Генератор у нас весь день кашлял: сначала дёргался, потом задышал сипло, будто в горле застряла ржавая стружка, а к вечеру вытянул последний хрип и смолк. Лампы моргнули два раза — уставшими глазами — и погасли. Темнота не упала одним хлопком, а легла на лагерь тяжёлым мокрым покрывалом, со складками и лоскутами света, которые ещё держались на железных рёбрах. Я стояла у входа в палатку и почему-то считала эти складки, как шрамы.

На два удара сердца стало слишком тихо — та самая тишина, когда слышно, как брезент шуршит от сквозняка, как колонка у ворот делает последний «хрр», как в соседнем ряду коротко, испуганно кашляет ребёнок. Тишина натянулась, как струна, и от этого у меня свело плечи. Мы застыли — вроде бы ждём, что свет вернётся, хотя все понимаем: нет. А потом её разорвали голоса. Сначала шёпотом, с оглядкой на вышку. Потом — грубее, громче:

— К складу!

— Воду!

— Открой!

— По одному!

Слова смешались в один тяжёлый гул, в котором уже не разобрать, кто кричит; гул накатывал волной, и по коже побежала мелкая, холодная дрожь.

Саня вылез из-под железного ящика, где торчали перепутанные провода, вытер руки о штаны — на пальцах осталась чёрная смазка.

— Всё, генератор окончательно умер. Мы его уже не запустим: ни света, ни насоса, ни зарядки, — сказал он спокойно, как про вещь, которую нельзя починить.

Бабушка цокнула языком и поджала губы:

— Я же говорила: кашлял хуже меня. Теперь и пляски вокруг него не помогут.

Дед подтянул под мышку сырой атлас дорог — страницы слиплись, края распухли, — но держал его крепко, как план и память сразу.

Я почувствовала, как лагерь стал тяжёлым и глухим, будто кто-то убрал из него воздух. Я взяла брата за локоть, чтобы он не метался, а Саня оглядел забор и кивнул коротко — пора думать, как уходить, пока шум не стал сильнее.

Илья стоял у сетки и крепко держал монтировку. Он кивнул подбородком вправо:

— Видишь? Там провисло. Щель почти до земли. Пролезем по одному. Я придержу. Только не цепляйтесь за колючки.

Голос у него был негромкий, но спокойный и уверенный — так говорят люди, которые знают, что делают.

Я проверила бинт на руке: он снова отсырел, прилип к коже, тянет. Брат прижался ближе и спрятал пальцы в карман моей куртки, как делает, когда боится показать, что ему страшно. Он дышал слишком быстро. Я наклонилась к нему и сказала так, чтобы услышал только он:

— Смотри на меня. Дышим вместе. Шаг в шаг. Не смотри на склад — смотри на мои плечи. Мы справимся.

У склада уже ревело, как на стадионе. Люди толкались, кричали, рвали друг у друга сумки. Сержант пытался удержать порядок и орал одно и то же:

— По одному! По одному!

Он выстрелил два раза в воздух, но толпа даже не вздрогнула. Несколько человек уже полезли на сетку, как по канату, железо звенело, и от этого звона становилось ещё страшнее — любой шум теперь мог нас выдать.

Вот тогда я его и увидела.

Автобус — жёлтый, облезлый, как чужая вещь, забытая на обочине. Стоит чуть боком, колёса присели, стёкла мутные, на двери щель в ладонь, резинка дрожит от ветра. Вид такой, будто хозяин вышел «на минутку» и не вернулся. Казалось, он нас ждал. Просто ждал.

— Если заведётся — увезёт, — сказал Саня и посмотрел прямо на меня, без бравады, как факт.

— Сможешь? — спросила я.

Он пожал плечами, но голос был уверенный:

— Попробую. Нужен момент — когда у ворот заорут, и никто не посмотрит сюда. И подойти тихо, чтобы дверь не хлопнула.

Дед наклонился ближе, показал пальцем на провис сетки:

— Через этот разрыв и вдоль забора, не в лоб. Дальше по обочине, накатом, без света. Если мост ещё держится — дотянем.

Бабушка сказала глухо, по делу:

— Лишь бы поехал. И чтобы мотор не заорал на весь лагерь.

Я кивнула. Маршрут сложился в голове простыми шагами: пролезть, не звенеть железом, добежать до автобуса, дверь придержать, Саня — под капот, мы — по местам. Без лишних слов.

— Идём вдоль стены, — сказала я тихо. — Аккуратно, без спешки. Железо не трогаем — оно звенит.

Брат кивнул и сжал мою ладонь так крепко, что пальцы побелели, но я не отдёрнула — пусть держится.

Мы двинулись вдоль забора не бегом, а теми шагами, какими ночью идут по комнате, стараясь не задеть стул и не уронить стакан; за спиной гудела толпа, воздух рвали крики — кто-то плакал открыто, кто-то смеялся уже истерически, и от этого смеха становилось только страшнее; пахло мокрым брезентом, ржавым железом, пылью и хлоркой, всё смешалось в один тяжёлый запах, который липнет к горлу.

Пролом был у самой земли. Сетка-рабица прогнила, острые «зубцы» торчали наружу, готовые цеплять куртки. Илья первым прополз на животе, оттянул край и зажал сетку ладонями, чтобы она не дрожала и не звенела.

— По одному, — сказал он спокойно. — Не цепляйтесь. Куртки прижать.

Я протолкнула брата вперёд: он дёрнулся, задел плечом холодный металл, и я сразу шепнула на ухо:

— Тише. Всё нормально. Дыши со мной.

Бабушка проскользнула следом, ловко, как будто делала это всю жизнь; дед осторожно наклонился, прижал к груди свой атлас, чтобы не зацепить края, и прошёл, стараясь не хлопнуть подошвой по железу. Я легла на локти, подтянула колени, убрала рукав с острых проволок и ползком вышла вслед — аккуратно, чтобы сетка не издала ни звука.

Из-за угла к пролому подбежали двое — мужчина в жёлтых кедах и девочка с толстой косой. В глазах у обоих была одна просьба: возьмите нас.

— Можно с вами? — мужчина говорил сбивчиво и смотрел в сторону, не на нас.

— Идите, — кивнула я. — Только тихо. По одному. Куртки прижмите, проволока цепляет.

Он полез первым. Куртка зацепилась за колючку. Он дёрнул сильнее — сетку звякнуло, как струна. У ворот солдат повернул голову, поднял автомат. Короткий хлопок. Мужчина сел на колени, будто его кто-то резко опустил, и завалился на бок.

Девочка схватила его за плечо и потянула к себе, но толпа рванула вбок, сетку качнуло, и колючка хлестнула её по щеке. Чьи-то руки с другой стороны ухватили её за рукав — рывок — и она исчезла в гуле. Я успела только вдохнуть.

— Нет… — выдохнул брат.

— Не смотри туда, — сказала я и потянула его дальше. — Дыши. Держись за меня. Шаг — и ещё шаг.

Саня пролез последним. Он оглянулся на секунду — коротко, трезво — и сказал тихо:

— Здесь всё кончено. Пошли.

Мы выдвинулись к автобусу. Снаружи воздух был другой — мокрая пыль, холодный металл, сырость от земли. Автобус стоял там же, боком к дороге, будто ждал нас всё это время.

Бабушка едва заметно перекрестилась. Дед сжал под мышкой карту так крепко, будто бумага отдавала ладони тепло.

— Ну, старик, не подведи, — сказал Саня уже возле бампера. Я поняла: он обращается к автобусу. Он пошёл к капоту, не суетясь, и я услышала, как щёлкнул замок.

Я взглянула на брата: он дрожал, но кивнул мне — так, будто сказал без слов: «Я с тобой».

— Мы ещё живы, — прошептала я ему. И в ту секунду впервые сама поверила этим словам.

Внутри автобус пах старой тканью, пылью и чем-то тёплым — как в школьном спортзале, куда вернулись после каникул. Краска облезла, стекло мутное. В дверях — тонкая щель, ветер шевелил резинку, она тихо щёлкала, и от этого звука на душе становилось спокойнее: живое.

Саня провёл ладонью по капоту, как по спине у старого пса, и без бравады сказал:

— Дайте мне пару минут. Посмотрю, что тут цело, а что нет.

— Только не ломай, — буркнула бабушка. Мы все знали: ломать он не станет, это она так борется со страхом.

Дед приподнял атлас, улыбнулся краешком губ:

— Если что-то щёлкнет — это я. Привычка — лампочку поправлять.

Илья встал у двери и держал створку, чтобы она не хлопнула и не выдала нас звуком. Я подтянула ремень рюкзака, пальцами проверила монтировку на лямке — ткань на рукояти сухая, не звенит, держит крепко. Брат стоял рядом, делал вид, что не дрожит. Я коснулась его локтя и сказала шёпотом: «Я здесь». Он не кивнул, просто выдохнул длиннее обычного, и этого хватило.

Саня открыл капот — железо вздохнуло, как дверь в сарае. Он вытащил щуп, провёл по нему пальцами, глянул на свет и спокойно отчитал, будто список покупок:

— Масло есть. Не свежее, но ходит. Ремень цел. Фильтр не трогаем — тут всё на честном слове.

— Колёса? — спросил дед.

— Круглые, — усмехнулся Саня. — Дальше слушаем, как он разговаривает.

Я сходила к ближайшей мастерской. Вывеска держалась на одном болте и дрожала от ветра, как зуб перед выпадением. Внутри пахло мышами, железом и старой работой. Под верстаком нашла шланг — липкий, с плёнкой масла, рядом валялась резиновая груша, помятая, но целая. Я сполоснула шланг в луже — толку немного, но лучше так, — и вернулась к своим. К этому времени Илья уже вытащил из-под переднего сиденья пустую канистру; на боку у неё шла чёрная полоса, как шрам.

— Будем тянуть с трактора, — сказала я. — На углу двор дорожников, там ДЭУ, у них трактор стоит.

— Пойдём вместе, — Илья посмотрел на меня ровно. — Вдвоём быстрее перетащим.

— Я с вами, — брат шагнул вперёд.

— Ты — со мной, — бабушка мягко взяла его за рукав. — Разложим бинты и лекарства сейчас, чтобы потом в темноте не копаться.

Брат покосился на меня — искал разрешение. Я кивнула: правильно. Пусть останется с бабушкой, а мы с Ильёй быстро возьмём топливо и вернёмся, пока лагерь не сорвался в крик.

Трактор стоял у забора как памятник: резина распухла от грязи, в кабине выбито стекло, в горловинах баков — тёмные овалы. Мы протянули шланг, надели на него резиновую грушу, а в горло нашей канистры я вложила сложенный вдвое бинт — фильтр из того, что было под рукой. Илья качал ровно и терпеливо, будто из земли выжимал молоко. Сначала капало лениво, потом пошла толстая, маслянистая струя с запахом подвала и железа. Я слушала, как дизель шлёпается о пластик — это был самый правильный звук за день.

— Сколько? — Илья не переставал давить грушу.

— Сколько перелезет, — сказала я. — Нам бы просто выйти из города.

— Выйдем, — ответил он так, будто иначе не бывает.

Когда канистра потяжелела, мы взяли её вдвоём. Руки тянуло, спина ныла, но это была полезная боль — собирала мысли в одну дорожку: шаг — дыхание, шаг — дыхание. Саня уже открутил крышку бака автобуса, мы вставили шланг, и тёмное ушло внутрь с тихим довольным звуком. Бабушка в это время сидела на ступеньке и перебинтовывала мне руку заново — туго, надёжно, без жалости, как надо.

— Потерпи, — сказала она. — Лучше один раз крепко.

— Держусь, — ответила я.

Дед, присев на корточки, вынул из сумки маленькую отвёртку и поджал контакт в плафоне салона.

— Нам не ярко, — пояснил, хотя никто не спрашивал. — Нам — чтобы не вслепую.

— Нам — спокойно, — откликнулся Саня из-под капота. — И чуть-чуть удачи.

Пахло дизелем, мокрой пылью и старой тканью. Гул лагеря ещё катился сзади, как дальняя гроза, но здесь он был уже тупее и дальше. Я поймала себя на том, что впервые за день дышу ровно.

— Вода? — спросила я.

— Вон там, — брат показал на синюю бочку у гаражей. — Крышка заклинена, но я смогу. Если монтировку…

— Давай, — кивнула я. — Только береги пальцы. Подложи тряпку под кромку, чтобы железо не звякнуло, и прикрой крышку ладонью через ткань. Льём через марлю — лишнее задержит.

Мы вдвоём поддели крышку, и она поддалась с жалобным звуком, будто выпустила воздух, который держала с осени. Запах был тяжёлый — ржавчина, сырость, пластик, — но вода была живая, не тухлая; пить можно, если кипятить, а кипятить мы будем завтра, когда появится время и огонь. Сейчас мы просто разлили воду по бутылкам: чистые — в один ряд, «сомнительные» — отдельно. Бабушка маркером вывела крупно «КИПЯТИТЬ» и ещё раз пересчитала всё взглядом — у неё в голове всегда был порядок: чистое к чистому, тёплое к тёплому, живое к живому.

— Еда? — спросил Саня, вытирая ладони о тряпку и уже смотря в сторону двери автобуса, будто слушал, как там себя чувствует мотор.

— «Продуктовый» рядом, — сказала я. — Зайду с Ильёй и братом. Быстро. Без рысканья.

Дверь магазина держалась на щеколде, кто-то когда-то закрыл её по привычке. Монтировка вошла под кромку легко; стекло вздохнуло и осело, как лёд на луже в тёплый день. Внутри пахло сахарной пылью и картоном — словно здесь до сих пор шептались конфеты. Мы брали глазами и руками: галеты, сухари, две банки тушёнки, сгущёнка, соль, чай, несколько банок шпрот — «на мораль», шесть бутылок воды, свечи, спички, зажигалка. Я стянула со стойки рулон мусорных пакетов — они всегда выручают и под еду, и под страх. Брат аккуратно отодвинул носком большой осколок от моих ботинок, чтобы я не порезалась, и тихо сказал:

— Давай быстрее, а? Здесь стены будто слушают.

— Я слышу то же, — ответила я. — Пошли.

У автобуса нас уже ждали. Дед держал карту на коленях, как ребёнка, — не ради позы, а потому что бумага грела ладони. Бабушка аккуратно складывала бинты обратно в сумку, перебирая каждый, как нитку. Саня стоял у открытой двери и смотрел не на нас, а вдоль дороги, туда, где серые лужи тянулись цепочкой.

— Голос у него будет громкий, — кивнул он на автобус. — Но не злой. Пойдём спокойно: где можно — накатом. Без ближнего, пока светло.

— Лишь бы поехал, — бабушка провела ладонью по поручню, как по плечу живого.

Они подбежали и остановились метрах в десяти, будто перед краем ямы. Мужчина с сединой держал в руке связку ключей и без конца перебирал их пальцами — звякнуло, и он тут же спрятал ладонь в карман. Женщина с красными руками прижимала к груди пустую кастрюлю с вмятиной, как вещь, которую нельзя бросить. Плечи у обоих — вниз, лица — простые, усталые.

— Пожалуйста, возьмите нас, — сказал мужчина ровно, без крика. — Мы вдвоём. Без вещей. Сядем на пол. Молчать будем.

Женщина кивнула:

— Я бинтую быстро, у меня в медпункте работала рука. Буду полезной.

Мы молчали секунду — слишком живую. Саня смотрел в землю, дед сжал карту, бабушка крепче взяла брата за рукав. Я чувствовала, как внутри шевельнулась надежда, и знала: если сейчас скажу «да» — нас станет больше, но дальше мы можем не доехать.

— Мы бы взяли, — сказала я честно. — Но не потянем. Шестеро — это наш предел. Бензин у нас впритык, места нет, шум убьёт нас на первом повороте. Мы не лагерь.

Мужчина кивнул, будто это уже слышал раньше.

— Понимаю, — сказал он. — Тогда хоть скажите — куда идти.

Дед поднял голову:

— К развязке два поворота, держитесь низины, не идите по верху, там ветер тянет звук. Без света. Если услышите «щёлк-щёлк» — замрите и ждите тишину.

Я протянула женщине две бутылки и пачку галет, сверху — маленькие свечи. Бабушка сняла с себя тонкий шерстяной шарф и обмотала женщине запястья, чтобы согреть.

— Спасибо, — сказала женщина и тут же спрятала глаза.

— Дойдёте, — сказал Саня тихо, наконец подняв взгляд. — Идите сразу. Пока гул не вернулся.

Они постояли ещё миг, будто ждали чуда, которого нет, и ушли вдоль кромки, не оборачиваясь. Мы смотрели им вслед молча, пока звяканье ключей не исчезло в сыром воздухе.

— По местам, — сказал Саня. Голос тихий: это была не команда, а просьба.

Мы залезли. Я — на первый ряд, рядом с дверью. Брат сел ко мне и упёрся лбом в моё плечо. Бабушка устроилась ближе к середине, где меньше трясёт. Дед — напротив, карту не убирает, держит на коленях, словно она греет ему руки. Илья — у двери, чтобы держать створку и не дать ей хлопнуть. Саня сел за руль, положил ладони на обод, как на живот — осторожно, по-домашнему.

— Ну давай, старик, — сказал он автобусу. — Дай нам шанс, а?

Ключ повернулся туго. Стартер кашлянул раз, другой, будто собираясь с силами, и наконец мотор взял ровный, низкий гул — хрипловатый, но живой. Вибрация пошла по полу и поручням, дошла до моих ладоней — не страшно, а как если бы кто-то поставил руку мне на спину и сказал: «толкаю».

— Аллилуйя, — выдохнул дед.

— Не сглазь, — сказала бабушка.

Саня мягко отпустил педаль, и автобус покатился. Свет не включали: толку мало, да и день ещё не умер. Колёса подхватили уклон, и машина скользнула по мокрому асфальту, как рыба в узкой воде. Слева серели гаражи, справа из кромки земли торчали прошлогодние стебли.

— Сань, — сказала я, — если мотор начнёт кричать — сбрось. Пожалуйста.

— Слышу, — ответил он, не отрывая взгляда от дороги. — Я и сам не люблю, когда на меня кричат.

Мы проехали мимо остановки. На стекле висело расписание на скотче: держался один угол, и бумага хлопала, будто звала нас по имени. Рядом витрина «Мир Цветов» — буквы выгорели, осталось «…и ветов». От этой нелепости стало и смешно, и больно одновременно: мир был, а теперь — обрезки.

— До окружной дотянем, — дед показал вперёд, не отрывая пальца от карты. — Там дорога легче.

— Только не через стадион, — сказала бабушка. — Там эхо, как в бочке: любой звук за три квартала слышно.

— Обойдём, — кивнул Саня.

Мы каждый думали своё и молчали. Я достала из бокового кармана зелёную школьную тетрадь — косая линейка, ободранный уголок. Накрыла её ладонью, чтобы лист не дрожал на кочках. Ручка шаркнула по бумаге. Я написала крупно и неровно: мы ещё живы. Пока чернила блестели, я почувствовала, как внутри распрямилась тугая проволока — не до конца, но хватило, чтобы дышать ровнее.

— Что пишешь? — брат спросил без любопытства, просто чтобы услышать мой голос.

— Самое важное, — сказала я. — Потом покажу.

Илья откинулся на спинку и прикрыл глаза — не спал, слушал, как мотор гудит ровно. Бабушка пересчитывала бинты — не потому что забыла, а чтобы руки не сидели без дела. Дед вёл пальцем по карте, как по знакомой иконе. Саня иногда стукивал ногтем по панели — не суетился, а проверял ритм, чтобы всё шло как надо.

Мы вышли на окружную. Серое полотно тянулось между полем и низким лесом. Ветер тронул бок автобуса — как ладонь: не толчок, а поддержка. За спиной город шумел уже не нами, и этот шум уходил дальше. Впереди было пусто — и от этой пустоты становилось спокойнее.

— Сань, — сказал дед, не поднимая головы, — если повезёт, через два часа будем у развязки. Там переждём. А завтра — к мосту.

— Повезёт, — Саня улыбнулся одним уголком. — Сегодня у нас хороший день: мы поехали.

Я закрыла тетрадь, сунула её под сиденье, чтобы не мешала, и посмотрела в окно. На лямке рюкзака покачивался маленький медвежонок — детский, смешной, как будто из другой жизни. Я тронула его пальцем. Брат, не глядя, тоже коснулся лапки — и на секунду показалось, что мы просто заблудились и сейчас найдём дорогу назад, в то время, где всё было целым.

«Мы ещё живы», — повторила я про себя. Дорога словно согласилась: мягко качнула нас, как лодку, и повела дальше.

Мы въехали в место, где дорога сужалась и звук собирался в один коридор. Слева тянулись низкие гаражи, железо вздулось ржавчиной; справа — бетонные блоки с выцветшей диагональю и полустёртым «СТОП». Здесь воздух работал как труба: любой шорох вытягивался в нитку и возвращался вдвое громче.

— Пять минут, — сказал Саня, глядя на стрелки и слушая мотор ухом. — Надо дать ему глоток. И перевязку сделайте сейчас — потом некогда.

— Снимай рукав, — сказала бабушка. — Потерпи.

Я стянула рукав. Марля была холодная, пальцы у бабушки — тёплые и уверенные. Брат держал две пластиковые бутылки и оглядывался, как кот у незнакомой двери.

— Просто стой рядом со мной, — сказала я тихо. — Никуда не уходи.

Саня кивнул Илье:

— Сгоняем к будке, глянем, нет ли там чего живого.

— Иду, — ответил Илья. Взял монтировку привычным хватом — не геройствовал, просто держал вещь, которую знает.

Они ушли под навес. Там пахло мышами, старым бензином и мокрым деревом. В будке нашлась канистра с дырой — как ведро сойдёт, — и моток тряпья.

Бабушка затянула бинт ещё крепче.

— Лучше туго, чем поздно, — проворчала она, не отводя рук.

— Терплю, — сказала я, хотя в глазах защипало от боли и холодной марли.

Брат поддел крышку у синей бочки — тугой, гладкий пластик.

— Осторожно, она… — начал он.

Крышка сорвалась с хрустом и ударилась о бетон. Звук побежал по «трубе» между гаражами и вернулся назад — резкий, как щёлчок по зубам.

— Я… я сорвал, — брат сглотнул, голос дрогнул. — Прости.

— Это не твоя вина, — сказала я сразу. — Стой рядом со мной. Дыши ровно. Я здесь.

Где-то в коридоре между боксами ответил короткий «тик», потом ещё один, третий — будто камешком по стеклу. Из щели вышел первый: высокий, вытянутый, голова повёрнута боком, уши как будто слушают. Глаза мутные. Следом выполз второй — ниже ростом, резкий, как нож. Они шли прямо на наш звук — на крышку, на наш шум дыхания.

— Саня, — позвала я вполголоса.

Он обернулся, и лицо стало жёстким.

— Все назад, в автобус. Тихо. — без крика, ровно и понятно.

— Это из-за меня… — брат прошептал, глядя в пол.

— Слышишь меня? — я положила ему ладонь на затылок. — Ничего. Сейчас важно одно: держись за меня и иди рядом.

Илья шагнул вперёд. Ни поз, ни слов — просто шаг, как делают, когда выбора нет.

Первое существо рвануло прямо, и Илья встретил его монтировкой в плечо. Удар вышел глухой, мокрый, будто бревном по пню. Тварь отлетела, щёлкнула зубами — неровно, как сломанный метроном.

Второе уже было справа: вцепилось в бок и плечо, тело у него сухое, пружинит. Илью вжало в железную стенку гаража; от удара по металлу у меня свело зубы, низкий звон прошёл по костям.

— Давай! — Саня сорвался с места. — Держи его!

— Ещё секунду… — выдохнул Илья; лицо посерело, дыхание сбилось.

Монтировка от сырости скользнула в ладони, на рукояти синяя изолента блеснула мокрым. Я распахнула дверь шире. Бабушка уже поднялась — сдавила в руке свежую марлю. Дед сжал карту, чтобы лист не дрожал.

— Внутрь! — крикнул Саня. Это была не команда, а просьба — почти мольба.

Мы рывком потянули Илью. На миг я увидела зубы твари — в них застряла белая нитка подкладки его куртки. Саня сорвал Илью с железа, и мы потащили его к автобусу. В этот момент боковой карман моей куртки разошёлся — клапан я не застегнула, спешили. Зелёная тетрадь выскользнула, стукнулась о ступеньку, перевернулась и покатилось по бетону прямо в лужу у блока «СТОП». На странице «мы ещё живы» чернила поползли, как тушь под дождём. Я дёрнулась, но брат схватил меня за рукав.

— Не надо. Пожалуйста, — прошептал он совсем тихо.

Саня впихнул Илью внутрь. Я захлопнула дверь — по стеклу сразу пошла тонкая паутинка трещин. Снаружи тварь ударила ладонями по борту — глухо, как шкаф о стену.

— Жми газ, — хрипло сказал дед.

— Жму, — Саня провернул ключ.

Мотор сначала закашлял, потом поймал дыхание и вышел на низкий ровный гул. Автобус дёрнулся, колёса ухватили грязь у кромки, и мы пошли.

В салоне пахло железом, кровью и дизелем. Бабушка держала марлю обеими руками у Ильиного бока — крепко, как держат жизнь. Он дышал неровно, у губ выступила бледная пена.

— Он будет жить? — спросила она тихо, не поднимая глаз.

— Пока держится, — сказал Саня, не оборачиваясь. — И мотор держится тоже.

— Воду… — Илья шевельнул губами. Я поднесла флягу, он не смог глотнуть. — Монтировку… не… — язык споткнулся.

— С нами, — сказала я. — Я держу её. Лежи спокойно.

Мы выскочили на ровный участок. За окном промелькнул бетонный блок со словом «СТОП» и лужа, где лежала моя зелёная тетрадь — прямоугольник в грязной воде. Буквы уже расползлись. Я отвернулась и прижала брата к себе плечом — его мелко трясло, как в лихорадке.

— Дыши, — прошептала я. — Я рядом.

Илья шумно вдохнул, выдохнул, взял меня взглядом — ясным, на секунду, будто хотел сказать что-то самое простое, земное: «не забудь…» — и взгляд ушёл в сторону, словно кто-то выключил свет. Тело потяжелело на моём колене, рука сползла, монтировка ткнулась мне в ботинок.

— Илья… — позвала бабушка. В её голосе не было надежды, только забота. Она всё ещё держала марлю — руки у неё так устроены: держать до последнего.

Никто не сказал «он умер». Мы поняли без слов. Дед сложил карту, чтобы не мять угол. Брат закрыл лицо ладонями, но не заплакал — сидел так, как сидят те, кому вдруг выдали возраст. Саня вёл так, будто держал нас всех на плечах: ровно, тихо, без рывков.

— Терпим, — шепнула бабушка, убирая окровавленную марлю в пакет. — Дальше идём. Все.

Я положила ладонь на рукоять монтировки — она была липкая от сырости и тёплая от наших рук. Сказала негромко, чтобы слышали только те, кто в этом круге:

— Мы ещё живы.
Автобус качнуло. Шум блокпоста остался позади. Дорога тянулась вперёд, как нитка, и держала нас столько, сколько могла.

К вечеру небо не посерело — оно стало тяжёлым. Мы ушли от гаражей, и тот гул отстал, как хвост, но внутри у каждого ещё звенело, будто в грудь поставили пустую банку. Саня вывел автобус на окружную, и мы докатились до развязки: бетонные «ноги» мостов, пустота под ними, ветер, который крошит сухую пыль и делает вид, что это туман.

— Здесь, — сказал дед. — Дальше в темноте только хуже.

Саня кивнул, заглушил мотор. Тишина сразу расправилась и заняла всё место.

Свет не включали. Только свеча в жестяной банке — маленький огонь, как глаз. Бабушка разложила бинты на сиденье и перебрала, что осталось чистым. Монтировка лежала у моих ног; рукоять липкая, и от этого казалось, что у железки своя память.

Брат сел рядом и молчал. Лицо у него было такое, как у тех, кто слишком быстро повзрослел: взгляд вперёд, губы спрятаны. Я накрыла его ладонь своей. Он не отдёрнулся.

— Надо поесть, — сказала бабушка обычным голосом, как говорят «пора спать». — Хоть по куску. Иначе ноги откажут.

— Через силу, — кивнул дед, будто отвечал на молитву. — Раньше мы это говорили людям, а теперь — себе.

Мы вскрыли пачку галет, открыли банку тушёнки. Запах вышел тёплый и жирный, и от него стало стыдно: сегодня этот запах напоминал о теле и о жизни. Саня отломил галету, жевал, не глядя, как человек, который не помнит, ели ли вообще сегодня.

— Я не должен был лезть к будке, — сказал он, не поднимая головы.

— Хватит, — бабушка положила ему на ладонь половинку печенья. — Не начинай «если бы». Съешь и запей.

Саня усмехнулся краем рта:

— Есть — это я умею.

Дед разложил карту у себя на коленях. Свеча дрожала, и зелёные линии дорог на бумаге будто шевелились — от этого казалось, что карта живая и сама подсказывает путь.

— Завтра выходим рано. Мост… — он провёл пальцем, — поломанный. Есть обход вдоль реки. Дольше, но без людей.

— А бензин? — спросил Саня.

— Хватит, если идти накатом, — дед поднял глаза. — И если не стоять в пробке, которой уже нет.

Мы переглянулись. Слова «люди» и «мост» сегодня были как шипы. Я проглотила сухой комок — то ли кусок галеты, то ли что-то, что застряло внутри и не хотело проходить.

— Я виноват, — сказал вдруг брат. Тихо, но так, будто хотел, чтобы услышали все. — Это я сорвал крышку.

— Нет, — ответила я сразу. — Не крышка убивает. Шум — да. Но не крышка.

— Илья… — он не договорил.

— Илья погиб, потому что прикрывал нас, — сказал Саня просто. — Это мы — его работа. Плохая это правда, но правда.

Брат резко кивнул. Слёзы не пошли — сил не было.

Мы сидели, и тишина постепенно перестала звенеть, стала просто тишиной. Сверху по мосту прошёл ветер — металлический шорох, как рубашка по гвоздю. С реки тянуло сырым.

— Дай сюда, — дед вытянул ладонь. — Что это у тебя?

Брат достал из кармана мятый обрывок бумаги — кусок этикетки, с обратной стороны место для цены. Карандаш — крошечный, обгрызенный.

— Писать хочешь? — спросила я.

— Ну… вместо тетради. Чтобы не забыть, — он пожал плечами. — Ночью всё стирается.

Мы молча пододвинули ему свечу. Он написал крупно, по-детски криво: «Мы ещё живы». Посмотрел на меня — не за разрешением, а проверяя, правильно ли звучит. Я кивнула. Он дописал ниже: «Илья. Сегодня». Дату долго считал по пальцам, потом вздохнул и поставил: «вторая весна».

— Положи в карман, — сказал дед. — Бумага любит тепло.

Бабушка собрала окровавленные марли в пакет. Вытерла руки влажной тряпкой, как перед тем, как браться за хлеб. Потом посмотрела на нас так, будто снова примеряла каждого: целы ли, сухи ли, не пустые ли глаза.

— Спать по очереди, — сказала она. — Я первая посижу. Старые мало спят.

— Я после, — кивнул Саня.

— Я — с бабушкой, — сказал брат.

— С бабушкой я, — сказала я и улыбнулась, чтобы он лёг спокойно. — А ты — рядом и под куртку.

Свеча тихо потрескивала в жестянке; капля воска упала на карту и застыла бусиной у изгиба реки. Мы устроились на ночлег как умели, и тишина наконец стала терпимой — у неё появился вес, который можно выдержать.

Брат послушался неожиданно легко: лёг, подтянул куртку к подбородку и уткнулся лбом мне в плечо. Дышал неровно. Я гладила его по волосам — медленно, не чтобы усыпить, а чтобы сердце не сорвалось в бег.

— Завтра, — тихо сказал дед, глядя в карту, — если всё сложится, увидим отворот на старую плотину. Если не сложится — увидим что-то другое.

— Это ты оптимист? — хмыкнула бабушка. — Или реалист?

— Я про дороги, — дед улыбнулся краешком губ. — Про людей я давно не говорю.

Саня поднялся, проверил дверь, потрогал резинку, чтобы не хлопнула на ветру. Поставил у порога две пустые бутылки — не «растяжка», просто чтобы не катались. Вернулся на место и опёрся затылком о стекло.

— Спасибо, — сказал он в пространство. Не нам и не себе — просто сказал. Потом закрыл глаза «как будто». Я знала: он слушает мотор даже когда тот молчит.

Свеча треснула и потекла по жестянке. Бабушка шептала свои короткие, как гвоздики, молитвы — без имён и просьб, просто: «Спасибо, что дожили». Дед погладил карту, сложил аккуратно и положил под сиденье — как подушку. Он всё время делал вид, что это не страх, а порядок.

— Ты спишь? — прошептал брат.

— Нет, — сказала я. — Слежу за твоим дыханием.

— А моё дыхание… оно… — он поискал слово, — неустойчивое.

— Нормальное, — я улыбнулась, хотя он не видел. — Сегодня у всех «по кочкам». Завтра будет ровнее.

— Завтра… — повторил он и затих.

Я сидела и слушала. Сверху шептал бетон моста, где-то далеко одинокая собака гавкнула один раз и тут же стихла, будто поняла, что шум здесь дорогой. Ветер приносил запах мокрого дерева и речной холод. Автобус остывал, время от времени постанывал металлом. Рядом тихо посапывал брат. И в этот момент меня резко кольнуло простое знание: Ильи нет. Будто в нашем круге образовалась вмятина, и мы каждый незаметно подвинулись, чтобы закрыть её собой.

— Ты не спишь, — сказала бабушка, не поворачиваясь.

— Не сплю.

— И я не сплю, — ответила она. — Старые не спят, когда дети дышат во тьме.

Мы сидели так долго. Потом Саня поднялся на вахту, проверил дверь и замер у стекла; бабушка наконец согласилась прилечь, подложив сумку под голову; дед уже дремал по-стариковски — с одним ухом настороже. Я ещё немного держала брата, пока его дыхание не стало ровнее, и прошептала в темноту — не заклинание и не просьбу, просто слово, за которое держится ладонь:

— Живы.

Продолжение по ссылке - https://author.today/work/492736

Вы знаете, что такое «лес»? Ну конечно же, да! И мы раньше тоже думали, что знаем. Деревья растут, под ними кустики, внизу травка. В лесу грибы и ягоды можно собирать. А еще там много тропинок, дорожек и очень замечательно гулять. А зимой вместо тропинок - лыжня… Каждый из нас догадывался, что теоретически в лесу можно заблудиться, а практически – да, вот же они, тропинки, к дому выведут. Ну, а не тропинка, так речка или какой-нибудь другой известный ориентир.

И такое представление о лесе у большинства сформировалось по простой причине: люди не ходят туда, где ходить неудобно. Какой смысл перебираться за грибом через глубокую канаву? Или заходить в трёхэтажный бурелом? Когда вот он светлый и комфортный лесок с березками и крепенькими грибочками. Люди обычно заходят в лес по широкой тропе, вдоль неё гуляют и по ней же возвращаются домой. И чем больше в прошлом таких прогулок, тем крепче уверенность, что вернуться легко. Создается иллюзия, что лес хорошо знаком. Так нам по телефону заявители чаще всего и сообщают: «он этот лес отлично знает, каждый год туда ходит». Коварность леса в том, что теряются люди не рядом с тропинкой, а в незнакомой и опасной «природной среде».

Мы, спасатели Экстремум, сотни раз выезжали на поиски в «лес», а оказывались в «природной среде». Как только приходится сойти с удобной тропинки, просто удивительно, как меняется природа вокруг! Удивительные открытия ждут тех, кто решит прогуляться по лесам Ленинградской области не по тропинкам! Оказывается, почти все леса заболочены, а болота поросли лесом! И тропинок-то в лесу значительно меньше, чем представлялось. Вы не поверите, но бурелом встречается довольно часто и бывает двух и трёхэтажным. Поразительно, но то, что вы считали буреломом, является лишь слабым подобием бурелома настоящего. Невероятно, насколько большая часть леса заросла подлеском, густым, частым, непроходимым подлеском. Выясняется, что линейные ориентиры красиво смотрятся на бумаге, а ножками вдоль них топать невозможно. Удивительно, насколько сильно искажается в лесу направление звука. И одним из самых впечатляющих открытий оказываются бобры и то, насколько они могут изменить (испортить) ландшафт, очень быстро проникаешься недобрыми чувствами к этим трудягам.

При всём обилии «чудес» наши леса плоские и одинаковые. Погода – пасмурная. И выбрать нужное направления без навигатора и компаса, невозможно. Желательно еще, чтобы к этим приборам прилагалось умение ими пользоваться.

Достаточно обойти разросшийся куст или хлюпкое место, чтобы полностью потерять направление движения и окончательно сбиться с пути. А еще в лесу вас ждут залитые водой и поросшие кустарником линии электропередач, перекопанные тяжелой техникой вырубки, а небольшой ручеек на болоте запросто может таить метры рыхлого вязкого ила. В наследие от СССР в лесах остались тупиковые дороги к лесозаготовкам из ниоткуда в никуда, заброшенные канавы. Еще и звуки далеко разносятся по болоту, глушатся деревьями, искажаются, меняют направление и нередко уводят утомленных путников еще дальше в труднопроходимую местность.

Это всё уже не лес в общепринятом представлении. Это та самая природная среда. И только намотав по ней сотни километров за десятки поисково-спасательных работ, начинаешь относиться к лесу с должным опасением. Увы, лес убивает. Наибольшая опасность, подстерегающая заблудившегося человека, - холод. А в сыром лесу замерзнуть можно и в довольно тёплую погоду. Даже небольшого дождика будет достаточно, чтобы на каждом шагу вода с травы и листьев пропитывала одежду, и не было возможности обсохнуть и согреться. В болоте не всегда можно найти местечко, где хотя бы ненадолго присесть и не вымокнуть. И даже если с собой окажутся спички, не каждый сможет развести костёр в сыром лесу.

Но и это еще не всё! Есть еще одна важная причина, почему людям в лесу нужна помощь! И это… сами люди. Особенность лесов в ближайших пригородах Петербурга в несерьезном отношении к ним людей. Только здесь мы ищем людей, зашедших в лес «буквально на минуточку» в шлёпанцах и шортах. Сложно представить, чтобы, например, в суровой Архангельской области в лес ушел человек с серьезными хроническими заболеваниями, да еще и без лекарств. У нас – запросто. Люди с гипертонией, диабетом, эпилепсией уходят за грибами «на часок» не задумываясь о последствиях.

А теперь давайте ложечку мёда в нашу бочку добавим? Есть у лесов Ленинградской области и небольшое преимущество: буквально в течение считанных часов на помощь заблудившемуся человеку приедут штатные службы и добровольные спасотряды, в том числе и мы, поисково-спасательный отряд «Экстремум».

Но лучше не теряйтесь) Изучайте местность заранее. Предупреждайте родных и близких, куда идёте. Берите с собой заряженный телефон. Не откладывайте звонок в 112, пока есть связь.

Цикл: Эхо Последнего Падения

12 лет спустя …

Метро встретило его холодом и пустотой, в которой любой шорох казался чужим, как будто сам туннель слушал и не хотел отвечать; воздух пах ржавчиной, старой пылью и льдом, который за эти годы успел прирости к плитке, проползти по стенам и превратить капающий когда-то потолок в серый грот с острыми сосульками. Артём спустился по замершему эскалатору, держась за чернеющие гребёнки, и шагал медленно, потому что колени уже не любили резких движений, а подошвы на снегоступах слишком громко царапали металл, и ему приходилось ставить ногу осторожно, как ставят стакан на стол рядом со спящим ребёнком. Он был в толстой куртке, под курткой — подбитый мехом жилет, на спине — ранец с ремнями, к которым привязаны копьё, свёрнутый брезент и маленький топор; борода обмерзла усыпанной солью коркой, а волосы на висках давно отдали белизне всё, что могли.

Станция лежала глубоко, и звуки сверху доходили сюда только как слабая дрожь, но дрожь эта была знакомая — старый город зимой дышит ровно, как большое животное, которое давно уснуло и снится ему один и тот же сон; Артём остановился у сломанной турникетной линии, оглядел пустые арки и тёмные ниши и понял, что здесь никто не жил уже очень давно, потому что на полу не видно было следов, а на скамейке у стены всё ещё лежала чья-то варежка, ставшая каменной от инея и времени. Он присел рядом, потрогал её через рукав, и варежка даже не шевельнулась, словно выросла из плитки, и в этом простом жесте что-то тихо кольнуло под рёбрами: когда-то он бы поднял потерянное детское, сунул в карман и отнёс на стойку дежурной, а теперь стойки нет, дежурных нет, и всё, что можно, — идти дальше и молчать.

Ему нужно было выйти к старому пересадочному узлу и подняться в город с той стороны, где небоскрёбы давно проржавели в колючие каркасы, потому что там, среди замерзших стеклянных рек и мёртвых мостов, когда-то стоял дом, в котором они жили втроём, и откуда они ушли в тот последний день, когда лагерь ещё держал периметр, а люди ещё верили, что можно договориться. Он не говорил вслух имён, потому что от имен кружится голова и сердцу становится плохо, однако память упрямо вытаскивала мелочи — как дочь любила шуршать пакетами, как сын прятал в рукав сухари и считал, что никто не заметит, как жена поправляла ему шарф, чтобы не продувало шею, и ворчала, что он опять всё тащит сам, хотя можно попросить. Всё это осталось там, где ночь разорвалась на крики и огонь, где люди пришли за мясом и металлом, не оставив никого, кому можно было бы объяснить, почему они ошиблись дверью.

Он перешагнул через тёмную яму, где плитка ушла вниз вместе с бетоном, и, опираясь на копьё, стал продвигаться вдоль стены, потому что там легче держать равновесие и любой звук глушится камнем; фонаря у него не было — от света бывает лишняя тень, которую слышат те, кто идёт на звук, — поэтому он шёл по памяти и по холодному блеску льда, который иногда отдавал редкими отсветами от узкой щели где-то наверху. На путях, за ограждением, навсегда стоял поезд: в его окнах не было стёкол, двери расползлись, как губы у мёртвой рыбы, а внутри на сиденьях лежал снег, принесённый сквозняком; Артём знал, что в таких вагонах часто селятся крысы, но в последнее время и они куда-то делись, будто город съел не только людей, но и все их тени.

Он достал из кармана сложенную полоску ткани, пропитанную жиром, и намотал её на подошвы поверх ремней, потому что впереди был участок, где звук гуляет слишком свободно, — гладкий пол, пустые стены, длинный прямой пролёт; когда он шёл по такому месту, ему всегда казалось, что он идёт по сцене, а зрительный зал полон, только зрители не хлопают и не дышат, а щёлкают языком где-то в темноте. Он чувствовал эти щелчки много раз и научился отличать, когда они далеко и когда они близко; сейчас их не было, или они растворялись в гуле старой земли, и это было хорошо, потому что силы нужно было беречь на подъём, где ветер, как правило, превращал каждую ступеньку в отдельную гору.

На стене висела старая карта, покрытая белыми пятнами инея; подойдя ближе, он провёл пальцем по толстым линиям колец и веток, и ему даже стало чуть легче, потому что схема была знакомой, а знакомое в этом мире — почти что друг, который не предаст. Он отсчитал нужные станции, прикинул, где должна быть закрытая дверь в переход, и пошёл туда, стараясь не дотрагиваться до металлических поверхностей, на которых звук любит жить дольше, чем на камне. В переходе пахло старыми мокрыми досками и чем-то кислым, что обычно идёт от прогнивших рекламных щитов; узкие коридоры с низким потолком сжимали плечи, и воображение услужливо рисовало, как над головой висит тысяча тонн города, и если он сделает глупый шаг, всё это наконец решит опуститься.

Он остановился перед дверью, которую когда-то закрыли на три замка; замки ржавели и вытекли багряными слезами на серую краску, но один язычок ещё держался, и Артём долго мучил его ножом, стараясь не скрести слишком громко, и всё же металл дважды хрипнул так, что по спине побежали мурашки. Когда дверь подалась, из щели вышел воздух, лежавший там годами, и в этом воздухе было ничего — ни жизни, ни смерти, только пустота, в которой мерцали микроскопические иглы холода. Он проскользнул внутрь, прикрыл за собой, упёр копьё в пол и сделал несколько вдохов, длинных и тяжёлых, потому что сердце упорно напоминало про возраст и про долгие зимы, в которых он прожил себя почти до основания.

В новом коридоре звук возвращался иначе: он не летел вдаль, а ложился рядом, тёплой собачьей мордой прижимаясь к лодыжкам; где-то впереди посыпалась крошка плитки и прокатилось пустое эхо, как если бы по лестнице сбросили гайку, и он замер, считая между ударами пульса и пытаясь понять, это он сам задел стену или кто-то сверху поставил ногу на край ступени. Артём дождался, когда кровь перестанет биться в ушах, и двинулся дальше, держа копьё чуть впереди, потому что в таких местах полезно, чтобы первая встреча случилась не с грудью.

Подъём занял больше времени, чем он рассчитывал, поскольку ступени были занесены снегом, а перила покрыты прозрачным, как стекло, льдом, и рука то и дело соскальзывала, заставляя ненавидеть собственные пальцы за слабость; дважды он останавливался, чтобы унять дрожь в коленях, и оба раза думал об одном — если сегодня не дойти, то завтра будет ещё тяжелее, а послезавтра, возможно, уже нечем будет идти. Он шёл не за тем, чтобы сказать «я вернулся», потому что сказать это всё равно некому, и не за тем, чтобы найти что-то ценное, потому что ценного там давно нет, — он шёл для того, чтобы тишина, которая поселилась в нём после той ночи, наконец получила форму и перестала быть безличной, и чтобы дом, где они когда-то смеялись и ругались, снова стал домом хотя бы в его голове.

На верхней площадке дверь в город оказалась подпёрта арматуриной, и из-за неё трудно было пролезть; Артём потянул на себя, услышал, как железо скрипнуло, и отпустил, потому что такой звук тянется далеко, а наверху ветер разносит его по пустым улицам, как горсть сухих семян. Он вынул нож, срезал замёрзший бинт, которым кто-то когда-то примотал арматуру к ручке, и уже собирался попробовать снова, когда внизу, метрах в тридцати, где коридор слегка поворачивал, что-то коротко щёлкнуло, как язык о нёбо, и раз — второй — третий, будто кто-то на той стороне стены издавал простую и очень ясную команду.

Артём застыл с ножом в руке, прислушался, и понял, что щелчки не его, не эхо, не камень, а живой звук, который долго не забывается; он медленно опустил лезвие, взял копьё, зажал ремни ранца, чтобы не звякнули пряжки, и только тогда, собрав в лёгких тихий воздух, потянул дверь на себя. За дверью шёл снег, и снег этот шёл беззвучно, как идёт старость, и как падают звёзды, у которых больше нет сил светить.

Дверь поддалась не сразу, и когда железо наконец отпустило, в щель хлынул белый воздух, в котором снег не падал сверху, а летел сбоку длинными косыми нитями, и казалось, что город шьёт ими самого себя, стягивая рваные края улиц. Артём вышел осторожно, придерживая дверное полотно, чтобы не скрипнуло, и замер, давая глазам привыкнуть к серому свету, к движению метели, к рваным теням от торчащей арматуры. Тишина здесь была не пустой — она играла по металлу и стеклу короткими секундами звона, которые ветер вырывал у перил, вывесок и остовов машин, и каждый такой звук жил недолго, но жил достаточно, чтобы заставить сердце пропустить удар.

Впереди темнели колючие ребра Москва-Сити: башни с проваленными этажами и порванными фасадами стояли как сломанные иглы, застрявшие в сером небе, и в их окнах чернели квадраты, похожие на выбитые глаза. По правую руку, за снежной стеной, пряталась набережная с нависающим льдом, слева — дворы с вросшими в сугробы автобусами, гаражами и теплицами, у которых стекло стало матовым камнем. Артём выбрал дворы, потому что там ветер не сносил с ног и звук глушился снегом и кирпичом; большие улицы оставляли для громких и быстрых, а он давно разучился быть ни тем, ни другим.

Он перешёл через разломанный бордюр, ступил на наст, который держал плохо и ломался под каблуком влажной крошкой, и сразу снял перчатку, чтобы пальцами ощущать ритм шагов и управлять им, потому что от ритма зависела жизнь: длинный вдох — четыре счета, мягкий шаг — три, короткая пауза — два, и дальше снова, в таком темпе даже собственное дыхание становилось не звуком, а тенью звука. Вдоль стены торгового павильона ветер гнал мелкую ледяную крупу, и эта крупа стучала в треснувшее стекло как швейная игла, выбивая неровный узор, который хотелось назвать словом «живой», но он удержался, потому что живое теперь редко было добрым.

Под навесом, где сугроб лег гребнем, он увидел то, что не любил видеть: аккуратно посыпанная дорожка из гаек и болтов, протянутая к углу киоска, и тонкая растяжка — волосок, натянутый к жести ведра, спрятанного в снежной нише. Ветер здесь делал половину работы: чуть сильнее порыв — и металл отвечал звоном, как маленький колокол, а колокол звал тех, кто любит приходить на чужой звук. Артём присел, закрыл ладонью болты, перехватил растяжку ножом, перерезал одним плавным движением и прикрыл место снегом, чтобы следа почти не осталось; потом посидел ещё секунду, слушая, как кровь в висках возвращается к своему ходу, и только тогда поднялся, перенося вес с пятки на носок, чтобы ледяной наст не отозвался лишним хрустом.

Дальше по двору валялся автобус, превратившийся в ледяной саркофаг. Внутри, на заднем стекле, кто-то давно провёл ногтем по инею слово «ТИШЕ», и это слово, застывшее, как детский рисунок, держалось удивительно крепко, будто кто-то изнутри продолжал дышать на стекло только ради того, чтобы буквы не стёрлись. Под словом был знак из трёх коротких линий, нанесённых одной рукой: две параллельно, третья поперёк, и этот знак казался незнакомым, но тревожным, и Артём запомнил его, как запоминают тропу, по которой идти не хочется, но придётся.

Он шёл дворами, обходя открытые пространства, и каждый раз, когда ветер вырывал из-за угла и бил по лицу ледяной пылью, Артём прикрывал глаза и представлял, как город рисует ему карту жестами, понятными без слов: здесь — завал, там — проваленная крыша, вон — паркинг, из которого пахнет старым железом и мышами. На снегу встретилась свежая полоса, тянущаяся к техническому тоннелю: след был не от саней и не от зверя, а от чего-то тяжёлого, что тащили двое или трое, и эта полоса уводила вниз, под дом, к бетону и темноте. Он не стал идти по следу — свежий след всегда вопрос «кто» и «сколько их», и он выбрал противоположный край двора, где лежали перевёрнутые мусорные баки и за ними открывалась узкая щель между стеной и опавшим козырьком.

Проходя под козырьком, он вынул из нагрудного кармана тряпичную куклу, маленькую, неуклюжую, с вытертым носом и кривой вышивкой глаз, проверил пальцами, цел ли шов, и снова спрятал. Этот жест был нелеп и упрям, как привычка старика нащупывать кольцо, которого давно нет, но рукам нужен был якорь, и чем старше становился Артём, тем яснее понимал, что без этой маленькой тяжести в кармане шаги становятся пустыми. Ветер стих на миг, и в этом затише он услышал далёкий гул — не мотор, не поезд, а огромное, равномерное дыхание зимнего города, и это дыхание будто бы перекатывалось по пустым улицам, выравнивая грани сугробов и стирая следы, которым ещё не успели дать имена.

Над крышей павильона, в просвете между башнями, небо стянулось свинцом, и снег пошёл плотнее, оторвистыми лоскутами, как будто кто-то на высоте рвал старое полотно и бросал вниз. Он ускорил шаг, потому что вечер в такую погоду наступал не по часам, а по велению ветра, и через пять минут всё вокруг становилось на тон темнее; дворы смыкались, проходы превращались в белые трубы, где звук ходил кругами, и любая ошибка множилась эхом. У торца панельного дома он наткнулся на замысловатую цепочку следов — пять точек и длинный хвост — и понял, что рядом недавно прошла стая собак; собаки в городе стали осторожнее людей, они издали чужое и уходили, если не видели смысла в драке, но рядом с ними часто шли те, кого он не хотел видеть.

Артём остановился у распахнутых ворот подземного паркинга, посмотрел вниз, где в серой глубине белели столбы инея, похожие на тонкие деревья, и принял решение спускаться, потому что открытый двор дальше упирался в широкий проспект, а проспект был ветром и звуком, и там любая осторожность таяла быстрее снега на дыхании. Он надел поверх обуви пропитанные жиром тряпичные ленты, подтянул ремни ранца, чтобы пряжки не звякнули, и начал спуск — медленно, занося носок, проверяя пяткой, где держит лёд, и касаясь копьём ступени, будто щупом, которым слепой меряет глубину лужи. Внизу пахло железом и холодом, и этот запах был роднее многих слов, потому что с ним он провёл больше зим, чем хотел помнить.

Щёлчок прозвучал внезапно, но не громко — короткий, влажный, как язык о нёбо, и ему ответил второй, а за ним третий, и эхо подхватило их так, будто в глубине стояла целая толпа. Артём прижался к колонне, перевёл дыхание, заставляя грудь двигаться реже, и понял, что щелчки идут не хаотично, а связно, как команда, и что они смещаются вверх по рампе, туда, где ему нужно пройти. Он не был здесь желанным гостем, но и чужим не хотел становиться громко, поэтому пошёл вдоль стены, там, где краска вздулась пузырями и под пальцами рассыпалась в пыль, и где шаг можно было сделать так мягко, что даже собственная тень не разобрала бы, был ли он.

Метель снаружи вдруг набрала силу так быстро, будто кто-то открыл дверцу и впустил внутрь весь белый воздух разом; она ворвалась в проём, облизала бетон, запела в арматуре, и на мгновение это пение пересилило щелчки, смешав их в один длинный шорох, похожий на звук, когда кто-то аккуратно вытягивает лезвие из ножен. В этот момент по рампе стал подниматься один из них — силуэта не было видно, но шаги были слышны не ушами, а костями: лёгкий толчок носком, пауза, разворот головы, короткий клик, затем второй шаг. Артём застыл так, как учился много лет назад, когда тишина была ещё наукой, а не инстинктом: чуть согнутые колени, плечи расслаблены, дыхание в животе, рот приоткрыт, чтобы воздух не свистел в ноздрях.

Слева, где открывалась боковая ниша, кто-то когда-то втащил металлическую бочку и накрыл её брезентом, а потом ушёл и не вернулся; брезент задубел, превратился в серую корку, и ветер, проходя через щель ворот, тянул его туда-сюда, как руку умершего, которая не хочет отпускать. Он на цыпочках сместился в эту нишу, спрятал лезвие топора под ремень, прижал к телу копьё, чтобы не дрожало от порывов, и присел так, чтобы вес шёл в стены, а не в пол, потому что стены держат звук лучше. Щелчки поднялись почти на его уровень, но метель ударила вновь, налетела на проём и зашумела так, что сигналы рассыпались, и он услышал, как стая меняет направление, уходя к противоположному въезду, где, вероятно, громче и проще.

Он выждал ещё полминуты, досчитал до тридцати, потом до пятидесяти, потом до ста, и только тогда позволил себе вытянуть спину. Снаружи белело всё поле двора, и снег теперь шёл уже крупными хлопьями, мягко, но настойчиво, заполняя воздух до хруста, и в этом шуме было спасение и беда: спасение — потому что чужой слух теряет остроту, беда — потому что видимость ломается до вытянутой руки. Артём понял, что за эти полчаса город успел стать другим, и что идти дальше по открытым местам — значит просить у холода лишнее, которого у него давно нет.

В тот момент, когда он уже собрался перелезть через перевёрнутую тележку и уйти глубже, откуда-то с верхнего уровня донёсся короткий свист, не ветровой и не звериный, и почти сразу вслед за свистом по бетону вниз покатился маленький камешек, ударился о ступень и замер. Три быстрых щелчка ответили свисту, слаженно и уверенно, как будто кто-то раздал приказ, и воздух между колоннами стал гуще, потому что он понял: рядом есть люди, которые ведут стаю, и метель им не помеха. Он втянул голову в воротник, прижался к стене ещё сильнее и, не делая ни одного лишнего движения, посмотрел в сторону узкого белого проёма, где под коркой снега темнела какая-то дверь, — и понял, что укрытие сегодня придётся искать раньше, чем он планировал.

Метель к этому часу уже не просто летела, а будто вязала из снега плотную ткань, в которую легко провалиться взглядом и трудно вырваться дыханию, и Артём, выйдя к открытому двору, сразу понял, что шагать придётся не по линиям, которые помнит тело, а по коротким, выверенным дугам, каждая из которых держит вес, но не выдаёт его лишним хрустом. Сугробы лежали до пояса, и там, где был асфальт, его почти не чувствовалось, потому что сверху на него легли наст и ледяная крупа, и весь двор становился похож на широкое белое блюдо, на котором кто-то когда-то расставил машины, лавки, мусорные баки и не успел убрать, а теперь снег и время сделали за него всю работу. Глухая стена многоэтажки по левую руку давала прикрытие от ветра, однако любой выступ, любая арматурина, любой свисающий кусок вывески добавляли к шуму метели маленькую ноту железа, и эти ноты были тонкими, но живыми, и от них хотелось ступать ещё мягче, чем минуту назад.

Он обошёл перевёрнутую тележку, за которой метель наметала чистую подушку, и, прижавшись плечом к шершавой стене, двинулся к распахнутым воротам подземного паркинга, где в чёрной пасти глотки торчали белые сосульчатые столбы, и от них шёл тот особый, знакомый многим зимам запах железа и камня, который помогает ориентироваться лучше всякой карты. На самом краю въезда был виден след, похожий на длинную, неровную полосу: его оставляют не сани и не зверь, а тащимое на верёвке тяжёлое — короб, мешок, иногда тело, — и этот след уходил внутрь, теряясь между колоннами, где метель уже не пела, а только тихо шуршала, как пальцы по бумаге. Артём не любил ходить туда, где свежо, но открытым двором дальше было не пройти — за двором тянулся широкий проспект, на котором ветер рвал наст в клочья и забивал эти клочья в любую щель так, что из тебя становилась белая статуя, — поэтому он опустил взгляд, проверил бинты на обуви, подтянул ремни ранца, чтобы пряжки не ударились друг о друга, и пошёл вниз, занося носок и нащупывая пяткой тот самый ритм, который делает шаг не звуком, а его тенью.

Внутри было темнее, чем хотелось, и свет, что просачивался из двора, хватал за бетонные кромки, расплющивался и исчезал, оставляя в углах серые лужи полутени; по этим лужам скользил холодный воздух, чуть тяжелее, чем снаружи, и он пах плесенью, ржавчиной и старой резиной, которую время превратило в твёрдый, без запаха камень. Эхо здесь ходило короткими шагами, поэтому любой звук, даже собственный вдох, возвращался не сверху и не издалека, а как будто из-за плеча, и именно в этом возвращении Артём услышал то, что ждал и чего надеялся избежать: короткий, влажный щелчок, за ним второй, и после маленькой паузы третий, как будто кто-то на другом конце рампы сказал «сюда» и «стой» одним и тем же языком, на котором в этом мире умеют говорить не люди. Он остановился, положил ладонь на шершавую колонну, дал сердцу взять спокойный темп, и, когда гул крови в ушах спал, понял, что щелчки идут не разрозненно, а связно, и что стая малая — три, может, четыре особи — и что они находятся как раз там, где ему хотелось бы пройти прямой линией.

Он не стал спорить с обстоятельствами, потому что спорить в этом возрасте — значит платить телом то, что не покрывается никакими запасами, и поменял траекторию: ушёл ближе к правой стене, где старый штукатурный слой вздулся пузырями и под пальцами превращался в мягкую, почти беззвучную пыль, а пол, наоборот, был подтаявший, и наст на нём не ломался с резким треском, а оседал, как постель после долгого сна. Чтобы каждый шаг был мягче предыдущего, он сдвинул бинты на обуви, подтянул узлы, и тряпка, пропитанная жиром, снова села правильно, превратив подошвы в широкие, чуть липкие площадки, которые любят снег и не любят громкий лёд. Копьё он прижал к телу, чтобы его древко не резонировало на переходах, топор поджал ремнём, и даже куклу в нагрудном кармане придавил ладонью, потому что в такие минуты иногда кажется, будто даже она может зашуршать своим кривым швом и выдать тебя тому, кому ты не собирался ничего отдавать.

Щелчки тем временем перестали быть счётными и превратились в шорох — не потому, что их стало больше, а потому, что метель, ворвавшись через распахнутые ворота, наполнила здание белым шипением, и на этом фоне любой короткий звук расплывался, как рисинка в воде. И всё же различить можно было многое: один из Слушателей поднялся почти на его уровень, потому что звук короткого «тук» ступни по бетону пришёл близко и мягко, и за ним сразу последовал поворот головы, который слышится не ушами, а кожей — как будто кто-то сдвинул взгляд на полшага и замер, проверяя, где в воздухе живёт чужая дрожь. Артём слегка согнул колени, дал животу взять вдох, который не свистит, и сделал полшага в сторону бочки, накрытой разодранным временем брезентом: когда-то бочку тянули сюда как укрытие, но не досидели до конца зимы, и остался только этот серый купол, под который можно залезть, если очень тихо, и переждать то, что нельзя переиграть.

Он опустился рядом, проверил брезент пальцами — ткань была как стекло, однако под ней оставалась сухая полость, в которой не скользили хлопья и не стучал лёд, — и, скользнув внутрь, уложил копьё вдоль ребра, а топор положил рукоятью к себе, чтобы можно было взять, не царапнув металла. Воздух под брезентом был на градус теплее, и именно этого хватило, чтобы дыхание стало мягче и кровь перестала толкаться в висках; снаружи метель в этот момент ударила по воротам, и вся рама разом загудела низко и равномерно, как струна, которую завели ветром, и на этот гул мелкие щелчки ответили нерешительно, будто потеряли опорные точки. Он лежал неподвижно, прижимая плечи к бетонному борту, и считал во времени то, что можно считать без звука: вдох на четыре, задержка на два, выдох на четыре, маленькая тень паузы — и снова, и снова, пока голова не отвяжется от мыслей, а тело не поймёт, что оно не цель, а часть стены.

Стая прошла на расстоянии, которое сложно измерить в метрах, но просто — в коже: по левой стороне рампы промелькнула чужая тень, не тень даже, а смятение воздуха, и вслед за ней, чуть позади, двинулся второй, и оба они шли так, как ходят те, кто не думает о глазах, — поворачивая головы часто и мелко, работая щёлками и паузами, переводя внимание не от света к тени, а от звука к его отзвуку, и это делало их похожими не на хищников, а на людей, которые строят дом в темноте на ощупь. Третий задержался ниже, и его короткий, грубый клик ударил в бетон рядом с бочкой так, будто кто-то попросил ответить, и Артём почувствовал, как каждая мышца в теле решила стать камнем, и как старые колени заныли от пребывания в одной позе, но он не сдвинулся ни на волос, и в следующую секунду метель снова рванула по воротам, сливая все звуки в одну белую полосу, и чужие шаги ушли вправо, туда, где, вероятно, ветер сделал им сигнал проще и яснее.

Он не радовался и не расслаблялся, потому что знал: пока метёт, они будут возвращаться, сворачиваться, слушать, и любая мелочь — сосулька, сорвавшаяся с потолка, небольшая крошка льда, столкнувшаяся с перилом, — может стать причиной хода, который тебе не понравится. Поэтому он переждал ещё, дал минутам сложиться в необязательные числа, и только когда в груди стало пусто и тяжело, как становится после долгого бега, позволил себе чуть сесть, не вылезая из укрытия, и протянуть руку туда, где в кармане лежала кукла. Пальцы нашли ткань, зацепились за прошитый крестиком глаз, и этот маленький, смешной контакт сделал то, на что не хватало ни воли, ни сил: внутри стало тише, потому что тишина наконец получила имя, а имя — форму, и с формой можно разговаривать без слов.

Снаружи снег продолжал шить город своими косыми нитями, и звук шитья то усиливался, то стихал, словно невидимый портной менял длину стежка, а вместе со звуком менялся и рисунок опасности: когда метель брала верх, Слушатели теряли резкость, когда ослабевала — возвращали её и ходили ближе. Он понимал, что идти дальше в такую пору — значит отдать здоровью ещё один кусок, а завтра получить в ответ только усталость, и потому решил сделать то, чего давно не делал без крайней нужды: остаться на месте до перемены, сохранить тепло, пусть и минимальное, и дать ногам, спине и сердцу хотя бы несколько часов, в которых они не будут платить своей ценой за каждый метр. В бочке было тесно, но теснота держала звук, а брезент, хоть и старый, не дрожал так, чтобы его видно было с рампы, и это было достаточно, чтобы назвать это место укрытием, а не просто дырой в холоде.

Он подтянул к себе ранец, проверил, как лежит топор, положил рядом копьё так, чтобы ладонь нашла его во сне, если сон всё же придёт, и ещё раз прислушался к тому, что делала метель возле ворот, и к тому, как отзывается бетон под чужим шагом. Где-то далеко, на верхнем уровне, мягко звякнула железная полоса, упавшая с потолка, и этот звук пошёл по колоннам, как по струнам, теряя силу, но не смысл; почти следом, уже ближе, прозвучал короткий свист — человеческий, уверенный, и за ним пришли три быстрых щелчка, очень слаженных и очень спокойных, как если бы кто-то рядом решил проверить, кто прячется в этом холсте белого шумa. Артём втянул голову в воротник ещё глубже, положил ладонь на куклу, другой рукой нашёл рукоять топора, а потом закрыл глаза и дал телу стать камнем, потому что иногда единственный ответ — это не ответ, и в условиях, где звук выбирает, кому жить, молчание — единственный язык, который всё ещё понимает ночь.

Так он и переждал первый час метели, а потом второй, и, когда гул за воротами стал ровнее, а щелчки ушли к дальнему въезду, позволил себе провалиться в короткий, неровный сон, в котором снег шёл уже не сбоку, а сверху, и лица тех, кого он потерял, смотрели не укором, а тем спокойным взглядом, который всегда приходит из прошлого, где нет ни ветра, ни стаи, ни железа. Укрытие держало, и это было единственное правильное решение для конца этого дня: переждать, сохранить себя и дождаться такого утра, при котором дорога домой опять станет возможной.

Если вам понравился этот отрывок

Полный текст по ссылке - https://author.today/work/492627