проходили по химии: достаточно малейшего изменения окружающей среды, и температура жидкости совершает гигантский скачок. Это было великолепное, на мой взгляд, сравнение, и я поспешила поделиться им с Надькой.

— Я — нестабильная жидкость.— И захихикала еще пуще.

— Я вижу, тебя еще ломает,— кисло заметила Трофимова.— Тебя, надеюсь, не слишком прессануло, дурочкой не станешь? А то я завтра тебе позвоню, а ты уже в дурдоме отдыхаешь.

Я откинула голову на подушку и захохотала. Через секунду Надька присоединилась к моему смеху. Я смеялась, чувствуя боль во всем теле, чувствуя, как каждую минуту реальность перед глазами начинает плыть. Меня действительно еще ломало. Впервые я пришла в сознание в машине «скорой помощи», и мои первые слова были: «Я успела перепрыгнуть?» Фельдшер странно на меня зыркнула, и я надулась, а потом двинула сломанной рукой и истошно заорала, вновь отключившись на несколько секунд. Вторично очнувшись, я приняла стойкое решение больше не падать в обморок. Даже когда мне вправляли кость, я плакала, но сознание не теряла. Еще я жутко боялась, что блевану прямо на врача, поскольку мутило меня конкретно, а он накладывал гипс, наверное, часов шесть — по крайней мере, для меня это было так. В конце концов меня отправили в палату, сделали несколько уколов, и я заснула.

— Мама приходила только что,— сообщила я Надьке.

Трофимова кивнула совершенно без эмоций, из чего я вывела, что они впрямь столкнулись в коридоре больницы.

— Вон там пакет стоит.— Я скосила глаза.— Мама принесла. Давай-ка залезем туда на пару, а то мне одной рукой сложновато.

В пакете обнаружились бананы, гранаты, чебуреки и еще много всяких вкусностей. Мне это было не съесть и за неделю, и я настояла, чтобы Надька поучаствовала в трапезе. Ей же я заказала сигареты на будущее, на что Надька мстительно напомнила мне, как я сама отказала ей в куреве, когда она лежала в больнице. Пока лопали фрукты, я сжато рассказала Надьке о последних событиях, в частности, о моей поездке на зону. Надька хлопнула в ладоши на радостях и заявила, что не было счастья, да несчастье помогло. Насчет счастья мне было сомнительно, но я промолчала.

Вскоре я заметила, что Надька странно мнется. Она косилась на меня так, словно у нее было, что мне сказать, но она не видела предлога. В последнее время я немного научилась ценить жизнь и каждую ее секунду, и терять время на всякие околичности считала грехом.

— Чего ты на меня косишься, мать?— набросилась я на нее.— Хочешь сказать, говори.

— Ну.— Надька нервно усмехнулась.— Домой, как я поняла, тебе уже не надо проситься…

— Не факт,— перебила я.— Мама меня назад не звала.

— Бананы вкусные,— заметила Надька, хитро прищурившись и для наглядности откусив от банана добрый шматок.— Раз пришла, значит пустит. Ну, я и подумала спросить: ты школу не собираешься продолжить?— Упреждая мой протест, она поспешно добавила:— С Каюмовым ты расплевалась, с матерью помирилась почти. С иглы, я надеюсь, слезла. Чего бы тебе не вернуться?

— Ну да.— Я скривилась.— Меня там ждут. Я уже отчислена давно…

Тут Надька вторично лукаво прищурилась. Во мне зашевелились подозрения по поводу того, что меня водят за нос.

— Что еще?— потребовала я.

— Я тебе просто не рассказывала…— начала она издалека.— Все эти Каюмовы, менты и тому подобное… Смысла не было. Короче, я там всех наколола. Когда вернулась с больничного, Покемонша тут же на меня насела: мол, будет Игнатова учиться или нет? Они там, видишь ли, мялись, не знали, что с тобой делать. Ну и Покемонша решила меня прижать, чтобы я вроде как просветила весь учительский комитет насчет тебя.

— А ты?

— Ну а я ей: Лидия Борисовна, вы что, не знаете? Люська заболела, ей пришлось срочно уехать в санаторий. Когда вылечится, вернется обязательно.

Я несколько секунд обалдело таращилась на нее, не зная даже, как реагировать. Что бы там ни говорила моя мать про Трофимову, но эта девушка сделала для меня куда больше, чем оба родителя. Даже если ее благие намерения ни к чему не приведут, все равно огромное ей спасибо.

— Ну ты даешь!— только и могла выдохнуть я.

— Ага!— обрадовалась Надька, что я не запустила в нее кожурой от банана.— Насчет «даешь», кстати, полный абзац. Сначала больничный, теперь вот наверстываю в школе. Никакой личной жизни. Короче, меня даже Глинов вызывал по поводу тебя. Я ему наплела ту же байку. Он мне: мол, звонил твоим родителям, ни о каком санатории те не знают. Я ему: так Люська уже почти замужем, отдельно живет, с родителями сложные отношения, они и не знают. Дерек, этот придурок, прикинь, спрашивает: а она случайно не беременна? Я ему чуть в лицо не заржала. Беременна, ага, второй раз.

— Язык прикуси!

Надька примолкла и для верности оглядела палату: не подслушивает ли кто. Однако положа руку на сердце, мне давно было все равно, выплывет наружу мой аборт или нет. После Сергея Каюмова и всего, с ним связанного, мой визит в гинекологию уже казался незначительным эпизодом.

— А ты, Люська, как в воду глядела. Взяла и залетела в больницу на самом деле,— подытожила Надька.

— Ты, значит, накаркала.

Трофимова нахмурилась.

— А мне тогда кто накаркал?

Я ласково тронула ее своей неповрежденной рукой.

— Надюш, я же шучу!

— Ладно, проехали. Мы теперь с тобой как две сестры-мученицы. Так что скажешь?

— Насчет школы? Я не знаю. Где я им справку возьму? Тут я только два дня, и справка будет датирована вчерашним числом. А что раньше? Прогул.

— Ты, главное, не кисни. Что-нибудь придумается.

Я не знала, как что-либо может придуматься — мне ничего не думалось вовсе. Но одно меня точно радовало. Все, что свалилось на голову Трофимовой — это избиение, больница, гипс, потом реабилитация,— ее ничуть не подкосило. Осталась такой же, ветер в поле. С легкой душой наврала всем в школе про меня и теперь, кажется, искренне уверена, что все само собой уляжется. Я в этом уверена не была.

Этой ночью мне снился Синицын. Вернее, снился его голос, я не видела лица. Быть может, это потому, что хоронили его в закрытом гробу, и это закрепилось в моем подсознании. Мне приснилось, что я лежу тут, в больнице, а потом начинает звонить мой мобильник. Я беру трубку и слышу до боли знакомый голос.

— Привет. Это Хорек Тимоха.

— Синицын!— заорала я в темноте палаты, приподнимаясь на подушке.— Ты?

— Ну да!— бодро подтвердил он.— Решил узнать, как ты там.

— Синицын, где ты пропадал?! Мне так хреново! Сволочь, ты не должен был меня бросать!

— Прости, Люсь, я в самоволке. Все думают, что я погиб, а я сбежал. Ты же знаешь, я никогда не был героем.

— Мне плевать, трус ты или герой. Ты мне нужен. Возвращайся, пожалуйста. Никто не будет знать, что ты жив. Мы сделаем тебе новый паспорт, а потом уедем. Вдвоем, ты и я. Ты же всегда этого хотел.

— Я и сейчас хочу. Всегда буду хотеть. Но не судьба.

— Почему?— Я начала плакать.

— Ты из другой жизни, Люсь. Просто ты этого пока не знаешь, а я вот знаю. Все о тебе знаю. Ты всю жизнь вкладывала душу, но ничего не возвращалось, и теперь ты хочешь очерстветь, потому что думаешь, тебе так будет легче. Ты веришь, что жизнь — она жестокая, и душевные порывы — одно лишь зло. Но ты поймешь, что ошибаешься. Скоро все придет, Люсь. Уже скоро все к тебе вернется. Нужно потерпеть, еще немного потерпеть. У нас с тобой разные миры.

Я проснулась посреди ночи в своей палате, вся в слезах. И в этой темноте, проглатывая рыдания, чувствуя плачущую в унисон со мной правую руку, я впервые со всей отчетливостью осознала, что буду жить.

Продолжение следует...

18 марта, 2005г.

Назавтра после моей свиданки заявилась сумрачная тетка. Причем была бухой! Хорошие у Сергея родственники, прям под стать. Тетка без зазрения совести оценила все мои внешние данные, после чего требовательно протянула руку. Презрения ко мне она даже не скрывала. Я могла бы отвесить ей пару ласковых замечаний, тем более что перебор косметики на лице, призванный замазать следы запоя, прям напрашивался на комментарий. Но решила не связываться. Рада, что у Сергея хватило совести меня предупредить, так что я успела подготовиться к очередному исходу. Вручив тетке ключи, я оставила ту в квартире Сергея бухать дальше и ушла навсегда, прихватив с собой лишь те вещи, которые Сергей покупал лично мне. Вещей набралось порядочно, целая сумка, ее я позаимствовала у моего бывшего сожителя. Думаю, через пяток лет, когда Сергей выйдет на свободу, пропавшая сумка его не особо взволнует.

Выбора у меня не было, впрочем, как и всегда. Нужно возвращаться домой. Я даже не представляла, что со мной будет, если мама захлопнет перед моим носом дверь. На худой конец пойду поплачусь маме Виталика, она мне не откажет… Однако этот вариант тоже временный. Ну, пока еще ничего не ясно, я не буду забегать вперед.

Добредя до родного дома, я застыла перед своим подъездом как вкопанная. Меня не было месяца три, и за это время жизнь переменилась. Дверь моего подъезда из обычной деревянной, на которой стругали надписи все, кому не лень, стала железной. А рядом с дверью имелось такое небольшое устройство с громкоговорителем. Короче говоря, за время моего отсутствия в нашем подъезде установили домофон.

Я пялилась на этот очередной чудо-прибор в моей жизни, не зная, что мне теперь делать. Состояние у меня было такое, что любая заковырка затормаживала. Чем-то мне это напоминало мою предабортную хандру (к примеру, надпись на двери аптеки «закрыто открыто»). Я решила, что буду ждать, пока кто-нибудь не войдет или не выйдет из подъезда.

Как назло, ни одна сволочь не появлялась. На улице стояло минус двадцать, февральские морозы бушевали в полный накал, а я была в легкой шубейке (кстати, тоже подарок Сергея). В общем, через пять минут я конкретно задубела и была готова брать собственный дом приступом. Я тщательно изучила инструкцию пользователя, которая наличествовала рядом с домофоном. Специально для таких тупиц, как я.

Я выбрала квартиру подальше от моей. Глупость, но мне не хотелось рисоваться перед соседями этакой возвратившейся блудной дочерью, чтобы потом мне перемывали косточки. Я нажала кнопку ввода и, затаив дыхание, стала отсчитывать гудки.

— Да?— прозвучал в динамике вопросительный мужской голос.

Я собрала всю свою вежливость и внятно изложила.

— Здравствуйте. Извините, что беспокою. Я живу здесь, в этом подъезде, и забыла ключ от подъездной двери. Будьте добры, откройте мне дверь.

В домофоне повисло недолгое молчание. Мужик на том конце, видать, туго соображал.

— Не понял. Тамара, ты, что ли?

— Нет, это не Тамара,— пояснила я для особо одаренных, к коим и принадлежал мой абонент, как я начинала подозревать.— Я ваша соседка.

— В смысле?— спросил мужик.

Я не знала, какой ему нужен смысл, быть может, вселенский или оккультный, и для верности слово в слово повторила предыдущую тираду насчет позабытых ключей.

— Я не понял, а из какой квартиры?— удивленно спросил мужик.

Честно говоря, я даже растерялась и чуть не запаниковала. Вот уж не думала, что столкнусь с таким допросом. Нет, но с какой радости я должна стоять тут, как бедная родственница?! Однако мужик открывать явно не собирался, а потому я торопливо назвала номер своей квартиры.

— Я не понял,— подтвердил мужик все, сказанное им выше.— А что вы мне звоните, девушка? Вы в свою квартиру звони́те.

Лихо! Везет мне на дуриков. Не знаю, как другие, но мне регулярно попадаются в жизни то идиоты, то дебилы. Молодец, мужик, это ты здорово разрулил ситуацию. Звони в свою квартиру! И кто, любопытно, мне откроет? Тыгыдымский конь?

— Родители на работе,— еще более внятно пояснила я, отторженно наблюдая, как пар из моего рта проникает в динамик домофона.— Мне некому открыть, а ключи я забыла.

— Так не нужно забывать,— поучительно изрек мужик.— Для этого и поставили домофон, девушка. Чтоб не забывали.

Я не знала раньше, что домофоны ставят именно для этого. Теперь вот узнала, спасибо соседу. Нужно будет как-нибудь его вычислить и подставить в подъезде подножку, чтобы кувыркнулся по лестнице. Мужик отключился с осознанием выполненного долга, а я была настолько сбита с толку, что забыла даже рассвирепеть.

Ладно, повторим попытку. Пусть мне отшибли всю охоту, на дворе как-никак зима, да и сумка уже оттянула руку. Набрав номер другой квартиры, я, наученная опытом, уже приготовилась к длинной объяснительной речи, но не успела я и рта раскрыть, как за дверью что-то щелкнуло, и, дернув ручку, я обнаружила, что путь открыт. Все-таки не все дурики в моем подъезде, некоторые соседи с нормальными мозгами.

Радуясь победе, я пулей взлетела на свой этаж, и здесь я застыла вторично. Нет, на сей раз никаких шокирующих перемен. Никаких новых дверей, никаких домофонов, никаких гравировок, типа «убирайся прочь, неблагодарная!». Причина в следующем: я только теперь осознала смысл своей же фразы. Родители на работе, дома никого нет. Да, у меня имеется ключ. Да, я могу открыть дверь, войти в свой дом. Я могу; и от возможности этого меня вдруг обуял такой ужас, что я чуть не сиганула вниз в том же темпе, в каком поднялась. Что я буду делать там, внутри? Имею ли я право входить туда после моего скандального, с криками и дракой, ухода? И что я скажу родителям вечером, когда они придут? Вот, мол, я, здрасьте, нарисовалась, фиг сотрешь? Как будто так и надо.

Нет, я не могла так. Долгое молчание матери, отсутствие любых звонков с ее стороны наводило на мрачные думы. Мне нужно, чтобы мне открыли. Либо мама, либо отец; и еще до того, как будет произнесено первое слово, по их глазам я пойму, осталась ли я их дочерью, или меня уже вычеркнули из жизни. Дико предполагать подобную возможность в отношении отца и матери, однако не менее дико тащиться первого сентября в школу после того, как слопала все снотворное, а мама сделала вид, что ничего не заметила.

Придется мне возвращаться на улицу. Вот только до вечера далековато, а таскаться с полной сумкой очень накладно. Остается звонить таки к соседям напротив. Я попросила соседку, чтобы та приглядела за моими вещами до вечера, наплетя ей ту же небылицу: потеряла ключи, не могу домой попасть. Соседка, добрая душа, предложила переждать у нее, и мне вмиг вспомнился добрый взгляд тети Зои — той, что жила этажом ниже, и которая присутствовала при моих первых месячных. Я ответила, что пойду к подруге. Соседка заверила, что за вещи я могу не волноваться. Из всего этого я сделала вывод, что мое долгое отсутствие прошло для соседей незаметно. Да и с чего бы им замечать? Близко мы никогда не общались, а предки мои, само собой, наш разрыв не афишировали.

На самом деле я не собиралась идти к подруге. Ни к Надьке Трофимовой, ни к какой-либо другой (других у меня не осталось). Я просто отправилась куда глаза глядят, тоскливо подумав, что все мои старания прорваться за железную дверь пропали даром — вечером вновь идти на абордаж. Свернув в какой-то подъезд, я перекурила на площадке. В мятой пачке оставались две сигареты. Денег же не осталось ни гроша. Я похвалила себя за экономность. Все-таки на что-то я гожусь: растянула те без малого пять тысяч до самого последнего дня, хотя понятия не имела, когда этот день наступит.

Я брела улицами, кварталами, переулками. Не замечая ничего вокруг, сворачивала где попало, наугад. Я не думала о вечере, когда предстоит моя встреча с родителями, потому что думать было бессмысленно. Даже такие слова как «мама» и «папа» обесценились, перестали ассоциироваться с чувствами — это были люди, на которых я возлагала последнюю надежду, что не останусь на улице. Да и надежда потускнела. Однажды — я точно не знаю, когда — я вошла в подземный грот и дальше брела в полной темноте. Я вышла с другой стороны, чудом выбралась и обнаружила, что там, во тьме, кто-то выкрал из меня какую-то часть. Я чувствовала себя так, словно эта моя прогулка — единственное, что у меня есть. Не будет никакого вечера, не будет встречи с родителями. Прошлое оторвалось от меня вместе с частью моей души, которую выкрал некто невидимый. Меня вырезали из какого-то журнала, а потом нечаянно обронили на асфальт.

Я вышла на улицу с четырехрядным движением и разделительными полосами. При переходе вспомнила один прикольный случай, свидетелем которому я стала года четыре назад здесь же. Впереди меня шли мужчина с маленьким сыном, и отец объяснял мальчугану, как следует переходить проезжую часть. Был он, по всей видимости, братом того дурика из домофона, который не пускал меня в подъезд. А может, это он и был, судя по его воспитательным замашкам.

— Вот, сынок, смотри сначала налево, потом направо. Видишь, машин нигде нет, нужно дорогу перейти.

Подкрепив свои слова действием, мужик перевел сына через первую дорогу и оказался на разделительной полосе. Я следовала за ними по пятам. Мужик, меж тем, продолжал свой урок.

— Вот, сынок, смотришь налево, потом направо. Видишь, машина едет? Нужно быстренько перебежать.

И мужик вторично подкрепил урок наглядным примером. Говорю же, везет мне на дуриков. Частей «в» и «г» в этом процессе просвещения я не услышала, поскольку перебегать дорогу перед автомобилями мне не горелось, и отец с сыном ушли вперед.

Спустя четыре года я вновь остановилась на краю первой полосы движения. Взглянула сначала налево, потом направо, как и учил дуболом из прошлого. Машин не наблюдалось. Что ж, нужно дорогу перейти.

Приблизилась ко второй полосе препятствия. Посмотрела налево, потом направо. Вдали заметила машину, что лениво катила в мою сторону. Что ж, нужно быстренько перебежать. Раз взрослые говорят, стало быть, так и нужно делать, а я ведь просто овца, всегда делаю так, как мне велено. Ну, или стараюсь выглядеть послушной.

Я бежала и бежала. Февральский ветер свистел мне в лицо. Я бежала через дорогу, легкая, как лань, я порхала, как бабочка. Я порадовалась тому, что оставила все свое барахло у соседки. Соседка приглядит, зато теперь я могу бежать свободно. Ничто мне не мешает, ничто не пригибает к земле. Я освободилась от своей ноши. Я бежала на другой конец дороги, улыбаясь шире и шире, потом начиная смеяться, в конце концов — захлебываясь смехом, и мне вновь пять лет, и мы, затаившись в кустах, поджидаем очередной автомобиль, чтобы пронестись ему наперерез, доводя водителя до припадка, а потом, хохоча, катаемся по траве, наслаждаясь собственной дебильной выходкой. Наслаждаясь самой жизнью. Мне снова пять, и я еще не взяла в руки бинокль, не узнала, что противоположности совместимы. Мне пять, и я в том мире, где нет места предательству, нет места насилию, нет растления, нет кровавых влез, нет абортов, нет иглы, нет венерических болезней, нет самоубийств.

Последнее, что я помню, это как летела навстречу асфальту, а еще в памяти закрепился визг тормозов и оглушительная боль в правой руке.

Продолжение следует...

17 марта, 2005г.

Короткую свиданку мне разрешили вскоре после оглашения приговора. Сам суд, кстати говоря, совпал с днем, когда Трофимовой разрешили приступить к занятиям в школе. После суда она завалилась ко мне, в квартиру Сергея, и мы с ней напились в зюзю. Надька, чтобы хоть как-то меня отвлечь, напропалую болтала о школе. Иногда ее проницательности можно слагать гимны, но в то же время в каких-то вещах она слепа, как крот. Я-то ее понимала, она сама соскучилась по школе, болтала больше для себя. А на меня каждое ее слово навевало все большую и большую тоску. Я старалась не подавать виду и налегала на спиртное. Школа… Для меня это все нереально. Я словно перелетела на другую планету, уже освоилась там, привыкла к инопланетным нравам, стала понемногу чувствовать себя своей в незнакомой среде, и вдруг однажды ночью я вижу в небе нашу матушку-Землю, и становится невмоготу, хоть волосы дери.

Целыми днями валялась дома перед телевизором. Если бы не питалась, как птичка, точно бы растолстела. Выбиралась из дома только в магазин, да и то не каждый день. Будь у меня бинокль, наверняка взялась бы за старое. Однажды ночью курила возле окна, глядела на соседний дом, и вдруг испытала нестерпимое желание взглянуть на те окна поближе. Меня посетила уверенность, что там, напротив, в одном из окон, я могу встретить нечто, что будет похоже на мое знакомство с Лешкой Смирновым. Не знаю, откуда это чувство, но я приникла к стеклу и напрягла зрение. Однако дом стоял далеко, чтобы я хоть что-то разглядела, а бинокля не было. Не было ничего, только Люся Игнатова — всего лишь имя.

В феврале отправилась на свиданку. Ехала с тревожным сердцем. Я была ему никто, малолетняя сожительница, и меня удивил тот факт, что мне вообще разрешили свидание. Кто-то там походу подсуетился, я не знала – кто. Он, наверное. За все время не получила от него ни одной весточки. Им там разрешалось звонить иногда, и я ждала его звонка, когда из зала суда его препроводили на зону. Он должен был позвонить, ведь я осталась совершенно одна. Он приручил меня, черт возьми, и теперь за меня в ответе, и ему не оправдаться никакими тюремными стенами.

Но он не звонил. Быть может, он выжидал, каким будет мой первый шаг? Ждет от меня поступка, наблюдает оттуда, как я буду себя вести. Что ж, это вполне в его духе, и этим я себя успокаивала, но в то же время верилось мне в это с трудом.

Было восемь утра, когда я оказалась в комнате ожидания. Одна. Прождала, наверное, часа полтора, прежде чем меня впустили в зал для коротких свиданий. Я оказалась перед зарешетчатой стойкой, от которой меня отделял проход и перила. Буквально через минуту конвоир подвел с другой стороны к решетке моего Сергея.

Выглядел он куда лучше, чем во время суда. За это время он успел оправиться, даже смириться. По его спокойному лицу я поняла, что Сергей не исключал для себя такой исход, а то и стремился к нему сам. Мы долго сидели молча, разделенные решеткой. Его лицо ничего не выражало, никаких эмоций. Признаюсь, мое тоже. Я так много представляла нашу первую встречу после суда, я верила, что обязательно скажу ему что-нибудь теплое — все равно что. Но ничего не приходило на ум. Вообще.

— Зачем ты приехала?

Голос казался мне чужим. Я нервно пожала плечами. Откуда я знаю? Приехала и приехала. Что мне еще оставалось делать? Идти, как заметила Трофимова, на панель?

— Ты разве не помнишь?— спросил он.

— О чем?

— Не люблю, когда мне не отвечают. Зачем ты приехала?

— Я приехала к тебе.

Его глаза пристально изучали меня с той стороны мира. Он всегда знал, что гнездится в моей душе. Знал и теперь, наверняка. Но ему, как и раньше, нужно было, чтобы я озвучила свои чувства, чтобы сказала это для самой себя.

— Зачем?

— Черт!— Я начала злиться.— Я не знаю, зачем!

— Потому что ты овца?— подсказал он мне, и мне почудилось, что в его безразличных глазах сверкнула ирония.

— Потому что я овца,— согласно кивнула я.

— Ладно. Теперь я буду твоим пастырем.

А раньше что, не был, чуть не спросила я, но сдержалась, лишь метнула на него тревожный взгляд. Черт его знает, что эта фраза может означать в понимании Сергея Каюмова. Поскольку он замолк и, судя по всему, ждал от меня чего-то, я ляпнула:

— Извини, что не наняла тебе адвоката. У меня нет денег.

— Ты кто мне? Жена, мать? Вроде ни та, ни другая. Тебя даже любовницей назвать как-то стремно. Смысл тебе извиняться. Ты клятв не давала.

Вот уж чего у него не отнять, так это его способности в два счета вывалять меня в дерьме.

— Мне уйти?— глухо спросила я.

— Ты сама как думаешь?

Вот тут я не выдержала и пустила слезу. Ну хватит уже надо мной издеваться! Я не знаю, что мне делать, я не знаю, как мне жить дальше. Стержень моей жизни разорвало атомной бомбой, и вокруг меня одна радиация, и я мутирую, каждый день мутирую. Я хочу остановиться, но не знаю даже, то ли это, что мне в действительности нужно.

— Как долго ты еще готова терпеть, девочка?— внезапно спросил Сергей настолько странным тоном, что я прекратила реветь и удивленно на него воззрилась. Нет, это все мираж: он как был черствым, так и остался. И все же мне послышалась… некая мягкость.— Все то время, что ты была со мной, ты только терпела.

— Я готова,— проскулила я, даже не отдавая себе отчета, что говорю.— Мне не привыкать.

— Понятно. Только вот я не готов.

Он в очередной раз замолчал. Я уже не плакала, только в смятении смотрела на него через решетку. За спиной Сергея то появлялся, то исчезал конвойный. Я ждала объяснений. Ну, можно сказать, я их дождалась.

— История номер один,— проговорил Сергей.— Когда я был еще салагой, мать моя приютила котенка. Тот был вшивым и облезлым, он на ладан дышал. Он бы сдох скоро, но на его счастье мать шла с работы. Она его пожалела и решила выходить. Кошак не умел лакать, мать его из пипетки кормила. А еще кошаку было нужно, чтобы его ласкали. Есть такая потребность в живом существе, знаешь ли. Я не просто его невзлюбил, я его терпеть не мог. Никто не мог, кроме матери. Мы жили тогда с отцом и моей сводной сестрой, дочерью отца от первого брака. Котенок у нас летал от стены к стене. Он был вшивым, и когда он начинал тереться о ноги, сразу же хотелось его придушить. Потом мы с сестрой подцепили от него какую-то херню. Сходили в больницу, нам прописали мазь, мы вылечились. Кошак тоже вылечился, вот только мы его продолжали ненавидеть. Потом он вырос. С какого-то времени он изменился. Он уже не искал, об кого бы потереться. Не искал ласки. Любой, кто приходил к нам и пытался его погладить, потом матерился: кот кидался насмерть. Он и на нас с сестрой кидался, иногда без предупреждения, и мы даже стали его бояться. Для кошака такое стало нормой, его с самого рождения пинали, и теперь он включил ответку. А когда его кто-то гладил, он нервничал, он не понимал, что это такое. Немногим позже матери моей пришла в голову очередная гениальная идея: привести к нему самку, чтобы тот потрахался. Она, наверное, подумала, что он подобреет. У нас по соседству имелась одна такая сучка, мать договорилась с соседями, те дали добро. Мать притащила их кошку к нам, выпустила на пол и стала ждать, что будет. Как ты думаешь, что было? Наш кот ее просто разорвал, эту самку. На месте. Мать пыталась ее спасти, но бесполезно, пока ей удалось отогнать нашего кота, от нее уже остались клочья. Сандал был на весь подъезд. После этого отец молча достал из кладовки широкую доску, выволок кота в подъезд, прижал его башку доской, а потом что есть силы прыгнул на доску и размазал коту мозги. Затем выкинул его за хвост в мусоропровод. И он был прав, что убил этого урода. Потому что тот стал мутантом. А все началось с того, что мать моя прониклась элементарной жалостью. Ее, видать, не учили, что благие намерения ведут в ад.

Сергей помолчал. Потом взглянул на меня и коротко произнес:

— Ты мне напоминаешь этого котенка.

Я тоже молчала, затаив дыхание, шокированная его рассказом. А потом я подумала о том, что за все месяцы, что я с ним жила, спала с ним в одной постели, это была самая длинная и личная история, которую он мне рассказал. И где это произошло? В тюрьме!

Я криво усмехнулась.

— Надеюсь, истории номер два не будет,— сварливо сказала я.

— Вот такой ты мне больше нравишься. Это была ошибка, ты должна понять. Ошибка, что мы с тобой встретились.

— Ошибок не бывает,— буркнула я.— Ты сам говорил.

— Но ведь я — пастырь, мы же договорились.— Еле заметная усмешка тронула его губы.— Я хочу, чтобы это было ошибкой. Раньше я этого не понимал, потому что сидел на игле. Теперь понимаю. Я и тебя чуть не подсадил.

— Ты и подсадил,— хмыкнула я.

Его взгляд стал острым.

— Ты колешься?

— Интересно, на что?

Он удовлетворенно кивнул, за что мне мгновенно захотелось пробить чертову решетку и расцарапать ему лицо.

— Ты из другой жизни. Возвращайся к ней.

— Ты думаешь, у меня есть путь назад?— удивилась я.

— А у тебя нет выбора. Сегодня буду звонить своей двоюродной тетке, она последняя моя живая родственница. Я скажу, чтобы она пришла и забрала у тебя ключи от квартиры. Я бы это раньше сделал, но я почему-то знал, что ты приедешь.

— Выставляешь меня, значит?— безразлично уточнила я.

— Называй, как хочешь,— в тон мне ответил он.

Мои слезы давно высохли. Плакать больше не хотелось, и я получила ответы на все вопросы. Я ведь выживала и раньше, как могла выживала. Выживу и теперь. Наверное… Хоть я и понятия не имела, что это за «другая жизнь», к которой я должна была «вернуться», но думать об этом здесь, в казенных стенах, я не могла.

— У меня к тебе одна просьба,— вдруг сказал Сергей.— Раньше я ничего не просил…

— Ты просто брал,— произнесла я с прежним равнодушием.

— А теперь вроде как прошу. Когда будешь уходить, не оглядывайся.

Я помолчала. Потом взглянула на часы.

— У нас еще есть время.

— Я все сказал, что хотел. Если у тебя есть что-то, говори.

Но у меня ничего не было. Я ведь не любила его, никогда не любила, а в этот момент даже меньше, чем когда-либо могла. Я не испытывала к нему той теплоты, что волнами накатывала на меня всего лишь при воспоминании о Лешке Смирнове. Мне было жаль Сергея, но он за несколько минут выжег во мне эту жалость. Теперь я вновь оставалась одна, и вновь я — сильная. А раз так, то я уверена: еще прежде, чем я покину территорию зоны, имя Сергея Каюмова останется в моей душе не больше, чем просто именем.

Я ушла. Я не оглядывалась, как меня и просили.

Продолжение следует...