Божественное подаяние – конец Его близок, неминуем, страшен. Всевышний сходит с ума и выбраться из этого кокона боле не может: замок уже давно закрыт. Быть может, виновного вина бережет. Быть может, любовь намного сильнее вины. Быть может, нет.
Великое песнопение. Растворяющаяся в себе реальность, кружится-кружится, кружится, ломая стрелками дней и ночей. Зачем я их сделал? Для чего я их создала? Отражение в звездах трепещет и прячется, и смех застревает в моей груди. Мне не нужны методы, чтобы оставаться на вышине. Власть копошится под грязными пластинами ногтей. Ногти идут вдоль дворов и закатов. То лишь мои мечты. Закрыта комната изнутри. Смех — единственная панацея, наше начало и мой конец; смех спасает, закрывая раны, но открывает их также он, расцарапывая изнутри грудь, монстр наблюдает из-под пластинок; а комната закрыта.
Божественное подаяние – конец Его близок, неминуем, страшен. Всевышний сходит с ума и выбраться из этого кокона боле не может: замок уже давно закрыт. Быть может, виновного вина бережет. Быть может, любовь намного сильнее вины. Быть может, нет.
Великое песнопение. Растворяющаяся в себе реальность, кружится-кружится, кружится, ломая стрелками дней и ночей. Зачем я их сделал? Для чего я их создала? Отражение в звездах трепещет и прячется, и смех застревает в моей груди. Мне не нужны методы, чтобы оставаться на вышине. Власть копошится под грязными пластинами ногтей. Ногти идут вдоль дворов и закатов. То лишь мои мечты. Закрыта комната изнутри. Смех — единственная панацея, наше начало и мой конец; смех спасает, закрывая раны, но открывает их также он, расцарапывая изнутри грудь, монстр наблюдает из-под пластинок; а комната закрыта.
В ней, похоже, нет ничего, но и это неточно — разве не моими руками создано сущее? Так не могла бы я уничтожить эти стены, заменив их на что-нибудь более прекрасное, как и положено всему? Проблема лишь в том, что прекрасного я не замечала — не способна видеть — уже давно. Бог сошел с ума. Бегите, мои дети, единственное, что я создала. Не молитесь мне, Бог сошел с ума, как самое отвратительное и ничтожное существо на планете, как каждый бедняк, на улице бездвижно оставшийся. Когда я создавал вас, вы были лишь мелким вариантом, весельем моей души, что в будущем расщепило бы безо всякого сожаления. Кто бы знал, что в итоге пшик перерастет своего создателя, став главной заслугой ополоумевшего. Станет могущественнее Бога. Единой эпитафией Бога. Смех кричит, кричит, дозами выталкиваясь изо рта с одышкой, боль, искусственная боль, выливается из тела, отравляя его по-настоящему. Бог, уподобившийся людям во глумление. Последние слова созидателя, слишком сильно вошедшего в свое творчество. В свете событий не отражается лик. В зеркальной воде неразличима я, а мир чешется-чешется, хихикает, а я забыл, как выглядел, эта дымка дней, воспоминания, что я приобрёл от человечества, до конца стираются. Сетка расколов выворачивает конечности в разные стороны; ты упал. Ты упал из-за меня, и это ли твое возмездие? Удобное возмездие, но я уверена, ни капли самомнения ты не получил. Человечество бежит, бежит, не спотыкаясь, и за его ходом не успеть, лишь потому я опускаю руки. Ты, этого, конечно, не прощаешь; стоит взглянуть на ослепительный свет. Поднять голову вверх, взглянуть на свет, и понять, что ослеп. Мои руки созидали целые вселенные, звезды, — тоже, вроде бы, мое, — но не могут больше сыграть и единой букашки, ведь я забыла, что есть прекрасное. Как самое великое существо может княжить, если то потеряло смысл добра? — это, наверняка, твоя мотивация. Что от тебя осталось, пыль ли, действительно? Наверное, падая километры вниз с такого расстояния, ты впервые узнал, что такое боль. Теперь этот порох везде: в узелках, под подолом, в крыльях нимба, в ушах шепотом сворачивается, от стен отражаясь ползет. То ли шепчут Демоны, твои приспешники, узники ненависти ко мне, которых мне так и не довелось встретить? То ли Демоны, братья — осколки моих зеркал? Ногти идут вдоль троп и гор, уничтожая все, что я когда-либо сделала. Сознание кружится, смех встает окончательным аккордом, а звезды взрываются, истина же не отличается от самомнения. Ты видишь это, поэтому закрываешь комнату снаружи, но запирается она изнутри. Дети мои, Бог сошел с ума и хотел вас изничтожить. Теперь свет остается со мной навсегда; я смеюсь. Реальность вокруг, проходя цикл, повторяется. Ты смотришь на меня напоследок взглядом жалостливым и пренеприязненным, и я надеюсь это тоже когда-нибудь забыть. Пока стены сужаются, обсуждая меня безостановочными голосами, пока грудь хрипит, а звезда, коллапсируя, рождается вновь, просить прощения становится невыносимо. Никому это прощение даже не сдалось. Ни детям, ни возлюбленным. Ярлыки многое меняют — и даже меня; я не уверен, какое теперь мне название. Бог сошел с ума, дети, но он вас любит. Я не помню, что значит любить, оно вырывает из пленки серости и безмолвности каждый раз на сушу. Измучевшееся, милое — это ли не оно, это ли не оно, это ли не то самое, осточертевшее, во что я вцепалась ногтями и вела длинные полосы. Великие песнопения достигают ушей и трансформируются в многоголосый шепот дани. Сошедший с катушек не знает, что ему с этой данью делать. Он ее мажет на кожу и считает каждое слово, не вникая в название, она меняет перья в крыльях на песни и обдирает их. Она застряла в запертой комнате, смотря на одноликий свет. Будучи неуверенной, что эта комната существует, а не является ее придуманным и окислившимся сознанием. В любом случае, та опустила руки в черную неснимающуюся с них пыль. Не отмаливайте, не распевайтесь, дети. Я сошел с ума. Отпустите же неспособного, ослабевшего восвояси. Сделайте Его хоть чуть-чуть счастливее. Прокричите эпитафию, не помня слов, то завернет прах в забытые года. Примите забвение, но не уходите в него никогда. Дверь заперта и растворяется. Выхода нет — и Бог потеряет его значение со временем. Минуты сыпятся, крошатся о белую плитку. И, разворачиваясь, сломя голову бегут назад.
